Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  udemia
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
"И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Bruce Nauman (American), «Run from Fear, Fun from Rear», 1972, Neon.

Rhamadan

Rhamadan

My soul is wrought to sing of forms transformed
to bodies new and strange! Immortal Gods
inspire my heart, for ye have changed yourselves
and all things you have changed! Oh lead my song
in smooth and measured strains, from olden days
when earth began to this completed time!
Before the ocean and the earth appeared—
before the skies had overspread them all—
the face of Nature in a vast expanse
was naught but Chaos uniformly waste.
It was a rude and undeveloped mass,
that nothing made except a ponderous weight;
and all discordant elements confused,
were there congested in a shapeless heap.

Ovid, «Metamorphosis».

В Сан-Франциско вход только по билетам — правда, вместо прямоугольничка бумаги нужно вплести себе в волосы цветы, и только тогда — только тогда (и никакие «Сезам, откройся!» не нужны) колокольчики в твоих волосах сделают два поклона и четырнадцать реверансов и восемь с половиной книксенов, и врата в Сан-Франциско откроются.
Приятно вот так сидеть у окна и смотреть у окна и глядеть на город у окна и растворяться в бесконечном — у окна — у окна — у окна — у окна —
Спать глупо — для сна нужно слишком много сил и эгоизма — как можно оставить раскрытый — как ба-боч-ка которая бьет крылами в полете ба-ба-ба-ба-ба — мировой свет / световой мир одному как можно отвлечься от него как можно променять его на сон — сон — самое чистое в мире самое девственное самое нерушимое ведь только сны природа не может затронуть своим циклическим разрушением — только сон.
Природа дает ему выбор — он может либо любить ее либо ненавидеть — и сейчас Роджер Кит выбирает второе — ведь он в Америке — а значит он готов любить все созданное человеком — фольксвагены — попкорн с посыпкой из изюма — телевизоры — неоновые вывески — презервативы — белый порошок — белые зубы — белок из плюша в витринах — сами витрины — стекло витрин — масонское Всевидящее око на хрустящей зеленой бумажке — приплюснутый портрет такого-то да рассякого-то президента на ее обратное стороне —
А природу —
а природу он будет презирать!
Вместо сна — он и мыслей его недостоин — Роджер Кит дремлет свернувшись в джинсовый темный калачик — обхватывает себя кренделями рук — хоронит нос на обшивке дивана — и входит в открыто-глазной дыхание-выправляющий мысле-замедляющий транс на всю ночь.
Сны наяву.
От снов никуда не убежать.
Клац-клац-клацанье зубов.
Гадкие сны.
Солнце делает сальто-мортале и неуклюже плюхается на горизонт — (не)ловкий акробатический трюк — и Роджер Кит делает усилие — колени воспаряют так что он едва не делает стойку на руках — совсем как Повешенный в колоде Таро — он делает второе усилие — скрип двери — и третье усилие и на третий раз как в сказке — улица!
Да вместе да с этим да рассветом да выбегает да наружу нет падает нет сбивает нет кожу нет на запястьях нет.

Небо — в крови | руки — в рассвете.

Роджер Кит запрокидывает голову — расставляет ноги в стороны — расправляет руки —

Кости греются.

Косточки — белые. Так странно — кости греются но не загорают — загорает же кожа — пройдет время и она нальется темным и золотом и красным а потом как со змеи кожа сойдет с его плеч отшелушится загар и вновь все вернется на круги своя к:
Косточки — белые.
Хотя все может быть и наоборот ведь так?

Кожа — белая | Косточки — темные золотые красные
ведь так?

Совсем как у Мунка — Роджер Кит помнит и любит и знает Мунка как родинки на своей левой ягодице — он помнит Мунка и то как он закрывал лицо руками — его слова на обратной стороне холста — он помнит это со времен Cambridge Technical College — эти словечки вязью выцарапанные на холсте — как арабская вязь и арамейский в одном флакончике — как священный язык — он шел по дороге с друзьями — садилось солнце — небо стало кроваво-красным — охватила тоска — стоял смертельно усталый на фоне темной синевы — фьорд и город повисли в огненных языках пламени — отстал от друзей — дрожа от страха услышал крик природы — Роджер Кит знает что тот имел ввиду он тоже слышал это даже до того как впервые посмотрел на картину.
Роджер Кит помнит извержение Кракатау в 1883-ем году — вулканический пепел обнажающий кровавую рану неба — эта фигура у моста — перуанская мумия на всемирной выставке в Париже в 1889-ом году — она эмбрион — она сперматозоид — она крик природы. Мунк уже тогда знал и про Холокост и ядерное оружие и мировые войны и Роджера Кита — знал про то как Роджер Кит будет смотреть на репродукцию холста и копировать его в блокнот для всякой всячины.

Безумие — черный ангел, который стоял на страже моей колыбели и сопровождал меня всю жизнь —

Так сказал Мунк так сказала сестра Мунка умершая от туберкулеза в пятнадцать так сказал друг Мунка принесший на его могилу ветку сирени так сказал преподаватель Роджера Кита их классу и Роджер Кит записывал за ним каждое слово.
И все лишь ради этого момента — Роджер Кит под калифорнийским солнцем и он вторит самому себе который пять лет назад сидел на скамье с беличьей кистью в руке и все они втроем — Мунк Роджер Кит и тот Роджер Кит которого уже нет который остался в прошлом в просторном классе все они повторяют — из их гниющих в могиле тел вырастут цветы и они будут в них и это будет вечность —
Бесконечно —
И тот Роджер Кит что уже лежит в могиле в будущем вторит их словам посиневшими губами и это и есть вечность когда все они из разных точек говорят одни и те же слова пока…
!
Роджер Кит задумывается о крике природы.
Он думает о магическом состоянии сна — он думает — нет он не думает — он же презирает природу — он же решил — но то было давно — ведь так — то было прошлой ночью — то было после того как Джордж за/пришмыгнул к нему в номер — после того как его руки и дыхание и узелок в животе — после того как они — они — они — Роджер Кит не помнит что было дальше — но они с Джорджем долго играли в гляделки и Джордж проиграл и обиделся и сказал обидные но ничего не значащие и оттого незапоминающиеся слова и от/ушмыгнул прочь — и тогда Роджер Кит и решил что он не будет прятаться за снами от природы — он встретит ее в открытыми глазами и оттого не будет спать и не будет видеть снов.
Красивых картинок снов.
Так было с детства — если Роджер Кит что-то решил — так бывать и никак иначе.
Но ведь сегодня новый день.
И потом — Америка!

Нараспев — стихи о сочной дефлорации женушки одного пастора — недаром его потом закрыли в темнице — но он не сдался и вышел и наделал ей детишек пока она не окочурилась — но их первая ночь — его первая ночь — его первый раз —

— О ты, Америка, земля моя, предел,
Которым я доныне не владел!
Сверкает дивный клад, глаза слепя, —
О, как я счастлив открывать тебя!
В цепях любви себя освобожу,
И где рука – там душу положу — (1)

Губы выцеловывают звуки и те витают над ним как десятки тысяч поцелуйчиков как те что Моцарт слал своей жене в своих письмах вот забава Роджер Кит однажды писал об этом в письме Джорджу писал писал писал давно это было когда Кембридж еще казался большим когда будущее еще казалось большим когда Джордж еще казался большим давно это было.
Роджер Кит ежится и прислушивается к урчанию желудка.
Можно представить!
Кота.
Кота внутри Роджера Кита.
Совсем как удав проглотивший слона совсем как Экзюпери будь Экзюпери здесь он нарисовал бы Роджера Кита проглотившего кота.
Роджер Кит рыщет в карманах — ручка карандаш мелок этого бы было достаточно он бы намалевал у себя на майке этот рисунок пока не забылось пока образ еще свежий и ненадрезанный окружающим миром и людьми и городом.
Город — Роджер Кит отвлекается.
Глаза еще вчера вечером пробежались по гостиничным проспектам по увлекательному рассказу об индейцах Олони говоривших на пенутийском языке и живущих в вигвамах об их крещении в бухте Пресвятой Девы Марии Скорбящей о Фрэнсисе Дрейке и его корсарах облюбовавших залив —
И ни слова о Хейт-Эшбери.
Сид вспоминает – он что-то искал.
Котяра внутри урчит уже громче. Непорядок. Топ. Топ. Топ. Топ. Топ. Топ.
Топ. Топ. Топ. Топ. Топ. Топ.
Топ. Топ. Топ. Топ. Топ. Топ.
Бежать через дорогу – я и кот.
Левосторонее движение – забавно.
ТопТопТопТопТопТопТопТопТопТоп!!!!
Пройтись еще немного. Медленнее. Выискивать место получше.
Топ.
Топ.
Топ.
Топ.
Топ.
Топ.
Вертикальная вывеска с названием сложенным из светящихся киноварью пластиковых трубочек – трубочки для молочных коктейлей – вафельные трубочки с заварным кремом внутри – больничные трубочки – их пять – по каждой на букву.

D
I
N
E
R
И киноварь поблескивающая на солнце!

Топ. Дзиииннь! Топ.

Кафе пустует. Гастрономические ортодоксы-любители завтраков островками рассеяны по залу.
К Роджеру Киту выплывает форменная девочка / стопроцентная официантка / жвачка укрывшаяся за правой стороной челюсти / фигура на золото конкурса «мисс Калифорния НАВСЕГДА» / блокнот и ручка заигрывают с ним виднеясь из нагрудного кармана.
— Привет. Как настроение?
— Настройки сбиты. Привет, — вторит он.
Улыбка за улыбку, слово за слово, шаг за шагом — согнуть колени перенести вес назад сжаться в спиральку — сесть.
Стеклянная стенка. Видны машины и светофоры и прохожие и Годзилла крушащая высотки.
А здесь а внутри а в кафе ах как хорошо и тепло и тихо ах ах.
Снаружи – неостановимый фильм ужасов с уклона во Фрица Ланга | внутри — самые что ни на есть настоящие киноварные джунгли.
— Ты уже готов сделать заказ?
— А можно твою ручку?
— Я принесу тебе другую, ладно? Погоди.
Она —
Грейс
(подсказывает бейджик)
ходит совсем по-другому, ее шаги звучат как
Цок. Цок. Цок. Цок. Цо-о-о-ок (разворачивается на каблуках). Цок. Цок. Цок. Цок.
— Амм, а ты будешь что-то? Кроме ручки?
Щербатый зуб — спрут Дулут суккуб ∞
— Я могу подойти позже.
— Я хочу… хочу хлопья с джемом и тост с молоком. И чай, зеленый.
— У нас нет зеленого. Честно говоря, чай у нас так себе. Может, кофе?
— Может.
— А молоко какое?

Из киновари | белое.

Вновь выбор — какой же ответ верный.
Роджер Кит не знает, какой верный, но он знает, какой интересный —
— Я бы хотел то, которое выдоили у рыжей волшебной коровы. Она ходит по улицам и ищет падающую звезду, не знаешь такую?
Смех — склоненная голова — русая прядь упавшая на высокий лоб — Сократ — Афинская школа — Рафаэль — смерть «после времяпрепровождения еще более распутного, чем обычно» — растекающийся свет внутри Пантеона — эпитафия —
Вот бы и Роджеру Киту такую —
«Здесь покоится ВЕЛИКИЙ Рафаэль, при жизни которого природа БОЯЛАСЬ быть побежденной, а после его смерти она БОЯЛАСЬ умереть».
Роджер Кит хотел бы таких почестей.
Но еще больше хотел бы молока ведь что лучше унимает разбушевавшихся котов как не молоко?
— А ты что, с ранчо? Хотя нет, акцент у тебя странный. Ты из Европы?
— Я с BA0285, эконом-класс, 12E, салон — некурящщщи-и-ий…
— Ты необычный. И смешной.
— Ага.
— Смотри, парень-с-самолета, у нас есть обычное молоко, есть миндалевое, клубничное, шоколадное и соевое, какое ты любишь?
Плечами — вверх и в стороны.
Он хочет пить рассветное молоко но такого Она (ГрейсзапоГрейсмниГрейс) не предлагает и потому он пожимает плечами.
Жам жам жам.
Берет в руки ручку и вертит ей шариковой тонкой полнехонькой чернил синих или черных ему это сейчас предстоит узнать и тогда он берет салфетку так неоригинально но он берет салфетку можно конечно же писать на столешнице или пакетиках от горчицы но стол же с собой не унесешь а приправа будет бултыхаться в пакетике превращая его в надувной матрас для лилипутов а раз так то Роджер Кит — Лэмюэль Гулливер.
Ручка салфетка образ.
Вспомнить бы что за образ!
Роджер Кит по привычке скрежещет по кончику ручки зубами ведь все знают что так лучше думается но в голову приходит только набор — сонм — паноптикум из —
Погодите, «паноптикум» такое интересное слово — на вкус оно как сухой тростник в августовский туманный день — пахнет автомобилями покрытыми грязью снизу доверху — а на звук как тарелки их ударника — тц тц тц тц тц — особенно конец слова — этот греческий «кум» звучит совсем как партия ударных во время…
Роджер Кит не может вспомнить названия песни но он знает что она есть.
Более того, кажется он сам ее и написал.
На ум ничего не приходит. Мозги — заветрившийся за ночь вчерашний ужин. Он пытается рассердиться на себя но отвлекается на пришедшую на подносе еду —

(Список)
Kellog’s желтые хрустящие как листья осенью в парке под ногами в руках на капюшоне Джем из Бойзеновой ягоды на блюдце Креманка молока хотя никакая это не креманка а стеклянный кувшин но Роджеру Киту слишком нравится «креманка» чтобы он перестал продумывать это слово сладкое красивое как Гольдберг Вариации которые он когда-то играл на школьном конкурсе пахнущее стогами сена на которые стоит забираться даже когда режешь им коленки в кровь Тост Тост Тост Три Тоста если вспомнить математику Френч-пресс с кофе Роджер Кит ненавидит кофе но при этом Роджер Кит любит когда девочки дают ему советы что надеть что выкурить что выпить Продолговатое Промасленное Нечто цвета американского школьного автобуса — опознание невозможно

он облизывается.
— Я принесла тебе жареной картошки, она у нас в Diner лучшая на весь Фриско.
— Спасибо… — киноварные джунгли наманикюренные ногти расчерченный на черно-белые квадраты кафель бейджик бейджик бейджик, — …Грейс.

Роджеру Киту хотелось бы качаться на молочных волнах оседлав хлопья и сражаться против призрачных молочных корсаров хотелось бы плыть на них от одного края миски к другому. Да. Ему бы хотелось.

Роджеру Киту хотелось бы залезть в банку с джемом из Бойзеновой ягоды и вымазаться в нем как трубочисты вымазываются в саже такой же черной как джем такой же мистической такой же странной на ощупь когда та попадает тебе на лицо / за ворот / в штаны. Да. Ему бы чрезвычайно бы этого хотелось.

Роджеру Киту хотелось бы стать каждым из посетителей кафе сидящим на стульях — послушно и тихонько — совсем как те зверьки которых приносил один друг Роджера Кита когда им было по пять у того была целая клетка зверьков — садовые сони мыши хомяки — «Ферма Грызунов!» — Роджеру Киту пяти лет от роду тоже хотелось себе хотя бы одного но уже тогда он знал что кошки дома Барреттов сожрут его нового питомца ЖИВЬЕМ. Да. Роджеру Киту хотелось бы стать той выхухолью в джинсовой куртке и овсяной кашей на столе в конце зала. Ему хотелось бы стать барсуком с пергидрольными волосами потягивающим коктейль из арахисового масла. Хотелось бы стать енотом с перчаточными тонкими черными лапками разделывающимся со своим тонким черным пластом пережаренного мяса. Ему бы хотелось быть каждым из них — быть лианой светящейся над его головой яркостью в шестьдесят ватт — быть божьими коровками живой защитой облепившими стаканы на столиках — быть шапкой гигантского мясистого гриба которым Грррейс орудует как шваброй в центре зала — ему бы хотелось быть гнилушкой — гнилушкой — гнилушкой — но здесь нет гнилушек — они все остались дома в Англии…

Нет. Больше Роджеру Киту ничего не хочется.

Бутылка с кетчупом выплевывает свое содержимое с пошленьким звуком.
Жареная картошка.
«Никаких канцерогенов»
Грейс — поневоле смотришь на нее — давай же оторвись от этого текста — встань — иди отсюда прямиком в жизнь — отринь сон — позволь природе пройти сквозь тебя оставляя за собой разрушение — на улицу на улицу на улицу туда где монструозная рептилия рушит небоскребы — схвати Грейс за руку — схвати — схвати — схвати и — бежать!
Грейс поднимает голову и смотрит прямо на него.
Роджер Кит смотрит сквозь ее глаза — нащупывая приглашая вторгаясь — жареная картошка — «сделано из стопроцентных томатов» — все сводится к этому — вот тебе и настоящая природа.
Неудачник, ты.
Роджер Кит вновь берется за ручку — он хочет нарисовать все то что он видит когда закрывает глаза но сначала он должен практиковаться в изображениях того что он видит с открытыми хотя некоторые вещи не меняются им плевать на поднявшиеся/опустившиеся веки.
Рука Грейс машет ему пока он занят жареной картошкой за которой он прячет салфетку за которой он прячет свою крещенную чернилами руку за которой он прячет слово другое слово и еще и еще пока мысль не иссякла.

you would hold your head up high
you even fry

Руки — в руинах | город — в чернилах.

Указательный и средний палец передают купюры Грейс.
Взгляд малярной кисти — сверху донизу — он мог бы целовать ее ступни — губами обводить кромку ногтя — просовывать язык между пальцами ног и ей бы было щекотно она смеялась бы как кассовый аппарат в конце рабочего дня полнехонький шиллингами.
— Ты стеснительный. На самом деле, я тоже. И почему ты такой стеснительный? Я расслабляюсь только когда выпью или… — она делает красноречивый жест рукой и округляет губы — затягиваясь сухим воздухом.
Роджер Кит представляет созданный точно скульптурка им джойнт в ее руках — в ее губах — и ведь не только джойнт. Дальше фантазия отказывает. Вперррвые.
— Грейскудатыподеваласьмерзавка?! Клиентыждут! Хайль Гитлер!
Вот и Сатана спустился откуда-то из паучьих сетей из комнаты для персонала Diner.
Отныне — киноварь и сера.
— Хайль Гитлер! Приставить всех ко стенам! Включить душевые и растопить печи! Грейс! Грейс! Грейс! Всех косоглазых! И ниггеров! И педиков! И жидов!..
— Эй, ты меня слышишь?
Роджер Кит широко распахивает глаза. Он осматривается — никого кроме Грейс и зимородка в бирюзовой накидке читающего газету рядом нет.
— Ты такой необычный, — повторяет она.
Дзиииннь!
Шаг и улица проглотит его — шаг и больше он не сможет вернуться назад — шаг и — он оставил свою салфетку на столе.
Роджер Кит возвращается и сминает в кулаке записку — он идет быстро быстро — давненько он так не ходил — почти что спортивная ходьба — почти что бегун на длинные дистанции — Роджер Кит улыбается — вспоминая — он говорит вслух — смотря прямо в пуговичные глаза анаконды замаскировавшейся под провод ведущий к телевизору — коверкает слова:
— Тяжело раз- и об-ъяснить, но я всегда понимал, что нужно бе и жать. Бе это первое, а жать — второе… без особой цели, через поля и леса и джунгли из киновари и серы. И финиша на самом деле нет, потому что призо-зо-зовую ленточку украли, а комментатор и телевизионщики напились и теперь танцуют сербские народные танцы вместе с медведями под музыку Коневича и Мокраняца(2). Даже если по крикам толпы кажется, что финиш ишь! уже совсем близко — его не существует. Это и есть одиночество бегуна на длинную дистанцию.
Анаконда молчит насупившись.
Наверное она обижена на Роджера Кита и Роджер Кит решает обидеться на нее.
Он нарочно громко топает к выходу и в который раз за этот день раскрывает дверь.
Дзи-и-иннь!
— Я ночую там, — рука указывает на дверь.
— Ты живешь прямо на улице?
— Нет… там… отель…— все слова стайкой разбуженных грачей разлетаются не позволяя ему закончить предложение. Вот что чувствуют немые. Глухонемые. Глухонемые которые никогда не читали словаря. Глухонемые которые никогда не читали словаря и не смотрели телевизора. Роджеру Киту нравится последнее сравнение.
— Моя смена заканчивается после пяти, — с улыбкой все ее лицо становится одной большой головоломкой из округлостей и окружностей и вензелей — такая свежая городская гортензия, — как тебя зовут?
— Спроси… Барретта.
ДЗИИИННЬ!
Гортензия — мама всегда говорила что гортензии красные и только в Camberwell он узнал что оказывается все что он называл красным имело несколько сотен вежливых обращений и титулов.

Роджер Кит идет вниз по улице и перечисляет про себя название за названием
— вот взять семейство фуксий — каждый дурак его знает — но зато Роджер Кит знает что те цветы что потемнее будут оттенка фанданго и для него нужна насыщенная краска а для той нужна короткая круглая кисть с коротким ворсом
— есть маджента сотворенная в Ломбардии и предназначенная для италийских пейзажей
— вспоминается ализариновый который используют все кому не попадя но только два человека имеют права называть его по-старинному титулу «крапп» — Джорджо Вазари и Роджер Кит Барретт.
— Роджер Кит не любит терракоту — но он скорее даст себе пощечину чем не вспомнит ее — терррра коттта — рождественский подарок для скульпторов и геологов — расписанные ее фигурки Ханумана — жалкий третичный цвет — Джудси — девчонка Джорджа — она любит и террру и коттту – недаром Роджер Кит воротит нос от ее горшков.
— он никогда не рисовал амарантовым цветом — но зато читал о нем стихи — тихие тихотворения творцов — о том как — «амарантовая входит луна в глаза, закрытые устало, и сон ее уносит вглубь колодца, во мрак – и кровь и после смерти льется»(3) — Сид вспоминает как учил их наизусть ел изюм мечтал об амаранте. (Той же ночью намешал краски из всех тюбиков с оттенками красными и провозгласил результат амарантовым – Джордж проснулся — забурчал-заворчал-задолбал — пообещал запирать краски на ночь на замок — конечно же не сдержал своего слова — вот было веселье.)
— кардинал. За все эти годы в художественных училищах Роджер Кит так и не выяснил — это птиц назвали в честь цвета рясы преосвященства или же наоборот?
— он лишает девственности все свои кисти кошачий язык опустив их в склянку с кармином. Думать о кармине — все равно что растирать меж ладонями стебель засмущавшегося от расставания с летом октябрьского кленового листа — точно пытаясь разжечь огонь от трения — кармин это скорее внутри чем снаружи — кармин это Золотые Ворота до которых нельзя добежать но на которые можно глядеть с возвышения — Золотые Ворота — Золотые Ворота — Роджер Кит воспрянул духом — вот бы вот бы вот бы до них добраться.
— ржавый. Этот цвет любит Джордж. Роджер Кит никогда не понимал почему.
— если порежешь себя резаком — потечет малиновый.
— фалунская красная — он пугается. Он вспоминает окрашенный фалунской красной дом на окраине Кембриджа. Раньше он был окрашен в желтый, а потом кто-то приказал сменить цвет, и его перекрасили в красный. Но дом все равно остался желтым.
Он пугается.
Он не знает куда идет.
— бедро испуганной нимфы (лес — сломанный компас — звуки свирели) веселая вдова (пауки — темные закоулки — черная вуаль на лишенном черт лице) Иудино дерево (веревка — падаль — цветы распускающиеся ярко-розовым над головой висельника) мов (ров — ём тов(4) — ∞ Маркиза Помпадур (рококо — рак легких — зловонное дыхание) резвая пастушка (грязный секс на сеновале — сифилис — черная дыра вместо носа и ампутированные конечности) розовый пепел (пожарища в лесу — волдыри на руках — приглашение вступить в цирк уродов) парнасская роза (шипы — гниение в протухшей воде — и никто не выбрасывает утонувший труп ведь мертвый цветок лучше опустевшего сосуда нет нет неправда) куропаткины глаза (охота — чучело — прибитая к стене тушка) маковый (потеряться в поле — закрыть глаза — одурманенным уснуть).
Он останавливается — его бьет дрожь — а он старается бить ее в ответ — садится на корточки — смотрит на покрытый его тенью квадратик асфальта под ногами — дышит — часто часто часто.
Ах.
Ах.
Ах.
Ах.
Ах.

Опирается спиной о стену. Холодная. Затылок скользит по ней – он шмыгает носом – смотрит вперед – армии ботинок прохаживаются взад-вперед – не замечают его – он один совсем один и он не знает где он не может вспомнить когда он а главное зачем – давит улыбку – все это фикция – он сам себе врет – пускай страшно – пускай страшно – пускай он ползет прижавшись спиной к стене – но он не один – он никогда не был один – с ним всегда была его тень – и темнота в форме его тела прилипшая к тротуару под его ногами тому доказательство.

Но Роджер Кит знает одну уловку – она выровняет дыхание – она разбудит тебя из реальности – она научит тебя жить даже когда ты умираешь.

Ах.
Ах.
Ах.
Ах.
Ах.

Он знает замечательный фокус — только никому не рассказывай — это секрет — когда страшно — страшно — ползешь — поменяйся местами со своей тенью — и тогда страшно страшно ползти будет она — а ты будешь в безопасности приколотый к ее подошвам — и ничто не сможет тебя затронуть.
Посмотри на часы — приступай — сейчас.

Тень — в униформе тела Роджера Кита | Роджер Кит — в тени.

Салфетка разворачивается в его руке — нашпигованная складками — словами — кетчупными пятнами. Ручка осталась в стране где властвует Грейс и ее нацистский босс-истерик и потому Роджер Кит водит пальцем тени по салфетке — движения складываются в буквы — точно кистью невидимой пишет — он бы выбрал шлеппер с тонким длинным ворсом — надеясь что после своего замысловатого упражнения он запомнит слова и перенесет их на бумагу когда вернется.
Когда он вернется.
А когда он вернется?

you even see me back to the wall
we and the wall,
full of awe the awful soul

Когда он отрывается от земли шагая дальше тень вновь хлопается на землю меняясь с ним положениями а слова стираются в его голове — играются в прятки не на жизнь а на смерть — слово за слово – око за око — чернила за чернила — зуб за зуб — если бы Роджер Кит думал о том какими слова станут когда он вернется (!/?) он бы знал что слова будут уже совсем другие но Роджер Кит не думает об этом — тень шагает по улице — а он вслед за ней и наконец-то появляется время для того чтобы отправиться туда где ворочается беспокойство и смятение и все тревоги которые он когда-либо знал — ведь возможно там под их тушами Роджер Кит отыщет ответ — но ответа не сыщешь — его там попросту нет — потому что нет вопроса — и нет
в
р
е
м
е
н
и
.
Едва не врезается в стеклянные двери — оттуда доносится знакомый прогорклый запах — Роджер Кит идет на него как кто-то хвостатый и клыкастый ведомый одним своим носом.
— Что будете покупать, молодой человек?
— Сигаретки, — на Роджера Кита нападает проказливый жор — хочется метать в рот ириски — придумывать на ходу самые-смешные-во-всем-мире анекдоты — ухватить кассира за рыжую бороду — хвать!
— Боюсь, у нас только взрывная кукуруза и лимонад. Вы уже купили билет?
— Я могу его выторговать на… мой пояс? Он из змеиной кожи, — враль враль враль ври еще!
— Извини, малец, это не по правилам. Плата небольшая, всего тридцать центов, и тем более, у нас новинку показывают. Я фильм уже три раза видел, ты знаешь, там… — он пододвигается вплотную — превращается в хихикающую над словом «секс» школьницу (а рыжую бороденку можно спутать с акне!) — говорит по секрету, — там такая непотребщина…
Роджер Кит тоже хихикает.
За компанию.
Роджер Кит широким жестом театральной школы Гаррика достает из кармана джинсов хрустящего Франклина — позеленевшую от тряски и ходьбы и холмов Сан-Франциско — кассир бросает на него бегающий взглядик жиденьких глазенок проверяет на свет купюру и —
БАБАМ!
— Сдачу можете оставить себе.
ФЕЙЕРВЕРКИ!
С таким звуком и помпой и взорвалось бы детище Оппенгеймера — но это искореженное носатое заросшее волосяной порослью лицо эти закоченевшие ладони и застрявший в них Франклин (да благословит его Господь Бог!) — это стоит любого взрыва.
— Ага, ага, вот возьми — твой билет. И бросай курить, ты представить не можешь, как я себе голос посадил с табака, матерь божья, — начинает заговариваться кассир.
— Я должен бросить курить. Но я не могу бросить курить. Я люблю курить почти так же сильно, как я люблю любить.
Черное чрево кинотеатра захлопывает свои двери за его спиной —
все равно что принимать ве-щест-ва
только вместо марки на языке — билет в ладони
и вместо подсудного путешествия — совершенно легальный трип проспонсированный Lawrence Turman Production(5)
и затекает тело не изнутри — а снаружи
а вокруг не пир друзей — а сборище незнакомцев
Начальные титры и Роджер Кит понимает, что читал одноименную книжку — он разрывается между тем чтобы заскучать от предсказуемости и порадоваться своим знаниям — он всегда был очень-очень умным мальчиком — этот Роджер Кит.

Знакомая линовка рядов гласит:
На первых
—
близорукие ценители
в беретах

В промежутке — неудавшиеся
критики — бездельники — мещане-женатики

А на галерке —
громко целующиеся / курлыкающие как голуби / руки-загребущие-под-юбки парочки — бедняки — городские сумасшедшие

Зал — на самом деле застывший на поверхности воды кит — старый безусый ленивый — этакий кит-увалень с черной шкуркой и черными внутренностями по которым курсирует мелкая рыбешка — первые ряды — те что в промежутке — галерка.
Роджер Кит смешивается — а бравада утихает подпуская к нему знакомое волнение — край ему нужен край сейчас же он садится с краю рядом с усачом в клетчатом жилете и скучном черном галстуке — точно жалкий кембриджский профессоришка – да что он вообще здесь забыл.
— Бэ-э-энд-жа-ам-и-ин, — тянет Роджер Кит вместе с пышногрудой блондиночкой — черные стрелки на глазах — фигура рюмкой — наполненная доверху коньяком — нужно лишь залезть в нее языком — как кошка — и вылакать — вылизать со всех сторон — языком.
Несвязные нейрона мозга заставляют Роджера Кита вспомнить всех тех девочек которых он любил которые любили его которые оставили его — Роджер Кит не хочет думать о них — но те сами заявляются в его голову дымчатыми фигурками — они окружают его — облепляют со всех сторон — вот бы свернуть их накачанные туманом и сожалениями головы но как же он избавится от их фантомных девичьих трупиков?
Ведь то — кинотеатр.
Ведь то — Америка.

Tell her to find me an acre of land
Between the salt water and the sea strands
Tell her to reap it with a sickle of leather
And gather it all in a bunch of heather
Then she’ll be a true love of mine(6)

Рук не поднять — их как в бетоне отлили — ушей не закрыть — не спастись от говора и музыки с экрана — от шушуканья и шелеста в зале.
Но вот бы они были здесь.
Вот бы взять их за руки.
Фантомные кадавры —

Либби:
Он подписывался под письмами к ней «Твой Барретт, совсем еще школьник». Он делил лист бумаги на неравные апельсинные дольки и награждал каждый рисунком или стихом или шуткой.
«Губы Либ Меньше Любви = Грустный Сид» — уравнение — много сердечек и тупой карандаш и глупая грамматика.
А потом она променяла его на шляпки от Chanel и заставляла его
ходить в галстуке и завязывать шнурки на туфлях и стричься стричься стричься хотя она знала как он это терпеть не может. Когда она послушалась своего отца и перестала бегать вместе с ним по газонам которые «ЗАПРЕЩЕНО ТОПТАТЬ» он написал ей что-то злое на заборе ее дома. Потом она сказала, что ей надоели его выходки.
Вот и вся история.

Дженни:
Он рисовал ей репетиции — бумажные гитары — орган Хаммонд — ударные. Каждые выходные она показывала ему балетные па —
ее талия — тростник — шея — бархотка — ее колдовские
пятнадцать — его фантазии о том что они будут королем и королевой Лондона — его просьбы перевестись в танцевальное училище ближе к нему — его заверения в том что вместе они станут не двумя а одним. Она сказала что его чувств так много что она не справляется с ними как хреновые прерафаэлитовские барышни с fatigue и ennui на
раскрашенных лицах — она…
У нее все это время был другой.

Линдси:
А вот это враки — разве она оставила его? Вот он глупыш — конечно нет — она ждет его дома где-то в Лондоне где-то в его одежде с его оттенком волос с его пылью на стенах и расстроенными гитарами. Она — его девочка и она узнает все самой первой. Она первая узнала что лицо с обложки имеет право шевелить мозгами — она первая узнала что пока ты путешествуешь на одних дорогах ты можешь тут же догнаться и одновременно бродить по двоим или даже троим — она первая узнала что такое свободная любовь и они пили напиток зеленых фей из одного фужера провозглашая смерть моногамии а потом пили друг друга а потом пили ближних своих — и она не могла оторвать глаз и он тоже. Он тоже не мог.
Но она не в Сан-Франциско — ее не было ни в том гастрономическом
лесу ни на улицах ни в желудочке умирающего кита — есть ли она хоть
где-то

Маленькие останки его любовей.
Миражные кадавры — его девочки —

Джордж:
…

А вот это — смешная мысль. До колик. До истерики. До того чтобы его выгнали из зала к дьяволу за больно резвый смех.

Laugh about it, shout about it
When you've got to choose
Ev'ry way you look at it, you lose!

— «Вы пытаетесь соблазнить меня, миссис Робинсон?»
Повторяет за героем Роджер Кит и — вжжж — дергает профессоришку справа от него за галстук.
— Вы сбрендили?!
Тот вскакивает — спотыкается о пакетик конфет у фигуры справа — заваливается на спину — падает — комично — в нем есть что-то от Бастера Китона.
Выходку Роджера Кита сопровождает долгожданное шиканье. (От кого угодно но не от парочек с галерки! Ха ха ха!)
— Он мне галстук порвал! Он буйный! Вот этот! В клоунской одежде!
Профессоришка едва слюной не брызжет — выпучивает свои рыбьи глазки — путает щеки с желваками и надувает их вместе с прорисовывающимся на рубашке животиком — Роджера Кита озаряет!
— Он — карп! Карп! Вот он кто!
— Как ты меня обозвал, гаденыш?

Хрестоматийный пример театра жестокости Антонена Арто:

хватает за грудки | прошибает пот
трясет как будто из него золотые сейчас посыплются | пытается отскочить
ревет не карпом а самым настоящим медведем | немеет забывая все слова английского словаря
размахивает руками | сжимается сжимается сжимается
он напал он чокнутый он опасен | он не имел в виду ничего плохого.

Хрестоматийный пример экспрессионизма в театре (вдохновлено «Убийцей, Надеждой Женщин» Кокошки):

Сейчас у слова «шутка» нет ни запаха ни цвета ни звука.
Сейчас это слово пустотеет также быстротечно как и Роджер Кит.

Хрестоматийный пример эпического театра Бертольда Брехта:

— Эй, мистер, да оставьте вы его в покое, вы не видите — он сам испуган.
— Вас, дамочка, не спросили. Он ко мне полез, как… как… ну вы поняли, что я имею ввиду.
— Да на нем лица нет.
— Может, вы уже заткнетесь и дадите нам посмотреть фильм?!
— А твое какое дело?
— Здесь свободная страна, мистер, у нас демократия вообще, еще Линкольн…
— Демократия — это когда на меня набрасываются, а я не могу ответить? Это не демократия, а полная херня!
— Да, блядь, завалите варежку уже!

(Герои фильма неожиданно соединяются в песне с героями постановки. Глядя со сцены на зрителей, они начинают скандировать)
…a vision softly creeping
Left its seeds while I was sleeping
And the vision that was planted in my brain
Still remains
Within…

— Слушай, сладкий, идти можешь? Давай, вот так, пошли отсюда, нам здесь не рады, пойдем домой… Да и фильм дерьмо какое-то!
— Твоего мнения не спросили, толстуха!
— Иди, вот еще пару шагов и выход, не упади смотри на ступеньках, я тут пока… А ты можешь поцеловать меня в мой черный, жирный зад! А ты не переживай — я тебя в обиду не дам, подумаешь, ты голубой, сейчас же вроде даже от этого лечат… Просто выбирай в следующий раз типов понежнее — видишь, как этот вспетушился? У тебя, кстати, есть имя?
— Бенджамин.

Занавес

Родненькая тень пришла на помощь и в этот раз.
Вцепившийся в подошвы тени Роджер Кит плачет и от влаги та становится темнее — но ничто никогда не растет без дождя — настоящая же тень с его сухим лицом и спокойным голосом выпрямляет спину и послушно бредет за негритянкой.
— Ну и трепку он тебе задал, сладкий, хотя ты и сам хорош — полгалстука ему отхряпал!
Раньше Роджер Кит с тенью слышали этот акцент только в фильмах но сегодня — бинго! Американский — калифорнийский — черный — они выиграли джекпот!
— Расслабься. Не бери в голову, так ему и надо.
А еще негритянка толстая как огромная бурая черная корова каких он видел только на клубнично-сливочных-английских пастбищах — с золотыми кольцами в ушах и кремовой банданой забирающей волосы в пучок — как это красиво — щемит — изнутри — красиво красиво красиво.
— Я тебя провожу до дома, а то свалишься опять. Ты бы себя видел со стороны, когда он тебя хватанул — бледный, размяк совсем. Я подумала, что тебя кондрашка хватит. Где ты кстати живешь, сладкий?
Ни Роджер Кит ни тень не понимают и половины но послушно кивают.
— А ты не из болтливых, да? И как мне понять куда тебя вести?
Они идут по городу — крошечная делегация — негритянке хочется верить — она должно быть была дочерью вождя — мягкого и честного вождя гордого африканского племени — они все были толстыми увальнями с добрыми большими губами и пакетом сладостей в руке — «if you're going to San Francisco you're gonna meet some gentle people there»(7) — они бредут вместе и будут брести пока ноги не сотрутся в кровь пока лица не посинеют пока дорога не кончится а дорога как всем известно не кончается никогда.
— У тебя может документы какие есть? С адресом?
Ее рот шевелится как свернувшаяся в клубок жирная гусеница но Роджер Кит не разбирает что она говорит — тень же делает главное — шагает — ать-два! ать-два!
Путь изгибается холмами — дороги горбатятся и нежатся под солнцем — змеиный залитый бетоном народец — истоптанный полчищами сапог — вверх-вниз — самые настоящие американские горки в этой Америке.
Роджер Кит с тенью стараются держаться ближе к пухлому негритянскому боку — светофоры шипят во-вараньи зебры на переходах готовы ускакать обратно в саванну бордюры кусачие словно крокодилы — только-бы-не-наступить.
Перед лицом вспархивает белый пакет раскрывая свои сладкие тайны — слаще не придумаешь — внутри спрятан конфетный рай — названия не известны но пестрые фантики говорят сами за себя — Роджер Кит протягивает руку прихватывая для себя целый ворох.
— Возьми сколько хочешь, малыш.
Драгоценности — все ребята во дворе обзавидуются — будут канючить подставив руки выпятят губы и понеслась — Ро-о-одж ну дай одну! ну дай ну дай ну дай! пожалуйста! а я дам тебе поиграть с моим игрушечным паровозом!
Роджер Кит радостно выталкивает тень валит ее на лопатки захватывая свой пьедестал и разворачивает одну большую конфету — фу — вот это гадость — марципановая — он ненавидит марципан — он спихивает с ладони кромкой ногтя как обычно поступал с вонючими клопами упавшими на него с дерева.
В Сан-Франциско так мало деревьев.
В Кембридже их много душистых высоких старых — Роджер Кит смотрит на свои ладони и фантики начинают шевелиться под его взглядом совсем как бутоны на ветру — во рту привкус айвы и прошедших дней — в носу свербит от терпкого цветочного запаха и желания-вернуться-домой — в ушах «when mighty Roast Beef was the Englishman's food, our soldiers were brave and our courtiers were good, oh! the Roast Beef of old England!»(8) и голос сестры — перед глазами фантики расплываются в одно разноперое месиво — и это уже не конфеты а лепестки — ядовитые они пропитывают его голову они отравляют его мозги они перфорируют их они перфорируют их от края до края они перфорируют их обращая время вспять эти лепестки ландыша(9) (аритмия + тошнота) — бругмансии (галлюцинации — ты уже видишь эту летающую свинью?) — волчеягодника (делирий + конвульсии) — белладонны (слепота + сильное потение) — олеандра (сонливость + онемение)— рододендрона (паралич — тошнота) — крокуса (снижение кровяного давления + остановка сердца осстанновкка ос-та-нов-ка ос-та…) — все это прошибает Роджера Кита разом.
Лепестки разлетаются по тротуару — кожа на руках уже отравлена — главное не тягать теперь пальцы в рот — ему нужно вымыться сейчас же — пусть негритянка доставит его домой — пусть эта женщина сейчас же доставит его домой!!!
Он рыщет по карманам — сыпется разные разности — бумажки обертки табак пуговицы билеты мелочь салфетка — салфетка!
— У тебя — чем писать?.. Есть?

if I speak I’ll feel blue, you?
when I try I’m always high!

— Я работаю в прачечной — я не понимаю стихов, сладкий, прости уж.
— Янеизболтливых.
— Что ты сказал?
— Я. Не. Из. Болтливых.
Смеется.
— Ты припоздал с ответом на добрые полчаса — я и так уж поняла, что поговорить ты не мастак.
Поглядывает то на Роджера Кита то на салфетку — не понимает ни первого ни второго.
Нагибается — кряхтя — обнажается темный веснушчатый ломоть ее поясницы — как остров — как остров который все однажды взяли и бросили — уплыв жить на большую землю — оставив позади акул-молот рифы и остров — а остров остался один на один с испепеляющим солнцем — ночью ломоть песка и земли встречается с ломтем восходящей луны — и никто не знает что есть другая/скрытая сторона острова и другая/скрытая сторона луны ведь никого на острове больше нет — как нет никого сейчас у Роджера Кита кроме волдырей на руках этой поясницы и этого несуществующего острова и враки что нет человека который был бы как остров враки ведь Роджера Кита сейчас бетонными волнами сносит на безлюдный утес где по Роджеру Киту звонит колокол где существуют только он и только эта скрытая/позабытая сторона острова и эта скрытая/позабытая сторона луны.
А потом поясницу сжевывает край блузки — негритянка поднимается — в ее руках нечто выглядящее как восемь марок склеенных в небольшой прямоугольник.
— Хорошо, что ты хоть визитку отеля сохранил. Пойдем, я знаю где это. Но никаких больше конфет — ты все их просыпал, неумеха.
Ходьба.
Приближение веток-рук-граблей домов шпингалеты гвозди вывески — приближение — приходится маневрировать — червивые яблоки вместо людских голов эти личинки белыми тельцами изгибаются — Роджера Кита не обмануть он не видит а зрит — черное грузное тело хочет защитить но не может — приближение — акулы вокруг льдины с тюленьей толстой тушей — Роджеру Киту хочется сжаться — приближение — его — не избежать —

Убежать — от солнечной лазури реки | Прибежать — в дикую тьму леса.

Когда папа умер когда не взяли в Сант Мат когда в зале начали кричать перекрывая музыку когда продюсеры прощебетали «Ты в игре, только дай нам новый хит!» когда север сместился с югом а на западе встало новое красное солнце когда он все попутал и понесся в лес понесся не вширь а вглубь когда он совокупляется а лежит плечо в плечо с тенью целующей его ступни когда он забыл о том где же его дом —
— тогда настало время вернуться домой.

— Куда мы идем?
— К тебе в отель.
— Нет, спасибо, я вегетарианец.
— Ты такой с детства, сладкий?
Ходьба.
Ходьба.
Ходьба.
Мысль — она никогда не закончится — эта ходьба — когда же он разобьет ноги до крови — когда же лицо у него посинеет — когда же дорога найдет свой сан-францисканский тихоокеанский финал(?)
— Куда мы идем?
— В отель, я же тебе сказала.
Куда мы идем. Куда мы идем? Куда мы идем?! КУДА МЫ ИДЕМ?!

пожалуйста

s
o
s

∞

— Куда мы идем.
— …
Портье тянет шею цаплей смотрит на негритянку он смотрит но не видит главного — не видит рассыпающегося на фракталы Роджера Кита не видит того как тот расслаивается прямо перед его длинным желтым носом он не видит Роджера Кита вместо него он видят лягушку чью мелочевку за УСЛУГИ можно будет запихнуть себе в глотку — сам он чудовище — чудовище болотное — прочь!
— Вот ты и дома. Дальше справишься сам?
Хочется домой.
— Когда мы туда пойдем?
— Дальше я не могу, меня не пустят, — шепотом, — таких как мы с тобой нигде не любят, но ничего, у нас есть гордость, по нам видно! — громким шепотом.
Тело негритянки с ее закрытой блузкой поясницей и белым пакетом со сладостями треплет его по плечу — выдыхает — улыбка прерывается разворотом в сторону двери — вот бы сейчас титры горячий чай и домой.

Продолжение в комментариях.

@музыка: The Doors - Not To Touch The Earth

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

@музыка: Alt-J - Bloodflood

@настроение: мучаясь со второй главой.

@темы: limelight, И смутился дьявол, и увидел, как ужасно добро... (с), Ulysses

Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  udemia
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
"И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Joanna Kane, «The Unknown Woman, Cautious Type» from the series «The Somnambulists», chromogenic print, 2008.

Глава четырнадцатая. Awful, awful, crawl

Глава четырнадцатая. Awful, awful, crawl

Another day scratches a window frame
And I get an unwelcomed notion
That then and now won’t be the same
That water in the sink is an ocean,
That the face on a stamp is familiar,
That the perfume on a pillow smothers,
and my past and my future are linear
and I am different from and the same as others
Is it time for Valentine’s heartbreak?
Is it the first time or is it again?
Am I still sleeping or just awake?
Am I lost in endless «who» and «when»?
Am I thinking of those outside
Or am I thinking of myself thinking?
Should I tiptoe or should I glide?
Like the captain whose ship is sinking
I am chewing the thoughts
And they taste like old, stale bread
And the victims didn't cast their lots
Now they are all pure but dead.
If now it is time for dissecting the hearts
And it is the heart who is obliged to choose
Then I need no advice, no charts
And it is me who is obliged to lose
That might be never, that might be a year ago
And the knowledge seems to come from the delf
Because my heart’s choice is easy to know
Now as always it chooses to break itself.

Их часто затапливало.
Дома всегда говорили, что это очень по-английски: признать самой сухой зоной в Великобритании Кембриджшир, где после каждого ливня приходится тонуть ногами в сапогах, чтобы не утонуть в дождевой воде на улице.
Первый вагон метро, первый контролер, опустивший ему на плечо тяжелую ладонь в синей перчатке, первый приезд на станцию Waterloo, первые серые лужи по колено, первые признаки зимы, проглядывающие сквозь палые листья и жирные тельца червей на черной земле.
Тогда же – первое столкновение с возможностью утонуть, исчезнуть под мутными водами; лежать в луже, пока вода будет тереть его кости одна о другую, терзать одежду, проникать в рот, нос и уши, выбивать из него мозги, комочек за комочком; в конце концов в выбоине на дороге не останется ничего, кроме скелета восьмилетнего мальчика.
Роджер утопал в лужах на улицах Лондона, пытаясь поспеть за мамой, и в голове у него вертелись эти рассказы о Ное и животных, согнанных на ковчег. Вот два дождевых червя под ногами, вот два галчонка на ветке каштана, вот два ореха на том же самом дереве, а если расколоть их, то внутри будут две извивающиеся белые личинки.
Вот он и мама, их тоже двое.
Джон подрался в школе и поэтому остался дома, а Роджера мама взяла в его первое путешествие в их столицу из красного кирпича.
— Здесь так… мокро.
— Нам повезло, что мы не живем в Суррее, как раньше. Там дожди шли день-деньской, — сказала мама, остановившись у витрины с выпечкой.
Роджеру казалось, что он чувствует теплый аромат сдобы даже сквозь толстое стекло.
— И тепло. Здесь теплее, чем дома, — поделился своим наблюдением он.
— Конечно. Знаешь, почему?
— Не-ааа, — протянул Роджер, уже отвлекшись от разговора. В витрине круглый и важный торт, выставленный на обозрение на верхней полке, вел в бой отряд слоек и батальон отглазуренных эклеров, и все они отражались у него в глазах. Роджеру было восемь, и в тот день это поле боя было единственным, на котором ему хотелось оказаться.
— Из-за фабрик, конечно. Фабрик и заводов. Посмотри-ка сюда, — мама вытянула руку, указывая на что-то впереди.
Роджер нехотя отвернулся от витрины. Сладостей было ждать бесполезно, но хотелось еще хотя бы секундочку поглазеть на них. Вместо этого он уткнулся взглядом во что-то кирпичное.
— Это электростанция Battersea. Ту часть, что на западе, электростанцию A, построили давно, еще до рождения тебя и Джона. А вот эту, на востоке, закончили только в этом году. Видишь дымоходы? Они еще совсем не закоптились.
Роджер запрокинул голову — вышедшее из-за дождевых облаков солнце дало ему пощечину лучом, мешая разглядеть рельефные белые тела дымоходов.
— Мне она не очень нравится, — признался Роджер и украдкой бросил взгляд обратно на витрину. — А таких, как она… много?
— Заводов? Много. Особенно в Лондоне и в Мидлендс. Но таких, как эта, больше нет. Видишь, какая она огромная, Джордж?
Он подцепил носком туфли осколок разбитой пивной бутылки и толкнул его в лужу. Тот потонул с многозначительным бульканьем, а мать схватила Роджера за руку и оттащила подальше от лужи.
— Ну что ты такой дурень, туфли заляпаешь, а мне потом замывать.
— Извини, мам, — он поспешил вырваться — не хотел, чтобы их кто-то увидел.
Хотя здесь его все равно никто не знает.
— А почему заводов так много? — поспешно спросил он, лишь бы отвлечь маму от его грязной обуви, себя — от сладостей в кондитерской, а мир вокруг — от себя.
— Чтобы дать людям работу.
— А ты когда-нибудь работала на заводе?
— Нет, только в школе. Как и твой отец.
— Это хорошо. Мне нравится школа, — Роджер слукавил — некоторые занятия он терпеть не мог, например, английский или литературу, а Джон запугал его рассказами о средней школе, до которой оставалась пара лет.
— Ты тоже можешь пойти работать в школу учителем, когда повзрослеешь. Как и твой отец, — повторила она.
— Не, я не хочу работать в школе. Я хочу пойти на войну… как папа, — проговорил он, собираясь перепрыгнуть через лужу, но мама успела перехватить его и тряхнула за плечо.
Посмотрела на него сверху вниз.
Роджеру захотелось исчезнуть. Казалось, что только сумочка в руках не дает ей его ударить.
Он испугался и мог только стоять перед мамой, опустив руки и раскрыв рот. Ему бы хотелось сказать, что это правда – что он готов хоть сейчас пойти бить нацистов, чтобы защитить свой город, свой дом, маму и Джона, как когда-то это сделал его папа.
— Никогда больше такого не говори, понял? — это прозвучало почти нежно, и Роджер смог только кивнуть в ответ.
Потом они пошли дальше по дороге, и Роджер снова думал о ноевом ковчеге, паре сорок на скамейке в парке, паре белок под той же скамейкой и паре серых городских мышей, нарезающих круги вокруг мусорной корзины у той же скамейки.
Роджер хотел, чтобы они присели на нее и мама бы купила ему Knickerbocker Glory(1), но на сиденье стояла табличка «Окрашено!», а фургончика мороженщика нигде не было в такую рань.
Тогда Роджер подумал, что они с мамой могли бы спасаться от лондонского ливня на гигантском ковчеге, пришвартованном у берега Темзы.
К концу дня Роджер натер ноги, промочил туфли с носками и не знал, что делать: злиться на маму, что она взяла его в такое длинное путешествие, или выпрямить спину и пойти впереди нее.
Когда они сели в поезд, Роджер прислонился виском к окну и рассматривал через стекло рабочих, бредущих после смены домой, зажегшиеся огни кинотеатров, Battersea с ее огромными рифлеными трубами. Моросило, и он не мог не думать о том, что Ной, должно быть, так и не дождался его у берега Темзы, и теперь ему, как единственному в своем роде, одинокому, забытому на Земле зверьку, остается провожать взглядом уплывающий ковчег.
Той ночью он видел непонятный путаный сон, где нацисты выкрикивали слова колыбельных, проткнутые дулами ружей плюшки и печенья плясали, дымоходы Battersea испускали холодный запах сырой земли, а мама замахивалась на него, так ни разу и не ударив.
Роджер проснулся, слыша повисшее в воздухе: "Мама, мама…", перепуганный, с лоснящимся от пота и слез лицом и ломотой во всем теле. Прошлепав босыми ногами по полу к двери ее спальни, он повалился к ней в кровать, повторяя, чтобы она ударила и простила его, чтобы прекратило быть так темно и страшно.
Тогда мама дала ему проплакаться, а потом вызвала доктора, высокого и тощего, как смерть с картинки, сказавшего, что он промочил ноги и ему стоит оставаться в постели.
Роджер обрадовался, что ему не придется идти в школу – это радовало его до тех пор, пока мама не ушла спать, и вместо нее на роль сиделки не пришла темнота.
Тогда температура поднялась до огненной отметки сорок, и Роджер едва не помер, в бреду шепча, что он упустил свой шанс на спасение на борту корабля Ноя, и все из-за того, что каждой твари по паре.
Каждой твари, но не Роджеру, никогда не Роджеру.
Сегодня вода с небес хлещет по земле так же, как шестнадцать лет назад.
Роджер простужен, и вместо строчек песни в голову лезут слова того самого доктора. Доктор сказал, что Роджер из южного Суррея, а значит дождь должен быть у него в крови, и как же странно, что он разболелся. Роджер был слишком слаб, чтобы спорить и сказать, что это Кембридж — его дом, и, что Роджер ровно такой же, как и остальные его горожане.
Но он этого не сказал, а мать не защитила его — наверное, чутье подсказывало им обоим, что слова доктора правдивы.
Но если в его крови нет ни музыки, ни дождя, то что же тогда течет у него по венам?
Сейчас это явно лишь бренди.
Blue Opera Club больше напоминает сарай, чем концертный зал, а внутри сидят бритоголовые болельщики Brentford FC(2) с животами, вздувшимися от пива и жареной картошки, с пинтой в одной руке и Evening Standard(3) в другой.
У них сонные лица.
Вчера они выступали в Кроули, а завтра будут уже в Оксфорде, и только сегодня Роджер впервые за долгое время сможет отправиться спать домой — в двухэтажный домик на Shepard’s Bush с салатовыми стенами, белеными оконными рамами, серой дверной перекладиной, двумя зелеными мусорными баками и подобием розового сада снаружи. Весной распустилось всего четыре бутона, и обещанный «королевский чайный цвет» выглядит так, как будто его замачивали в плесневелой чайной заварке.
Так получилось, что за садом ухаживают Роджер с Лилой. Однажды утром он выглянул в окно, встал из-за стола и вышел на улицу. Лила поливала совсем еще маленькие ростки. Слегка помявшись, Роджер взял из ее рук лейку и проделал то же самое.
— Ты их зальешь до смерти.
— Если от ливней они не передохли, то и с этим справятся, — пожал плечами Роджер, надеясь не забыть в следующий раз лить меньше воды.
Сегодня, после заранее провального концерта, Роджер сможет поехать домой и купить в магазине на углу пакет молока, а перед тем, как открыть калитку — вдохнуть воздух, мглистый и ночной, с ноткой выращенных ими с Лилой роз.
Роджер остановится перед незашторенным окном, вглядываясь в залитую светом комнату, служащую им гостиной, кухней и столовой. Юджин с Лилой будут делить одно кресло, а Джуди, его Джуди — ждать его за столом. Она будет вычищать маникюрными ножницами глину из под ногтей или, может, жарить кофе в турке, или листать каталог новых лондонских выставок.
Когда этот концерт закончится, Роджер со всех ног понесется домой и на секунду замрет у окна, уже сомкнув пальцы на дверной ручке. Но так будет всего лишь одну глупую секунду, а потом Роджер откроет дверь, зайдет в дом, посмотрит Джуди в глаза и в тысячный раз перестанет сомневаться в том, что Джуди не подозревает, кого он вдавливал в дверь подсобки клуба еще пару часов назад.
Сейчас апрель, сейчас они записывают долгожданный первый альбом, сейчас они с Сидом могут вжимать друг друга в любые поверхности, сейчас они могут отдавать, не требуя ничего взамен, сейчас и от них ничего взамен не требуется.
— У нас концерт через двадцать…
— Семнадцать.
— У тебя как у Железного Дровосека — часы вместо сердца?
— Идиот, они, между прочим, были такой же формы, как сердце…
— А ты очень внимательно смотрел фильм… Ты вообще такой внимательный молодой человек, Джордж, — тонким женским голоском пищит Сид и тут же гогочет, сам себя обрывая.
Роджер прикрывает ему рот ладонью — он знает, что никого в подвале этого чертового клуба нет, но желудок все равно сжимается в микроскопический кубик, давя зверька. Сразу затем он чихает, и рука срывается. Но рука срывается. Зверек оставляет ему когтями пять глубоких борозд изнутри в груди и на горле.
— Нас скоро искать будут, — бормочет он.
— Да перестань, придем позже и скажем, что играли в Го.
— Я не умею в Го. Лучше в покер, — скалится Роджер, прижимая руку Сида к своему паху. Вельвет топорщится, ткань багряная, но ничего этого не видно в темноте.
— Кто проигрывает — раздевается.
Роджер давит из себя отполированную годами ухмылку и снисходительно спрашивает:
— Сколько тебе лет, Барретт? Пятнадцать?
— А я бы выиграл.
— Ты хотя бы правила знаешь?
— Главное, — Сид опирается о стену, улыбается, щурится, выискивая Роджера в полумраке руками и взглядом. В темноте его улыбка срабатывает как вспышка фотоаппарата — навеки оставляет вещи вокруг такими, какими они были секунду назад.
Белая молния освещает щетки, ведра, полки с коробками гвоздей, лобзиков и плоскогубцев, пакет с с отравой для крыс и Роджера в расстегнутой рубашке и сбившемся на сторону тонком галстуком в цветастую клетку.
— Главное, что я умею блефовать. Ты бы мне проигрывал, сидел бы в одном этом галстуке и пытался меня поймать: «Ты жульничаешь! Да! Нет! Я пас!», — Сид смешно переиначивает его голос и делает это до того здорово и громко, что Роджеру приходится вновь прикрыть ему рот.
— У тебя во рту желтый запах помады. Так ярко, я же ослепну.
— Я бы тебе никогда не проиграл.
— Проиграл-проиграл. С тобой бесполезно играть в карты, дружище. Я бы только один носок стянул.
— Закрой рот.
— Хорошо, что играем не на деньги, у тебя же их нет.
— Закройся. У тебя холодные руки.
— Главное, что член горячий. Чувствуешь?
— Закройся!
— Сколько минут нам отмеряет твое механическое сердце на золотой цепочке, а? Чертову дюжину? Дюжину?
— …я чувствую.
Внутренности сворачиваются в клубок, и зверек царапается и повизгивает внутри у Роджера громче и громче и громче.
Время уходит сквозь пальцы, и им уже совсем скоро пора на сцену, но Роджер не может, нет, даже не так, он не имеет права упустить момент, когда Сид совсем прежний, совсем знакомый, совсем доступный — протяни руку и возьми.
Роджер ловит момент их уединения, он делает это каждый раз, каждый раз напоминая себе, что всего этого однажды может не стать.
Они выскакивают на сцену, точно парочка прогульщиков, заглянувших в школу за бесплатной порцией замечаний и молока. Зал чувствует их и начинает недовольно гудеть после вступления к первой же песне. Роджер будет настоящим дурнем, если начнет обращать внимание на разрастающийся гул, Роджер будет дурнем, если отвлечется от игры, если спустит глаза с бас-гитары, со своих рук, с длинной тени Сида на полу перед собой, и посмотреть на Сида значит надолго оторвать взгляд от баса, а это значит ошибиться, и потому ему приходится переводить глаза от струн к медиатору, от медиатора к ладам, от ладов к тени.
Сейчас ничего, кроме баса, своих рук и тени напротив, у Роджера нет.
Песня заканчивается, освобождая место для следующей, и они всей группой входят в нее, и Питер с Сюзи незамедлительно следуют за ними, затопляя клуб индиго, так что зрители, облепившие сцену, начинают выглядеть как жертвы отравления.
Роджер сдувает со лба челку и концентрируется еще сильнее, отыгрывая на басу до ми соль си бемоль…
Должно быть, именно поэтому он не замечает прорезавшего синий воздух медного снаряда, прилетевшего из пучины зрительного зала и попавшего ему в переносицу.
Поначалу Роджер решает, что кто-то щелкнул его по носу.
Потом — что вылетели пробки и во всем клубе отключился свет.
А чуть позже он понимает, что ослеп.
Роджер роняет медиатор и обхватывает лицо руками, сбивая пробор, царапает коротко остриженными ногтями щеки, сопит и продолжает механически прокручивать в голове слова песни.

There's a tear up the front. It's red and black.
I've had it for months.
If you think it could look good, then I guess it should.

Пальцы скользят друг о друга — мокро — страшно — красные пятна под веками намечают, где примерно установлены лампы — холодный пот на пояснице — шепот Ника со спины; Роджер подносит руки ко рту — солоно, солоно, красный свет — кровь.
Он вытирает тыльными сторонами ладоней кровь с лица и осторожно, словно боясь обнаружить дыру насквозь, ощупывает лоб. Пальцы натыкаются на что-то вязкое, и только сощурившись, поднеся руку совсем близко к лицу, Роджер понимает, что попал прямо в черный кровавый сгусток, быстро образовавшийся на месте раны. Он сгибается, удивляясь, как еще стоит на ногах, и шарит по полу рукой в поисках медиатора.
Он может доиграть сет.
Ногти цепляют что-то между досками.
Вместо медиатора Роджер держит метательное оружие — тяжелый пенс с темной патиной на стороне решки.
Ярость перебивает ему позвоночник — Роджер удивляется, как хруст не заглушил музыку. Он не видит, как опешили остальные, не видит, что они не отрывают взглядов от кровоточащей раны у него на лбу, не видит замершего хозяина заведения, все, что он видит — это море лиц цвета индиго, и его он, сделав пару шагов вперед, рассматривает, все еще удерживая пенс в кулаке.
Злость держит его на месте, не дает ему броситься вперед, потонуть в этой темной мути — она приказывает ему стоять, не спуская глаз с одинаковых, будто бы штампованных морд, одна из которых решила, что она тупее и отвратительнее остальных, решила и разбила Роджеру лоб на четыре неравные доли.
Спасибо за столь любезное предложение лоботомии, мудак.
Песня снова меняется, все вокруг на секунду темнеет, а затем потоки неосязаемой крови снова заполняют клуб, совсем как воды Нила, однажды покрасневшие, и свет становится призывом к действию, яростным кличем, приглашением на поле боя. Морды в первых рядах осторожно и вдруг любопытно поглядывают на Роджера, как будто это он едва не вышибивший мозги кому-то из них. Морды в дальних рядах науськивают друг друга сбросить музыкантов с их пьедестала в кровавый резервуар внизу.
— Родж, отойди от края, сколько можно повторять… — громко шепчет Ник.
— Эй, это же «Pow. R Toc H.», заткнитесь все! — истошный вопль раздается где-то совсем недалеко от Роджера. Он поворачивает голову, но смельчак сразу же стихает. Потом он орет снова, на этот раз без слов — и вместе с ним, постепенно заглушая музыку, звенят осколки и кричит кто-то еще, и еще, и еще.
Когда в футе от него кто-то расшибает кому-то затылок полупустой пивной бутылкой, Роджер следует совету Ника.
Тот продолжает говорить разумные вещи:
— Кажется, пора сматывать удочки.
Зал взрывается хрустом, воплями, лязгом, красный свет всасывается обратно в лампы, остановленный по мановению рук решивших спасаться Питера с Сюзи, музыка резко замолкает — незаметно для всех пришедших, так, будто ее и не было. Злость вскипает, и Роджер крепко сцепляет зубы, зверек крутится вокруг своей оси и скребется по стенкам желудка, точно его кто-то заливает железом, а тело Роджера действует четко и быстро: сворачивает провода усилителя, застегивает гитарный чехол, ать-два, ать-два, ать-два…
…выпускает Роджера из клуба.
Только в фургоне Роджер позволяет себе выдохнуть. Сняв через голову рубашку, он рвет один из рукавов и промокает рану желтым лоскутом.
— Обработай как-нибудь, как домой придешь, — Дженнер с переднего сиденья делает неопределенный жест. — Эти козлы, не берите в голову, они себе все мозги пропили, — замолкает, не встретив отклика, — да ну вас, — бросает он наконец и предсказуемо чертыхается.
Их двоих высаживают у метро одновременно — мол, до дома недалеко, ходить полезно.
Дженнер просто не хочет платить за бензин, но усталость не позволяет им спорить.
— Ты домой? — спрашивает Роджер, заранее зная, каким будет ответ.
Сид только качает головой, перебрасывая гитарный чехол на другое плечо.
— А я домой, — говорит Роджер.
Ему нравится произносить это — «домой».
— Вот и блеск да фейерверки.
— Не хочешь зайти к нам?
Сид отвечает насмешливо:
— Ты же знаешь, что не хочу.
— Тогда я пойду.
— Тогда иди, — произносит Сид уже мягче. — Было больно?
— Нет, — врет Роджер, — правда, нет, — убеждает он самого себя. Ему хочется сказать, что сейчас ему больно, хочется умыться, выпить лекарство, и чтобы температура упала до следующего утра.
— Теперь придется выкинуть это тряпье, — он кивает на изодранный рукав в темных пятнах.
— Вот это жалость, — Сид подходит ближе и будто бы брезгливо двумя пальцами подцепляет манжету. — Я любил эту рубашку, — прохладные пальцы ложатся Роджеру на виски, — я любил этот лоб. А теперь все, что я любил, вымочено в клюквенном соке, — он смеется.
Секунды сыплются, как снег, так и не пришедший этой зимой по их английские души, и совсем скоро приходит время, когда Сид убирает руки и пятится.
Он поднимает руки вверх и по-детски машет двумя ладонями разом.
— Сид, не опаздывай завтра, — с опозданием бросает Роджер удаляющейся от него спине.
Спина вздрагивает — Роджер легко представляет, как Сид морщится.
— Не будь таким занудой.
— Пообещай мне.
— Нет, милый мой, мучайся неведением, — упрямо отвечает спина и припускает по улице еще быстрее, точно спасаясь от еще не сказанных Роджером слов.
Этой ночью Роджеру снится летящий в его сторону пенс.
Он мчится по воздуху на сверхзвуковой скорости, но так и не сталкивается с лицом Роджера, заставляя его всю ночь ворочаться в ожидании удара.
Утром Джуди вновь обрабатывает его успевшую затянуться шершавой корочкой
рану. То ли от тяжелого сна, то ли от разыгравшейся температуры, Роджер еле уговаривает себя встать на ноги.
Просовывая ноги в брючины, он машинально проверяет карманы на наличие мелочи и вдруг, поддавшись сумасбродной идее, рыщет по карманам. Пенс, который он вроде бы запихнул в один из них, пропал. Идея использовать его вместо почившего в Ealing медиатора умирает так же быстро, как родилась.
— Джуд, ты не видела мою рубашку? — спрашивает он — возможно, пенс остался в его нагрудном кармане.
— Я выбросила ее. Ты же сам меня об этом попросил вчера вечером, забыл? — Джуди хмурится и пристально смотрит на него. Вчера она увидела его в окне с перевязанным желтой тряпкой лбом и выбежала на улицу прямо в легком домашним платье.
У самой двери Роджеру подурнело и он стоял, покачиваясь, одной рукой придерживая повязку, а другой внимательно ощупывая дверную ручку.
— Да нет, нет, я все помню, — успокаивает ее Роджер и отводит взгляд.
Он выходит из дома в пять вечера, зная, что фургон ровно через четверть часа будет ждать его у метро, откуда они направятся в Оксфорд, а оттуда вновь домой, а потом на пару дней в студию, а затем они в Ни-дер-лан-ды, ни много ни мало как на Reeperbahn(4).
Выйдя на улицу, Роджер наклоняется, выуживает из щели между стеной и мусорным баком лейку и поливает цветы.
Он надеется, что не льет на них слишком много, что дождей в ближайшие дни не будет, что Лила уже не возьмется за них этим вечером, но даже если все это случится – он надеется, что они каким-то образом умудрятся выжить.

***
As they stared blankly, in dumb misery deepening as they slowly realised all they had seen and all they had lost, a capricious little breeze, dancing up from the surface of the water, tossed the aspens, shook the dewy roses, and blew lightly and caressingly in their faces; and with its soft touch came instant oblivion. For this is the last best gift that the kindly demi–god is careful to bestow on those to whom he has revealed himself in their helping: the gift of forgetfulness. Lest the awful remembrance should remain and grow, and overshadow mirth and pleasure, and the great haunting memory should spoil all the after–lives of little animals helped out of difficulties, in order that they should be happy and light–hearted as before.

Kenneth Graham, «Wind In the Willows».

Они едут со скоростью девяносто миль в час по автомагистрали M25, сокращая расстояние между Лондоном и Бирмингемом. Пока фургон подкидывает на выбоинах, и свет фар прыгает по куску дороги впереди, Роджер дремлет.
Из-под полуопущенных век он видит укутанные фигуры напротив. Люди спят вповалку — спят ли? Или притворяются, как Роджер? А может, и он спит, и все вокруг ему просто снится. Невидимые дребезжащие инструменты, люди вокруг, которых Роджер узнает в темноте, разговор на передних сиденьях, где в тусклом свете различимы еще три знакомые головы.
— Магнитола кассету зажевала! Это моя любимая кассета! Ее зажевало!
— Ты бы лучше за дорогой следил, придурок.
— Доставай, доставай! Я ее полдня записывал. Доставай!
— А отсосать не завернуть?
— Я рулю, между прочим, у меня что, три руки? Да намотай ты ее!
Пауза. Тихое пыхтение, потом недовольный голос.
— Там карандаш лежит, намотай карандашом. Намотай, вон там карандаш!
— А ты стекло опусти, мне дым в глаза попадает.
— Окей, босс. Блядь, что за дрянь?
Рычание.
— Ты какого хера творишь?
— Переключи пока передачу, да, да, включи вторую, будь другом. Включи вторую, говорю тебе, не видишь, у меня сигара упала — я ее поднимаю.
— Я тебя нахер уволю, когда в Лондон вернемся, понял? И мне плевать, с кем ты там раньше работал.
— Может, вы помолчите оба, а? Они там спать пытаются, им завтра выступать.
— Какая ты сердобольная.
— Читай по губам — о-т-в-а-л-и.
Дженнера и Джун переругиваются с очередным безымянным роуди. Тощий рыжий бородач, точно сошедший с карикатуры на ирландцев во время мора; бывший шахтер, верящий в теорию всемирного заговора и оттого подписывающий документы разными подписями; коллекционер бабочек; алкоголик со стажем; родственник близнецов Крэй(5), недостаточно близкий, чтобы носить их фамилию, но недостаточно дальний для того, чтобы не привлекать лишнего внимания властей; и наконец, этот любитель кубинских сигар с вечным бокалом снейк байта(6) между ног.
По его собственным словам, до этого он был роуди у Cream(7) — на это Дженнер с Кингом и купились, так и не удосужившись узнать, уволили ли те его или он ушел сам.
Их в очередной раз подбрасывает на кочке, так что на сиденьи напротив все на несколько секунд оживляются и запутываются в руках, ногах и паре пледов на пятерых. Роджер лежит на другом в обнимку с инструментами, и гриф одной из гитар, кажется, утыкается ему прямо между ног.
Хочется выпрыгнуть из фургона и сразу домой.
Их путешествия по стране напоминают судороги больного падучей. Агент выбирает сегодня город на севере, завтра город на юге — то ли наугад тыкает в карту, то ли считает, что они умеют телепортироваться.
Это начинает раздражать даже Дженнера, поначалу размахивающего перед ними гастрольным планом, как приказом о ядерном разоружении.
Обычно на переднем сиденьи вместе с роуди есть Дженнер и кто-то третий, меньше остальных выдохшийся на последнем выступлении. Когда Роджер засыпал, это была Сюзи — она жаловалась, что ей частенько приходится управлять машиной, когда роуди засыпает в кресле, продолжая держать ногу на педали газа. Прав у нее нет, как у большинства девчонок, вот она и трясется от страха и кочек на дороге и только успевает вцепляться ноготками в руку роуди, когда им нужно срочно повернуть.
Полиции, которая может обнаружить за рулем Сюзи без прав, они, конечно, боятся больше, чем корчей на больничной койке после неизбежной автокатастрофы. Хотя вряд ли им бы пришлось долго мучиться — к ним бы тут же примчались владельцы всех музыкальных магазинов, у которых они взяли инструменты в рассрочку, и мстительно отключили бы их всех от аппаратов искусственного дыхания.
Ездить на их дряхлом фургоне по Лондону куда безопаснее и увлекательнее — в столице у них за баранкой Марш, очередной бездельник, получивший должность в Blackhill Enterprises. Чем конкретно он занимается, никто из них за эти месяцы так и не понял. В пробках в центре он смачно ругается и, коротая время, режет на коленках скупленные из ближайших аптек презервативы. По его словам, кусочки полиэтилена и латекса дают эффект «полного, пссси-хххо-деллл-ичессс-когооо погружения», если вставить их в проектор с поляризатором и смастеренным Питером устройством, обеспечивающим разложение лучей света и пугающие ожоги на руках. Каждую неделю он гонит Джун за очередной порцией презервативов, которые вроде бы делают из высококачественного латекса. Скрючившись над собственными коленями, он лишний раз напоминает Роджеру о том, как он сам не мог и носа в аптеку показать, и стоял у витрины, на ходу сочиняя извинения для Джуди.
Наверное, именно по этой причине Роджер смеялся громче всех, когда на одном из перекрестков их остановила полиция, и толстомордый полисмен с нескрываемым удивлением уставился на орудующего ножницами Марша.
Сидящий рядом Питер сквозь смех пояснил:
— Это наш роуди, сейчас он разрезает презервативы, но он вообще с приветом.
Полисмен отпустил их, даже не проверив права, и еще долго провожал взглядом их расписанный красками фургон.
Возможно, Роджер смеялся тогда слишком громко.
«I’m A Lover Not A Fighter» — сообщают красные буквы на бампере, и все они могут поклясться, что это единственный фургон с такой надписью на планете.
Немудрено, что они привлекают внимание.
— Мне бы узнать кое-что… Думаешь, они дрыхнут?
— Спят как сурки.
— Может, проверишь? Мне нужно руль держать, пока этот поклонник Cream не проснется. Меньше пить надо было.
— Я не могу, Джун, за этими спинками ни черта не видно. Тени одни и все. Я позову? Если ответят — значит, не спят.
— Ага, еще пожарную сирену им включи. Они тебе скажут большое спасибо.
— Ну как хочешь. Сама спросила же.
— Я знаю, знаю…
Не стряхивая с себя дремоту, Роджер бездумно смотрит на пейзаж за окном, на эту рубашку из зелени и земли, где каждый пологий холм — как очередной стежок зеленых и коричневых ниток.
Хотя, нет, наверное, все это ему снится, только сон может так вывернуть реальность наизнанку — теперь Роджеру кажется, что одна из фигур отделяется из группы напротив. Человек привстает, выбираясь из вороха пледов и тел, и замирает на одно мгновение.
Роджер не может различить, куда он смотрит, но догадывается, что прямо на него.
Они неотрывно глядят друг на друга, как человек на свое отражение, точно пытаясь разобраться, кто из них кто, кто настоящий, а кто фикция, кто исчезнет, стоит только другому шагнуть в сторону, а кто останется самим собой.
В конце концов человек опускается на пол, ползком подбирается ближе к Роджеру, привстает на колени у длинного сиденья и вновь замирает.
— Здесь как в карете, да? Кучер смотрит только на своих железных лошадей, а те, кто внутри, сидят друг напротив друга на этих длинных сиденьях. Вот только нужно быть канатоходцем, чтобы сделать шаг, не споткнувшись об аппаратуру.
Роджер не отвечает. Вместо этого он что есть мочи напрягает глаза, чтобы рассмотреть лицо Сида во мраке.
— Как дела? Привет тебе, кстати, — бормочет Сид и оглядывается через плечо, следя, чтобы слова не долетели до Дженнера с Джун.
— Какие они важные, сидят на носу… а мы на корме. На корме всего-всего.
Роджер привстает, еда не сшибая гитару, спящую в чехле у него в ногах.
— Хочешь что-нибудь сказать? — спрашивает Сид, и Роджер ловит себя на мысли, что однажды он это уже слышал.
— Ты за эту минуту сказал больше, чем за последний месяц.
— А ты считал?
Роджер слышит улыбку в его голосе. Темное лицо, качнувшись, ложится на сцепленные руки, соприкасаясь подбородком с рукой Роджера.
— Не приближайся ко мне.
— Это не оригинально, Родж, я это уже слышал от тебя давным-давно.
Он холодеет.
— Я хочу спать.
— Но ты не спал. А раз ты был непослушным мальчиком и не спал, когда выдалась возможность, то значит, не особо тебе и хочется.
— Сид, мне лучше знать, когда я хочу…
— Когда ты хочешь, ага, — с усмешкой перебивает его Сид и подтянувшись на руках, подсаживается к нему, — ты не знаешь, что такое сон, у тебя о нем неправильные… — он мусолит во рту все слова, выбирая нужное, — у тебя о нем одни проекции.
— Сид…
— Неправильно, ты все путаешь. Смотри, — он наклоняется, так что его волосы попадают Роджеру в глаза, а потом обрамляет его лицо ладонями, — повторяй за мной: «привет, Роджер».
Роджер молчит, и Сид напрягает руки, натягивая кожу на его щеках.
— «Привет, Роджер», — настойчиво повторяет Сид.
— Привет, Роджер, — решает подыграть Роджер.
— Вот теперь верно. Теперь ты назвал меня верным именем. Или ты забыл мое настоящее имя?
На этих словах Роджер не выдерживает – хватается за руки Сида и пытается разжать их, но тот слишком цепкий, слишком живой, и сбросить его с себя нет никакой возможности.
Вместо этого Роджер подхватывает его под коленом и со всей силы дергает на себя.
На переднем сиденьи кто-то оживает, услышав шорох, но так и не оборачивается.
— Какой сегодня день?
— Первое.
— Первое, второе и пудинг на десерт?
— Первое июля. Не веди себя как клоун.
— А тебе весело?
— Да я сейчас просто обоссусь, как мне весело.
Во рту у Сида кислотный вкус съехавшего с рельс поезда, и Роджеру остается только держаться за поручни в собственной голове, чтобы его не сдавило всмятку этим языком, точно, именно языком.
— Какой ты храбрый сегодня, целуешься на глазах у семерых людей, не считая меня. И что же ты пытаешься доказать?
— Это ты хочешь что-то доказать, а не я, Сид.
Затылок холодит оконное стекло.
Сид вжимает в него Роджера, едва ли не падает ему на грудь, все еще крепко стоя на полу фургона.
То ли от очередного скачка фургона, то ли так, Сид прикусывает ему губу.
— Хочешь меня выебать, пока все будут пялиться? Или ты думаешь, что спящие — совсем слепые?
— Не сходи с ума.
— Какое сегодня число?
— Первое, я же уже сказал, первое! — громким рассерженным шепотом отвечает Роджер.
— Нет.
— Что «нет»?
— Я не схожу с него.
— С кого?
— С ума. Я схожу с фургона, вернее, сойду с него, когда доедем.
Они отстраняются друг от друга одновременно.
— И ты тоже сойдешь.
— С фургона, надеюсь? — делает последнюю попытку подыграть ему Роджер.
— А это как получится.
Роджеру хочется сдуть его с себя, сбросить на пол, построить между ними стену, но вместо этого он прижимается затылком к окну.
— Ты больной, — выплевывает Роджер, и Сид отшатывается, как от удара.
— Сейчас я вернусь на свое место, дорогой, лягу между Питером и Сюзи, потому что они любят, когда я между ними, если ты понимаешь, что я имею в виду, и буду спать с ними до самого утра. Повторяй за мной: «Сладких снов, Роджер».
Сид встает, не дожидаясь ответа, и, пригнувшись, крадется обратно к себе на сиденье. Перед тем, как завернуться в окрашенный в черное плед, он шепчет:
— Сон — это воздвижение стен между днями, сон — это очень важно, немножечко страшно, конечно, но нужно ему поддаться.
Роджер вздрагивает и ему требуется несколько минут, чтобы собрать себя заново, фрагмент за фрагментом, а когда он оживает и задает свой вопрос, Сид уже засыпает или уже начинает играть в спящего.
«Ты ведь притворяешься, да?» словно летучая мышь цепляется за потолок фургона, но вскоре вместе с предрассветной мглой, сигарным дымом и оцепенением Роджера выскальзывает в раскрытое окно.

***
But Mole stood still a moment, held in thought. As one wakened suddenly from a beautiful dream, who struggles to recall it, and can recapture nothing but a dim sense of the beauty of it, the beauty! Till that, too, fades away in its turn, and the dreamer bitterly accepts the hard, cold waking and all its penalties; so Mole, after struggling with his memory for a brief space, shook his head sadly and followed the Rat.

Kenneth Graham, «Wind In The Willows».

Время, когда Роджер не мог надевать ничего, кроме черного, прошло.
Прошло время, когда он покупал абрикосы только для того, чтобы потом грызть косточки.
Прошло время, когда он пытался научиться понимать пособия по строительным материалам и людей вокруг: каждого встречного на улице, да хотя бы своих друзей, да хотя бы Сида. Но какие люди, если он картины Ротко(8) еще не научился понимать.
Прошло время, когда он держал у себя ключи от поддержанного бентли Сида, зная, что водить тот не в состоянии.
Прошло время, когда Сид был в состоянии водить даже раздолбанный пикап по пересеченной местности.
Прошло время, когда Сид предлагал обсыпать Роджера пшеном на Trafalgar Square и посмотреть, как быстро голуби выклюют ему глаза.
Прошло время, когда Сид жил на чердаке в «гнездышке мистера Корнера и миссис Барретт», прошло время, когда он жил прямо напротив The Palace Theatre, откуда по вечерам за тобой гнались слащавые звуки мюзиклов, прошло время, когда он жил в Soho, спускаясь вниз по лестнице только для того, чтобы купить новых растворителей для красок и сэндвичей, четыре пенса за штуку, теперь он живет на
Sunny South Kensington, о котором так любят петь Донован и прочие фрики: «Come loon soon down Cromwell Road, man, you got to spread your wings. A-flip out, skip out, trip-out, and a-make your stand, folks, to dig me as I sing», где посреди неразберихи из баночек с восточными маслами, брошюрами по «мгновенному очччищению мозгов!» и пустых банок из-под сидра играет Смоки Робертсон и развлекаются друг с другом миловидные девочки, а еще стонут-причитают-зовут-распиливают-на-части-требовательным «Сид-Сид-Сид-Сид-Сид».
Прошло время, когда после оглушительного «старого доброго сунь-вынь, по Берджессу это называется именно так» Сид доставал из недр шифоньера Polaroid и приставал к размягченному Роджеру, снимая его – неловкого, голого и неспособного сказать «нет».
Роджер корчил рожи, засовывал в рот дужки очков с розовыми стеклами, совсем как бабы в журналах с верхних полок магазинов, демонстрировал на камеру дырку в нижнем ряду зубов — пустоту, которую он приобрел совсем недавно благодаря пристальному вниманию к тротуару при ходьбе и резко раскрывшейся двери впереди, — улыбался страшно, пучил глаза, как зомби в американских фильмах, обхватывал рукой член, делая вид, что использует его вместо микрофона, называл его именами любимых блюзменов и спорил с ним о ценах на недвижимость, и, конечно же, грозился, куда без этого, грозился, что если кто-то однажды увидит эти выскальзывающие один за другим из фотоаппарата снимки, он обвяжет Сида веревкой, положит в багажник его бентли и отвезет в Уэльс, а там бросит его в шахту вместе с газовой горелкой и банкой фасоли.
Прошло время, когда на такую угрозу Сид мог предложить Роджеру пойти в библиотеку и взять оттуда томик «Как перестать беспокоиться и начать жить»(9).
Что кончено, то кончено, нет смысла возвращаться.
Хотя никакое возвращение невозможно даже в теории — Джек с его пшеницей, что в чулане хранится, и птицей-синицей и псом без хвоста и коровой безрогой, однажды покинув дом, что он построил, уже никогда не сможет в него возвратиться. Стоит Джеку покинуть свое обиталище – и дом испарится, будто его никогда и не было. Не было ни старушки, седой и строгой, ни ленивого и толстого пастуха, ни самой колыбельной, и никакой крючковатый старикан не записывал ее по памяти в лохматом шестнадцатом веке. Стоит Джеку выйти из дома – и страница с вязью четверостиший исчезнет, и как бы далеко Джек ни зашел, вернуться уже не получится, потому что за его спиной только белый лист, только воспоминание о тех двух петухах, что будили его в странном, непохожем на правду сне о когда-то потерянном доме.
Роджер сейчас в доме другого такого же неудачливого героя, возможно, слишком проницательного или слишком трусливого, чтобы покидать собственный дом. Имени этого человека Роджер не знает и знать не хочет – запоминай он имена всех тех, в чьих домах они останавливаются во время турне, голова бы вспухла, и играть он не смог бы. У домовладельца гора посуды в раковине, необъятный, вздувшийся под футболкой живот, зычный голос и рубленая речь, будто английский ему не родной, и он едва понимает значение сказанных слов.
— Знаете, какую музыку я люблю, а? — спрашивает он их, разливает по кружкам чай.
Черт подери — обычно, чтобы не платить за отели, их селят в обычных домах, но у хозяев хватает ума оставлять приезжих в покое, а не приставать с разговорами… да еще о чем? О музыке? Он что, серьезно?
— The Who? Слышали их, ага?
— Мы их знаем, — уточняет Роджер и нервно трет руками лицо. Сегодня на выступлении их едва не растерзали. Выбор Моррисона в который раз оказался провальным — остров Мэн в самый разгар шотландского праздника.
— Моя любимая песня какая, знаете? А?
Роджер передергивает плечами.
Ему хочется лечь в ванну и заснуть, как-нибудь не захлебнувшись в воде. К утру вода будет ледяной, что обеспечит ему бодрость на этот день и пневмонию на следующий.
Сид — напротив.
Стола в квартире толстяка нет, и потому им приходится сидеть на табуретках вокруг кухонной тумбы.
— «See My Way»? — предполагает Сид.
У него тихий и живой голос. Увидев лужу застывшей крови под ударной установкой, над которой трудился барабанщик из группы прямо до них, он сразу пришел в себя.
Роджер так и говорит ему перед концертами. Исправно повторяет: «Приди в себя», ведь кто знает, возможно, однажды фраза сработает, и Сид послушается его.
Послушается.
Роджеру нравится то, как звучит это слово.
— Не-а, не она! Вот она! — Толстяк кряхтит, прочищает горло и начинает совсем не мелодично басить: — «Happy Jack wasn't tall, but he wasn't fat! He lived in the sand at the Isle of Man! The kids would all sing, he would take the wrong key! So they rode on his head on their furry donkey!»(10)
С этими бесконечными восклицательными знаками песня превращается в считалочку с детского утренника.
Роджер вспоминает пространные рассуждения Таунсенда об артистическом манифесте, который необходимо привнести в музыку. Он трепался о нем, пока не напился достаточно, чтобы начать заигрывать с Роджером под носом у своей подружки.
Лучше бы Таунсенду никогда не слышать песнопений этого толстяка.
— Я бы спать пошел, — прерывает его Роджер, вставая с табурета.
— Эй, погоди-ка. Ну, ну, останься. Твой дружок же еще здесь.
Роджер замирает.
— Не понял, — перегруженным связкам сейчас не очень удается суровость.
— Ну, ну, парень, я все время один, а приезжих — мало. Останьтесь оба до полуночи, поболтаете со мной.
— Ты не окосел? Мы тебе платим вообще-то за жилье.
— Да чего ты так кипятишься. Я же просто попросил… по-дружески…
— А я тебе не друг.
Сид не вступает в их перепалку – он просто выходит из-за стола. Возможно, он устал от хамства Роджера, возможно, от песен толстяка, а возможно, от них обоих.
Роджер порывается пойти за ним, но в спину стреляет подлое «дружок», кинутое ему толстяком, и он кривится, точно вместо воды из-под крана хлебнул уксуса.
Ему хочется сказать толстяку на прощание что-то злое, чтобы он осел на своем табурете и сидел, пока они не уберутся из этой дыры.
Но слова не находятся, нужные слова как всегда приходят на ум Роджеру, когда уже слишком поздно, и ни время, ни уроки красноречия в пабе этому не помогут.
Зайдя в спальню, он тут же запирает дверь на ключ.
Щелк — и они с Сидом оказываются в этой жаркой, тесной коробке с обоями в розовый цветочек, декоративными подушками с бахромой и портретом королевской семьи в рамке на стене.
— Какой прерафаэлитский диван, — говорит Роджер, носком поддевая ножку, — дешевый. Диван-кровать, — вдалеке от толстяка из него лезут слова, но Сид молчит, точно не замечая его, — хорошо хоть не раскладушка. Хотя нет, вот она там, в углу. Видимо, на ней я спать и буду.
Сухой смех — как куском жесткой наждачки по горлу.
Присесть бы, ноги после концерта гудят, но для этого подходит только пол; представив, как нужно будет отчищать концертные брюки от пыли, он снова кривится и опирается о стену.
Стоило переодеться.
Стоило привести себя в порядок.
Стоило не плевать в лицо толстяку.
Стоило не позволять Моррисону селить себя больше в одной комнате с Сидом, стоило, стоило, стоило.
Сид — на диване. Он не сидит на нем, не лежит, не делает стойку на голове, нет, Сид на нем находится. Ровно таким же образом теперь находится он и на сцене и в фургоне и дома, хотя откуда Роджеру знать, какой он дома, он теперь не бывает у Сида дома, а значит, не бывает и у себя дома, дома просто нет, никого нет дома, у них не все дома, нет, нет, и нет из-за того, что Сид находится…
— …на диване. Ты меня вообще слышишь?
Сид лениво перекатывает скрюченный джойнт между пальцев.
— Похоже на личинку. Я так их сворачивал, когда мне было восемнадцать, — хмурится Роджер.
Сид не слышит его — он слишком увлечен зеленоватым, мелко порубленным, мягким, запеленутым в бумагу каннабисом. Этот хворост для гномиков. Эта красота в два дюйма длиной и в пятьсот глубиной, в самую глубину планеты, к самому ее ядру.
— Дай мне, — Роджер перехватывает самокрутку и отправляет себе в рот. Все еще не зажженную.
Сид наконец переводит на него взгляд, складывает руки на коленях и ждет следующего шага Роджера.
Это отдаленно похоже на игры, оставшиеся в их общем прошлом: что же ты сделаешь сейчас, бравый парень?
Чирк.
Пшш.
Пу-у-уфф.
Распустившийся в воздухе дымчатый цветок отдает в нос сладостью.
— Этот мужик меня там на кухне так заебал, ты бы знал.
Сид тянется рукой за джойнтом, но Роджер поднимает его выше.
— Дам, если наконец заметишь меня в комнате.
Раньше бы Сид схватил его ладонь и не выпустил, как кот — клубок ниток. Но не сейчас.
Вместо этого он склоняет голову набок, жмурится и говорит громким шепотом:
— Слышишь?
— Я слышу себя.
— Ближе, — Сид машет ему рукой, забивается в угол, позволяя Роджеру сесть на диван, и кидает в него нетерпеливый, вопросительный взгляд.
— Ну что?
— На этом диване все звучит особенно ярко. Видишь эти маргаритки и херувимов со стрелами? Они шумят? Бзззз.
Роджеру становится душно.
Он смотрит на обивку.
Плоские красные цветочки и толстощекие младенцы со стрелами и лентами на причинных местах мозолят взгляд. Лучше бы раскошелились на гостиницу и остановились в комнатушке с серыми стенами, серой кроватью, серым покрывалом и серой обивкой дивана, о которой можно было бы сказать только серые слова, и никакой пугающей чепухи, за которую Сид сейчас принялся.
Но Сид бы возненавидел серую комнату, он бы замолчал, сложил бы ноги по-турецки прямо на полу и обратил бы все свое внимание в тот неизвестный Роджеру участок своей головы, где нет ни серости, ни толстяков, ни Роджера.
— Не думай о нем.
— О ком?
— О нем, — Сид кивает головой на дверь, и тогда Роджер понимает, — считай, что ты запер дверь, и больше его не существует.
— Но он там. Я даже слышу, как он… кашляет, — на лице появляется усмешка.
Роджер готов спорить с Сидом до хрипоты, лишь бы тот не останавливался и продолжал говорить.
— Представь, что живешь только в сейчас, в этом моменте и нигде больше, что существует лишь то, что ты видишь или слышишь прямо сейчас. Например, сейчас для тебя существует только этот диван, на котором ты сидишь, трава, которую ты куришь и мой голос, который ты слышишь. Он, — Сид вновь многозначительно глядит на дверь, — не существует. Его нет и никогда не было. Значит, не было его пения, ваших разговоров и ссоры, и его огромного живота и залысин и мерзкого чая. Как заводная игрушка, мы с тобой уедем, а он продолжит петь «Happy Jack», дуть Guiness и выклянчивать разговоры у постояльцев. Мы оставим его далеко-далеко позади.
— Ты прямо сейчас сказал больше, чем за последний месяц, — на губы выплывает улыбка, которую Роджер был бы и рад сдержать, но не выходит.
С этим человеком у него, как всегда, ничего никогда не выходит.
— А последнего месяца не существовало.
— Но он существовал.
Сид не обращает внимания — в этот раз он выхватывает джойнт затягивается, так что дым выходит полупрозрачными барашками.
— Докажи.
— Я его помню, — говорит Роджер прежде, чем успевает подумать, — он существует, потому что я его помню.
— Скажи-ка мне, Роджер-Поджер, вот сообщи я тебе, что в прошлую субботу устроил концерт на свирели для тех, кто прячется в лесу — для хорьков и ласок, опиши я тебе эту историю, ты бы мне поверил?
Роджер порывается было ответить, но слова застывают во рту.
Клейкая кашица.
Как же тошнит.
Противно.
— Нет.
— Но я ведь помню этот концерт. Если я его помню, значит, он существует, ведь так?
Ему остается либо согласиться, либо продолжить бессмысленный спор, либо бежать без оглядки.
— Я тебе не верю.
— Хочешь сказать, я тебе вру?
— Я просто тебе не верю, не было никакого концерта, Сид.
— Но он был! Он был! — Сид внезапно срывается на крик и вскакивает с дивана, — да кто ты такой, чтобы говорить, что… чтобы обвинять меня…
Роджер молчит, вжавшись в спинку дивана.
— А я тебе докажу, — понизив голос, говорит Сид, — я тебе докажу, докажу, прямо сейчас докажу, — он повторяет эти слова, как мантру, и принимается рыться в холщовой сумке, украшенной вырезанными из цветной бумаги фигурками пряничных человечков.
— Что ты делаешь? — спрашивает Роджер, пока тот раскрывает маленькую серебристую коробку.
— Нам нужно было давно это сделать.
— Что сделать?
— Doctor doctor!
Сид подцепляет что-то ногтями.
— I’m in bed!
Захлопывает крышку и бережно убирает коробочку обратно в сумку.
— Achin’ head!
Разворачивается и смотрит на Роджера.
Таким взглядом коты одаривают жалкие останки того, что когда-то было клубком.
— Gold is lead!
Роджер впервые жалеет, что написал эту песню.
Если бы ее не было, то Сид бы не диктовал ее сейчас, и, возможно, не было бы ничего, ни этой комнаты, ни дивана, ни того неизвестного, пугающего и желанного, что Сид держит на ладони.
Роджер знает, что все это неправда.
Как бы он ни поступил в прошлом, сейчас бы наступило.
Это пугает и притягивает Роджера больше всего.
— You swoon!
Сид подставляет ладонь к самому его лицу.
Кажется, Роджер знал это с самого начала.
Еще когда вошел в эту комнату, он знал, что должен будет ответить на предложение Сида «да» или «нет», что должен будет отправиться с ним в путешествие или нет, что окажется перед выбором, которого на самом деле нет.
— June bloom…
Голос Сида потухает на последнем слове.
Роджер помнит, что случилось на Патмосе, еще он помнит все разы, когда Сид приходил на репетиции, концерты, встречи не один, а вместе с химическим веществом, циркулирующим по его венам, Роджер не может не помнить, как сказал себе, что никогда, никогда больше не сделает этого.
Но помнит он и другое.
Он помнит, как в таком состоянии Сид делал смешные фотографии с голым Роджером, и это было так глупо и весело, а Роджер смеялся. Роджер помнит, как Сид с маркой на языке украл ему из ярмарочной палатки стальное кольцо в форме пружины и нацепил на мизинец, так что играть Роджеру стало в разы неудобнее, но он так его и не снял. На безымянном на той же руке уже год было кольцо, купленное ему Джуди. Помнит он и то, как вокруг них вертелся фотограф, а они сидели на террасе дома у Ника, растянувшись на плетеных креслах, и Сид отправлял себе в рот сахар, мол, поглядите-ка, сахар! нам принесли эл-эс-дэ, не будь я на трипе, я бы пустился в новый, и в еще один, и в еще…
Роджер гоготал вместе со всеми, ведь это было и вправду смешно.
Еще Роджер гадал, что же тот сейчас чувствует и видит и слышит, ведь он хотел бы чувствовать и видеть и слышать то же самое.
— Эл-эс-дэ, познакомьтесь, это Роджер. Роджер, познакомься, это эл-эс-дэ.
«Эл-эс-дэ» шелестит у Сида на губах.
Звучит как пароль, как непристойное предложение, как обращение к кассиру для покупки билета в один конец.
— Не надо, — сипло произносит Роджер.
— Согласен, — улыбается Сид и целует его.
В рот Роджера проваливается затвердевший бумажный квадратик, с таким позабытым, хотя, погодите, уже знакомым вкусом.
Вместе со страхом и воспоминаниями о кошмаре на Патмосе Роджера прошибает пот.
— В край озер и камышей
За прекрасной феей вслед —
Ибо в мире столько горя,
что другой дороги нет.(11)
Ты должен следовать за мной, понимаешь?
— Куда?
— В тот лес. И я покажу тебе тех, кто там живет. И когда ты услышишь музыку, ты поймешь, что мы — там.
— Послушай, остановись, я не…
— Молчи.
Когда трип начинается, Сид сам берет его за ладонь.

***
“I feel strangely tired, Rat," said the Mole, leaning wearily over his oars, as the boat drifted. "It's being up all night, you'll say, perhaps; but that's nothing. We do as much half the nights of the week, at this time of the year. No; I feel as if I had been through something very exciting and rather terrible, and it was just over; and yet nothing particular has happened.”
"Or something very surprising and splendid and beautiful," murmured the Rat, leaning back and closing his eyes.”
“It's like music—far–away music," said the Mole, nodding drowsily.
"So I was thinking," murmured the Rat, dreamful and languid. "Dance–music—the lilting sort that runs on without a stop—but with words in it, too—it passes into words and out of them again—I catch them at intervals—then it is dance–music once more, and then nothing but the reeds' soft thin whispering."
"You hear better than I," said the Mole sadly. "I cannot catch the words."
"Let me try and give you them," said the Rat softly, his eyes still closed. "Now it is turning into words again—faint but clear—Lest the awe should dwell—And turn your frolic to fret—You shall look on my power at the helping hour—But then you shall forget! Now the reeds take it up—forget, forget, they sigh, and it dies away in a rustle and a whisper. Then the voice returns— "Lest limbs be reddened and rent—I spring the trap that is set—As I loose the snare you may glimpse me there—For surely you shall forget! Row nearer, Mole, nearer to the reeds! It is hard to catch, and grows each minute fainter.
"Helper and healer, I cheer—Small waifs in the woodland wet—Strays I find in it, wounds I bind in it—Bidding them all forget! Nearer, Mole, nearer! No, it is no good; the song has died away into reed–talk."
“But what do the words mean?" asked the wondering Mole.
"That I do not know," said the Rat simply. "I passed them on to you as they reached me. Ah! now they return again, and this time full and clear! This time, at last, it is the real, the unmistakable thing, simple—passionate—perfect—"
"Well, let's have it, then," said the Mole, after he had waited patiently for a few minutes, half–dozing in the hot sun.
But no answer came. He looked, and understood the silence. With a smile of much happiness on his face, and something of a listening look still lingering there, the weary Rat was fast asleep.

Kenneth Graham, «Wind In The Willows».

«Я люблю тебя». Рожера вытошнит, если он не скажет этих слов, но когда он их говорит, легкости, какой бывает при рвоте, не приходит.
Но когда он говорит их, ничего не происходит.
Но Роджер счастлив, он счастлив, как никогда раньше не был, он счастлив, как разбойник, в последнюю секунду подобравший верный пароль к секретной пещере.
Он прост:
Эл.
Эс.
Дэ.
Роджер заглядывает внутрь, туда, где должен зарождаться свет, цвета и музыка.
Он знает, что Сид Барретт ждет его там, чтобы сказать те же слова.
Он уже готов просунуть в пещеру голову, когда трип заканчивается.

Продолжение в комментариях.

@музыка: Peter Gabriel - Aprés Moi

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

Прошло полгода с тех пор, как я писала сюда о своей жизни — столь же тяжело мне было собраться и открыть окошко «новой записи», когда я только переехала в Англию.
Два года назад. Ха! Сейчас, сидя в кафетерии кино-департамента, Тиш, на мягком сером диване, краем глаза следя за дверьми и всеми, кто заходит и выходит, сейчас, в этот самый момент мне кажется, что я приехала в Англию — вчера, что те два года произошли вчера.
Сколько же произошло за это пресловутое «вчера».
Но зачем эти псевдо-философские размышления о природе времени, ведь, если я пишу эти посты о моих скитаниях туда-сюда по земному шару для себя самой, то я и так все пойму через полгода/год/два, когда вернусь к этой записи. Неужели я не могу читать саму себя между строк? Видимо, (не)могу.
После зимних каникул, во время которых я дрейфовала по Старому свету, я вернулась в Нью Йорк на переполненном ортодоксальными евреями самолете Шереметьево-ДжЭфКей. Парад людей бесконечен — они проникают в мою жизнь, задерживаются там не больше, чем на пару часов/дней/недель, а потом я таскаю их в черепной коробке, а память отказывается приниматься за свою подлую работу, не затирая воспоминания.
Говорливая израильтянка, проживающая в Бруклине и пригласившая меня к ней на Шаббат на второй минуте знакомства в очереди на вход в самолет — одессит-таксист, угостивший меня мандаринами и задравший воот-таакуую цену — мальчик с философского из того же такси, насиловавший меня своими восторгами по поводу фильмов Годаров — …
На следующее утро после приезда я проснулась со странным, почти забытым ощущением, для которого (ну конечно же) не существует имени. Наверное, всякое высокоорганизованное чувство высокоорганизованного европейца-невротика (прибавляем семитские корни; католическую школу; вынужденную провинциальность детских лет и проч. поеботу) не имеет имени. Какие бы слова я не перебирала, никакое из них не отражает по-нас-то-я-ще-му то, что я хочу сказать —
остраненная Вовлеченность?
или же вовлеченная Отстраненность?
Шаг вперед в центр жизни или же два шага назад прочь от жизни?
а возможно скорее пойманный на краткий миг баланс между гармоничным существованием в мире, в его пульсирующей сердцевине, в самом его ядре, и пребывание за гранью мира, молчаливое наблюдение за жизнью, мятущейся вокруг, во все стороны разом, вширь и вглубь.
Но я не знаю слов для этого состояния, не уверена, что эти слова и вовсе существуют.
Что же, в таком случае попробую сконцентрироваться на действиях, возможно перечисление физических изменений более понятно опишет мое состояние, чем эти мои копания в собственных ментальных недрах в поиске нужных слов, совсем, как поступают свиньи, ищущие драгоценные трюфеля.
Я помню, как натянула трикотажное платье (вот что творит с людьми просмотр позорной «Датской девушки» с Редмейном на отходах от всяческих интересных веществ), помню, как спустилась в подземку в Даунтауне, а вышла уже в Аптауне, и пробралась к берегу Ист-Ривер…
нет, нет! это все началось накануне — еще когда я сидела в черном такси и делила мандарин на множество спелых долек, тогда, я выглядывала из окна и впервые вдохнула в себя то самое состояние — мы проезжали под огромным двухуровневым мостом длиной не меньше семи тысяч футов и каменными базами с двух концов.
— А что это за мост?
— Какой еще мост? — Не сразу понял меня таксист, мчась по магистрали.
— Да тот, что мы только проехали. Консольный.
— Это Мост Куиснсборо. Его еще называют Мостом 59-ой улицы. Он проходит через остров Рузвельта и соединяет Куинс с Манхэттеном. Он на реконструкции с самого конца 80ых.
— Ясно, — я обернулась, но мост исчез, стоило нам повернуть к центру города.
…я пробралась к берегу Ист-Ривер, обойдя онкологический центр и забравшись на мосток, который перебросил меня через маячащую под ногами автомагистраль, которую секунду за секунду разрезали проезжающие на сверхсветовой скорости машины.
Потом я спустилась вниз к узкой набережной. Та пустовала, изредка я видела бегунов в легких спортивных костюмов и велосипедистов в шлемах. По правой стороне в сгущающейся темноте виднелись лужайки, обнесенные невысоким металлическим заборчиком, а по левой была широкая кобольтовая Ист-Ривер с Мостом Куинсборо по оба ее берега.

Очень много псевдо-психоанализа, псевдо-философии и псевдо-жизни, но зато историческая справка про одну занятную фреску.Я приближалась все больше и больше к мосту и вспоминала другой. Другой мост. Я вспоминала Мост Ватерлоо. Но в голове скользили даже не воспоминания о самом мосте, нет, скорее то чувство, которое распускалось во мне всякий раз, когда я шла по этому мосту.
Как хорошо я помню этот маршрут.
С одной стороны южная часть Лондона — больница — станция метро Ватерлоо и вокзал — Аймакс — Национальный театр, а с другой — крупнейший ломоть Лондона — исторический центр.
Не могу вспомнить сколько мне потребовалось, чтобы заучить все эти точки на моей внутренней карте Лондона. Два года? Одна ночь?..
Я совершенно не знаю, что происходит по эти две стороны Моста Куинсборо. Я даже ни разу не была в Куинс, пока. И про остров Рузвельт услышала впервые. Но тогда, подходя к этому мосту, я думала, что однажды я буду знать о нем столько же сколько я знаю о Мосте Ватерлоо.
Более того. Однажды я забуду все эти забегаловки, повороты, лестницы, автобусные остановки, которые окружают Мост Ватерлоо, но зато буду знать все эти (не)нужные детальки о Мосте Куинсборо. Ведь мост, какой бы он ни был, не конечная точка и не мишень, а указатель. Символ даже. Этакий крестраж, в котором запечатано то самое чувство, и нужно было обязательно наткнуться на этот самый Мост 59-ой улицы, чтобы раскупорить в себе это безимянное ощущение, совсем, как лето, хранящееся в винной бутылке у Рэя Брэдбери. Этот концепт символа и скрытого в него ощущения сам нашел меня на следующий день после сумрачных прогулок у Ист-Ривер — я завернула в МОМА, думая, по студенческому бесплатно попасть на экспозицию скульптур Пикассо, но ошибшись этажом оказалась на выставке работ Хоакина Торреса Гарсии, уругвайского абстракциониста, почти всю жизнь проработавшего в Барселоне, где он соблазнялся арт-нуво, распитием хереса и, конечно же, новесентизмом.
Самой масштабной его работой оказалась перенесенная из церкви Сало де Сант Джорди фреска, чье название переводится, как «The temporal is no more than symbol». Эту цитату я помнила по гетевскому «Фаусту». На фреске современный Колосс, фавн, играющей на флейте, этот космический музыкант, призывает толпу у своих ног танцевать под его внеземную мелодию. В свое время фреска вызвала небывалой скандал и вовсе была названа еретической; спустя годы сам Торрес Гарсия говорил, что «В последней части «Фауста» великий поэт Гете сказал, что реальность — это лишь символ. И все мы знаем, то форма — это лишь маска». Но несмотря на то, что на фреске художник говорил не о реальности, а о временности, для него момент написания этих слов и фреска целиком было точкой абсолютного понимания.
Настоящей реализации (здесь очень важен корень слово, в которым прячется та самая гетевская «реальность»).

Террес Гарсия понял, что все стили и художественные течения не являются ничем более, чем условностями — временной манифестацией бесконечных возможностей языка и экспрессии.
Террес Гарсия понял это с помощью «Фауста» и выразил это во фреске.
Я же поняла, что все улицы и мосты и чайные комнаты и кинотеатры и клумбы и магистрали не имеют никакого настоящего значения, если они не позволяют тому самому чувству реальности и истинной жизни распуститься во мне, как распускаются цветы на тех обнесенных невысоким металлическим заборчиком лужайках по правой стороне от Ист-Ривер.
Но в отличие от Терреса Гарсии для этого суждения мне понадобились два с половиной года и образы Мостов Ватерлоо и Куинсборо в памяти.
Этот аргумент, не блещущий ни сложностью формулировки, ни оригинальностью, берет начало скорее в неконтролируемой сознанием эмоциональной взрослости, которая подбирается ко мне крохотными шажками. Очень очень редко.
Наверное, это и есть то, о чем говорил Иерофант, говоря, что реальности не существует, есть только люди. Несмотря на кошмарный солипсизм такого хода мыслей, я наконец-то понимаю, по-настоящему понимаю, что он имел ввиду, а значит и принимаю.

Но наплюйте на все эти рассуждения и просто взгляните на весь этот урбанизм. Ну разве это не красиво?..

Согласно всем драматическим канонам, к концу рассказа я должна была прийти к этому самому заветному слову, которое бы описало мое состояние, но я так ни к чему и не пришла. Черт его знает. Возможно это просто очередное начало моей очередной жизни.

Зато вот Р.Д. знает.

It was our image of freedom. Loneliness without desperation. Work without frustration. Love without the fear of it being lost. I felt that I no longer existed, I was invisible and able to see people, observe and document their lives, without having to answer to anyone. To discover the truth is not a single thing and that the only way to be free is to be totally devoid of any identity.

@музыка: Ray Davies - After The Fall

@настроение: the fall is never over, really.

@темы: The Kinks, limelight, Красата., All I can do is be me, whoever that is, My Private Mulholland Drive, So we bought a pack of cigarettes and Mrs. Wagner's pies and walked off to look for America (c)

13.01.2016 в 09:14

Пишет  Dva-Stula:

Вообще не я не так много пишу про кино, как могла бы, а когда у меня все-таки доходят руки, то только про просмотренное в кинотеатре.
Сходили мы на "Кэрол". Как-то все довольно топорно особенно для 2016 года, когда гомосексуальность в кино обсосана со всех сторон. Расклад таков: есть страдающая сильная женщина в возрасте Кейт Бланшетт, которая пытается развестись с мужем-мудаком и время от времени вытирает шубой слезы, текущие по ее фарфоровым щекам. Есть странная, немного не от мира сего девочка в исполнении Руни Мары, чей бойфренд тоже безусловно мудак, хотя ничего такого он не сделал - дело в том, что артист, играющий бойфренда, явно получил задание изобразить мудилу. Вообще в этом фильме есть только страдающие сильные женщины и низкие и отвратительные мужики. Мужики ставят женщинам палки в колеса, а женщины вопреки всему занимаются любовью под красивую музыку.

Победа толерантности наступит тогда, когда фильмы с квирами перестанут быть фильмами на квир-тематику. Как, например, Торчвуд или фильм Вачовски "Связь" 1996 с классическим криминальным сюжетом: фамм фаталь, которая подбивает только что вышедшего из тюрьмы сантехника со своего этажа на ограбление ее мужа-мафиози. Сантехник - женщина, но это не делает "Связь" фильмом про на гей-тематику. Или даже та же "Жизнь Адели", несмотря на десятиминутные сцены секса все равно не становится фильмом про лесбиянок. Это фильм про любовь и устриц.
Стоит хотя бы перестать эксплуатировать гей-страдание. Вариантов обычно два - либо гей это главный герой, который два часа экранного времени страдает от притеснения, либо второстепенный комедийный персонаж. Я даже не знаю, на чьем страдании больше спекулируют - евреев во время Холокоста или геев с момента их появления на планете Земля.

Перед "Кэрол" показывали трейлер "Дэниш герл" с Редмейном. Две минуты Редмейн плакал и робко поглаживал дамские шмотки. Викандер тоже плакала за компанию. Не нужно смотреть фильм полностью, чтобы понять, какой невероятный подвиг совершила главная героиня этой киноленты.
И ведь про транссексуализм можно снять куда более тонко. Например, фильм Долана "И все же Лоран", где герой весь фильм превозмогает, борется с обществом, с собой, со своей девушкой, которая любит в нем не женщину, а мужчину, и вот спустя десять лет добивается своего. Но уже в конце, когда Лоран получил то, чего хотел, идет флэшбэк, где он впервые встречает свою девушку. И они смотрят друг на друга, между ними возникает симпатия, они улыбаются, у них столько всего впереди, и тебе, зрителю, становится ужасно тоскливо, потому что начинает казаться, что попытка занять свое место в мире и стать собой совершенно не стоила этой любви, потерянной и принесенной в жертву.
Зритель же тоже не одноклеточный и может понять не одну мысль, а две или даже три.

URL записи

@музыка: ---

@настроение: ---

@темы: cinematographe, И смутился дьявол, и увидел, как ужасно добро... (с)

Название: "Отчаяние"
Фэндом: Led Zeppelin
Автор:  S is for Sibyl
Бета: разыскивается
Размер: мини
Пейринг: Джимми Пейдж/Денис
Жанр: AU, слэш, гет, драма, mind-fuck
Рейтинг: NC-17
Саммари: «Один умный латыш, которого я знавал в 19 году в Москве, сказал мне однажды, что беспричинная задумчивость, иногда обволакивающая меня, признак того, что я кончу в сумасшедшем доме». Владимир Набоков, «Отчаяние».
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, ОЖП, mind-fuck, набоковщина
Размещение: только с моего разрешения
От автора: для  electric gypsy и  Rave..

Уильям Блейк, «Бракосочетание Рая и Ада».

читать дальше

William Blake, “The Argument”.

Rintrah roars & shakes his fires in the burden'd air;
Hungry clouds swag on the deep
Once meek, and in a perilous path,
The just man kept his course along
The vale of death.
Roses are planted where thorns grow.
And on the barren heath
Sing the honey bees.
Then the perilous path was planted:
And a river, and a spring
On every cliff and tomb;
And on the bleached bones
Red clay brought forth.

Till the villain left the paths of ease,
To walk in perilous paths, and drive
The just man into barren climes.

Now the sneaking serpent walks
In mild humility.
And the just man rages in the wilds
Where lions roam.

Rintrah roars & shakes his fires in the burden'd air;
Hungry clouds swag on the deep.

«…ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона» — он бы остриг ее.
Он бы остриг женушку свою, и никогда бы больше не находил ее волосков на тарелке с рождественской индейкой и печеной картошкой и брокколи. Золотые крупицы на фарфоровом сервизе. Игра за сокровищами — найди локон его благоверной среди рождественского пиршества.
Джимми ненавидит это.
Джимми ненавидит ее семейный табор из двух человек, пробивающийся в его дом каждое двадцать пятое декабря. Тесть и его очередная жена (таких делают под копирку на фабриках — припухлости и выемки в правильных местах и та пустота, на месте языка, который им богатый муженек отрезал).
Хотя Джимми бы сделал тоже самое со своей милой и ее длинным язычком, если бы время от времени не пользовался им, когда ночь шрапнелью бьет в окна, но стекла выдерживают натиск и водопад из разбитого стеклопакета и покореженной деревянной рамы пробивается внутрь их спальни, лишь когда-лишь когда-лишь когда-лишь когда…
…их тела отползают друг от друга и все вокруг — горячее, влажное марево.
От воспоминаний у Джимми все внутри скручивается в узел. Горячо и сладко.
Чихает.
Сегодня сочельник и Джимми мечтает, что отомстит своей златовласой домохозяюшке сегодня же вечером. Он повалит ее на кровать и сделает то, что ей совсем-совсем не понравится, и рождественским подарком оставит ей гематомы, оставит ей сперму, оставит ей всего себя; но это все ложь.
Он ничего этого не сделает, как не делал никогда, кроме одного памятного им двоим раза, когда он взял ее напротив зеркала в крошечной ванной их первого дома, вдавливая щекой в стекло и наматывая длинные, светлые волосы на подрагивающий от натуги кулак, и безотрывно глядел на свое отражение.
Человек по ту сторону скалился, готовясь с секунды на секунды выбраться из зеркального мира и занять место Джимми.
Человека по ту сторону хотелось уничтожить.
Взять полицейскую дубинку и превратить его и без того безобразное лицо в кровавую кашу.
Выбить носовый хрящ, так чтобы Джимми заимел горделивый, греческий профиль, который он всегда так желал.
Срезать щеки бритвой и бросить их на пир воронам.
Протиснуть гвозди между верхними и нижними веками, убирая уродливую узость глазной щели.
Скальпелем прорезать кожу, и, забравшись внутрь, устроить капитальный ремонт, уничтожая луноликое лицо, обманом заставляющее своего хозяина казаться мягким и благодушным. А потом зашить кожу чародейскими нитями из чистого золота (можно воспользоваться вырванным клоком волос его суженной) и часами напролет простаивать у зеркала, одной рукой щупая преображенные черты, а другой неспешно мастурбировать, трогая себя обеими руками в такт.
И в конце заляпать зеркало.
Заляпать человека по ту сторону.
Заляпать его преображенное лицо.
Но мистической операции так и не произошло.
Его милая вскрикивала и выбивалась и наконец соскочила с крючка Джимми. Отшатнулась к стиральной машине, сбивая локтями свои бесчисленные склянки и колбочки с кремами и бальзамами. Дрожала. Принялась рыдать. Больше от унижения, чем от боли.
Заприметила крупную наливающуюся цветом гематому на запястье и тупо глядела на нее с пару минут, прежде чем смогла опомниться и выскочить из ванной.
Из дома.
Из спокойного родного Хестона.
Ну конечно, она помчалась в отчий дом и рассказала обо всем папаше.
Джимми пришлось извиняться (словами и подарками) целый месяц перед тем, как она вернулась к нему, и ее отец еще долго фантомом мерцал над изголовьем их кровати, всякий раз, когда Джимми порывался трахнуть свою «драгоценную».
Но ничего не выходило — усталость, наркотики и призрачное присутствие тестя оказывали на Джимми кастрирующий эффект, и в какой-то момент он бросил попытки трахнуть свою «зайку».
Вместо этого они занимались с ней любовью.
Как она того и хотела.
Поэтому Джимми никогда не сотворит с ней всего того, что фейерверками бьется у него в черепе. Никогда-никогда-никогда…
…иначе его дурочка выбежит в испуге из дома, помчится по усыпанным солью слегка заснеженным дорогам, убежит прочь к своему папаше и выплачет все глаза, рассказывая, что ее дорогой Джимми сотворил с ней.
А папаша его милой — начальник главного управления главного оазиса всех лондонских консерваторов под названием Хестон.
Он начальник и Джимми, ведь Джимми — главный следователь в своем участке, и он уже давно метит на должность заместителя начальника, и один только черт знает, как Джимми ломает спину ради повышения.
Нужно лишь еще раз показать начальству, как на деле хорош Джимми Пейдж.
Всего разок, и его не могут не повысить.
Сидит вот в сочельник в участке, когда в участке осталось так мало людей, что от церкви на противоположной стороне дороги слышится пение.
И его любимая должно быть сейчас в церкви.
Конечно, не в этой. Эта слишком обшарпана и сера для нее, но его милая точно просит сейчас у всех земных и внеземных сил об исполнении всех ее милых желаний, стоя сейчас на коленях…
Мило.
«…воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое» — она должна стоять на коленях перед Джимми.
Должна стоять и молиться.
А он бы достал своего лучшего друга, распуская ремень и язык, и он бы показал ей, настоящую внеземную силу, показал бы…
Гогот за стенкой.
Джимми рывком поднимается из-за стола. Высмаркивается, комкая уже и так измочаленную салфетку. Затекшая шея издает предсказуемый хруст. Джимми расправляет плечи и выходит из своего кабинета, по пути отправляя насквозь мокрую салфетку в мусорный бак. В холле, изуродованном новогодними игрушками и ленточками и снежинками, стоят двое офицеров полиции, чьи имена Джимми и вспоминать не хочет, и заполняют бумаги.
— Пейдж, мы тут словили одного со снегом, — говорит тот, что потолще, с тремя подбородками. На красноватом лице пестреет свежий шрам от бритвы.
Жаль, что не на подбородке.
По одному бы такому шраму на каждый из трех.
— Ничего серьезного, мы разберемся, — уверяет Джимми второй — такой же упитанный и такой же омерзительный, как и его собрат.
Траляля и Труляля.
Вот они кто, такие имена им бы нашить на их черных, форменных костюмах, которые жмут им в заднице, брюхе и плечах.
Только между ног точно не жмут.
Ха! В этом Джимми абсолютно уверен.
От мстительных мыслей, Джимми становится весело, и он забывает о том, как они раздражающе надрывали смехом кишки всего с пару минут назад, отвлекая Джимми от самого себя.
— Со снегом? — Переспрашивает он.
— Ага. Мы его подловили у входа в подземку — кадрил там троих девиц за раз, и распивал шампунь, а, как начали их обыскивать, в сумке у него четыре грамма обнаружили. Там кстати и крем для лица был, представляете? Педик ебаный.
— И тональник! Ты про тональник сказать забыл!
Веселость разливается в Джимми все больше.
— Крем для лица? И впрямь забавно. А знаете, я сам с ним потолкую. Вы оба — идите домой, все ясно?
— Да что вы, чего вам с обычным джанки возится… — начинает было Траляля.
— Я так решил, — отрезает Джимми.
Перспектива провести еще три часа до конца рабочего дня, пялясь на толстую стопку закрытых им в этом месяце дел, нагоняет на него такую же муторную тоску, как и ожидание завтрашнего праздничного обеда.
— Идите домой, — произносит Джимми, — праздник все-таки, — добавляет он, зная, что те купятся на фальшивую заботу.
Джимми Пейдж — хороший коп.
Вот это шутка.
Траляля и Труляля требуется добрая минута, чтобы переварить хорошую новость, но, когда слова Джимми все же достигают крошечного тайника с серым веществом внутри, спрятавшегося внутри черепов офицеров, они принимаются суетиться.
Собирают вещи.
Рассыпаются в благодарностях.
Перед тем, как они наконец-то покидают участок, Джимми приходится услышать истории об их спиногрызах, которые ждут Траляля и Труляля в их сказочных домиках (на самом-то деле, они ждут подарков под елкой, но об этом Траляля и Труляля решают умолчать).
— Он в кабинете для допросов, — озвучивает один из них очевидное.
Согласно протоколу за стеклом должен находиться хотя бы еще один полицейский, наблюдая за ходом допроса со стороны, но Джимми может притвориться, что забыл о протоколе.
Хотя бы разок.
Хотя бы в праздник.
Он мельком проглядывает протокол обыска — портмоне (полсотни фунтов десятками, семнадцать пенсов, кредитная карта от банка Ллойдс и подарочная карта в сетевую кофейню), штопор, три пустых блистера из под аспирина, вскрытая пачка салфеток, зажигалка Зиппо, клубничный дирол и такие полюбившиеся офицерам крем для лица и тональный крем.
Джимми раскрывает черную сумку, которую передал ему Траляля (или то был Труляля?..) и запускает в нее руку. Нащупывает небольшую баночку крема и снимает с нее крышку.
Увлажняющий. Джимми макает в нее палец и, вытащив, наскоро растирает крем по крыльям носа. Заветренные.
Причиной для задержания в протоколе вписаны четыре грамма кокаина, которые были в срочном порядке конфискованы, запечатаны в пакет для улик и переданы главному следователю, мистеру Пэйджу (сэру).
Предвкушая чуть более острое, чем заполнение официальных бумаг, продолжение вечера, Джимми рассматривает задержанного через стекло.
Сцепив руки за спиной, Джимми обводит взглядом кабинет — поначалу задержанный кажется ему частью интерьера. В нем нет ничего живого, ровно, как и в металлическом столе у которого он сидит. Двух стульях — одного занятого, а другого пустого. Четырех углов кабинета для допросов. Стекле, из-за которого смотрит Джимми, зная, что для заключенного это обычное зеркало.
У Джимми есть все время на свете, и он медленно шагает вперед, едва не соприкасаясь кончиком носа с холодным стеклом.
Задержанный сидит в пол оборота, так что лица не разглядеть. Видны одни только углы — плеч, локтей и коленей, астеничная комплекция и длинные, скрадывающие черты лица волосы.
Когда человек за стеклом одним слитым движение поворачивается к Джимми лицом, на одну предательскую секунду ему мерещится, что задержанный смотрит прямо на него.
Но момент спустя Джимми понимает, что тот рассматривает свое отражение в зеркале.
У задержанного рассеянный, слегка удивленный взгляд, словно он все еще не может смириться с тем, что его поймали с поличным.
Но этим взглядом щеголяет большинство преступников до начала самого допроса, этим этот задержанный не отличается от всех тех, кто сидел на этот самом стуле до него.
Джимми не интересуют проблески чувств в глазах человека за стеклом.
Джимми интересует все то, что лежит на поверхности.
А там, в бесславной камере пыток для арестантов, в парке аттракционов для обезумевших от скуки стражей порядка, там находится детище полицейской дубинки и скальпа, однажды придуманное самим Джимми, пока он вбивал женушку в стекло над раковиной.
В это мгновение, стекло, определяющее кто в этом мире следователь, а кто задержанный, кто за хороших, а кто за плохих, становится зеркалом, и Джимми смотрится в него.
Смотрится в себя самого, который все же прошел мистическую операцию.
Следов от разрезов на коже нет. Золотые нити не видны (на то они и чародейские!). Джимми получает все то, что хотел увидеть — его рождественский подарок, его награда за толстую стопку закрытых дел.
Вот только это лицо надето на чужое тело. Вот только Джимми смотрится не в зеркало, а в простое стекло. Вот только внеземные силы не дарят подарки, потому что внеземных сил нет.
Есть только земные, и собрав всю свою силу в кулак, Джимми входит в кабинет для допросов.
— Вы кто? — Вздрогнув от неожиданного появления неизвестного ему полицейского, тут же спрашивает человек из (за)зеркального мира.
У человека взволнованный голос и грубоватый восточноевропейский акцент, и все это не достойно того лица, который он носит.
К (не)счастью.
— Я главный следователь Хестона, но для тебя это не имеет никакого значения, поэтому считай, что я просто единственный оставшийся полицейский в этом участке, — складно говорит Джимми, вешает пиджак на спинку пустующего стула, сглаживая рукой невидимые складки с присущей ему тщательностью, но так и не садится.
Большим жестом ставит сумку задержанного на середину стола.
Вот она — новая рукотворная граница.
В отличие от стеклянной стены, эту Джимми построил сам.
— А ты единственный преступник в этом участке, — продолжает Джимми логическую цепочку.
— Они мне подбросили, — выдает задержанный заранее приготовленную ложь.
— Кто тебе что подбросил? — Сдерживая усмешку, спрашивает Джимми.
Замешкавшись, задержанный выдает блестящий ответ.
— Ничего.
Неверный ответ, совсем неверный.
Хочется засмеяться над тем, как несуразно звучит очередная ложь, но вместо этого Джимми вновь чихает.
Он морщится и достает из кармана брюк платок (платок, на людях он пользуется отутюженным лично им тканевым платком. Раздражающие кожу носа салфетки Джимми достает лишь, когда остается один на один с самим собой) и вытирает подступившую к верхней губе влагу.
— Понимаете, я…
— Я все понимаю, — обрывает его Джимми, приседая на край стола. Он чеканит слова, неотрывно смотря в лицо напротив, — понимаю, что покупаешь ты кокс в первый раз жизни. Понимаю, что ты больше не будешь. Понимаю, что сегодня Рождество, а у тебя есть девка, младший брат дошкольного возраста, морская свинка, выбери сам, и они ждут тебя дома. Я понимаю все. Я сюда и пришел для этого. Чтобы понимать тебя.
Лицо напротив застывает, помогая Джимми представить, как бы оно смотрелось на нем самом. Он воображает, что задержанный носит маску, и Джимми снимет ее, стоит только ему добиться правильных показаний и росписи на официальной бумажке.
И без того бледное лицо белеет еще больше (Джимми не стоит и проверять, что написано на тюбике тонального крема, он готов поспорить, что это единичка — самый светлый оттенок — слоновая кость) от каждого последующего слова.
— Да ты просто хотел расслабиться и хорошо провести время, — неумолимо продолжает Джимми, — да ты и не знал, что покупаешь кокаин, ты наверное думал, что это мука или тальк. Да ты вовсе не для себя это хранишь, а так, для друга. Это я тоже все понимаю.
Джимми замолкает, позволяя тягостному молчанию закончить то, что начал он сам — задержанный начинает ломается.
Он забывает ложь.
Он приглушает наглость.
Он опускает руки.
Любой задержанный.
— Как тебя зовут? — Личная информация о задержанном выписана в отчете, отданным ему офицерами, но Джимми нужно услышать все это самому. Лично.
Если задержанный ответит: «Джимми Пейдж, меня зовут Джимми Пейдж», Джимми поверит ему и закроет дело и к черту настоящий мир, когда есть тот, в зеркале, но задержанный не понимает, что от него ждут, и вновь проваливается.
Вновь отвечает неверно.
— Денис.
— Как?
— Я приезжий.
— Это и так понятно. И откуда ты, приезжий? — С иронией осведомляется Джимми.
Дальше их диалог обретает вид партии в пинг понг. Любой партии, которую Джимми когда-либо проводил, а именно он подает, ответчик замахивается и промахивается, позволяя целлулоидному мячу своевольно прыгать по своей половине стола, а потом Джимми подает вновь, и вновь, и вновь.
Джимми собирает общую, не относящуюся к задержанию информацию, и с каждым ответом этот неудачливый игрок в пинг понг оседает на стуле все больше.
Обычно Джимми не тратит времени на вопросы о деталях работы задержанного, не интересуется прошлыми адресами, и уж точно не вникает в тонкости миграционного процесса, но в этот раз Джимми не собирается вести себя, как обычно, ведь в этот раз преступление это последнее, что занимает его мысли.
В этот раз у него нет плана.
Есть только пустой полицейский участок и его двойник с лицом, которое должно было достаться Джимми и преступлением, за которое должны были арестовать Джимми.
— Давай посмотрим на твое вещество поближе, — предлагает Джимми, раскрывая пакет с официально изъятым наркотиком.
— …копирайт стоит ебаные гроши… — Денис останавливается на полуслове, принимаясь взволнованно наблюдать за действиями Джимми.
А Джимми выцепляет из заднего кармана брюк хирургические перчатки, использующиеся при рассмотрении улик, и чуть склонившись, высыпает часть кокаина на металический стол.
Теперь пакетик пустует не меньше, чем на четверть.
— Я воспользуюсь твоими вещами, уверен, ты не против, — с напускным дружелюбием, Джимми вытаскивает из сумки, красующейся в центре стола, портмоне и забирает кредитную карту.
— Рождество и вправду будет веселым, Денис.
Иностранное имя тает на языке чуть дольше, чем остальные слова.
Непривычный набор звуков заставляет Джимми артикулировать тщательнее, чем он делает обычно, и в голову влезают совершенно неинтересующие его вопросы: как произносят имя у того на родине? затасканное ли оно или редкое? как выглядят другие люди с тем же самым именем? как-они-выглядят? вот так?
Краем глаза, Джимми следит за реакцией Дениса, пока он разделяет порошок на четыре равных дорожки. Скорость, с которой он мастерит четыре идентичных линии наркотика, открыто заявляет о большом опыте и частой практике. Джимми знает это и хвастается умением, за одно которое его можно бросить за решетку.
— Да вы профи, — справившись с замешательством, говорит Денис.
— Да. Профи.
Этот желтоватый, приготовленный на чьей-нибудь занюханой кухне, порошок, совсем не то к чему привык Джимми, но выбирать не приходится, ведь свой запас он прикончил сегодня вместо ланча. Но черт бы побрал все эти комки…
Увидя, что Джимми закончил с дорожками, Денис наполовину искренне, наполовину из желания угодить (все еще рассчитывает, что этот допрос может окончиться для него хорошо, тупица) предлагает:
— У меня в портмоне есть пара купюр.
Джимми отвечает ему насмешливым взглядом и встает со стола.
Денис тут же застывает, чуть отклоняя голову назад.
Джимми догадывается, что тот боится удара.
— Я, как ты выразился, профи, — качает головой он и, подойдя к своему стулу, выуживает из пиджака стеклянную трубочку, чистую, всего в пару дюймов длиной. Та хранится в нагрудном кармане наряду с полицейским значком.
Джимми напоказ крутит трубочку в пальцах, зачарованно наблюдая, как Денис зачарованно наблюдает за ним.
А потом он одним шагом сокращает расстояние между ними, оказавшись совсем близко, нос к носу.
Джимми смотрит тому в лицо, собирая в свое собственное неписаное досье на Дениса все невидимые ему до этого детали…
— Вы что, собираетесь?.. Вы и впрямь собираетесь?..
…замазанный тональным кремом прыщ на носу Дениса розовеет, обличая свое позорное существование.
— Еще как собираюсь.
Позволяя волосам упасть себе на глаза и втягивая в нос кокаин через трубочку, он думает о том, что у Дениса глаза ровно такие же, как у него.
Замирает, пытаясь совладать со сбившимся дыханием — привычное к стимулятору тело среагировало на вещество еще за до того, как Джимми сделал вдох, и сердце опередило пока не столкнувшийся со слизистой порошок, принявшись биться об клетку ребер с особой яростью.
Джимми может думать только об этих двух вещах — помчавшимся вперед и только вперед сердцебиении и глазах, уставленных на него.
Его глазах, глазах того человека за стеклом.
Все черное.
Радужка, как расширившийся под кокаином зрачок.
Чернота поглотила цвет.
Сейчас?
А разве так не было всегда?
Денис и его глаза — они смотрят на Джимми.
Их нужно вырвать, Джимми нужно почувствовать их вес в своих ладонях, а потом примерить на себя.
— Теперь твоя очередь, — говорит он, указывая на оставшиеся две дорожки.
— Тут слишком много. Я столько обычно не…
— Давай, давай, — обрывает его Джимми.
Мышцы так и просятся, чтобы их размяли, и накрыв затылок Дениса рукой, он притягивает его голову к столешнице.
Противоборствующее давление на его руке провоцирует у Джимми истеричную веселость и решение не-выпускать-во-что-бы-то-ни-стало.
— Мне херово будет.
— Будет.
Денис делает последний безрезультатный рывок назад и, взяв предложенную Джимми трубочку, втягивает все без остатка.
На столе остаются лишь мелкие крупинки и желтоватая пыль.
Джимми по привычке собирает ее пальцем, но, уже поднеся руку ко рту, останавливается.
Он видит, как организм Дениса справляется с действием наркотика, видит, как Денис меняет положение ног, потом рук, потом снова ног, видит, как тот расслабляется секунда за секундой, ссутулится…
— А ну-ка давай… — отрывистым движением Джимми перемещает руку ко рту Дениса, с нужной силой нажимая там, где должны быть зубы-тройки, и тот приоткрывает рот.
В оборонительном жесте Денис приподнимает руки вверх, но не решается оттолкнуть от себя Джимми — страх перед «нападением на сотрудника полиции при исполнении» держит Дениса на самом краю, не позволяя сорваться.
Другой рукой Джимми принимается втирать тому остатки кокаина в десны. Горячие и ярко-розовые.
— Хватит… перестаньте… хватит, — слова клокочут у Дениса где-то в горле, и до Джимми долетают обрывки, но этого достаточно, чтобы он ощутил чужую злость.
Джимми ощущает и свою злость тоже.
Они двойники, а значит и чувства у них одинаковые.
— Ты сказал, что женат. Расскажи про свою жену, — говорит, нет, приказывает Джимми.
— Я ненавижу ее, — подначиваемый огромной (но обычной для Джимми) дозой кокаина выпаливает Деннис.
— Да! — Победно вскрикивает Джимми. Черная веселость подталкивает его продолжить, — какая она?
— Она была моим боссом на прошлой работе. Тоже копирайтинг, — рвано говорит Деннис. Наклоняется вперед и смотрит на Джимми снизу вверх. Этот новый, накокаиненый взгляд приходится Джимми особенно по вкусу, — рабочей визы у меня тогда не было, и она держала меня на птичьих правах. Платила наличкой.
— Когда вы в первый раз трахнулись?
— Это был корпоратив. Я много выпил и предложил ей потанцевать. Там была ужасная музыка. Я всех ненавидел. И музыку ненавидел. Это все была шутка.
— А ебля? Когда это было? После танцев?
— Она пригласила меня к себе. Я не мог отказать, она же мой босс, не успел придумать… придумать… — Денис останавливается.
— Что? — Вскипая, цедит Джимми.
Ни Джимми, ни кокаин не приемлют пауз.
— Я не знаю, как будет это слово по-английски, — признается Денис, и его раскатистое произношение огорошивает Джимми, совсем как в первый раз, когда он только вошел в кабинет для допросов.
— Плевать, продолжай, — он присаживается на угол стола, и рефлекторно вздрагивает, стоит их с Денисом коленям соприкоснуться.
Того развозит от наркотика так, что он и не замечает касания.
Тогда Джимми предпочитает не обращать внимания на это тоже.
— И мы приехали к ней, и я сделал вид, что мне нужно отлить.
— Пытался выиграть время?
— Да! И я уже собирался сказать ей, что меня ждут дома или что-то в этом роде, не могу вспомнить, и когда вышел, она была в спальне.
— Ты пошел туда?
— Да, да, я вошел, а она лежала на кровати и трогала себя между ног. Голая совсем. Она была не в моем вкусе, такая болтливая и…
— Она была блондинкой?
— Что?
— Волосы, волосы ее, они были светлые?
— Нет. То есть да. Я думал, что она блондинка, а потом, уже после свадьбы, узнал, что она крашеная. Я видел ее корни — такие серые, как у мыши. Она каждые две недели ходит в салон на окрашивание.
— Так ты трахнул ее?
— Я… я хотел сказать, что в жизни не всегда получаешь все, что хочешь, типа думал остаться вежливым, вся херня, но…
— Но ты ничего так и сказал и трахнул ее.
— Она была моим боссом! — Крик Дениса звучит, как страстное извинение, — да, да, мы потрахались тогда. В следующий понедельник я пришел на работу, чтобы сказать ей, что увольняюсь, но весь офис знал о том, что мы тогда… в общем, мы начали встречаться, даже съехались и купили попугая. Он все время сидел в клетке, грыз мел, еще у него были качели, которые он все время раскачивал, а когда смотрелся в свое маленькое зеркало…
— Забудь о попугае, продолжай рассказывать о жене, — перебивает Джимми, возвращая линию мысли Дениса в нужное русло.
— Через полгода она предложила пожениться, чтобы мне дали гражданство и я смог нормально работать, выезжать заграницу, все дела. И я согласился, я же не тупой.
— Еще какой тупой, — заявляет Джимми, наклоняясь к нему всем корпусом.
Они едва не сталкиваются носами.
Нос Дениса, этот его острый нос, именно такой, с каким Джимми обязан был родиться.
— Правда? — Совершенно поехав от кокаина мозгами спрашивает Деннис. Тихо и доверительно, точно они здесь просидели не меньше месяца и говорили по душам (черным-пречерным… или же горячим и ярко-розовым?..).
Поры, думает Джимми, вот он, еще один человек с такими большими порами, как у него самого — этого мистическая операция изменить не смогла, не избавила человека по ту сторону зеркала от прыщей и сыпи и черных точек.
Джимми накрывает лицо напротив ладонью и проскальзывает ей от лба к подбородку. Его пробирает, и Джимми не понимает, чье лицо он сейчас трогает — Дениса или свое.
Они двойники и все у них одинаковое.
— Всё правда, — веско говорит Джимми, — слабак, — и, прихватив за ухо, он дергает Дениса на себя.
В попытках избежать боли, тот вскакивает со стула, едва не падая на Джимми. Совсем, как глаза, совсем, как душа, как сумка, как волосы, одежда у Дениса вся черная, и Джимми забирает ее себе. Присваивает. Делает своей личной.
Денис почти что не сопротивляется, он ведь «еще какой тупой», он ведь слабак и никудышный лжец и отражение Джимми Пейджа в зеркале, и потому он примет все, что подлинный владелец этого лица решит с ним сделать.
Мстительные образы, подпалившие самообладание Джимми совсем недавно, образы о его златокудрой вешалке на коленях с его членом вместо молитвы во рту, эхом отдаются в воображении Джимми и сейчас.
Но если еще час назад, его черная униформа жала ему в паху, и внимание то и дело с документов перетекало к усиливающейся эрекции, то сейчас лучший друг Джимми поражен наркотиком.
Его лучший друг мучается от сонного паралича — растравливающее тело возбуждение идет вразрез с постыдной вялостью ниже пояса.
Выругавшись, Джимми надавливает Денису на плечи, вынуждая его упасть на колени.
— Развяжи мне ремень и опусти молнию на брюках, — указывает он Денису.
Тяжесть прикосновения на ремне. Остановка. Вновь тяжесть. Пряжка щелкает металлом.
— Я не хочу, — протестует Денис, но рук не убирает.
— Хватит выпендриваться.
— Я не.. я не выпендриваюсь.
— Выпендриваешься. Слабак, — повторяет Джимми, и торжество, пронизывающее его на этом слове даже на мгновение перекрывает злость.
Но всего на мгновение.
— Только шлюхи так делают. Дворовые девки, вот кто.
— Ты где этого нахватался? У тебя на родине все такие тупые, или тебя папаша этим золотым словам научил? — Джимми бьет вслепую, и потому атакует несколько оскорблений за раз — одно из них точно попадет в цель.
— Да пошел ты на хрен, — плевком выдает Денис, попадаясь на провокацию. Порываясь подняться на ноги, он запутывается в спущенных к щиколоткам джинсам.
Денис едва не падает кулем на пол, когда Джимми хватает его поперек живота и валит спиной на стол. Тот кривит лицо и что-то мычит от боли на своем языке страны «еще каких тупых», пытается привстать на локтях, но, Джимми, прихватив его за мошонку чуть крепче, чем нужно, приказывает ему:
— Лежать.
Вновь копошение.
— Лежать, я сказал.
Схватив со стола уже вскрытый пакет, он высыпает еще кокаина прямо Денису на живот. Пока он кромкой аккуратно постриженного ногтя выравнивает порошок в горизонтальную дорожку, он чувствует, как мышцы живота Дениса подрагивают от холода, тревоги и невольного возбуждения.
Джимми не может вспомнить (впервые не может!), куда подевал стеклянную трубочку, и, выругавшись сквозь зубы, он зажимает одну ноздрю и вынюхивает порошок прямо так.
Он соприкасается к кожей впалого живота кончиком носа, поглощая дорожку с начала до конца.
Организм пытается бороться с проникшим в него веществом, за считанные секунды предсказуемо сдаваясь новой волне эйфории. Сдается и Джимми, вминаясь губами в живот Дениса и собирая остатки кокаина языком.
Вкус Дениса тоже проникает в рот, и Джимми мстит ему за это, прикусывая тонкую кожу.
Тело под ним судорожно дергается, и Джимми бы накричал на Дениса или сделал бы ему больно вновь, если бы не отвердевающий член Дениса, по которому Джимми умудряется случайно проехаться подбородком.
Джимми издает глухой смешок.
Подняв с пола сброшенную с Дениса футболку (черная, с ярким принтом какой-то хэви-метал группы; стопроцентный полиэстер) и, свернув вдвое, Джимми кладет ее себе под ноги, а потом становится на колени и пропускает член Дениса себе в рот.
Методично приподнимая и опуская голову, он представляет, какие глаза должны быть сейчас у Дениса.
Закрытые, конечно, ведь и Джимми свои глаза закрыл.
Член во рту твердеет, подло напоминая о том, что эрекция — очередная вещь, которой сейчас Джимми лишен. Свободной рукой Джимми принимается водить себе по члену, быстро и механически, стараясь выдавить из него хотя бы какие-то признаки жизни.
Зависть к отзывчивому ко всем касаниям телу на столе, мешается со злостью, и Джимми отрывается, смакуя во рту победное:
— Думаю, я был прав и в первом и во втором. И про страну и про папашу.
Денис приподнимает голову и, приоткрыв глаза, бросает на Джимми растерянный взгляд, именно такой, с каким он из-за плеча взглянул на свое отражение в магическом стекле, за которым стоял тогда Джимми. Совсем только что и так давно.
Кокаин выбеливает его и без этого бледную, как шляпка поганки, кожу и суживает и так тощее лицо. Спутавшиеся волосы лезут в рот. Джимми пытается заставить себя думать о том, как неопрятно и отвратительно выглядит этот распластанный по столу человек, но вместо этого он думает о том, что он бы снял с Дениса скальп и надел.
После этой мысли Джимми уже не может смотреть в это лицо из зеркало.
Отчаянной, беспомощной злости становится так много, что она уже не умещается в черепной коробке, и тогда она делает залп по всему телу. На сверхсветовой скорости она проникает в кончики пальцев, под диафрагму, в позвоночник, под коленные чашечки.
В пах.
Джимми распрямляется, как пружина, и переворачивает расслабившееся тело человека из зеркала.
Нервными, отрывочными движениями роется в черной сумке, передвинутой к самому краю стола. Спустя вечность (с хвостиком) хаотичных поисков Джимми нашаривает на дне знакомую баночку. Снимает крышку, и та со звоном падает куда-то вниз. Крем холодит кожу рук, но не остужает все остальное.
Будет все равно больно.
Кто-то его теребит.
Запоздало Джимми понимает, что Деннис завел руку за спину и пытается ухватить Джимми за бедро. Если знает, как правильно себя вести, значит больно не будет, только холодно.
Он растирает по слегка отвердевшему члену белые сгустки крема и пытается протиснуться между ягодиц. Денис зажимается и подергивает недостающими до пола ногами. Хватка на бедре Джимми наконец-то становится ощутимой.
— И что на твоей родине твой папаша бы сказал…
— Закройся, сука, ебанутый ты совсем, закройся, иначе…
— …какой ты узкий, весь узкий, везде.
Денису нравится. Джимми делает все требующееся для этого.
Тот выворачивает голову на бок, поглядывая на Джимми через плечо, и то и дело стукаясь носом о железную столешницу.
Джимми не нравится. Его тело делает все требующееся для этого.
Похоть держится на одной и той же ноте — сильная, пронизывающая, невыносимая, и Джимми с зависимым от стимулятора телом выносит ее.
Чем крепче Денис притягивает его к себе за бедро, чем выше вскидывается, отрывая лицо от стола, тем больше разливается в Джимми желчи.
Глухие, нечеловеческие звуки протискиваются сквозь его зубы, и Джимми бы поймал их, заглушил бы и задушил, но руки заняты, так что даже волос с лица не убрать.
Кокаин шепчет, что виноват не наркотик.
Никого не интересуют злосчастные четыре грамма некачественного кокаина, изъятые у бывшего иммигранта-нелегала в сочельник.
Хранение наркотиков слишком простое преступление для такого следователя-работяги, как Джимми, нет, он обвиняет Дениса не в этом.
Лицо Дениса маячит перед глазом, а глаз уже больше не закрыть, и лицо, это лицо, именно это лицо и является центральной уликой.
Этот человек украл лицо Джимми, и воровство и есть его настоящее преступление.
Денис украл лицо, которое ему не принадлежит, даже не удосужился спрятать его к себе в сумку, а надел и то пришлось в пору.
Денис щеголял чужим лицом, не снимая его даже на ночь. Не снимая его, даже трахаясь с ненавистной ему начальницей. Не снимая его, даже у подземки с тремя девицами на выбор и бутылкой шампанского в руке. Не снимая его, даже при задержании офицерами полиции. Не снимая его сейчас.
Поэтому Джимми решает его снять сам.
Он останавливается, убирая руку от паха Дениса, и, не издавая ни звука, вцепляется тому в волосы. Наматывает на кулак. Совсем, как делал с кудрями своей «одной и единственной», только в тот раз по руке Джимми скользило золото, а сейчас — чернота.
Ложь, это было всегда чернота.
Просто раньше она маскировалась под золотые кредитные карты тестя и жемчуг на шее его милой, а сейчас она сорвала с себя все покровы.
И чернота накрывает кабинет для допросов, она накрывает металический стол и пустые стулья, она накрывает их обоих, она накрывает их собой.
Крепко держа Дениса за волосы, Джимми впечатывает его лицом в стол. Еще раз. И еще раз. Он дергает бедрами все чаще и быстрее, желание вместе со злостью топит тело в неврозе, а зрачки еще в пущей черноте, но его лучший друг не отвечает на старания, совсем немея.
Джимми трясет от страха и ярости, но он никак не может кончить, никак, никак.
Он не может кончить даже, когда видит красные следы на столе.
От вида крови Джимми становится лучше, и он отпускает черные волосы, возвращая руку к паху Дениса. Стоит пару раз сжать напрягшуюся мошонку, позволив тому самому вжиматься Джимми в ладонь, как тот кончает. Легко, как же ему легко.
Денис вытягивается в струну, приподнимаясь над столом, и издает хриплые протяжные звуки вперемешку со словами на неизвестном Джимми языке.
Джимми смотрит тому в затылок и видит его насквозь — пробравшись взглядом сквозь черепную коробку, кору мозга и его отсеки, и выйдя наружу с противоположной стороны, Джимми видит то, как искажается это лицо.
Глаза, крепко смыкаясь, складываются в щелки, кожа натягивается и покрывается светло-розовым, скрытым за слоем смазавшегося тонального крема «слоновая кость». Все углы заостряются.
Так должно происходить с лицом Джимми, когда он кончит.
Но так не произойдет с лицом Джимми никогда.
Но он так и не кончает.
Джимми отстраняется от ослабшего на столе тела Дениса, дыша часто и мелко, точно норовит загнать себя в сердечный приступ.
Не получается сморгнуть.
Из приоткрытого рта Дениса вытекает слюна, из члена — сперма, а из носа — кровь с желтоватыми вкраплениями порошка. Это отвратительно. Все это отвратительно, решает про себя Джимми, но не может поверить в собственные слова.
— А ну съебись отсюда, — сипло говорит он, пихая Дениса локтем меж ребер.
Денис приподнимается на руках и, оттолкнувшись от столешницы, встает на ноги.
Блуждающая улыбочка у него на лице взбесила бы Джимми еще с минуту назад, но сейчас она лишь заставляет его поморщиться.
Джимми делает все по порядку: застегивает брюки (без единой складки) и ремень, заправляет рубашку, приводит в порядок манжеты и воротник, конфискует у Дениса из сумки пачку салфеток и уничтожает ими следы подозрительных жидкостей всех цветов радуги — желтых, белых, красных, уходит, предварительно заперев за собой дверь, и возвращается с новым пакетом для изъятых у задержанных вещей, убирает в него оставшуюся дозу кокаина и запечатывает.
Протокол обыска он исправит уже у себя в кабинете.
— Я могу?.. — Начинает было Денис, но осекается под тяжелым взглядом Джимми.
По его непроницаемому лицу и не скажешь, что они только что друг с другом ебались.
— Что?
— Я думал, что… — Денис указывает в сторону двери и вновь душит предложение, не закончив его. Сытая послеоргазменная уверенность крошится на глазах.
— Пойти? Ты пойти хочешь? — Джимми качает головой, — ты что, думал я тебя вот так просто отпущу?
— Но… но, мы только что, ты только что… мы нюхали кокаин вместе и переспали, и я думал, что этого хватит, — от волнения Денис проглатывает слова, а акцент начинает проявляться еще сильнее.
— Ты серьезно предполагал, что этот допрос мог закончиться для тебя хорошо?
— Предполагал… — Денис запинается, обхватив себя руками.
Джимми отвечает не сразу.
Будто бы в раздумьях, он опирается кулаками об избавленный от следов их незаконных делишек стол и молчит, щеголяя фирменным стеклянным взглядом настоящего следователя.
Он смотрит Денису куда-то поверх головы, но смотрит так, точно готовясь выстрелить в упор.
Потом он переводит взгляд на притащенную из своего кабинета стопку бумаг. Словно из кобуры пистолет, вытаскивает пустой лист и делает смертельный выстрел, передвигая лист на половину Дениса.
— Пиши признание. Пиши, что таскал с собой два грамма кокаина. Словом, пиши все, как было. Потом звони жене домой и говори, чтобы привезла утром залог. Это твое первого правонарушение такого рода, а значит и сумма залога снижена до предела. Считай, что тебе повезло. Сумма залога обозначена воот здеесь, — тянет Джимми, сдвигая другой лист бумаги на чужую половину стола.
На проигравшую половину.
Опешив, Денис поначалу не может выдавить из себя ни звука.
Когда он наконец заговаривает, Джимми уверяется в том, что теперь он поломал Дениса до конца.
— А если я откажусь писать все то, что вы хотите от меня? Если я опишу все… что вы со мной сделали?
— Тогда мне нужно предупредить тебя, что дача ложных показаний, тем более против служителя порядка карается куда сильнее, а сумма залога повышается. Не знаю потянет ли такую сумму твоя жена, но если нет, тебя ждет тюрьма до начала судебного следствия, а когда ты проиграешь дело, то тюрьма будет и после. И тем более, в твоей крови сейчас столько кокаина, если потащить тебя на анализ и выявить насколько сильно ты обдолбан, это только поможет делу против тебя, — обьясняет Джимми, все еще продолжая глядеть куда-то в сторону, — но ты конечно волен сам решать, что ты напишешь в признании.
В следующий раз Денис подает голос только, когда ему становится нужна ручка для написания признания.
Джимми мажет быстрым взглядом по его ссутуленной спине и глуповато приоткрытому рту, словно Денис силится выдавить из себя слова, но язык не слушается.
Отводит взгляд.
— Ночь проведешь в участке за решеткой, завтра меня здесь не будет, поэтому от твоей жены залог примет кто-то другой. Я не помню точно, кто завтра на утренней смене, но здесь, как ты понимаешь, всегда кто-то на дежурстве. К двенадцати ты будешь свободен.
Заведя Дениса в камеру, Джимми медлит перед тем, как провернуть в замке ключ. Белоснежный до слепоты электрический свет он так и не включил, а за окном стремительно темнеет, погружая проход и галерею, состыкованных друг с другом камер в полумрак.
Сглотнув, Джимми слегка приподнимает голову и бросает взгляд на Дениса, усевшегося на самый край койки. Все еще в шоковом состоянии, он неотрывно глядит себе под ноги.
Со спутанными, заляпанными от прикосновений патлами и проявившимися над нахмуренными бровями морщинами, Денис выглядит почти что настоящим, и Джимми чувствует почти что нежность.
Закрыв камеру на ключ, он дважды дергает дверь на себя, удостоверившись, закрыта ли она, и уходит прочь, с каждым шагом и каждой последующей камерой, удаляясь вверх по проходу.
Джимми гасит раздражающе яркий свет в холле, выкручивает громкость радио, гоняющим одну за другой слащавую песню о Рождестве, на минимум и ждет до семь минут десятого, когда приходит на ночную смену (с опозданием на семь минут) очередной безымянный офицер. Скорое возвращение домой нагоняет тоску, и Джимми убивает время лаконичным диалогом с офицером. Они перебрасываются ничего не значащими фразами о погоде, футболе и (не)любви к праздникам, а потом офицер включает свет и выкручивает звук радио на полную громкость.
Диджей ставит Пола МакКартни, что в конечном счете и заставляет Джимми уйти.
Кокаин прекратил свое действие еще, когда Денис расписался в правом нижнем углу признания, а теперь Джимми предоставлен обратной стороне вещества — желудок выкручивает, голова тяжелеет от подступившей мигрени, тело тянет вниз к земле и закон о гравитации кажется, как никогда верным.
Проходя мимо закрытой на ночь церкви, Джимми слышится пение его благоверной, и к ее голосу присоединяются десятки других, и все они, как один, выводят: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень».
Пение преследует Джимми до самого входа в подземку.
В пустом вагоне электрички, он не слышит ничего кроме гудения рельс.
На следующий день рождается Христос, и тесть вместе со своей новой миссис приходят в дом мистера и миссис Пейдж на праздничную индейку.
Выкроив свободную минутку в хлопотах по дому и натужных разговорах с тестем, Джимми усаживается спиной к камину и разворачивает утреннюю газету на разделе криминальной хроники. Первым же заголовком крупными буквами и остроконечным, пошлым шрифтом значится задержание мужа дочери одного из главных акционеров банка Ллойдс.
В статье пишут о найденном у задержанного кокаине и отказе богатого предпринимателя на просьбу дочери дать денег для залога, так что «убитой горем жене» пришлось в срочном порядке продать висевший у нее дома подлинник Дега (подарок отца на свадьбу, конечно же), лишь бы освободить супруга.
Журналист описывает задержанного, как «улыбчивого и довольного жизнью в столице альфонса, который никогда не отрицал того, что он самый настоящий альфонс». Фотография, конечно черно-белая, но все же, напечатана в правом нижнем углу страницы. Человек с фотографии широко улыбается, не стесняясь выставляя на обозрение пухлые щеки. От растянутых в сторону тонких губ, и без того узкие глазки сужаются еще сильнее, придавая фотографии комичное сходство с карикатурой на азиата. А по контуру широкого лица лежат темные волосы, сглаживая углы и придавая тому откровенное сходство с блином. Журналист упоминает безукоризненную репутацию вышеназванного акционера Ллойдс, влияние его семьи и все те «неприятные скорые последствия», которые грозят в скором будущем тому служителя правопорядка, которому непосчастливилось остаться в сочельник на службе и кинуть героя статьи за решетку. В конце статьи, автор с нескрываемым сарказмом задается вопросом, является ли этот полицейский храбрым героем или же просто глупцом?
— Милый, сейчас ведь семейное мероприятие… — С сахаром в голосе окликает Джимми милая, но по застывшему в пародии на улыбку, обведенному помадой рту, Джимми догадывается, что она напряжена до предела.
— Вот и папа уже здесь, — рапортует она, когда в столовую чинно заходит «папа» и садится в голове стола.
— Может быть ты уберешь газету, раз все собрались? — С хорошо скрываемым раздражением, намекает ему любимая, ставя в центр стола настоящего виновника собрания — отнюдь не новорожденного Христа, а приготовленную этим утром утку с начинкой из яблок и корицы.
— Конечно, — после небольшой заминки послушно говорит он. По его лицу скользит блуждающая, неясная никому улыбка, — все что хочешь, дорогая, — чуть помедлив, Джимми закрывает газету, сворачивает вдвое и, слегка развернувшись на стуле, бросает газету в горящий камин.
Когда Джимми поворачивается обратно, все собравшиеся смотрят на него одного.
— Я не узнаю тебя сегодня. Ты всегда так мало при мне улыбаешься, — громким шепотом говорит ему на ухо женщина с серебряным кольцом на пальце. Ровно такое же есть и у Джимми. Должно быть, это его жена.
Тучный мужчина во главе стола склоняет голову в одобрении.
— А теперь мы все возьмемся за руки и помолимся, — возвещает он, чуть выждав, и подает одну руку своей пассии, а другую — Джимми.
Следуя традиции, Джимми закрывает глаза, вслушиваясь в монотонную торжественность в голосе мужчины справа, «Он избавит тебя от сети ловца и от гибельной язвы. Он укроет тебя Своими перьями, и под Его крыльями ты найдешь прибежище. Его истина будет тебе щитом и броней. Не убоишься ни ужасов в ночи, ни стрелы, летящей днем, ни язвы, ходящей во мраке, ни заразы, опустошающей в полдень. Тысяча падет около тебя, и десять тысяч справа от тебя, но к тебе не приблизится. Только глазами своими будешь смотреть и увидишь возмездие нечестивым».
Когда Джимми открывает глаза, на тарелке уже лежит филе, а в бокал уже налито вино.
Джимми спотыкается взглядом о свое искаженное отражение на лезвие столового ножа, и это напоминает ему о Денисе и том его взгляде через плечо в самом начале. О его взгляде на свое отражение и на Джимми за стеклом. Тот самый первый взгляд, который заказал конец их краткого знакомства заранее.
Джимми меланхолично размышляет о том, что не случись того первого взгляда, не было бы и статьи в газете, не было бы «скорых неприятных последствий», ничего не было бы.
Вокруг раздается стук столовых приборов, всем не терпится приступить к праздничному обеду в честь дня рождения Спасителя.
Джимми безропотно присоединяется, разыгрывая веру — стоит ему отправить кусок индейки в рот, и она становится плотью Дениса, а стоит ему сделать глоток вина, оно обращается в его кровь.
Когда на блюде из под индейки остаются одни только кости, глава семьи откашливается и с ободряющей улыбкой у уголков рта спрашивает Джимми, как у того дела на работе.
Джимми замирает с недонесенным до рта кусочком мяса. Он уже собирается ответить, как замечает силуэт, отображающийся на лезвие ножа, зажатый им в правой руке. Джимми слегка сощуривается и внимательно всматривается свое отражение.
Джимми видит, что с лезвия на него смотрит тот человек из зеркала, с лезвия на него смотрит Денис, и они улыбаются друг другу.
Только тогда Джимми обмакивает губы салфеткой, откладывает столовые приборы и со смутной улыбкой отвечает на вопрос незнакомого ему человека.

@музыка: Marilyn Manson - Eat Me, Drink Me

@настроение: in and out of hell.

@темы: fiction, Led Zeppelin

@музыка: Roger Waters - Every Stranger's Eyes

@настроение: all these subtle sperm euphemisms...

@темы: стихоплетение

Listen or download Vashti Bunyan Here Before for free on Pleer

For the Last Plague Doctor (Hierophant)

Once I had a child
he was wilder than moonlight
he could do it all
like he’d been here before
tap-tap-tapping on the bed-sheets
as if they were water-lilies
him reaching out for the velvet slits
in the kingdom of freaks ’n’ sillies.
Before a blanket was my hood
and a draught was mice’s rustle
under the fall of leaves I stood
with my heart-t-t beat-t-t a paper muscle.
Before I marched all alone
to the dearest chop-chop square
crawled in-and-out of my stuffy home
turned the Black Death into a funfair.
Knock-knock-knocking to the Funny Farm
with its doors made of sobs and walnuts,
dear Doctor, there is no harm
in my death by a hundred paper-cuts.
Once I had a child
she was smiling like sunshine
she could see it all
like she’d been here before
out of her head on misery,
tobacco, Green Fairy, lust
she fell into your Faun’s trickery
then her marbles turned to rust.
Now I snow myself away
drawing angels and gnomes with soil
until the next tiny hurricane
comes and twists them in a coil.
Now my hands turn beautiful and black
with every line I spit out
emptying my eerie wordy backpack
until what’s left is a numb clout.
Out of my scull hammer my birth
that is still captured in a clog,
dear Doctor, don’t cure me with mirth
better put on my buboes a frog.
Then I had a child
took his while like northern summer
and he knows it all
like he’s been here before
all seeds of things that are chaos,
moonlight and sunshine my parents
with barbarian newborn faces,
wet whips and leashes as presents.
Soon I’ll smell you in the dark, Doctor
with your penetrating Jewish beak
making guilt my only proctor,
the quickest way to finish the sick.
Soon, you’ll see my awful rowing
among the waves of echoes
with the bubbly sores overflowing
granting me a pass to all ghettos.
With your plague guise, black cloaks and hats,
camphor, air-planes, poppy-cigars
dear Doctor, take me back to the rats
nibbling on their gingerbread stars.

@музыка: Vashti Bunyan - Here Before

@настроение: a new cycle.

@темы: musique, стихоплетение

Для  Rave. (I am better at kitchen prose than gutter rhymes, but I tried to dive into them)

I can not hide in your heart
like a moth
learning child’s hide-and-seek art
so peacefully floating
on the organ’s slimy skin,
rowing and boating
and serve as an alive pin,
wing-tickling your fickle heart
until you squeeze a smile
with motion tearing me apart.
as I’m seeking for a defile.
Lying eagle-spread
crucified on this red muscle
for the days I bled
before I became just rustle,

prostrated and listening to
its beat, tentatively,
like moths do.

I can not nibble on your heart
like a caterpillar
with my tongue sharpened as a dart
biting a leaf after leaf
a whole battalion of us
when hunger is a thief
and our insect’s tears are puss,
connoisseur of sauces and spices
you are, then you should taste
like the biggest sack of prices.
Of vices. All glittering. And laced.
But if you’re poisoned I’ll choke
with the lump of your flesh
in my body but in your yoke
and my graveyard will be my creche

naturally swinging to
your windy breath
like caterpillars do.

I can not I can not
with my jealousy, “nevermore’s!” and slouch
I can not seek for your love as for a crouch
Can I?
…with my chronic inner golden crack
out of the blue and into the black.

@музыка: some Jethro Tull radio.

@настроение: и как же мне, блядь, хочется быть с вами.

@темы: стихоплетение

Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  udemia
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
"И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Photograph by Ophelia.

Глава двенадцатая. The … electricity eyes

Глава двенадцатая. The … electricity eyes

do you have the nerve?
do you?
to make all the words in a line matter?
all soldiers’ wives receive an awaited letter?
and all starving children on Earth fatter?
and the March Hare find his Hatter?
because I do
so share it with me (against wear and tear)
along with a sling and a stone,
my icy staff to bear
because I can't do it alone.

[Последняя строчка перечеркнута дважды.]

Не ходите, детишки, на Abbey Road! Там вас ждут страшные чудища в лоснящихся жирно-серых, как рыбья подливка, костюмах, с ценником, (не)очевидно повисшим на новехонькой федоре.
Задние лапища у чудищ обуты в начищенные чумазым мальчишкой с улицы — «Два шиллинга за пару, сэр!» — блестящие туфли, а передние шесть месяцев в год облачены в кожу черной перчатки, а другие шесть голы и аккуратно острижены, чтобы детишки, которые не слушаются своих мамочек и все же приходят на Abbey Road, не пугались когтей, острых, как скальпель, и длинных, как кортик.
Если вы милые детишки, все-таки идете на Abbey Road, то знайте: там вас ждут колготки, юбка-карандаш, черная подводка, секретарские очки в тяжелой оправе, и все это — на одной бедняжечке, сидящей за столом и — дзинннь! дзинннь! дзинь-дзинннь! — отвечающей на звонки, звонки, звонки… и как же жаль, что нельзя, как завещал Сид Барретт, путешествовать по телефонным проводам.
Мистер Норман Смит, а вернее, мистер Нормальный, мистер Норма, мистер Все-В-Норме (с обязательным аристократическим выговором), вы слишком долго причесывались утром, мистер Норман, так долго и тщательно, точно у вас не волосы, а галочье гнездо, и вы разворошили его еще больше; вы причесывались так долго, мистер Норман, только для того, чтобы сделать вид, что вы не занимались собой совсем; что вы не проснулись по звонку будильника, что вы едва не проспали, и во рту у вас не было ни крошки, а под пиджаком у вас пижамная куртка, а в дипломате у вас ночной колпак, и на обед вы закажете три корочки хлеба — для себя, мистера Дженнера и мистера Кинга.
Ни одной не достается только вашей совести, которая смеет диктовать вам, что притворяться славным парнем, когда на самом деле таким не являешься — не-хо-ро-шо!
Если вы добрались до Abbey Road без происшествий, стоит оставить страхи за дверьми. Нужно взять себя в руки, и ноги тоже взять в руки, а руки не надо никуда брать — ими надо лишь перебирать, быстро-быстро перебирать по струнам. Записывать песню — одну за другой — нет времени, нет денег, нет терпения — все начнет гореть множеством желтых! оранжевых! розовых! лампочек, и это так тяжело, и так муторно, и так здорово, что домой вернешься только к ночи, поволочешь к постели свою миссис, откинешь голову на подушку и только тогда вдохнешь полной грудью.
А-а-ах.
И по ночам тебе будет сниться волшебное ничто, которое высвободит-высвободит-высвободит (бесконечный повтор) высвободит-высвободит-высвободит тебя.

***
That Night a Fire did break out -
You should have heard Matilda Shout!
You should have heard her Scream and Bawl,
And throw the window up and call
To People passing in the Street -
(The rapidly increasing Heat
Encouraging her to obtain
Their confidence) - but all in vain!
For every time She shouted 'Fire!'
They only answered 'Little Liar'!
And therefore when her Aunt returned,
Matilda, and the House, were Burned.

Hilaire Belloc, «Cautionary Tales for Children».

История об озорном мальчике Сиде Барретте, лгунишке, который был сожжен заживо.
— Они отказали! Письмо пришло сегодня, они отказали в использовании стихов Беллока! Сукин сын с четверть века уже гниет в могиле, а они отказали! — возмущается Кинг.
На самом деле, все к лучшему. Ведь в глубине души Кинг не хочет, чтобы Сид пел стишки Беллока. Да кому вообще сейчас нужен Беллок, когда есть Барретт, который может часами просиживать, скрестив ноги, с гитарой в руках, джойнтом в зубах и салфеткой на коленке и сочинять, сочинять, сочинять.
Часы завороженно останавливают свой ход, заглядывают ему через плечо и молчат, останавливая ход времени, чтобы дать ему больше часов, минут, секунд, миллисекунд, миллимиллисекунд, миллимиллимиллисекунд. Сид Барретт играет с музыкой, как с котенком, приручает ее, чтобы она терлась о его колени, урчала и выполняла всевозможные трюки.
Кто сказал, что кошки не поддаются дрессировке?
Все знают, что Сиду Барретту не сложно научить музыку новому, ему это раз плюнуть. Совсем ему это не тягостно, ведь он так рано научился бегать, читать, говорить со взрослыми, как взрослый, и играть на фортепиано.
Он рано понял, что взрослые врут о прячущихся в шкафу монстрах.
Шкаф действительно битком набит страшными существами, но только не нужно их бояться — нужно выпустить их, усадить в кружок и каждому дать овсяного печенья с молоком. Тогда существа обрадуются и закружат тебя в хороводе и научат всяким вещам, о которых другие дети только догадываются, а взрослые давно забыли.

There was a Boy whose name was Jim;
His Friends were very good to him.
They gave him Tea, and Cakes, and Jam,
And slices of delicious Ham.

В самом начале песни бас сливается с органом, и Роджер Уотерс раз за разом выводит B, B, B, B, а вот Рик Райт устраивает что-то чуть более замысловатое. Боже, благослови Рика Райта (и Королеву) — так думают и Дженнер, и Кинг, и Норман, и Браун; благослови единственного настоящего музыканта в этой чертовой группе, кажется, он единственный, кто учился играть, а как он добр — настраивает инструменты всем остальным, вы только представьте!
— Ччччшшш, пау-у! — Кинг слушает, как шепчут в микрофоны Сид с Риком, и думает, что наследие Беллока — самая настоящая шара, и какие же они там все ослы, что не дали разрешение на использование стишков.
Ну и пусть. Он видел, что Сид написал свои собственные рифмы, несколько разных версий, и сегодня в студии предложил им выбрать — на вкус Кинга, они ничуть не хуже Беллока.
— А маму героя будут звать М-м-м-матильдой!
Кинг слушает, прикрывает лицо руками и выдыхает.
Он вспоминает о своей матери, и от этого почему-то покалывает в кончиках пальцев. Он видит ее за их крепким кухонным столом — она намазывает масло на хлеб и неодобрительно косится на «Нравоучительные Сказки» Хилэра Беллока у него в руках. Тогда она заявила, что все эти стишки — чушь собачья, что они не смешные и не страшные, и Кинг поспешил с ней согласиться. Потом они замолкли и принялись за ячменный суп. Кинг хлебал один бульон, макая в него ржаные корки. В отличие от матери, размякшую крупу он ненавидел.

The Chief Defect of Henry King
Was chewing little bits of String.
At last he swallowed some which tied
Itself in ugly Knots inside.

Сейчас мать даже не знает, чем он занимается. Она, должно быть, до сих пор думает, что ее сын работает на авиакомпанию, что он скучный клерк, что он мечтает о собственной визитке с тиснением, герани на окне и жене, которая будет так усердна, что когда-нибудь она зальет бедные цветы до смерти.
Когда Кинг думает о том, каким важным-преважным его мать хотела, чтобы он стал, а он пошел ей наперекор, все внутри у него переворачивается от глупого злорадства. Он знает, что он просто осёл, если несбывшееся желание его старой матери так его веселит, но ничего не может с собой поделать.
Порой, когда он приходит вечером домой, уставший и довольный, ему хочется набрать номер, который он регулярно прокручивает в голове, но он так и не решается перенести его из собственной памяти в настоящую жизнь. Ему остается только гадать, понравилось бы матери то, чем он занимается сейчас, или нет. Конечно, она бы не взяла в толк, что такое Лондонская Свободная Школа, но если бы он сказал, что основал свою фирму и получает одну шестую прибыли, что добился для одних странноватых, но очень талантливых парней контракта с известной студией — тогда бы она, пожалуй, всплеснула руками и сказала, что всегда верила в своего Энди.
Кинг бы точно покраснел на другом конце трубки, начал бы переминаться с ноги на ногу и повторять: «Спасибо, мам, спасибо, спасибо».
Но он был бы счастлив.

Finding she was left alone
Went tiptoe to the telephone, 999
Summoned the immediate aid
Of London's Noble Fire Brigade

Сейчас, когда он стоит в студии, а за стеклом Рик Райт и Сид Барретт записывают вокал, Эндрю Кинг совсем не здесь. Он все еще у себя дома, за столом с матерью, ложка за ложкой вливает в себя пакостный ячменный суп. Зубы клацают о медь, он причмокивает и дует на поверхность. Пока еще слишком горячо и мерзко, нужно дотерпеть до момента, когда суп охладеет, но останется все таким же мерзким. А пока он водит кончиком ложки по поверхности супа, расчленяя круглые жиринки на чуть более мелкие, потом еще меньше и еще.
— Уважь маму, съешь хотя бы немного, — добродушно подсказывает ему отец из-за газеты.
Кинг упрямится, но стоит ему посмотреть чуть выше и увидеть мать, зорко следящую за его манипуляциями, он все-таки убирает книжку Беллока. Он решает никогда больше ее не читать и завтра же отдать первому попавшемуся мальчишке в школе. Он заставляет себя проглотить сначала одну ложку, а потом и вторую.
Мать смягчается — она улыбается краешком рта. От этого ее лицо сминается и становится похожим на пожухлый осенний лист.
Кинг всегда любил осенние листья.
Райт с Барреттом замолкают, и Кинг понимает, что они записали очень даже удачный тейк. Так песню и нужно отправить Норману на обработку.
Но когда они выходят к нему и просят показать им, что получилось, Кинг их совсем не слышит.
Он должен быть здесь, на Abbey Road Studios, но вместо этого он лежит под подоткнутым матерью одеялом, а она сидит на краешке кровати и читает ему вслух о приключениях Тома Сойера; в его воспоминаниях ему не двадцать восемь; память переносит его на две декады назад, погружая его под теплое пуховое одеяло, в его спальню, где горел ночник, от матери пахло выпечкой и комнатными растениями, и ни тогда, ни сейчас он не жалел о том, что так и не прочел Беллока.

For all the time spent in that room
The doll's house, darkness, old perfume
And fairy stories held me high on
Clouds of sunlight floating by.

Придя вечером домой, Кинг подходит к телефонному аппарату с явным намерением наконец-то позвонить матери. Но потом он опять вспоминает, что все эти словечки: «психоделия», «рок-н-ролл», «продюсерское дело» — мало что ей скажут; вспоминает, что давненько не стриг ногти и что ни женой, ни геранью на подоконнике так и не обзавелся.
С этими мыслями и с облегчением он идет спать, и во сне у него играет та самая песня, которую они записывали сегодня.

***
The east wind sighs, the fine rains come:
Beyond the pool of water-lilies, the noise of faint thunder.
A gold toad gnaws the lock. Open it, burn the incense.
A tiger of jade pulls the rope. Draw from the well and escape.
Chia's daughter peeped through the screen when Han the clerk was young,
The goddess of the River left her pillow for the great Prince of Wei.
Never let your heart open with the spring flowers:
One inch of love is an inch of ashes.

Li Shangyin.

Решка, решка, решка, решка, решка, орел.
Прерывистая, прерывистая, прерывистая, прерывистая, прерывистая, сплошная.

Above (three) — K’UN — The Receptive, Earth
Below (three) — CHÊN — The Arousing, Thunder(1)

Шесть линий на листе бумаги и раскрытая «Книга Перемен» перед глазами.
Cид как-то рассказал о том, как прожил первый месяц учебы в Camberwell на Tottenham Court Road, в комнате, снятой у матери знакомого по фамилии О’Коннелл.
Он описал эту женщину огромным рыжим видением с рыжими волосами, бровями и фартуками. Видение, которое говорило со своим сынком по-гэльски, всюду сновало с бархатным мешочком, где хранились скандинавские руны, и варило в гигантской кастрюле самое вкусное рагу, которое Сиду когда-либо доводилось пробовать, а напившись, ругалось с яростью Боудикки.
Такой была мамаша О’Коннелл.

THE JUDGEMENT
Return. Success.
Going out and coming in without error.
Friends come without blame.
To and fro goes the way.
On the seventh day comes return.
In furthers one to have somewhere to go.

Сид Барретт рассказал об этом Рику Райту в их первую встречу в далеком шестьдесят четвертом.
Это была их первая репетиция с Сидом. После нее, видимо, стремясь понравиться Рику, он предложил ему косяк — и пока сворачивал его, рассказывал об этой О’Коннелл, чьи выкрики было частенько слышно с улицы, хотя жила она то ли на пятом, то ли на шестом этаже.
По рассказам Сида, книжные шкафы у миссис О’Коннелл были завалены оккультной литературой, полки заставлены шкатулочками с оберегами, флаконами с жидкостями устрашающих цветов и не менее устрашающего запаха, кристаллами и маленькими статуэтками.
По рассказам Сида, он выпрашивал у миссис О’Коннелл бесплатные расклады на Таро и сессии по хиромантии и одалживал у нее толстенное издание «Книги Перемен» — а монетки для гадания брал у ее сына, ведь у самого Сида мелочевки в карманах тогда еще совсем не водилось.

THE IMAGE
Thunder within the earth:
The Image of THE TURNING POINT.
Thus the kings of antiquity closed the passes
At the time of solstice.
Merchants and strangers did not go about,
And the ruler
Did not travel through the provinces.

Ни один из них не был болтуном, а с Сидом оказалось приятно молчать. Приятно идти сквозь парк в музыкальный магазин или чайную или галерею. Приятно раскуривать один косяк на двоих и обсуждать новую пластинку The Yardbirds или же жилку на тонкой щиколотке проходящей мимо девушки.
Как-то на одну из встреч вместе с двумя кубиками сахара он принес ту самую «Книгу Перемен».
Китайская философия для европейцев — это в первую очередь модное веяние, а уже потом путь к просветлению или что там ищет Сид, так думал Рик.
Рика просветление интересует намного меньше. Чего он по-настоящему хочет, так это купить Джулс стоящее кольцо, чтобы больше не было стыдно смотреть ее родителям в глаза, и стать популярным музыкантом.
Именно в этой последовательности.
Когда Сид взялся подбрасывать монетки и чертить линии на рукаве белой рубашки Рика, которую Джулс, между прочим, только вчера погладила, он не сдержался и спросил:
— И ты во все это веришь?
Сид остановился и, помедлив, убрал свои три пенни обратно в карман.
Больше он не гадал Рику на гексаграммах, а на вопрос так и не ответил.

THE LINES
Ø Nine at the beginning means:
Return from a short distance.
No need for remorse.
Great good fortune.

В какой-то момент Рик забывает, сколько раз они наложили голос Сида на трек: кажется, что он просачивается через колонки с разных сторон, со всех сторон — из трещин в стенах, из дырок в полу, из щелей в оконной раме. А ведь голос у него не такой уж сильный, не лучше, чем у Рика, и поют они в одинаковой тональности — но он умеет проворачивать с ним какую-то свой особенный псссиходелличный тррюк. Надо бы его запатентовать, пока никто хитрый не украл.
Сид умеет делать так, что его голос проходит сквозь окно, из рубки в контрольную комнату, а там оседает на мониторах и микшерном пульте. Рик не то чтобы разглядывал Сида, хотя нет, разглядывал, и ему было неясно, что тот делает такого в комнатке, обитой поролоном и ковролином, чтобы звуки, даже самое тихое эхо, куда-то впитывались, чтобы голос, отскакивающий от микрофона, делался пустым и полным в одно и то же время.

Six in the second place means:
Quiet return. Good fortune.

На взгляд Рика, самая своеобразная вещь в Сиде — это то, что он (как любят неодобрительно говорить те, кому за сорок и чье время давно прошло) — сложный человек.
Раньше Рик так не думал, но сейчас он понимает: если ты вертишься во всей этой психоделической тусовке, сложным тебе быть противопоказано. Если ты хиппи, то ты никогда не стрижешь волосы и ногти, никогда не прицепляешь искусственные цветы к пиджаку (натуральное, все должно быть натуральным!), никогда не применяешь насилие, никогда не говоришь: пожалуй, братишки, не стоит сегодня налегать на марихуану. Если ты одеваешься на King’s Road, мечтаешь купить билет в один конец в Haight-Ashbury, и пропустить марку ЛСД вечером для тебя все равно, что диабетику забыть о порции инсулина, то ты не имеешь права быть сложным, потому что либо «да», либо «нет», дружок.
Никаких «да нет», никаких «возможно», «может быть», «когда рак на горе свистнет!»

Six in the third place means:
Repeated return. Danger. No blame.

А Сид именно из таких, и эти его метания не доведут его ни до чего хорошего.
Как-то Рику сказала об этом Джульетт — они лежали в кровати, она гладила его по плечу, и сон витал между ними, позволяя им сперва сказать друг другу «спокойной ночи», прежде чем впиться в них поцелуем.
— Вы такие разные — вы все, — шепнула ему она.
— Расскажешь, в чем? — он не видел ее, но чувствовал ее дыхание у своих губ.
— Двое проблемных — и ты знаешь о ком я. А ты с Ником — как буйки на море, которое все время штормит.
Рик понял, что она имеет в виду, и поцеловал ей ладонь.
Сразу стало неуютно, и перспектива выбираться из этой кровати через семь часов, чтобы спешить на репетицию, представилась ему совершенно безрадостной.

Six in the fourth place means:
Walking in the midst of others,
One returns alone.

Это правильное слово: «проблемный».
Сид невероятно живой, даже слишком.
Даже когда он молча трипует, привалившись головой к подушке на полу, а у него лихорадочно блестят глаза. Как химическая реакция — сколько бы ты ни пытался потушить огонь, он только сильнее разгорается, почти опаляет тебе руки, когда ты пытаешься дотронуться до него.

Six in the fifth place means:
Noble-hearted return. No remorse.

Кто второй «проблемный», Рик тоже понимает: они два сапога пара. Этот Роджер Уотерс, который вечно лезет к бьющей из Сида жизни, лезет, как лезут все остальные, но всегда подбирается ближе всех остальных.
Рик не знает, почему это кажется ему странным, почему это его беспокоит.
С Роджером Уотерсом они никогда не станут друзьями — уж точно не после рассказа Джульетт о том, что он пытался склеить ее, когда только стал играть в S1GMA 6.
Но дело не только в этом.
Есть что-то еще.
— Джулс, — сказал он, когда они той ночью сплелись в постели, прежде чем уснуть, — мне все это не нравится в последнее время.

Six at the top means:
Missing the return. Misfortune.
Misfortune from within and without.
If armies are set marching in this way,
One will in the end suffer a great defeat,
Disastrous for the ruler of the country.
For ten years
It will not be possible to attack again.

Рик сам не знает, что имеет в виду. Перед глазами у него студия и Сид у микрофона — идет запись вокала, и все они стоят и смотрят на него через стекло.
Эта смутная сумятица у Рика в душе и глаза Сида, которые скользят по ним, когда запись заканчивается.
Когда он выходит, кто-то спрашивает, о чем эта песня.
— О зимнем солнцестоянии, конечно же, — отвечает Сид, — и о маленьких гномиках в саду сержанта и сержантихи Бертран.(2)

Sunset, sunrise

Именно тогда Рику вспоминается, как Сид хотел погадать ему по «Книге Перемен».
Тогда Рик спросил Сида, гадает ли он на прошлое.
— А зачем? — сказал Сид. — Что прошло, то прошло.
И когда они с Джулс лежали рядом, вокруг них лежала темнота, а внутри них готов был распустить свой черный зонтик крепкий сон, Рику казалось, что он слышит звон трех монеток, которые шесть раз подбросил для него Сид.
Хотя, наверное, он просто устал и все это ему только снилось.

***
“And were we not saying long ago that the soul when using the body as an instrument of perception, that is to say, when using the sense of sight or hearing or some other sense (for the meaning of perceiving through the body is perceiving through the senses)-were we not saying that the soul too is then dragged by the body into the region of the changeable, and wanders and is confused; the world spins round her, and she is like a drunkard when under their influence?”
“Very true.”
“But when returning into herself she reflects; then she passes into the realm of purity, and eternity, and immortality, and unchangeableness, which are her kindred, and with them she ever lives, when she is by herself and is not let or hindered; then she ceases from her erring ways, and being in communion with the unchanging is unchanging.”

Plato, «Phaedo».

Для этого трека Сид потребовал партию заводных игрушек, Мейсон — сагаты, Уотерс — слайд-вистл, а Райт — орган Farfisa, орган Hammond и орган Лоури, не говоря уже о двенадцатиструнной акустической гитаре и пианино «хонки-тонк».
Словом, аппетиты у этих молодчиков были немалые.
— А что означает название? — осведомился Кинг, заранее зная, что внятного ответа вряд ли добьется.
— Это как снег, только наоборот, — ответил Сид и попросил Уотерса дунуть в слайд-вистл сильнее.

Yippee! You can't see me
But I can you.

Кинг всегда выделял эту песню.
Когда он впервые услышал ее на репетиции под названием «Snowing», он удивился, что Сид обозвал ее так, ведь звук у нее — именно что летний. Первые десять секунд кажется, что почки деревьев созревают и распускаются, тут же увядая. Кинг подозревает, что это должно быть как-то связано с Кембриджем — Сид с Уотерсом, кажется, родом именно оттуда.
Когда Кинг только познакомился с ними, они сидели в пабе, Дженнер рассказывал им о Blackhill Enterprises, которые тогда находились в процессе создания, и Кинг был уверен, что перед ним четыре парня из центрального Лондона, ведь в андеграунде терпеть не могли кокни — и весьма взаимно.
Когда кто-нибудь говорил о кокни в связи с музыкой, в голову приходили разве что братья Дэвисы из The Kinks, но они к андеграунду никаким боком не относились. Воспевания сырых комнатушек в северном Лондоне, где можно прожить на одном черном хлебе и меде, не были по душе завсегдатаям UFO или «Granny Takes A Trip». Лирику тогдашних The Pink Floyd Sound Кинг еще не видел и не подозревал, что когда-нибудь они дойдут до «Arnold Layne» с его бельевыми веревками, самогоном и кросс-дрессингом.
Но когда заговорили те двое — кто был первым, Уотерс или Барретт, Кинг уже не помнит, — по их выговору тут же стало понятно, что они не из Лондона.
Кажется, это Сид сразу сказал, что "чванливые профессора и не менее чванливые студенты из их города" говорят по-другому. По его словам, у него был выговор района Cherry Hinton, где он родился и жил до самого переезда в Лондон.
— У вас в Кембридже население сто тысяч, Королева назвала вас городом, считай, за красивые глаза, — усмехнулся Кинг.
— Акцент — он не только на языке. Он в глазах, и в твоей походке, и в том какую кашу предпочитаешь на завтрак.
Кинг тогда еще не знал, каков Сид Барретт, и потому спросил:
— И какую кашу ты не предпочитаешь?
— А я не ем кашу, во-об-ще, — засмеялся Сид и показал язык.
Если бы не заверения Дженнера, что он нашел по-настоящему талантливых ребят, Кинг бы подумал, что Барретт — очередной долбанутый джанки.
Ну или, может, что они там в Кембридже все такие — Кинг понятия не имеет, он там ни разу не был.

No fair, you can't hear me
But I can you.

Теперь, когда он слышит армию заводных игрушек и звуки слайд-вистла, наложенные один на другой, он ловит себя на мысли, что все это не просто так.
Ему сложно разобрать, о чем Сид толкует в своих песнях, в этой особенно, но смысл в ней точно есть. Он должен быть.
Кинг чувствует его нутром, как будто что-то старое, что-то из его детских воспоминаний вновь, спустя все эти годы, захватывает его сердце и голову.
Боже, о чем он вообще думает.
Размышлял бы лучше о том, как наложить друг на друга звук всех трех органов, не потерять акустическую гитару и выдвинуть вперед тихий вокал Сида.
Кинг пропускает момент, когда память снова вышибает его из реальности, перемещая в прошлое.
«Сегодня» выскальзывает из-под Кинга — а возможно, Кинг поскальзывается на нем и падает на спину, падает назад, падает дальше «вчера».
Во «вчера» он нащупывает свое прошлое, родное и свежее, оно становится куда ближе настоящего. Кинга это пугает и восхищает, и он теряется, потому что не привык испытывать одновременно столько сложных чувств. Хотя, возможно, именно «сегодня» ему стоит начать учиться? Или же «вчера»?
Память подсказывает ему, что в тринадцать родители отправили его в частную школу. Школа находилась в Дорсете, и кроме разжиревшей на рыбе с картошкой медсестры и похороненных в миле к западу четырех монашек, женщин в школе не было. Там взрослые мальчики научили Кинга правильно затягиваться сигаретой и жевать хвою, чтобы никто потом за курение не всыпал.
Одним из наказаний был ледяной душ, и легко подхватывающий простуду Кинг боялся его, как огня.
Главным его развлечением после комендантского часа — каждый день в десять тридцать вечера, включая уикенды, — было просиживать пижамные штаны у окна, открывавшегося ровно настолько, чтобы туда можно было просунуть ладонь.
Когда свет выключался, и остальные мальчики либо засыпали, либо мастурбировали, стараясь издавать как можно меньше шума, Кинг забирался на подоконник. Поджав под себя ноги, он смотрел на ночной пейзаж, пока глаза не начинали распознавать черные силуэты деревьев в черноте высокой травы и еще более высокого забора, которые, в свою очередь, плавали в черноте ночи.

Too much, I won't touch you
But then I might.

Иногда случалось чудо, и по дороге проезжала машина или велосипед, мерцающий белым огоньком — такой огонек казался Кингу гигантским королем светлячков.
Когда в тишине раздавалось рычание мотора или стрекот велосипедных спиц, Кинг ждал, что кто-то, кто ведет свой путь сквозь английскую ночь, остановится под его окном и предложит Кингу стать его спутником — при условии, что на рассвете, до подъема — каждый день в шесть тридцать, — они вернутся.
Но ни машина, ни велосипед никогда не останавливались, как бы Кинг ни пучил глаза и ни отмораживал себе задницу.
И тогда, задолго до рассвета, стараясь не потерять черноту ночи и не потеряться в ней самому, Кинг ложился обратно в постель и закрывал глаза, и перед ними еще стояли два ярких огонька автомобильных фар или же один, тусклый, велосипеда.

Alone in the clouds all blue
Lying on an eiderdown.
Yippee! You can't see me
But I can you.

Если ему не везло — слишком выматывался за день, — он засыпал тут же.
Но если везло, он еще долго лежал без сна, представляя черные деревья и черный лес и черное кладбище с черными надгробиями монашек в нем.
Он представлял тишину.
И кортежи автомобилей и стайки велосипедов.
А иногда.
И уханье совы.
До самого утра.

***
There was an Old Man of Calcutta,
Who perpetually ate bread and butter;
Till a great bit of muffin, on which he was stuffing,
Choked that horrid Old Man of Calcutta.

Edward Lear, «The complete nonsense of Edward Lear».

В шестьдесят пятом году Норман Смит решил, что более невыносимого человека, чем Джон Леннон, он на своем веку не встретит.
Норману Смиту, как и всем людям, было свойственно ошибаться.

I want to tell you a story
About a little man
If I can.

Если Леннон не мог прожить и дня без подколки, если он называл Нормана Смита «Нормальным Смитом», мол, он уж слишком нормален, простоват, а впридачу к этому скучный и серый —
Если Леннон зло шутил над ним и его запонками в виде королевского профиля, которые Норману, между прочим, подарила его красавица-невеста —
Если Джон Леннон делал все, чтобы превратить жизнь «Нормального» Нормана Смита в нескончаемый кошмар —
Сид Барретт выбрал более изощренный способ издевательства.
Он Нормана просто не замечал.
Помнится, Норман даже однажды спросил их инженера Пита Брауна, который пребывал в таких же смешанных чувствах к этой новой психоделической группе на их лейбле: Пит, это я такой скучный или Барретт совсем ку-ку?
Браун сочувственно улыбнулся и отдал ему остатки своего кофе:
— Ты не скучный, тебе просто сорок четыре. Для них это значит быть скучным, — он покосился на разодетых в цветные шмотки педиков из Pink Floyd, сгрудившихся у микшерного пульта.
Одна из проблем с этой группой, а вернее, с Сидом Барреттом в том, что он никогда тебя не слушает.
Что бы ты ни говорил, давал ли дельные советы или нес околесицу — как об стенку горох.
— Ты не мог бы спеть это еще раз, но на тон ниже? Окей?
— Да, да.
Норман начинает запись, и Сид поет на тон выше.
Норман останавливает запись.
Норман берет микрофон и повторяет просьбу.
Норман начинает запись, и Сид поет на тон выше.
Норман останавливает запись.
Норман останавливает запись.
Норман останавливает запись.
И так бесконечно.
Безусловно, Норману за это платят.
Ему платят за то, чтобы он цацкался с этими ребятами, черт подери, да даже если ему притащят пациентов ближайшей психиатрической клиники и заставят работать с ними, он все равно получит оклад — но ровно тот же оклад он может получить и с The Pretty Things. Он слыхал, что они отличные ребята, ладят друг с другом и не пытаются распилить череп своего продюсера на множество маленьких кусочков.
А если не думать о том, как Барретт поет, приходится думать о том, что он поет.
Иисус кровоточащий, что еще за гномы?!
Норману сразу вспоминается день, когда МакКартни с Ленноном притащили в студию свою песенку про норвежский лес.
Они, конечно, сделали похитрее — людям умным было ясно, что она про девок, которые любят сосаться с девками; дураки видели в ней историю о бедном парнише, которого обломали с веселой ночкой, и ему пришлось заночевать в ванной; высокодуховные натуры — норвежский, мать его, лес.
Норману нравится такой подход.
Норман считает, что когда музыкант напичкивает песню всякими смыслами, и каждый видит в ней то, на что хватает ума — это признак большого ума музыканта.
А Барретт с ним, видимо, совсем не согласен.
Когда Барретт говорит «единорог», он имеет ввиду не мутировавшую козу с рогом, которая пропарывает девственную плеву бедняжек-девушек, тем самым превращая песню в сатиру на викторианское женское воспитание — нет, когда Барретт говорит «единорог» он имеет ввиду именно что белую лошадь с длинным красивым рогом и красивыми звонкими копытцами.
По крайней мере, так это видит Норман, а Норману сорок четыре, и он прекрасно понимает, что в этой жизни к чему.
Если уж кому-то действительно интересно мнение Нормана, то он считает, что в жизни Сида Барретта было многовато книжек Толкиена и маловато ремня. Ему бы это явно бы не повредило.
Черт его знает, играет ли Барретт в помешанного или у него действительно мозги набекрень, но Норману постоянно кажется, что тот над ним попросту потешается. Слишком уж он любит использовать музыку для того, чтобы сделать какое-то относящееся к нему самому заявление.
Если говорить проще — а Норман всегда стремится говорить проще в этом и без того слишком мудреном мире, — каждый раз, когда они начинают новый тэйк, стоит ожидать, что и мелодия будет другой, и интонации вокала сменятся, и паузы между словами будут разниться.
С другими музыкантами куда легче. Если Рик Райт решил, что сыграет на этом треке на вибрафоне и челесте, которых он раньше в глаза не видел, он переломит себя, но сыграет хорошо, и с каждым тэйком будет играть все лучше и лучше, пока они не добьются того, чего хотят.
С Ником Мейсоном все то же самое. Даже лучше — у них получается за раз записать и ударные, и тэмпл-блоки, которые Норман поставит в самом начале трэка.
С Роджером Уотерсом чуть сложнее — он любит поспорить, а уж если Норман ошибется, тот никогда об этом не забудет и еще припомнит — в такие моменты Норману кажется, что в этого парнишу вселяется змеиный дух Леннона.

Look at the sky, look at the river
Isn't it good?

— Так, Сид, давай еще раз последний куплет перед припевом, окей?
— Ага, конечно.
Норман знает, что ничего не выйдет, но попытаться же стоит?

Look at the sky, look at the river
Isn't it good?

В этот раз Норман ошибается, а значит, им все-таки удалось записать очередную дорожку, а значит, это успех — всем открыть шампанское, всем начать бить бокалы, всем бросаться тортами в лица друг друга! а значит, все это ненадолго, ведь после подъема всегда идет спад, этому Норман научился еще на войне, а значит, завтра на студии его ждет очередной кошмар.
Ночью Норману снится сорок четвертый и то, как по рации его называют «пилотом Смитом», и то, как его ровнехонько летящий планер вдруг начинает медленно заваливаться на левый бок…

***
Then suddenly the Mole felt a great Awe fall upon him, an awe that turned his muscles to water, bowed his head, and rooted his feet to the ground. It was no panic terror—indeed he felt wonderfully at peace and happy—but it was an awe that smote and held him and, without seeing, he knew it could only mean that some august Presence was very, very near. With difficulty he turned to look for his friend, and saw him at his side, cowed, stricken, and trembling violently. And still there was utter silence in the populous bird–haunted branches around them; and still the light grew and grew.

Kenneth Graham, «Wind In The Willows».

Музыка пулей пробивает левое ухо через левую колонку своей левой мелодией.
Сид любит, когда звук перескакивает из одной колонки в другую и атакует уши с разных сторон, потом подскакивает ближе и вминается тебе прямо в череп через лоб, вввинчивается в затылок, отравляя оба уха гррромким звуком.
Сид научил Роджера любить этот трюк.

After this there was a feast of the Jews; and Jesus went up to Jerusalem.(3)

Они записывают альбом почти месяц, разрываясь между бесконечным туром по Великобритании и работой на студии.
Роджер не помнит, когда он в последний раз не спеша ел, пил, трахался, чистил зубы, врал, спал, спал, спал. Все скачет по нелинейному рваному графику — вчера они в Манчестере, сегодня в Лондоне, а завтра в Малверне, и это никак не исправить, не остановиться, не обьяснить Джуди, которая день за днем остается одна дома, что он вынужден мотаться по всему Королевству и записывать альбом круглые сутки, но ничего, кроме семи фунтов в неделю, он принести ей не может.
Роджер так устает, что у него нет сил мысленно похлопать себя по плечу в честь того, что на их пластинке появится написанная им вещица.
Не Сидом, а им. Им одним.
Хотя, черт подери, как же давно он ее написал и, как же сильно она ему не понравилась еще тогда. Но на альбоме в одной из строчек будет значиться его имя, и Роджер может считать это своей личной победой.

Now there is at Jerusalem by the sheep market a pool, which is called in the Hebrew tongue Bethesda, having five porches.

В отличие от остальных треков, в его песне нет ни квакушки, ни челесты. Обычный набор: ударные, перкуссия, электрогитара, орган Farfisa и его бас.
Звук баса Роджера звонкий и резкий. Роджер орудует медиатором, так что акценты выходят еще более звучными, слышно каждую отдельно взятую ноту.
Конечно, ошибки от этого тоже слышны лучше, но выходит рвано, выходит жестко, выходит именно так, как Роджер любит.
Нужно спешить. Накануне они выступали в Enfield College of Technology, а завтра для них расчищают кафетерий Лондонской Школы Экономики, значит, на запись у них времени всего ничего.

In these lay a great multitude of impotent folk, of blind, halt, withered, waiting for the moving of the water.

Роджер устал от советов Дженнера, Кинга, Нормана, Брауна, мать их забери, сколько же людей вокруг, но он знает, что чем быстрее он научится у них продюсированию треков, тем лучше.
Приходится часами просиживать за микшерным пультом, разбираясь в рукоятках и циферках. В голове все путается, совсем как на паре по высшей математике, которые осточертели ему еще на первом курсе колледжа — но если тогда ему было наплевать на проставленные профессором баллы, то теперь война идет не на жизнь и не на смерть, а на музыку, и если он не сумеет взять себя в руки, если будет продолжать путаться, делать ошибки, снова путаться и снова делать ошибки, тогда…
Роджер не знает, что будет тогда, но уж точно что-то ужасное.
Он часто смотрит на Сида. Тот подкручивает что-то, двигает рычажки, поправляет громкость и кладет один слой вокала на другой, и Роджеру становится стыдно за собственную зависть.

For an angel went down at a certain season into the pool, and troubled the water: whosoever then first after the troubling of the water stepped in was made whole of whatsoever disease he had.

Сид.
Он думает о нем постоянно. Зачастую эти мысли бессознательны, они забредают в его голову, как будто там есть для них место. Как рядки солонок и перечниц, которые высыпают свое содержимое прямо Роджеру под череп, и он ничего не может с этим поделать, только раздражается, морщит нос и чихает, так что глаза слезятся, а в груди ноет.
Звереныш у него в груди ноет от этих мыслей еще чаще, чем раньше.
А иногда Роджер специально задумывается о Сиде. Целенаправленно возвращается к нему мыслями — и тогда становится по-настоящему туго.

And a certain man was there, which had an infirmity thirty and eight years.

Во время этого тура-без-конца Роджер спит с девицами без имен, разговаривает с пьянчугами без определенного места жительства, пытается заснуть на кроватях без матрасов, спит без сновидений и убеждает самого себя, что хотя бы здесь, на студии, они все гнут спины ради чего-то стоящего.
Надо отдать должное Норману с Брауном, которые, хоть и выглядят, как два серых лица, работающих на серую корпорацию самых серых в мире людей, все же возятся с ними и объясняют, что к чему на космическом корабле по имени Abbey Road Studios.

When Jesus saw him lie, and knew that he had been now a long time in that case, he saith unto him, Wilt thou be made whole?

Если он запишет вокал за один тэйк, то вознаградит себя…

Doctor kindly tell your wife that
I'm alive

Роджер теряется — он не знает, чем хочет или может себя вознаградить.
Краем мысли он представляет, как эти слова говорит ему Сид, и в его глазах знакомый масляный блеск, а голос, как керосин, и руки Роджера, и зверек в груди, и напряжение в паху, и все его тело, и все то, что запрятано в нем, подступают к Сиду так близко, что из-под подошв летят искры.
Но сейчас ему скорее кажется, что его ресницы кто-то опалил, и оттого у него такие влажные глаза; неудачливый желторотый огнеглотатель решил поживиться факелом, и теперь голос у него хриплый, а в горле — комок.
Последнее время его мучает бессонница.

The impotent man answered him, Sir, I have no man, when the water is troubled, to put me into the pool: but while I am coming, another steppeth down before me.

Он не запишет вокал за один тэйк.
Он никогда не записывает вокал за один тэйк.
Но попытаться все равно стоит, поэтому Роджер закрывает глаза, так что лицо Нормана в окошке контрольной комнаты исчезает.
Ему кажется, что он засыпает, но это ложь, потому что он не спит уже целую вечность — хотя, возможно, он заплутал в собственной голове, и на деле ему снится бессонница.

Jesus saith unto him, Rise, take up thy bed, and walk.

Роджер пытается.
А потом он пытается еще раз и еще раз. Пытается записать со второго тэйка и с третьего, и так, пока не получится, а в какой-то момент должно получиться, потому что всем когда-то везет, а значит, повезет и ему.

And immediately the man was made whole, and took up his bed, and walked: and on the same day was the sabbath.

***
For that which is non-existent cannot be known-we cannot know.

Aristotle, «Posterior Analytics».

Пит Браун курит, держа сигарету между средним и указательным пальцем.
С утра Браун вливает в себя чашку черного кофе и стакан ледяной воды и весь день держится на одних только сигаретах. Вот и весь его бензин.
Браун любит самокрутки, у него в запасе всегда несколько пачек папиросной бумаги и табака. Табак — его лучший друг и его огнеметная смесь.
Фильтры Браун не покупает из принципа, фильтры — для маменькиных сынков.
С такими замашками и запахом, как у тряпки, которой подтирают пиво с барной стойки, Браун мог бы стать типичным голливудским мачо, если бы не был голубее неба.
На Abbey Road Studios это знала каждая старушка уборщица — Браун любит, когда его трахают в задницу, и любит трахать в задницу сам.

The black and green scarecrow as everyone knows
Stood with a bird on his hat and straw everywhere.
He didn't care.

Кроме водительских прав в кармане пиджака, возраст выдают небольшой пивной животик и небольшая серебрящаяся бородка. Браун отлично помнит день, когда Pink Floyd только пришли на студию — этакие умники, которые горазды поболтать, но игра их — вот незадача! — мягко говоря, оставляет желать лучшего.
Брауну сразу увидел этих ребят насквозь.
Ударник не совсем понимает, чем он здесь занимается — колошматит друг о друга тэмпл-блоки, согнувшись над микрофоном с озабоченным лицом, и чувствует себя не в своей тарелке. Бедный парниша. Если у этих четверых с альбомом все выгорит, он еще наслушается шуток о том, какие все ударники ту-у-упы-ы-ые — дай им длинную палку, они найдут, чем себя занять.
Второй, белобрысый и тихий, сразу пришелся Брауну по душе. Хочет опробовать все, чего есть клавишного в каталоге, и на всем получается не ахти; но он и не выставляется, просто делает свое дело — обручальное кольцо на пальце показывает, что он ко всему подходит серьезно.
Двум другим Браун дал про себя клички. Вслух он их так, конечно, называть не станет, чтобы они не устроили ему темную, когда он пойдет вечером на парковку.
Браун назвал их Дровосек и Пугало.
На Дровосека забавно смотреть: он очень старательно делает вид, что умеет играть на бас-гитаре, пыжится изо всех сил, но явно чувствует себя некомфортно. Таких ребят, как он, не интересует ничего, кроме собственных проблем, и в их раздувании он, должно быть, профессионал — слишком чеканная речь, слишком недоверчивый взгляд. Воспринимай он себя чуть менее серьезно, они с Брауном смогли бы поладить.
С Пугалом еще легче. Его Браун просто бы хотел выебать, а разговоры — дело десятое.
И нельзя сказать, чтобы это желание было таким уж несбыточным.
Пугало — из тех, кому в принципе плевать, с кем спать, пока им не лезут в душу. Поэтому Брауну с его золотыми руками и врожденным чувством такта может и перепасть.
Иногда, когда Пугало сидит и кое-как делает вид, что ему интересны дерьмовые советы Нормана, Браун откладывает в сторону провода и представляет, как здорово было бы разложить его — Пугало, не Нормана, упаси Боже, — в контрольной комнате.
Любимая фантазия Брауна — то, как он ставит Пугало на четвереньки и ебет его в задницу, пока у того спина не переломится; потому что самое абсурдное, что можно представить — это Пугало, смотрящий Брауну в лицо. В конце концов, Браун не хочет портить свою фантазию собственными упитанными щеками, вторым подбородком и круглыми ушами.
Его лицу вообще нет места в его фантазии. В его голове лицо Пугала заостряется, и он кончает с широко раскрытыми удивленными глазами.
Браун был бы не прочь подойти к нему как-нибудь и рассказать ему в деталях, какой силы оргазм он может ему подарить, но он никогда этого не сделает.
Проблема Пугала в том, что он слишком много о себе думает.
Браун знает, что это недостаток всей молодежи, но у Пугала эта болезнь слишком уж ярко выражена.
Посмотреть хотя бы на то, какие он пишет песни.

His head did no thinking
His arms didn't move except then the wind cut up

Пит Браун работал со многими, но только Пугало может прийти в студию, вручить продюсеру текст и сказать как бы между делом:
— Я подумал, что это очень в стиле экзистенциалистов. Но без пошлости, я бы не хотел, чтобы от нашего альбома воняло Сартром.
«Воняло Сартром». Ну-ну.
Брауну хочется сообщить Пугалу, что «воняет» — это когда забегаешь поссать в туалет паба на Muswell Hill перед самым закрытием, а в кабинке заблеван не только унитаз, но еще и стены и пол, а работает ли смыв, узнать не получится, потому что ручка тоже вся заляпана какой-то дрянью.
Вот там, Пугало, будет вонять.
Думал бы Пугало чуть меньше, ему бы сразу полегчало. Ведь нужно быть слепым и глухим — или же нужно быть не-Брауном, — чтобы не заметить, как его гложет его «экзистенциальная» дума.

But now he's resigned to his fate

Бедный, бедный Пугало — Браун выходит в коридор, открывает дверь в вычищенный туалет с сияющей белой плиткой, купленной на студийные деньги, закрывает кабинку на щеколду.
Представляет себе розовую округлость губ Пугала, когда тот зевает или чем-то недоволен, и принимается дрочить.

***
True guilt is guilt at the obligation one owes to oneself to be oneself. False guilt is guilt felt at not being what other people feel one ought to be or assume that one is.

R. D. Laing

Ник Мейсон уже не помнит, как так вышло, что они узнали о том, что The Beatles будут записывать свой восьмой студийный альбом через стенку от них, еще до того, как подписали контракт.
Теперь они работают бок о бок с теми, про кого они раньше говорили: «Вот-бы-быть-как-они».
Быть, как The Beatles значило гораздо больше, чем быть просто знаменитым, богатым и желанным.
Больше, чем увидеть свою фотографию на первой странице The Times, чем возможность купить себе замок в Девоне, чем купить кусочек моря в собственной лагуне, чем купить Ла-Манш.
Больше, чем набить квартиру таким количеством цыпочек, что гонорея начнет передаваться воздушно капельным путем.
Разница между двумя группами, записывающимися сейчас по разные стороны коридора, в том, что они — громче, а The Beatles — лучше.
Несмотря на то, что они видели The Beatles на тусовках, ни одному из них ни разу не удалось с ними поболтать — да что там поболтать, хотя бы просто взглянуть в глаза и сказать, мол, я тот еще обалдуй, но учусь играть, честно, честно, честно. Может, купить им выпить.
Норман обещал, что сам представит им The Beatles и после месяца работы действительно решился сделать это.
Возможно он так медлил потому, что боялся, что они не узнают его — или сделают вид, что не узнали, в конце концов, с выхода «Rubber Soul» прошло целых два года, и все перевернулось с ног на голову.
Если их альбом выстрелит так же громко, Ник тоже притворится, что ни разу в жизни Нормана не видел, и пошло достоинство и совесть и прочая хренотень к чертям.

May I inquire discreetly
When are you free to take some tea with me?

Зайти в студию к The Beatles — это все равно, что быть представленным королевской семье в дворцовых декорациях.
Их трое.
Леннона нет — королева сбежала с бала, но никто не жалуется.
Встреча краткая и сумбурная, и Ник запоминает только похлопывание по плечу от МакКартни, когда тот говорит, что у них светлое будущее. Роджер этим, конечно же, недоволен — как он потом говорит, тот их разве что «сынками» не обозвал.
Нику МакКартни, напротив, кажется искренним и взрослым, и если первое в музыкальном бизнесе днем с огнем не сыщешь, то второе Ник редко встречает в людях в целом, из детей они превращаются в старых детей, а потом в детские трупы на кладбище.
Ник хорошо это знает.
Родившийся за год до окончания войны в Бирмингеме, который исправно служил котлованом британской индустриальной революции, в семье, где любили деньги, он понимает, что такое бедность, бомбежки и безотцовщина. На своей шкуре он ничего подобного никогда не испытывал, но его школа была набита мальчишками, которые днем гордо носили фамилию своего отца, а ночью допытывались у старших братьев и сестер, любил ли их папаша забивать гвозди в пабе вместе с друзьями.
Матери часто давали таким мальчишкам вторые имена в честь отцов, а сами они не любили играть в солдатов, как будто хорошо помнили, что произошло в тридцать девятом.
Когда Ник дружил с такими мальчишками, он видел, как яростно они пытаются повзрослеть.
Считают себя умнее и самостоятельнее тех, у кого дома все хорошо и все живы.
Совсем как Родж.
Послевоенное поколение точно родилось обутое в деревянные башмачки одинакового размера — нога растет, и бегать хочется все сильнее, но они жмут и натирают кожу до волдырей, и в какой-то момент нужно либо стать хромым на обе ноги, либо сбросить обувь в грязь и остаться босиком на мостовой из колючей неровной брусчатки.
Роджер выглядит именно так.
Босой парень, которого вечно несет в две разные стороны — в эту минуту он притворяется, что на ногах у него чуть ли не хрустальные туфельки, а в другую тычет тебе под нос запыленным голым носком под нос, мол, ты и жизни-то не знаешь, золотой мальчик, и чего ты ко мне привязался?
Роджер его друг, и Ник бы никогда не сказал ему этого в лицо, но он твердо знает, что Роджер больше всех ждет момента, когда он станет взрослым. Как его любимый Клемент Эттли.(4) Как Джеронимо.(5) Как Неистовый Конь.(6) Как его отец.
Но как же до этого еще не близко.
Пока среди них всех, среди них четверых, а возможно, среди всех членов Лондонской Свободной Школы, Роджер — самый взрослый ребенок.
Возможно, и Леннон такой — возможно, именно поэтому Роджеру он так сильно нравится.
А МакКартни совсем другой. МакКартни толковый и взрослый, и в его: «Вы еще подомнете нас под себя» нет ничего снисходительного, ничего ироничного, ничего того, что могло бы Нику не понравиться.

Lovely Rita, maid, ah
Rita!

Когда они собираются вместе на следующее утро, Ник говорит Норману, что неплохо было бы поймать такое же звучание, как в той самой «Lovely Rita», запись которой они слушали накануне. Pink Floyd, конечно, не могут так же играть на казу, пропускать сквозь зубцы гребешка бумагу и использовать вокальную перкуссию — но они могут сделать громче и чуднее, чем у всех остальных вместе взятых.
Вечером у них на руках оказывается почти что готовая композиция, еще одна в списке тех, которые Норман уже успел возненавидеть.
Нику она нравится тем, что у нее растут ноги из одного из их самых ранних выступлений, когда какой-то хмельной хмырь подобрался к их микрофону и завопил: «Ба-бум-чи-чи! Ба-бум-чи-чи!», и это было истерически смешно и тогда, и теперь.
Рику нравится, что здесь у него есть красивое соло на органе Farfisa.
Роджеру — что он назвал песню, скрестив аббревиатуру военнопленного «POW» с названием сообщества фронтовиков первой мировой «Toc. H.»
А Сиду — что название похоже на слово для курения косяка — «toking», и что, по его словам, звук вышел «как во сне про розовые тропики, правда же?», что бы это ни значило.
Ник с ним совсем не согласен — такие звуки могут присниться, если только тебя во сне укусит малярийный комар, прилетевший из тех самых розовых тропиков; вот тогда тебе приснится кошмар, и в нем это нескончаемое: «Ба-бум-чи-чи! Ба-бум-чи-чи!
«Ба-бум-чи-чи! Ба-бум-чи-чи!»
«Ба-бум-чи-чи! Ба-бум-чи-чи!»
…будет жужжать тебе на ухо.

***
The range of what we think and do is limited by what we fail to notice. And because we fail to notice that we fail to notice, there is little we can do to change; until we notice how failing to notice shapes our thoughts and deeds.

R. D. Laing

— Она идет примерно так: пам, пам, пам! — пытался напеть Дженнер.
Разве он виноват, что в детстве ему медведь на ухо наступил? Даже простенькую мелодию воспроизвести не может.
— Это не очень помогает, Питер, — ответил Сид.
— Ну знаешь, там такие ударные сначала, рваные… на маракасы похожи. А потом гитара, такая рубленая, типа пам, пам, пам!

I just got out my little red book
The minute that you said goodbye
I thumbed right through my little red book
I wasn't gonna sit and cry
And I went from A to Z
I took out every pretty girl in town
They danced with me and as I held them

Сейчас Дженнер гордится тем, что из этого «пам, пам, пам!» родилась «самая звезданутая песня лондонского андеграунда», как называет ее Хоппи — а учитывая репутацию Хоппи, к нему определенно стоит прислушаться.
Теперь для того, чтобы отправиться в далекие галактики, высоко к кометам и падающим звездам, уже не требуются вещества.
Теперь можно устроить пирушку, усевшись на созвездии с помощью Pink Floyd. Никаких слов — только чистый звук, ничего лишнего, никакого слюнявого дерьма.
Дженнер помнит тот день, когда Сид принес на репетицию усовершенствованный им рифф, в котором Ник Мейсон тут же признал «My Little Red Book» группы Love, и заявил, что раз они прут мелодии у короля сиропной музыки Берта Бакарака, то быть беде и долго Pink Floyd не просуществовать.
Роджер Уотерс вообще сказал, что это напоминает ему песенку из ситкома «Steptoe and Son», и Дженнер так до конца и не понял, издевается он или нет.
Но вот теперь можно спросить у них: что, съели? Конечная вещь получилась на все десять баллов.
Публика начинает аплодировать, стоит ей услышать начальные ноты.
Даже Норман, услышав этот трэк, притих и стал чуть меньшей занозой в заднице, чем обычно. Поначалу они, конечно, долго спорили, что лучше использовать — ревербератор или эхо, но в конце концов Норман заткнулся и внезапно сыграл им что-то хитроумное на ударных, заткнув за пояс языкастого Мейсона.
Дженнер старается спорить с Норманом как можно меньше.
В отличие от Джо Бойда, под чьим крылом они выпустили два прибыльных сингла, Норман пытается прилизать каждую песню, обстругать ее, припудрить ей носик, чтобы не к чему было придраться.
Благо, с этим треком он позволил им «извращаться», как они хотят.
— Ваш «Interstellar Overdrive» как пить дать провалится в Америке, — проворчал он, но все же позволил записать им все девять минут и сорок одну секунду трека. Им и так сложно, ведь решить, что оставить, что искромсать, а что выбросить совсем, всегда непросто — тем более, если речь идет о песне, которая стала гвоздем их программы в последние пару месяцев.
Стоит отдать Норману должное, он записал «Rubber Soul» — но на вкус Дженнера, этого мужика слишком уж тянет к коммерции. Он так часто повторяет, что на радио Pink Floyd никто крутить не будет, что впору думать, что ему за это платят.
А еще он спорит.
Дженнер старается не влезать и в споры, которые Норман ведет с Сидом.
Он совсем не согласен, что «с этим парнем что-то не в порядке».
Всем известно, что главный в группе — именно Сид Барретт, он слышит музыку, чувствует ее кожей, да он даже говорит так мелодично, как будто поет а капелла.
Сид может подойти к Мейсону и сказать ему, как он хочет, чтобы звучали ударные. Сам он играть на них совершенно не умеет, но ритм бьется у него где-то внутри, и он точно может сказать, в каких местах хочет услышать басовый барабан, а в каких малый.
В какой-то момент они с Дженнером придумали накрыть барабаны полотенцами для рук, и звук исказился, став более глухим, но что думал по этому поводу сам Мейсон, Дженнер так и не удосужился спросить.
Процесс микширования Сид, по его словам, находит унылым, но иногда весь взвивается и начинает наобум двигать ручку на пульте вверх и вниз, создавая причудливые рисунки.
С ним сложно работать, но, черт подери, Дженнер любит это, как раз потому, что нет никакого шанса предсказать, что Сид собирается провернуть. Плавные соло сменяются резкими диссонансами, а вошедшее в моду дилановское бренчание — джазовой импровизацией, когда темп композиции остается за бортом. Как и Дженнеру, ему нравится использовать эхо, квакушку и слайд-гитару, заворачивая трэк в причудливую форму, где совершено разные начало и конец песни начинают повторять друг друга в деталях.
— Нужно будет поставить этот трек последним хотя бы на первой стороне альбома, — заявил Норман в конце записи. — Если поставим раньше, пластинку могут не захотеть дослушивать до конца.
Вот гадина же. В отличие от Нормана, Дженнер идеалист; мысль о том, что их дебютный альбом кто-то решит выключить уже на первой стороне, кажется ему оскорбительной.
Ну ничего. Пускай «Interstellar Overdrive» — это два разных прочтения одной и той же музыкальной темы, наложенные друг на друга, зато это их первый чертов хит, который всегда особенно сильно ждут на концертах.
Так что пока один ноль, Норман.

Продолжение в комментариях.

@музыка: Bob Dylan - Going, Going, Gone

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"