"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
Написала МакФасси порно. Софье вконатке. Где Майкл трахал Джейми в туалете, во время первого показа "Транса". В узкой и грязной туалетной кабинке. Дальше катится некуда.
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
ПЕРЕСМОТРЕЛИ С СОФЬЕЙ ПЕРВЫЙ КЛАСС. БОЖЕ БЛЯДСТВО ТО КАКОЕ ЭРИК ЧАРЛЬЗ ТРАХНИ ЕГО В КРАСНЫЙ БОЛЬШОЙ РОТ ПОДГОТОВКА ПЕРЕД КУБОЙ - СЕКС ТОЧНО ДА ДА ДА ЖАРКОЕ ПОРЕВО В ЗАМКЕ НА ЛЕСТНИЦАХ В СПАЛЬНЯХ БЛЯТЬ ВЕЗДЕ И НИКАКОГО ТАМ СИРЕНИТИ И РЭДЖ ТОЛЬКО ЖЕСТКОЕ ПОРНО ТОЛЬКО ХАРДКОР И ШАХМАТНЫЕ ФИГУРКИ ВПИВАЮТСЯ В СПИНУ ЧАРЛЬЗА И ПИС НЕВЕР ЭН ОПШН НОУ ЭРИК ЛЭТ МИ ТИЧ Ю ЛАВ ЛАВ ШТЫК МАГНИТО В БЕЛУЮ ЗАДНИЦУ ЧАРЛЬЗА И ВООБЩЕ. ЭТО ЕЖ НЦА 21 А НЕ ФИЛЬМ А КАК ТАК Я ВИДЕЛА ЕГО ТОЛЬКО ДВА РАЗА ТРЕТИЙ ПРОСТО КОНТРОЛЬНЫЙ КАКОЙ ТО ОРГАЗМ ДИНАЙАЛ ГДЕ ПИК ГДЕ ТАМ ЖЕ КОНЧАТЬ ПРОСТО ВЕЗДЕ МОЖНО БОЖЕ Я ЛЮБЛЮ СВОЙ ФАНДОМ АВТОРОВ ФИЧКИ МНОГО ФИЧКОВ И КОЛЛАЖИ И ФАНВИДЕО МАЙКЛА ДЖЕЙМСА ВСЕХ ФИКИ ФИКИ ФИКИ И ЧТОБЫ РЕЙТИНГ ПОВЫШЕ И ПРЯМО СЕЙЧАС Я ЛЮБЛЮ ВСЕХ НУ ПОЖАЛУЙСТА БОЛЬШЕ ИНТЕРВЬЮ БОЛЬШЕ МАКФАССИ КТО ТО НАПИШИТЕ МНЕ СЕКС НУ ПОЖАЛУЙСТА Я БУДУ ОТКУПАТЬСЯ ЧЕМ ХОТИТЕ Я НЕ МАГУ НЕ МАГУ СОФЬЯ Я КОНЧИЛАСЬ КАК ЛИЧНОСТЬ Я ПРОСТО ОДНА ЛУЖИЦА ИЗ ОДНОЙ НЕПОТРЕБНОЙ ПАКОСТИ
ГОУ ФАК ЁСЭЛВ ГАЙЗ ГИМММИ ВОТ АЙ НИД
СОФЬЯ: ОНИ ТОЧНО ТРАХАЛИСЬ ИХ ТРАХ КАК БОГ ВСЕ ВЕРЯТ НО НИКТО НЕ ВИДЕЛ
S is for Sibyl, я в подростковом возрасте подошел к религии аналитически: Библию прочел, чо ее адепты делают поглядел, литературу поднял. нашел христианство восхитительным суперклеем для нации, но как этот клей действует на мозг каждого конкретного индивида... оговорюсь, что в светлую голову любая доктрина ложится так, что не вызывает раздражения, но, мать вашу. в том-то и дело, что здесь религия - не результат выбора или осмысления, а "православие или смерть". я не верю, что можно мгновенно прийти к религии, особенно тем, кто не осознает простых вещей вне ее, да даже и в ней. русское православие - это 7% активных христиан, процентов 20 тех, кто время от времени ходит свечку поставить да венчается\хоронится по обряду, потому что так заведено, и еще половина населения тех, кто не читал, не разбирался, не пропустил через себя, а надел сверху, и использует веру как способ упрощения своей морали и каркас для липкой, мягкой, расползающейся личности. это - противно.
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
Третий день болею. Свернулась на постели, прокрастинация-боль-прокрастинация, сил нет ни на кино, ни на написание текстов да фичков. Миндалины вспухли так, что глотнуть слюну также невозможно, как просмотреть один сезон Доктора Кто за один день, то есть в теории - нереально, но попытаться стоит. Не пью, не ем, не разговариваю. А тут еще как назло зуб мудрости режется.
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
По следам одного интервью. ПРОФИЛЬ: Как произошло ваше воссоединение с Тарантино? Вальц: Никакого воссоединения не было. Это пустые слова. Меня опять засосал кровожадный всесильный грибок под названием Тарантино, засосал и растворил в своем буйном и властном естестве.
Грибок Твентин Карантино. Весёлая биология с Кристофом Вальцем. Вальц - король эвфемизмов. Ладно, я постараюсь держать себя в руках.
Святой Гитлер и вся компания У нас на лестничной клетке - книжный развал. Так вот, пару дней назад кто-то засунул туда вот такую прекрасную брошюру. Автор не смог сдержать сердечный порыв и поставил восклицательный знак прямо в заглавии.
Начинается она тоже просто замечательно. Посмотрите внимательно на своих друзей и родственников, под подозрением, как я понимаю, каждый. Капслок и жирный шрифт - авторские.
Среди людей живут человекообразные существа, составляющие от них совершенно особый мир, живущей своими взглядами, по своим законам и с прямо противоположными человеку стремлениями. Существа эти называются словом: ЖИДЫ.
Я прямо таки в ужасе огляделась по сторонам после этих строк. Потом Иван с работы рассказал мне, что у производителей брошюры своя собственная церковь. "Катакомбная церковь истинных православных христиан", знаете ли! Вот эти ребята.
Прошу заметить, что в руках у них - икона святого Гитлера. Посмотрите в его глаза, наполненные настоящей древнерусской православной тоской. Это же ровно то, про что писал Оруэлл в обзоре на Майн Кампф!
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
"Памяти Клиффорда Брауна". Иосиф Бродский. 1993
Это - не синий цвет, это - холодный цвет. Это - цвет Атлантики в середине февраля. И не важно, как ты одет: все равно ты голой спиной на льдине.
Это - не просто льдина, одна из льдин, но возраженье теплу по сути. Она одна в океане, и ты один на ней; и пенье трубы как паденье ртути.
Это не искренний голос впотьмах саднит, но палец примерз к диезу, лишен перчатки; и капля, сверкая, плывет в зенит, чтобы взглянуть на мир с той стороны сетчатки.
Это - не просто сетчатка, это - с искрой парча, новая нотная грамота звезд и полос. Льдина не тает, словно пятно луча, дрейфуя к черной кулисе, где спрятан полюс.
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
Написано на Зимнюю Фандомную Битву для команды WTF Marvel. Название: "Кошмары чёрного аиста" Фэндом: RPS, Люди Икс: Первый Класс Автор:S is for Sibyl Бета:tmriddle Размер: миди Пейринг: Майкл Фассбендер/Джеймс МакЭвой, Эрик Леншерр/Чарльз Ксавье Жанр: слэш, психоделика Рейтинг: R Дисклаймер: мне ничего не принадлежит, в том числе, название взято от Ирвина Уэлша и слегка переработано Предупреждения: слэш, своеобразный стиль повествования, ненадёжный рассказчик Саммари: Джеймс и Майкл одни на необитаемом острове, и их постепенно захватывает безумие. От автора: своеобразная пунктуация
Я хочу, чтобы прочли все-все.- Имя – Майкл Фассбендер – год рождения – тысяча девятьсот семьдесят седьмой – количество пальцев – три, нет, чуть больше – три с четвертью. Чет-верть-ю.
Океан – отечески, томительно вылизывает пальцы его ног, а берег – тайком, суетливо оседает на его коже.
Че. Звук че. Черви, под сверкающей серебристой фольгой с размашистой надписью Schokolade – сожмёшь челюсти – и вот – хлопок! Обёртка образует рваную рану – а шоколад оседает на дёснах. Кофейные зёрна – какао – миндаль и цукаты – трупные черви. Че. Звук че. Чрево. Бойся не когтей, не клыков – бойся чрева – оно засосёт – пожрёт – переварит – измельчит твои мозги в смердящую кашицу – выплюнет.
Вкус распада во рту. Язык в липкой, солёной пленке. Рука армрестлера сминает в своём кулаке все внутренности – желудок скручивает одной сильной, непоколебимой судорогой. Майкл переворачивается на бок – вместе со рвотой он старается выплюнуть и зубы, и застрявшие в горле песчинки, и воспоминания о ночных скалящихся волнах с белыми трезубцами на концах – о водовороте пресного дождевого града – о сводящих скулы глотках морской отравы – гниль. Запах гнили во рту усиливается. На этот раз Майкл хочет вывернуть кожу наизнанку и щеголять своими выставленными напоказ органами – подрумянить их загаром – носить как модную джинсу со всеми кровавыми швами и пульсирующими пайетками.
Отчаянно кричит птица – мёртвый взгляд с широкими героиновыми зрачками – чёрный плащ Мефистофеля вместо оперенья и густо-алый, острый как опасная бритва – звенящий в рассветной тиши, точно кимвал – длинный, точёный клюв.
Берег. Солнце встаёт у Майкла за спиной, обольстительно украдкой выласкивая его позвоночник жмурящимися молочно-жёлтыми лучами.
- А если по слогам – ка-та-стро-фа, - Майкл чуть ли не напевно произносит это слово, потом еще раз и еще – слово – выскальзывает из гортани – слизнем очерчивает губы – вот здесь – на двух передних – в зубах что-то застряло. Майкл проводит ладонями по щекам, словно стараясь втереть щетину в кожный покров – Майкл чувствует морщинки у глаз, шероховатость стянутых морской водой ладоней – Майкл не верит (на самом деле лишь один осколок реальности набухает и пульсирует – спрутом сжимает затылок – головная боль неистовствует с самого пробуждения, потоками обрушивает образы, режет память на клочки, лижет солеными, океанскими языками царапины и кровоподтеки).
- Сотрясение, нет, не только мозга... Дело нечистое, - сплевывает Майкл, - говоря иными словами, мне попросту наплевать, - Майкл заходится в кашле – горечь – сухость – трещины – расцарапанная, припечатанная солнцем почва. Жажда.
- Наплевать – на мир придуманный вами, - поднимаясь, Майкл отряхивается от песка – рубашка чуть ли не назойливо льнёт к коже; ботинки Майкл бережно снимает и сцепляет один с другим шнурками. Шипящие листьями заросли впереди – лёгкий, неверный, вернувшийся после похмелья бриз зарывается Майклу в волосы – остров становится в хищную стойку, щерится и недвусмысленно рычит в предупреждении. Стоический стан вулкана в сонном онемении посапывает дымком – безразлично и дремотно взирая на самолётные останки у берега и новоприбывшую жертву. Дьявольская птица с окровавленными полукружьями воспалённых глаз склоняет голову на бок и улыбается – тончайше – одним только клювом.
***
- Раз два три – раз два три – раз два три – ещё раз, сэр! – его имя Джеймс, и он кружит в объятиях найденный на берегу располневший от воды и водорослей пиджак, - нет, сэр, что же вы так! Слушайте музыку – слышите – сейчас вступит первая скрипка, - Джеймс прикладывает ладонь к уху и играет бровями – струны вздрагивают и начинают переливаться – Джеймс всплескивает руками, точно бьёт в невидимые тарелки, - вот сейчас, сэр, – и раз и два и три.
Под его руками пиджак наконец начинает попадать в такт, а может, Джеймс просто галантный ведущий партнер, но под истерзанной ночным происшествием тканью словно перекатываются мышцы; танец – глоток скрипичных отливов – безбрежие – Воскресенье!
Джеймс вскрикивает и бросает пиджак наземь – вместо обещанного воскрешения ткань оживает и облегает скользкое, жирное тельце змеи, раскрашенной под лакричную палочку с Рождественской ярмарки Ковент-Гарден. Она извивается – кожа играет потоками нефти и апельсиновой цедры; Джеймс прикрывает рот зубами – и уже почти сам не слышит собственные вышептывания.
- Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет… - Джеймс обхватывает лицо руками, с силой вжимает веки и звонко, бравурно выкрикивает: - Дон дин дон. Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь… ты, ты, твоё имя… - он резко замирает – утреннее солнце лепит его фигуру – Джеймсу кажется, что он превращается терракотовую статую, - вот возьму я острый меч — и головка твоя с плеч, - в ответ остров взрывается тишиной – оглушает – Джеймс чувствует себя погребенным под оркестровой ямой.
Всё на алтарь памяти. Взрезать – пустить фонтан артериальной крови – припасть к месту пореза – испить и вспомнить – и умереть от отравы прошлых лет. Яды в стеклянных, масляных бутылках. Слюна слаще халвы Шираза. Пот, духи и запах тела – эфемерные осколки раскрошившейся мозаики – обрывочные воспоминания – единственный кенотаф памяти – частые слова-вздохи.
- Не помню – ничего – бездна, омут, число пи, Джейн Остин, огненные колесницы – ничто – пустота, пустота – нуль. Моё имя, моё имя – меня зовут Иешуа – да – так меня зовут.
- А дальше – тишина! - Джеймс падает коленями на песок – рука его тянется к ввысь и он дрожащим пальцем указывает на зеленую пасть чащи, та щерится на него, вцепляется когтистыми корнями в засушливую почву, рычит листьями, а самые тонкие, хлесткие ветки гипнотически качаются из стороны в сторону на манер хищного маятника. Джеймс с силой вдавливает веки пальцами, а когда открывает, видит разлагающуюся на кислотные цвета панораму – мираж, шагающий ему навстречу – со связанными друг с другом ботинками – с поступью Александра Македонского.
- Раз два три четыре пять шесть – Вельзевул, что за страшная весть! Уже шестьсот шестьдесят шесть дней как сошел я с ума – но дай мне испить чашу одиночества до дна! Раз два три четыре пять шесть - скажи мне, Люцифер, за что такая месть?! - Джеймс складывает руки в молитвенном жесте – красные губы – запеченные под солнцем – до крови – округляются, и Джеймс начинает напоминать скрюченную экзальтированную фигуру божка, вырезанного скульптором в припадке падучей.
- Мой пиджак, - Майкл поднимает с песка замусоленный, пропахший солью бесформенный кусок материи.
- Укусит, - убежденно, с кривой улыбкой и лихорадочным танцем зрачка на радужке, произносит Джеймс.
- Кто? - Майкл брезгливо осматривает пиджак – качает головой – кидает его на песок, - ты кто такой?
- Макбет, - после секундной заминки заявляет Джеймс.
- А я Дункан.
- Тогда нам не по пути, - у Джеймса дёргается край рта – наподобие однокрылой подбитой бабочки.
Майкл щурится – дёргает на себя повисшую джеймсову руку – почти что восковую пародию на саму себя – резким, не щадящим движением снимает облепленное песком обручальное кольцо – вертит его в руках – и – с самодовольством говорит.
- Королевское имя.
Брови Джеймса взлетают вверх – он прикладывает пальцы к виску – колышет ими – океанской волной – как заправский балетный танцор.
- Мм, сегодня мне совсем не удается читать чужие мысли. Ровно как и свои, впрочем.
- У тебя три попытки.
- Чарльз?
Майкл улыбается, обнажая ровные ряды зубов – и каждый кажется Джеймсу острыми, раздирающими в кровь рифами – с пышными – помазанными солнцем рыбами – с сияющими со дна перламутром моллюсками.
Майкл смеется и призывно машет рукой – разворачивается и вновь бредет в сторону клацающих челюстей чащи. Хруст – прожорливый кашель тысяч желудков – стон бедных перемолотых костей – крики, завывания, визги разлетающихся по всему острову привидений – хохот их убийц с зелеными загривками, древесной, терпкой слюной и лиловыми раскрывшимися цветками заместо алчущих клыков. Паутина – слюни дьявола. Змеи – выломят кости, распнут, прибив к скале, точно гвоздями. Но прежде всего бойся аиста – выколет глаза – в когтях своих понесет твои мечущиеся в припадке, с кровяной волокнистой вуалью, стучащие друг о друга – точь-в-точь бильярдные шары – глаза в самое чрево вулкана. И по просьбе аиста – вулкан взорвется.
И это откровения от Джеймса. Новейший завет. Библия этого океанского острова.
- Идём уже. И, знаешь, признаю, сыграл ты - блестяще, блестяще. Я чуть ли не поверил, что тебе память отшибло. Кстати, судя по твоим лохмотьям, ты здесь уже долго. Я гляжу, проклятое место, раз самолеты уже во второй раз падают над островом. Так ты идешь?
- Как меня зовут? - Джеймс все так же окаменело смотрит в смеющиеся глаза Майкла – этот серый, пасмурный отблеск явно напоминает ему нечто памятное и знакомое. Чьё-то небо – чьи-то слёзы, чьи-то размытые, неуклюжие слова, напечатанные на хрусткой свежей бумаге.
От незаметно поразившей его тоски – будто ножом вспороли грудину и выморозили колкими еловыми иголками сердце – Джеймсу хочется свернуться в комок – хочется обмокнуть под холодным мартовским дождем – хочется лежать – поверженным поцелуями, запутавшимися в его отросших за последние пару лет выгоревших на солнце каштановых волосах.
- Моё имя, скажи мне. Скажи.
- А ты взамен скажешь, сколько пальцев на руке? - Слова Майкла тяжелыми градинами падают на теплеющий песок – Джеймс зарывается в него ладонями – точно пытаясь поймать иллюзорную влагу.
Майкл расправляет ладонь – выставляет ее вперед – едва заметно шевелит пальцами.
Джеймс тут же зажимает рот ладонями, сдерживая смех.
- Что?
- Ты так напрягся - у меня аж оставшиеся пуговицы на рубашке раскалились.
- Джеймс.
- Пять пальцев, пять.
Майкл выдыхает с присвистом, не слыша, как Джеймс пробует на вкус собственное имя – повторяет его на разные лады – словно псалом своей собственной Библии.
- Как давно ты здесь?
Джеймс щурится – бормочет – загибает пальцы на руке, и тут же вскакивает с колен – пьяной походкой подбегает к Майклу. Схватив за шиворот, шепчет на ухо.
- Шестьсот шестьдесят шесть. Я же говорил тебе, мой друг, - Джеймса не отпугивает ни запах распада, исходящий ото рта Майкла, ни его стальная хватка – тот тщетно пытается отцепить руку Джеймса от собственной шеи.
- Какой я тебе друг, - бросает Майкл – бросает вертлявого, неустойчивого Джеймса на песок – вновь. Вымученно усмехается, удаляясь по направлению к дрожащей от нетерпения чаще.
- Постой. Подожди меня. Прошу, - Джеймс переворачивается на спину – заламывает руки – небо океан облака – русалки с покатыми бёдрами – архангелы, плюющие с небес и выдающие эти густые капли за дождь – рваные, белесые раны от острых самолётных траекторий. П-а-а-д-а-ж-д-и-и. Глухая, истолчённая в пыль "п". Меткий удар боксёра "д". И гласные – феминные, розовые, шоколадно-слёзно-цветочные.
- Стой, - Джеймс вскидывается – резким, кошачьим движением встаёт на четвереньки. Пока он идёт к остолбеневшему Майклу – с запястьями утопающими в жадных песках – под алчущим взглядом изумрудной армии деревьев – смотрит исподлобья – сдувает прилипшую ко лбу чёлку – его глаза – отъявленно синие – лирически синие – с легендарной Ланцелотовской синью – этот акварельный взгляд на уровне самой нижней, пластмассовой пуговицы на рубашке Майкла.
- Знаешь что, - Джеймс обхватывает чужие бёдра руками и прикладывается щекой к вздымающемуся крепкому животу – произносит мерно – в пустоту. Взмах – слог – вдох – выдох – точка – тишина. Игра от восемнадцати и старше "Кто лучше спародирует метроном", - ты - первый. За всё это время. Я больше не выдержу. Сейчас я это понял. Мы единственные на весь этот остров, единственные на этот океан, - сглатывает, - твой черед.
- Отцепись от меня.
- Кто ты?
- Меня зовут Майкл, этого достаточно? - Он пытается сбросить цепкие мозолистые руки Джеймса, но тот только сильнее впивается в его бока.
- У тебя тут кое-что между зубов застряло, - тянет Джеймс – щурится, всматриваясь в ровный частокол чужих зубов, - знаешь, там даже что-то шевелится, - доверительным шёпотом произносит он.
Майкл вздрагивает – его лицо искажается от злости и смущения – точно вглядевшись в андерсеновское дьявольское зеркало – тянет руку ко рту – сплевывает на песок – царапает ногтями дёсны.
- О, экскузэ муа, перепутал.
Майкл застывает с тонкой паутинистой ниткой слюны на подбородке – загнанно дышащий – бык в разгаре корриды.
- У тебя между зубов шоколадная крошка застряла. На нижних, такой... чернильный плевок. Знал бы ты, когда я в последний раз шоколадом обжирался.
Майкл бьёт его по лицу – тотчас же – коротко и глухо – по зазубренной голодом нижней челюсти – смачным, рвущим монотонный шум бриза хлопком. Пнуть его – по пояснице – со всей силы, чтобы скорчился, завыл, выгнулся, как пойманный на крючок морской конёк – заломить руки за спину – сбивая его дыхание – сжать, одаривая запястья лиловыми браслетами. Майкл свистяще втягивает воздух, но тошнота уже скребется в горле – желудок суетливо сокращается – и вновь гнилостное ощущение во рту.
Одно только воспоминание – обрывочное и ядовитое – поселившееся в Майкле с этого утра – как головная боль – как осколок шрапнели – как чужой, долгожданный шёпот в безмолвной ночи – приторное – с щелчками, когда плитка разламывается между зубов – и сладким удушьем – тёплые, округлившиеся углы шоколадной дольки змеей извиваются вниз по горлу – и – тут же – червь – полный опарышей рот.
Изысканное издевательство.
Боже. Его сейчас вывернет наизнанку.
- Никогда больше не шути так, - Майкл приседает на корточки и закрывает руками лицо – тошнота исчезает скорым отливом, оставляя после себя голый, открытый всем ветрам изнасилованный берег.
Джеймс только кивает, потирая ноющий подбородок.
- Только в чащу не ходи, ладненько? - Он привстает – указывает на крадущуюся к ним, простирающую лианы и листья, бурную, преступную зелень.
- Почему?
- Вулкан может проснуться, - кратко, даже недовольно отвечает Джеймс, - пойдём, я покажу тебе наш с тобой дом.
Майкл неопределенно пожимает плечами – поднимается, жмурясь от капризного, шалого солнца; в паре метров от него по самой кромке воды расхаживает усмехающийся, проказливо кривящий голову новый знакомый. Он пушит смольные перья, косит болезненные, дикие глаза, а красный клюв его все более пенится алым – кажется – кровь течет вниз тонкой струйкой и каплет на песок – узор, который складывается в причудливое и тревожное предзнаменование.
***
Джеймс показывает ему хижину – прямо у надувшегося зоба густого, позеленевшего от ярости и голода кустарника. Джеймс показывает ему направление к ручью, зажатого между древесных трезубцев деревьев. Джеймс показывает и на ржавый бак – напоминающий покореженную деталь разбитого самолета – на запасы плодов и корней, сваленных в сужающуюся к верху яму и прикрытых гудящими, серебристыми пластинами. Джеймс показывает ему один палец – указательный – и сбивчиво объясняет.
- Один год. Я здесь один год – друг. Видишь?
Он кивком указывает на заплывшую чернью ногтевую пластину пальца – пока тот неуклюже пляшет перед носом Майкла.
- Это Рейвен, – Джеймс броско и ломко улыбается – делает корявый книксен и продолжает, - ее зовут Рейвен, - сгибает палец на одну фалангу – точно почтительную Коломбину в кукольном театре, - давай, поздоровайся, Рейвен, - фаланга смущенно прячется под мясистую сень большого пальца – Джеймс цокает языком, – ты уж прости, она стеснительная.
- Ты что специально расшиб палец ради этого? - Майкл щурится от солнца – слегка ведет головой – стряхивает с волос липкие солнечные комки – а те разлетаются, позолотой и багрянцем оседая на голой коже.
- Это не я, - Джеймса поражает очередная блуждающая охальная улыбка, - это всё она. У нас с Рейвен никого нет кроме друг друга, правда же, мэм? - Джеймс склоняет голову так, что почти касается мочкой кончика пальца,
- Я приношу воду не более раза в неделю. Хожу к ручью, а она прикрывает меня, - он ведет пальцем, и тот коротко кивает – искусанный ноготь улыбается широкой, едкой улыбкой – а посиневшая, нечувствительная пластина приглаженной косоватой чёлкой скрывает затаенные всевидящие глаза мистической Рейвен.
- За год ты полностью растерял мозги, - Майкл растирает глаза, точно после бессонной ночи – вновь бросает настороженный взгляд на Джеймса – и снова трёт, надавливает на веки, точно желая закатить глазные яблоки внутрь и похоронить их – воспаленные, с пурпурными прожилками зарождающегося безумия – в желудочной тьме, - и что?.. Ты так и будешь разбивать себе ноготь всмятку? Каждый раз?
Джеймса аж на том же месте и передергивает – подскакивает к Майклу, обхватывая его запястья и одним жёстким, неудержимым движением проходит вверх по локтю и цепляет предплечья.
- Я больше ни разу, - он метко и четко надавливает, - ни – разу – уяснил? – ни разу этого больше не сделаю. Уяснил? Точно?
Майкл даже не пытается освободиться – Джеймс выглядит слишком инфернально, слишком солнечно-выжжено, слишком по Кубрику, чтобы сейчас подступаться с увещеваниями. Он лишь размыкает губы и выдавливает шершавый, гранитный камешек весом в одно слово (расцарапал же он язык – гадство – гадство).
- Почему?
- Потому что теперь у меня есть ты.
Майкл слышит, как усмехается у зарослей – Цербером на страже Аидова царства – тёмная, с заляпанными кровью лапками птица – кряхтит – надсадно смеется – и только предвкушение каплет из ее чёрного глаза.
Так прошёл первый день Майкла Фассбендера на острове.
***
- Ты из Глазго, да?
Они лежат на песке, подставившись седому, уже пару миллионов лет как выжившему из ума лунному свету. Теперь он сводит с ума их обоих – глаза ширятся – ночь обводит их веки густой черной подводкой – от океанских бликов их волосы встают дыбом – а кожа обрастает волчьей шерстью. Джеймс прищуривает один глаз – зевок обнажает его сверкающий клык – лижет собственные губы.
- Знаешь, я сегодня, по-моему, видел фигуру, может быть, фантом, но откуда мне знать, фигуру на лодке. Мне кажется, что я схожу с ума, Джеймс... Расскажи мне о себе - иначе – я просто тронусь.
Джеймс разводит руки – чуть водит ими вверх – вниз – вверх – вниз – стоп – передышка – вверх – вниз – вниз - еще –
- Нью-Йорк, друг мой. Округ Уэстчестер, но не суть. Был у меня брат, звали его Каин, и как-то раз решили мы поиграться. Он привязал меня кожаными ремнями к креслу покойного отца, да будет имя ему пухом - да будет воля его и на земле, как на небе; хлеб наш насущный – ан нет, уже не из той оперы, но не суть. Так вот, привязал он, значит, меня и хлестал по щекам - здессссь, - шелестит Джеймс – очерчивает впалые щеки – водит сломанным ногтем по скулам. А потом, мой друг, мой бесценный друг, Каина пронзил воющий, издевательски свистящий страх, что он вдруг скажет то, чего нельзя, что у него вырвется слово, которое всей игре положит конец. Его трясло (не отвлекайся, мой друг, клянусь, дальше – веселее!). Так о чём это я... ах да – он хотел сказать: "Брат мой Авель!.. Брат!.." Первые буквы уже корчились у него на губах, пытаясь раздвинуть их, но он не произнёс их – его голос был будто присыпан скрипучим песком, океанским песком (ведь как известно, океанский песок самый наискрипучий из всех), когда в конце концов он раскрыл рот, но лишь для того, чтобы сказать не то, что хотел, а нечто совершенно иное, непрошеное, и вдруг он услышал самого себя, заикающегося: "Чарльз! Чарльз!" И немедленно вслед за этим в мозгу его пронеслось: "Дай же мне смерть, чёрный аист! Дай мне смерть, Боже – чёрный аист, что может быть лучше на этом острове..."
Джеймс захлебнулся на последних словах – издал гортанный, стихийный звук – смолк.
- А знаешь, как я это сделал? - он ведет пальцами у виска, веерообразно, пугающе, - потому что, - его глаза смеются и подрагивают от триумфа, - а потому что я умею читать чужие мысли.
На этих его словах Майкл во второй раз ощутил этот привкус на языке. Приторный, смердящий вкус – взрывающийся гнойниками на его деснах – мерзостный – медоточивый – муторный – эм, как же много этого звука – мразь, мёд, мать... Мать и Schokolade. Сусальная пластинка шоколада, тающая в руках. Сахарная, бомбардирующая зубы сладость. Пыль какао на гортани, у уголков губ, на подбородке – он был неаккуратен – маленький грязный засранец - свинюшка – молодчик. Опять это эм! Мать. Мать, забери меня отсюда – я болен – я так болен.
Майкл выныривает из одной бодрости и погружается в другую – дышит с перебоями, точно под звук пыточных бамбуковых палок.
- Тебя зовут МакЭвой, Джеймс МакЭвой – все кончилось и все кончается. И я поцелую в лоб – пробью лоб – разобью череп в щепки и выйду с другой стороны, не обмыв рук. И все у нас будет так, как надо. Я видел – я знаю.
Майкл резко поднимается с песка и босиком кидается в тропические заросли, отбивается от липнущих осклабившихся веток руками – пытается стать пустым и диким – ноги подкашиваются, то ли от судорожного бега по остывшей земле, то ли от тщеты – и наконец Майкл падает в объятия древесных корневищ. Он слышит назойливый зов Джеймса, беспрестанное "Эрик – Эрик – Эрик", кольцом окружающее его – имя, ожерельем стального кольца – неистребимым смрадом – но доносящееся с берега, пролетающее по периметру острова, не решающееся заглянуть в самую чащу – в самую лунную, в отравленную безумием ночь.
Короткое, уверенное "Эрик" выходит знакомым, но невыносимо далеким и запретным, как имя его первой девушки, живущей по соседству.
Её звали Чарли.
"Эрик" ровно также как... (во рту задать жесткую прядь шёлка – слизывать языком мыльный запах - твои волосы. Он не знает их. Залежалый виноград радужки – косточка-зрачок - твои глаза. Он не знает их. Словно скалкой раскатанные по дубовой доске - твои ладони. Он не знает их. Запах душных, осенних дуновений, терпкий можжевельник – мускат – индийский чай – твоё дыхание. Он не знает – ложь – не помнит его. Малиновые пастилки – туман – дорогой, режущий по всем органам чувств виски – твои губы. Он не помнит их. Росчерки карандаша – нахальная, лохматая, распутная подпись – твои рисунки. Он не помнит их. Якорем на дно и цепью вокруг его шеи - твое присутствие. Я не люблю его. Мрамор Микеланджело – цветы в венке Офелии – овечья шерсть кардигана – пепел на тлеющем конце твоей первой сигареты - это всё ты. Я не знаю тебя, не помню тебя, не люблю тебя. Ты - Чарли, хотя на самом деле Чарльз, хотя на самом деле "он", хотя на самом деле – монета в пять рейхсмарок, руки на моих плечах, тащащие из воды, ферзь на шахматной доске, россыпь свинцовых пуль в моей ладони – (всхлип, вскрик, веретено – остров знает много слов на вэ) – но это уже всё в прошлом).
Майкл долго ищет острие, пока рука сама не нашаривает пронзительно острый, напоминающий дьявольскую пентаграмму камень. Впотьмах почти невозможно соразмерить расстояние между цифрами, но Майкл и не заботится о ясности – он режет себя с закрытыми губами, пока в сознании еще водит сарабанду определенный набор цифр, закланные звери, как шесть жертвенных даров Минотавру, они танцуют, вертясь и покачивая своими угловатыми бедрами.
– два – один – четыре – семь – восемь – два –
Кровь смолистой склизкой многоножкой оплетает руку, ее мягкие жиденькие лапки метят красным траву и палые листья. Цифры постепенно разгораются невидимым черным кострищем, каждый оттиск на его коже шевелится и сильнее вгрызается в плоть Майкла – точно шесть облаченных в алые плащи испанских инквизиторов. Они глубже въедаются в его руку – устраиваются в своих гнездах – забивают гвозди в гроб памяти Майкла – и, покачиваясь на волнах тлеющего огня, засыпают.
- Эрик Леншерр - твое имя. Да, так тебя зовут, - хрипло шепчет чёрный аист, переминаясь на мшистом каменном постаменте. Его клюв дрожит, но даже в черной обволакивающей ночной бездне он продолжает гореть двумя кроваво-красными стрелами. Перед тем как он улететь, он ерошит свои лоснящиеся антрацитом крылья и добавляет: - Не буди нутро вулкана.
Черный аист рассекает месяц с победоносным хрипом; лагерные цифры Аушвица кривят насмешливые рожицы на дергающейся от боли руке; он засыпает.
***
За ночь руку начало дергать и выворачивать еще сильнее - кости на манер ксилофона играли одна с другой - пересчитывали сами себя - кожа взбугрилась, иной раз покрывалась мурашками, а другой достигала всех четыреста пятьдесят одних градусов по Фаренгейту и жгла, распространяя бациллу боли по всему телу.
Только проснувшись, Эрик направляется не к ручью, дабы соскребать подсохший, игристо-рыжий коктейль из гноя и крови - взболтать и не смешивать - напротив - он спешит к размытому островному берегу. Чарльза он находит сразу же - тот лежит, свернувшись у входа в хижину - с полуоткрытыми губами и песочной помадой на них.
- Просыпайся, - Эрик трясет его за плечо - собирается потрепать по щеке, но осекается, вспомнив вчерашнюю историю из закромов чужой памяти, - давай, давай, - он не смотрит на подрагивающие, слипшиеся ресницы Чарльза и не вдыхает затхлый аромат грязных, впитавших соль океана и дым костра волос. Эрик видит только курящийся анфас вулкана - на манер пытливого сыщика - следящего за каждым движением Эрика.
- Я искал тебя.
- Слышал я. Поднимайся уже.
- Я не могу, - Чарльз встряхивает плечами и похлопывает себя по изрядно прокоптившимся под солнцем коленям, - не чувствую ног. Совсем. И болит, у меня болит - здесь - у поясницы. Как дротики - или укусы - пули, но не суть.
- Очередная опереттка?! - Эрик уже не может сдержать злость - лишь где-то на периферии сознания он слышит издевательский эпический по структуре мотив - бой гонга - рокот там-тамов - трель цитры - выстрелы тромбонов.
- Я действительно не могу, друг мой, - и улыбается - понимающе, с сожалением, и ни нотки былого сумасшествия не найти у него в уголках глаз - совершенный и впрямь.
- Хватит, - отсекает Эрик, подхватывает лежащего за грудки - встряхивает в воздухе, сожалея лишь, что не может больно ущипнуть за голень - швыряет об железную пластину стены. Та дрожит - мотылёк, в самом деле - точно не является каркасом этой хлипкой, феминной по сути хибары, единственная деталь самолета, не затонувшая в прибрежных водах, - ты же стоишь. Стоишь!
Эрик продолжает вдавливать его в стену - локтями - взглядом - правым коленом, отлично целясь прямо между ног Чарльза для большей устойчивости.
- Идеально, - выдыхает Чарльз, - я боялся, что не дождусь. Два дня, Эрик, я терпел два дня, а хуже всего ночью. Был вновь один и никто не был так зол ко мне. Грызла - хуже смерти, пыток, мора или чумы - тоска, мой друг. Будь зол со мной, я хочу, чтобы ты был зол со мной.
Эрик выпускает его - чуть ли не у самого уха он слышит хлопки знакомых, помеченных Мефистофелем черных крыльев - вулкан давится собственным дымом - а весь остров превращается в один гигантский вакуумный пузырь, отчужденный от мира, находящийся по ту сторону времени и реальности. Он чувствует руки Чарльза, скользяще гладящие его по лицу, и влажную отметку его губ на своих - поцелуй выходит недолгий - этакий горбатый и косолапый - со сквозняком и песком, попавшим в рот.
Это так скоро ускользнувшее дуновение на его губах злит Эрика еще больше - он с силой бьет Чарльза по переносице - выдавливая из того хрип с отзвуком смеха. Кровь охотно стекает от ноздрей вниз, рисуя поломанные бутоны гвоздик у того на ключицах и ниже.
- Так-то лучше, - на этот раз уже Эрик вдавливается в чужие губы - совершая нечто, абсолютно отличное от поцелуя - сталкивается зубами, повинуясь внутреннему нарастающему ритму кастаньет, оплетает язык Чарльза своим - не поцелуй, а скрещивание шпаг, поскальзывается на чужом нёбе - надавливает на взъерошенный затылок и оттягивает волосы назад - ловит дымный, вязкий взгляд.
Чарльз руками рыщет под чужой футболкой - царапает отросшими ногтями у пупка, проводит по рёбрам с долгожданным удовлетворением, как опытный маэстро по клавишам собственного фортепиано. Собственного. Это верная формулировка. У Чарльза от дрожи мелко клацают зубы - он выбивается из поцелуя - присаживается, сдёргивая с Эрика обрезанные джинсы и прихватывает того - ощутимо и остро - за -
Че. Звук че. "Че" - все-таки не только черви, скрывающиеся под ослепительной, хрусткой фольгой - поэтому, когда Чарльз ослабляет хватку, Эрику кажется, что его ловко, даже виртуозно обманули. Возможно, поэтому он и тянет на себя Чарльза, помогая тому раздеться. Дешевый хлопок - затертая - выцветшая - обтягивающая джинса - слишком громко - шелест ткани - чертыхания - смешки и шумные, булькающие глотки воздуха. И это неистовое жжение - его Эрик чувствует спиной - закипающий гнев во чреве вулкана и все те же колючие, сардонические усмешки чёрного аиста - одним своим ежовым взглядом пронизывая Эрика насквозь.
Свободнее - испуг ошпаренной чужой злостью спины постепенно уступает место сломленной напополам - Чарльз вжимается всеми позвонками в стену - привлекая к себе Эрика ближе и ближе - обхватывает ногами - и, точно пытаясь взойти по стеклянному откосу горы, съезжает босыми ногами вниз - раз за разом карабкается тому по пояснице - закладывает угловатые и грязные ругательства тому в ухо - покусывая мочку - короткими жирными движениями вылизывает ему ушную раковину.
Им видится, что пульсируют - плавятся - дрожат не только они двое, но и весь остров - гладь океана - палящий медвежий глаз солнца - злостный абрис вулкана - все это также движется и клокочет в такт отрывистым, отчаянным толчкам. Металлическая стена дрожит все сильнее - стонет все громогласнее - а они оба изредка, с опозданием, безоглядно, но зычно выдыхают - сипят - сдавленно вскрикивают - больше шипят - нащупают чужие вспухшие губы - трутся о нос, шею, шапку волос - друг друга, и со стороны это выглядит если не идеально, то с кубинской сигарой - точно пойдёт.
На последнем дыхании - на последнем моменте - они в последний раз сжимают друг друга за плечи, как за игрой в твистер, оставляя на коже синяки и ссадины. Чарльз чуть ли не валится на песок, увлекая за собой Эрика - но тот лениво и властно продолжает вжимать его в стену - водит по виску ладонью - надавливает на губы - щепотью совершает парочку поступательных движений - но перестает, свесив руку, как культю - устало и ломко. Он иссяк - ахи и омены - шаманство и предостережения - пот и слюна - вожделение и ярость - иссякло все, наподобие однажды переставшего бить целебного ключа - иссякла всякая жажда - иссякли метафоры.
Иссяк и Эрик; последнее, смутное желание - это накрыться взмокшей футболкой, в точеном пренебрежении к рычащему солнцу - чтобы прохладные пальцы обхватили его затылок и уняли вновь занявшуюся головную боль.
- Сотрясение, очевидно, - голос слышится издалека, точно голос сирены или нимфы, обдавшей его сиреневой пыльцой дремоты.
А так как Эрик иссяк, то Майкл с чахлым, бездумным стоном погружается в краткий колдовской сон.
***
Майкл просыпается от докучливого скрежета - и застывает, едва приподняв футболку с лица. Чарльз, черт, да нет же, уже Джеймс натачивает тем самым зазубренным, укравшим у Майкла несколько капель крови, камнем Мефистофеля длинную, уже хорошенько обструганную деревяшку.
- Джеймс. Джеймс МакЭвой.
Джеймс слегка наклоняет голову - и одним только кивком указывает на вулкан. Тот курится намного чернее и взбудораженнее чем обычно - выпускает разномастные кольца дыма, точно одним цепким лассо желает поймать их обоих и затащить в собственное нутро.
- Что происходит?
- Ты меня изнасиловал.
- Рот закрой.
- Я женат. У меня есть сын. В Глазго.
- Ты говорил, что из Нью-Йорка.
- Ты бредишь.
Майкл пытается встать, но головная боль набатом обрушивается на его плечи - утаскивая, утягивая, распиная - на песчаном берегу.
- И что будешь делать, ковбой?
Джеймс задумчиво вертит в руках самодельный кол - управляется с ним легко, точно со стеком или пером для письма.
- Заколю тебя, я так думаю, - и на этих последних словах Майкл замечает былое, обманчиво впитавшееся в кожу, а теперь вновь проступившее, как родимое пятно, сумасшествие, веснушками - родинками - пигментными точками, пятнами, пунктиром и восклицательными знаками - всё лицо Джеймса было усеяно уликами, выдавшими - вот он, шельмец и безумец. Только на этот раз помешательство Джеймса раскрылось под противоположным, темным углом - разрушительное, безмолвное, замкнутое в самом себе - как одно из тысячи китайских терракотовых бойцов - непоколебимое, жесткое - умопомрачение - отныне и вовек.
Майкл реагирует на бросок в самый последний момент - уклоняется - перекатывается на песке - успевает закрыть руками обнаженный торс, подставляя под удар внутреннюю сторону ладоней. Теперь в затылочной части головы, перемежаясь с головной болью, стучит еще и мысль, что все закончится очень быстро - и что все, на что ему, Майклу, стоит обратить внимание - это газетная вырезка неба и клекот, птичий клекот, рикошетом отскакивающий от недр вулкана и теперь раздающийся по всему острову.
Присесть на корточки - отразить удар ребром ладони - отныне кровь идет под руку с мгновенной, пронизывающей болью - великолепная пара, в самом деле. Майкл отскакивает - точно пытаясь одним прыжком добраться до спасительной зеленой чащи. Джеймс же вовремя делает подсечку - и вот - они в который раз сплелись телами, а вздохи и всхлипы сильно прибавили в натуралистичности.
- Сукин сын, - выдыхает Майкл - с силой вжимает ступню между ног Джеймса. Тот тихонько подвывает и горбится, по инерции переворачиваясь на бок.
Когда Майкл достигает приготовившихся к трапезе кустов, он слышит оглушающий гром, раздающийся из кипящей вулканической горловины. Вулкан трясется, точно забившись в чахоточном кашле, рычит, уничтожая сам себя на корню, он плюется и выдыхает трупный смрад, стремительно заволакивающий весь остров белесым отвратным облаком. Пятясь - Майкл спотыкается о выпустившее свои щупальца корневище - даже не от страха - от чудовищного - схватившего его за горло ужаса - он падает на землю, подгребая под себя ноги - печень, кишки, легкие - сбиваются где-то на дне желудка, наматываются друг на друга, будто набор по конструкции воздушного змея, вены встают на дыбы - шипят гадюками - сердце вздрагивает еще пару раз, и больше уже Майкл его не слышит. Одна только опоздавшая селезенка мечется вверх-вниз, от головы до пят, повизгивая на одной ноте, пока не затихает от одышки и переутомления.
И нога. Удивленно, но в уместной для безвыходной ситуации степени безразлично, Майкл смотрит на правое колено, вывернутое под неестественным углом. Он страшится трогать его - колено - он сгибал его ночью во время вязких, душных снов, сгибал, вколачивая Джеймса в железную пластину, сгибал несколько миллионов раз - день за днем. Майкл благодарен - место перелома воспаляется неспешно, похотливо обвивает кость хлыстиком боли. На удивление, у Майкла нет сил на горькие, театральные смешки. На пороге смерти сложно не уважать человека хотя бы за такую малость.
Впереди, у самых деревьев-паладинов, выходящих кронами на берег, виднеется суетливое, беспокойное движение - демоническая фигура Джеймса маячит у самого подступа к чаще, пока тот наконец не бросает самодельное занозистое копье - и, покусывая губы, не исчезает в чайно-молочном сумраке.
В голове созревает мальчишески-глупый план - подняться, опираясь на ствол дерева - бежать, броситься в океан, утонуть хотя бы не в лаве, а в этом иссиня-кобальтовом шёлке, последний раз отдаться стихии - только не сдаваться сейчас - переступив сквозь авиакатастрофу - циркачество - безумие - диавольских птиц -
Птиц.
Сквозь зеленые просветы виднеется приближающаяся летящая тень - Майкл различает ее сразу - знакомое накрахмаленное жабо, черный костюм-тройка и финальным аккордом эти рдеющие на фоне распускающегося тумана кроваво-красные когти, кистью Моне заалевшие веки и алчущий, изогнутый в усмешке - тончайшей, черный аист. Единственное, он их не терзает зубами, как привык делать Джеймс, но эта улыбка - точно окровавленные ножницы оставляли свои метки у него на шее - там у грохочущей стены, в которую он вбивал этого ловкого трюкача. Этого Джеймса. Этого чудовищного, разбудившего голодное чрево вулкана, аиста.
На Майкла накатывает внезапно - как никогда прежде и больше, у Майкла длинные, узловатые пальцы - он на манер каракатицы может накрыть чужое лицо - ласково придушивать в постели - раздирать птичья крылья в разные стороны, в экстазе, на волне дурмана и исступления, сворачивать птице шею и вдавливать эти виноградные косточки глаз, так что два акварельных потока - черный и голубой льются по его пальцам, готовым к росписи своей собственной Герники. Под конец Майкл осатанело кричит - отбрасывает труп этого птичьего оборотня в сторону и закрывает лицо руками - оставляя на коже черно-синие метки. Болью взрывается все тело, начиная от сжавшихся в испуге, натянув всю кожу, точно барабан, лагерных цифр (особенно богобоязненно склоняются двойки, самые трусливые циферки), и заканчивая коленом, в котором наподобие клещей начинают сковываться и разжиматься каждый хрящик и каждая кость. Майкл сотрясается от плача, стирая сухие, миражные слезы с запачканного лица. А возможно, это как раз и есть последняя дань театру, кто знает... Ах!
Майкл скрючивается на манер скелета ящера, погребенного под песком и землей, миллионы лет назад - в голове бьется и трепещет мысль, зачем Джеймсу понадобилась терзать и тиранить его фикцией, закутанной в тьму птицей? К чему шутовство - насмешка компрачикоса - былина - я тот, не знаю кто - иди туда, не знаю куда, люби так, не знаю как -
Последнее, что Майкл слышит, это взрывающиеся недра вулкана - океан постепенно отступает вглубь, исчезая, как распроклятая фата-моргана - лава затапливает остров менее чем за минуту, диким, животным табуном топчет каждый росток и кроличью нору - корни деревьев и паноптикум опавших листьев - хижину Джеймса у самого берега и животворящий, чуть ли не алтарный ручей. Лава затопляет и обволакивает скворчащей, игристой, королевской мантией дрожащее тело Майкла и труп чёрного аиста. Лава воздевает на их застывшие головы венки и коронует их первыми и последними хозяевами этой земли, пока тьма окончательно не накрывает остров.
***
По правде говоря, не думаю, что затраты окупятся. В этом вся моя чертова проблема, слишком много лирики, а горяченькое отодвинуто на задний план. Э, нет, брат, масс-медиа в эти игры не играет. (Кстати, кто знает, это тавтология? Или плеоназм? Я имею в виду, выражение "играть в игры" - весьма обиходное, но разве кто-то когда-то задумывался, что это попросту режет ухо? А, шут с этим, редактор поправит). Да и в конце концов, сама канва истории нуждается в корректировке, ведь если посудить логически, неужели кто-то поверит в то, как два абсолютнейших (а это слово можно ставить в третью степень сравнения?) маргинала попали на один остров, и вместо того, чтобы соорудить плот и выбраться - балагурили, занимались всей этой... театральщиной, а в самом конце переспали друг с другом и погибли? Черт, я что, возомнил себя Тарантино? Король саспенса и владелец целого склада с бутафорскими склянками крови? Все это совершенно нереалистично. А с языком - ведь я усиленно подражал Джойсу - так вообще не ладится: тропов слишком много, они наслаиваются один на другой, они переполняют весь текст точно... Черт, опять я за свое, даже в отчете не могу обойтись без красивого словца, и все ради продюсера!.. дабы оценил эти многозначительные эпитеты и союзы (наречия?! посмотреть в словаре) "однако", "точно", "словно". Оценит же, верно? - ах ты - сравнительный оборот, - смотри какой, филологическое образование, не хухры-мухры, какой талантливый и тонкий! А ведь я чуть себя не обнаружил, никто не будет делать скидку на то, что я не профессионал, но этот Майк увидел меня на моторной лодке, правда, я быстро скрылся, но все же... чуть себя не обнаружил, вот чуть-чуть... буквально... один дюймчик оставался. И что теперь? Я - баловень судьбы? Черт, сигары намокли. По-моему, у меня есть еще парочка в другой куртке... страсть как неохота лезть вниз, перебирать рюкзак! Опять отвлекся. А, двое маргиналов - верно говорят, что у актерах в головах перверсии одни, фрейдизм (боже, при чем здесь фрейдизм? в окончательном варианте убрать). И нужно сделать как можно больше сносок - как читатель, а потом и зритель поймет, что один сошел с ума от годовой изоляции на острове, а у другого было просто-напросто сильное сотрясение. Хотя это, безусловно, не оправдывает их недальновидность, да и, чего греха таить, глупость. Вода не такая уж и соленая, любой бы понял, что до материка недалеко. Ведь при желании (я рад, конечно, что они не сбежали, тогда бы весь мой фильм псу под хвост, но гипотетически...) они могли соорудить плотик и на нем добраться до большой земли. Тупицы голливудские. (Заменить утверждение - больно пошловато). ... Только что перечитал этот черновик отчета, это же не отчет, а черт-те что! И почему я совсем забыл про спецэффекты, кто мне даст денег на извержение вулкана? И если дрессированную пичугу еще не сложно найти, то личный остров... Да и этот вулкан. Смех да и только. Мм. Пожалуй, нужно отправляться, дописать на суше я всегда успею, а здесь затхло, а я хотя и не астматик, вы не подумайте, но все же лучше отправляться. И так столько времени провел на моторной лодке, кружил вокруг острова с тяжеленной камерой и ручкой в зубах. Снимал, снимал, снимал. Только в самом конце потерял след этого бедного помешавшегося мальчика. Черт, я опять становлюсь сентиментальным, худо-бедно быть погребенным лавой - еще не худшая смерть. Это должно быть так же любопытно, как расщепиться в чёрной дыре. А Джейми жаль все равно, из них двоих у него хотя бы было чувство юмора... О, забыл - язык, язык изложения надо срочно подправить - не могу я вязью писать постоянно, не могу и точка. Да и не окупится это... И нельзя забывать, что я не Тарантино, конечно, еще не вечер, но да. Хм, как говорится... знаете ли. ... (Умная мысль, записать в блокнот по приезде) Почему каждый раз занимаясь любовью, мужчины пытаются друг друга убить? Или наоборот. Парадокс. Так где там были мои сигары...
На самом деле, команда у нас классная была, я всё жалась в сторонке, так как считала свой долг, как автора, после написания фичка, выполненным. Если летом, они тоже будут участвовать в Фандомной Битве, я к ним присоединюсь.
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
Написано на Зимнюю Фандомную Битву для команды WTF Cloud Atlas. Название: "Долгое прощание" Фэндом: Облачный Атлас Автор:S is for Sibyl Бета:Лоухи, fairy Размер: мини Пейринг: Роберт/Руфус Жанр: слэш, романс, мистика Рейтинг: PG-13 Саммари: После похорон Сиксмиту и Роберту предстоит еще одна, последняя встреча. Дисклаймер: всё брату и сестре Вачовски и великолепному Тыкверу; Дэвиду Митчеллу. Предупреждение: слэш, взгляд автора на состояние пост-смерти может отличаться от общепринятого Размещение: только с моего разрешения От автора: название украдено у Роберта Олтмена; для этого пейринга - только романс.
Романс такой романс.Фробишера хоронили в полдень; кладбище было залито лучами словно вымоченного в молоке солнца. До сих пор не рассеявшийся утренний туман скрадывал движения и придавал действу ирреальный, дремотный оттенок. На похороны пришли всего несколько человек; отец Фробишера тихо переговаривался со стоявшим в метре от него молодым человеком и, казалось, они оба боялись преодолеть этот злополучный, выстланный белесой травой метр. — Вы хорошо знали Роберта? — Мы много общались в последние годы. Правда, в последнее время только по переписке, я учусь в Кембридже, знаете ли. Деловитый, нарочито суховатый тон не соответствовал ни месту, ни времени, но в его вымученной осанке и резко очерченных, осунувшихся чертах лицах можно было заметить запрятанное и заклейменное сургучом горе. Чёрный костюм-тройка был несколько помят, манжеты поплиновой рубашки утратили белизну, а неуместный, нахохлившийся как исхудалый старый ворон зонт и вовсе выглядел смехотворно. — Простите меня, мистер Фробишер, если мой вопрос прозвучит неуместно, но я ожидал увидеть здесь вашу жену тоже. Мистер Фробишер многозначительно поправил воротник черного пиджака и дробно закивал, напомнив тем самым лоснящуюся смолой арабскую лошадь. — После смерти Роберта она захворала, и я отправил ее на воды в Италию. Они вновь умолкли, прислушиваясь к лопатам, вспарывающим землю, к скрипучему трению троса о гроб и к сызнова застучавшим лопатам, бьющим и присыпающим на могиле холм. — Я не ожидал, что нас будет всего двое. Роберт заслуживает большего — гораздо большего. Ведь на самом деле я ждал друзей его детства, с прощаниями и промокшими платками, и синих анемонов, и зеленых гвоздик, цветов, плачущих не меньше всех его знакомых. И, главное, музыки — той, что он написал перед самым концом, — на последних словах молодой человек запнулся, голос его задрожал, с трудом удерживая баланс на грани меж яростью и капитуляцией перед слезами. — О Роберте в последние годы шли нехорошие слухи. — Всё это ложь. И ханжество. — Вы просто мало его знали. — Я знал о нем все, — в этот момент юношеское лицо пошло ярко-розовыми пятнами на манер окропленных кровью коробочек хлопка. Мистер Фробишер отшатнулся, окинул взглядом свежий, пышущий сентябрьским жертвенным солнцем могильный холмик и с машинальной почтительностью провел по твёрдым войлочным полям своего котелка, прощаясь. — Я никогда не одобрял наклонности сына, и мне странно слышать, что вы их разделяли. А теперь прошу меня извинить, но поезд до Йорка отходит через полчаса, прощайте, мм... — Сиксмит. Руфус Сиксмит. — Прощайте, мистер Сиксмит, — и снова кивнув, мистер Фробишер, не оглядываясь, заторопился по засыпанной гравием и солнечными отсветами дорожке к выходу из кладбища.
* * *
— Виски, — Сиксмит приподнял вверх указательный палец, — одну бутыль. — Какой именно, сэр? — Талламор Дью, пожалуйста. Бармен обтер от пыли продолговатую бутылку, с щелчком открыл и плеснув немного жидкого янтаря в тумблер, поставил всё на барную стойку. Виски огненным языком змеи обжёг Сиксмиту горло и, сцедив этот желанный яд ему в желудок, устроил крохотное, сладкое пожарище, туманя голову и снимая напряжение в теле. — Пить ирландский виски в Шотландии — настоящее святотатство, сэр, — насмешливо подметил бармен. — Напиться до заката — вот что святотатство, — покачал головой Сиксмит, обращаясь к бутылке. Синяя, размашистая, точно заляпанная чернильными кляксами вязь слов и укоризненно склонившиеся буквы на этикетке молчали, скосив в пол свои растекшиеся, невидимые человеку глазки. В баре было немноголюдно; редкие посетители неспешно потягивали свои напитки, застывшим, отрешенным взглядом они смотрели внутрь себя, оставив за спиной грохот колес эдинбургских кэбов, пронзительные, точно зовы морских ветров, свистки полисменов, картавые выкрики мальчиков-посыльных, молотящих ботинками по пружинистой брусчатке дорог. Сиксмит же вертел в руках опустевший тумблер, не отрывая глаз от янтарной, пьянящей слезы, словно осколок пламени перекатывающейся по донцу тумблера. Бармен поспешил подлить виски, и только поднеся к лицу тумблер, Сиксмит в тот же миг со стуком поставил его на стойку. Зажав рукой рот, он судорожно рассмеялся, и в сомне скачущих, потерянных мыслей выхватил одну — очевидную, резкую и честную как профиль короля на однофунтовой монете. «Роберт мёртв и похоронен в Эдинбурге, за триста километров от родного дома. И я никогда больше сюда не вернусь». Смех Сиксмита отражался в тумблере, но выражал он несвойственную его умиротворённому лицу чудовищную, исколотую отчаянием печаль. В его светлых миндалевидных глазах дрожал ужас, а смеялись лишь губы, щёки и нос. — Сердце моё в бокале, и я оттуда напьюсь. Ни одна душа не узнает, какое оно на вкус*, — на ум неожиданно пришла эта строчка из одного письма, что прислал ему Роберт пару месяцев назад. Тут же Сиксмита окутал бумажный дым строчек из тех частых писем, что посылал ему Роберт из этого самого города; и воспоминания об их последних днях в Кембридже, когда Роберт играл симфонии Листа прямо на его коленях — выстукивал костяшками пальцев, поднимался от щиколоток и выше, к бедрам, или путался в его волосах, ощупывал высокий лоб и шелестел прядями на затылке, шелестел ими наподобие малеровских сонетов. Вместе с алкоголем язык жалило глухое и интимное «Мне пора, Сиксмит», и он точно увидел перед собой траурные глаза Роберта, мазнувшие по нему напоследок угольной несмываемой меткой, перед тем как тот выпрыгнул в окно его спальни. А он, смятый прощальными поцелуями, провожал его долгим взглядом, точно снимал на хрусталик новую, отважную ленту братьев Люмьер. С услужливой подачи бармена Сиксмит опустил еще один тумблер, и эта тупая и злая боль будто вытекла из головы, стекла с висков на его дрожащие колени, затем еще ниже — в пол, заплеванный и поцарапанный чужими каблуками — и там погибла. Вместо боли по всему телу разливался ровный, приторный жар. Рука отяжелела, точно вымазанная толстым слоем глины, и Сиксмит явственно ощутил чьё-то знакомое, продувающее спину присутствие, но спина затекла, шея отказывалась слушаться, так что он просто опустил голову на пыльную, липкую стойку, и погрузился в болезненную, скручивающую желудок дремоту.
* * *
С самой смерти Роберт поклялся себе не посещать собственные похороны, но, казалось, его сизая, сотканная из паутины и дыхания архистратигов оболочка сама привела его к воротам кладбища. Наступали сумерки, и Роберт щурился от нехватки солнца — он еще не привык к собственным расплывчатым, туманным очертаниям призрака, а единственным его развлечением в последние дни стало наблюдение за игрой солнечных бликов на его посеребренном теле. Могильный холм выглядел неестественно живым, но при этом аскетичным; Роберт не улавливал ни знакомого для кладбища сладковатого цветочного запаха, ни солоноватого, пряного дурмана слёз. Только знакомый аромат одеколона витал над могилой, родной, дурашливый. Роберт бы смог расписать этот запах по нотам и сыграть на черепичных крышах, пугая и одновременно восхищая горожан. — Мне бы хотелось выглядеть красивым, жаляще красивым, чтобы я был тем самым мёдом, способным завлечь тебя в мой гроб, в этот лакированный улей. Только представь мой чёрно-белый саван с кровавым подбоем. Люди никогда не слышали его слов, его присутствие выдавали лишь редкие вздохи, шорохи и дуновения. Синеватый октябрьский холодок, гнетущая, расцветшая почернелыми от сырости розами над головой тишина да кружащая в медленных водоворотах палая листва — я не могу улыбаться луне, а мое лицо зацеловано смертью. Жаль, что я не могу написать эти слова тебе, Сиксмит, наконец-то я научился говорить как твои университетские преподаватели. И я точно знаю, что если прожду еще хоть немного — мы с тобой никогда больше не встретимся. Роберта пугало его отчуждение от происходящего. Он — призрак, с обещанным ему вскоре покоем — знал, что ему оставалось не много времени, с каждым часом его фантомное, точно потертый затемненный дагерротип, одеяние исчезало и растворялось в пейзаже, а внутри — только патетика, тлен и нотные станы Мендельсона. Вместе с вечерней тьмой на город набежали тяжелые, сырые тучи. Сперва помявшись, они не выдержали и всплакнули тёплым, моросящим дождём, а после, войдя во вкус, разразились бурными, грохочущими рыданиями. После первых капель Роберт по привычке поежился, но, поначалу не обращая на ливень внимания, он начал ощущать тревожный острый ток, бьющий его по фантомным нервным окончаниям, по каждой клеточке кожи, как разъедающая металлы кислота, выходящая испариной и обжигающая арктическим холодом его открытые скулы, ключицы, запястья. Под заливающим кладбище дождем Роберт пробежал мимо ворот и устремился вперед, в самую гущу толпы, вышедшую на вечерний, субботний кутеж; подстегиваемый дождевыми плетями и болью, набатом бьющей у него в висках, Роберт остановился лишь достигнув под навесом расцвеченного багровой надписью «У МакКалистера» бара. И — вновь! — знакомый, укутанный мускусом запах сандалового дерева одеколон, оставивший свои следы у мочек ушей, у ярко очерченной зеленым венки на запястье, у кадыка. — Не самое подходящее место для долгого прощания, Сиксмит, но пока мой череп — прибежище для затонувших кораблей, пока мое сердце — узник каземата рёбер и жил — мы с тобой одна плоть и кость. Только сейчас я весел, высок и свободен, как сам господний дух. И, не медля более, Роберт прошёл сквозь занозистую деревянную стену бара.
* * *
Комнатушка, расположенная прямо над баром, напоминала копию той, где погиб Роберт. Это тошнотворное, злополучное сходство вызвало у Сиксмита спазм, одновременно сжавший желудок и сердце с такой силой, что Сиксмит просто повалился на пахнущую прелой листвой сыроватую кровать. И свернулся клубком, сминая одежду до состояния пожеванного бумажного листа, подобрал под себя ноги, пачкая одеяло подошвами сапог с налипшей на них кладбищенской грязью. Дойти до ванной у него просто не хватало сил, горло тугими обручами сжимали просящееся назад виски и слёзы, слипшиеся в один свинцовый шарик, пережимающий трахею и тем останавливающий рвоту. — Сколько можно... — пробормотал Сиксмит, занавесив лицо полами рубашки. Протяжно застонал, чувствуя, как кровать постепенно теряет свой вес и форму, и вот он уже качается в пустоте, забитый и изнасилованный алкоголем, а чьи-то прохладные юркие пальцы оглаживают его горло, крылья носа, лоб. — Роберт, — в ту секунду Сиксмит готов был поклясться, что это не он произнес знакомое имя, в кто-то другой, потусторонний и ирреальный вложил его ему в губы. «Роберт», — стучало в голове. На Сиксмита накинулся хтонический, алогичный страх, и он, едва не упав с кровати, нашарил рукой лампу на прикроватном столике и лихорадочно погасил свет. Тишина, мрак, кривоватая, компрачикосовская улыбка месяца в один миг прогнали тошноту и страх. — Смертельно пьян, пьян, пьян, — Сиксмит забарабанил пальцами по деревянной тумбе и остановился лишь в тот момент, когда почувствовал тонкий, почти что невесомый усик холода, целенаправленно и сосредоточенно забирающийся под его рубашку. Сиксмит окаменел, а льдистые прикосновения все не прекращались, выводя на его спине путанные узоры. — Роберт, — вновь было сказано его губами, но сил пошевелиться, смазать эту осевшую прохладцу с них было ни сил, ни желания. — Роберт, — произнёс Сиксмит, медленно и точено, словно пробуя имя на вкус. Будто давая согласие. Холод растекся по его спине и начал неспешно обводить его позвонки, минута за минутой приобретая осмысленные очертания, и Сиксмит, вдохновенный застывшим виски в крови, начал читать — громко, вслух, заставляя себя поверить в собственное безумие. — Заж... Зажги. Ламп-п-п-у. Теперрь я боюсь тем. Тем...тем... темноты. Прош. У. У. Сиксмит вздрогнул; комната озарилась масляно-желтым, подрагивающим как мотылёк светом. Сиксмит задрожал, изнутри его точно бил гигантский неосязаемый метроном, он чувствовал, как холодные пальцы призрака отпустили его плечи, и эта пустота и расстояние между ними разрастались, как раковая опухоль. Он заплакал. Нервные трусливые слезы осели на нижних веках, у кончиков губ. Он плакал ровно до того момента, когда в комнате раздались фортепианные звуки — точно грузные, падающие в снег гроздья рябины, ноты перескакивали с одной на другую, сцеживали горький кровавый сок, струились, переплетаясь друг с другом веточками и листьями. Это фантомное, невидимое, плывущее за окном, над крышами, над Ла-Маншем фортепиано оглашало звуками весь Эдинбург, и Сиксмит тайно зашептал про себя. — Секстет. «Облачный атлас» лился сквозь стены, подвенечным шлейфом обволакивал редких полуночных прохожих, затягивал серебристый бант на шее бармена; звуки танцевали дружную сарабанду, но каждый из них склонял свою чёрную, причудливую нотную шляпку, и вот они уже ласкали Сиксмита признаниями в любви. Под конец музыка начала улетучиваться, сиреной увлекая его с собой в окно, гулко и протяжно билась в предсмертной судороге, а Сиксмита против его воли закачала внезапно потеплевшая постель, убаюкивала темнеющими и неясными образами из прошлого до того самого момента, как Сиксмит заснул.
* * *
Роберт уже не мог разглядеть собственные очертания, жидкое серебро и паутина растворились в искусственном свете комнаты, а каждое движение давалось с трудом — он точно пробирался сквозь вязкую, зыбучую субстанцию, а голос просто таял в сжимающей его тишине. «Я сделал всё, что мог, — Роберт подул на зеркало, висевшее напротив ванной комнаты, стекло покрыла изморозь; на нем появлялись дрожащие, крохотные буквы, способные прождать спящего юношу до утра, — но без солнца я просто тень в дымчатом саване». Роберт тяжело выдохнул, хромающей поступью подобрался к спящему: тот выглядел изможденным, за несколько дней лицо приобрело заострившееся, измученное выражение. Роберт в последний раз провел рукой по светлым, убранным за уши волосам, и, кивнув выжидающей голодной гримасе месяца, прошел сквозь оконное стекло и в последний раз растворился в терпеливых, милостивых объятиях ночи.
* * *
Утро было по-банковски сухим и деловитым; события прошлой ночи следами на песке затерлись в памяти Сиксмита. В голове было на удивление ясно и трезво, и ни одна нота не звала и не молила в его сознании. Он напрасно старался расправить костюм, но даже ткань, пестревшая неряшливыми складками, и понимание того, что поезд до Манчестера отходит через полчаса, не заставило Сиксмита поддаться суете — мистическое, смиренное чувство пустоты зародилось в нем, грозя однажды с особенной жаждой вгрызться в его грудь. Он ополоснул лицо над раковиной, вслепую разгладил морщины, залегшие на переносице. Не произнес ни слова, в ребячливом страхе боясь услышать свой низковатый голос. На следующий день он уже должен будет появиться на занятиях, засыпать и просыпаться на выглаженных, накрахмаленных простынях с жаркой грелкой у ног, а родимое пятно в виде кометы на чужой пояснице должно будет остаться фикцией прошлого. Этим очертаниям на периферии сознания Сиксмит приказал приходить только в редких, душных снах, полных сквозняков, целующих его в затылок, и музыки — прекрасной музыки, осенивший его в прошлом сне. — Волосы, — спохватился у самых дверей Сиксмит, по дороге пригладил их и остановился в метре от зеркала, ошарашенно разглядывая покосившееся буквы, мутно сиявшие на стекле нерастаявшим льдом. Сиксмит провел по надписи пальцами, точно пытаясь представить, как Роберт сумел написать это. Кивнул пару раз своим мыслям, Сиксмит поцеловав ладонь и приложил ее к зеркалу. — Я не забуду тебя, — и с летящим, вдохновенным рвением бросился вниз по лестнице, ринулся в направление железнодорожной станции, чувствуя себя пронзенным, с насаженным на розовый шип сердцем и поцелованным чем-то высшим, нестерпимо далеким, но знакомым и любимым одновременно. Сиксмит смотрел из окна поезда на убегающий за горизонт город и шептал про себя слова из послания Роберта, в загнанном желании воскресить забытый ночной секстет. «Верно, это — Смерть. Смерть должна быть прекрасна. Лежать в мягкой темной земле, чтоб над головой качались травы, и слушать молчание! Не знать ни вчера, ни завтра. Забыть время, простить жизнь, познать покой. В твоих силах однажды оказаться рядом со мной. Через десятки лет ты легко отворишь врата Смерти, ибо с тобой Любовь, а Любовь сильнее Смерти»**. — Сильнее Смерти, — и в то же мгновение в голове у Руфуса Сиксмита загремел «Облачный атлас».
_______________ * Цитата из стихотворения Мигеля Эрнандеса «Прежде ненависти». ** Перефразированные строки из рассказа Оскара Уайльда «Кентервильское приведение»
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
Есенины. Боги. Нет, за что вы такие? Нет, нет, я все же конкретизирую, после Британии ко мне привязалась одна москвичка, моя ровесница, у нее потрясающие вокальные данные, чудные рыжие волосы, и выглядит она как настоящая немка. Есенка, милая, ну прямо очень. Писала мне письма, посылала книжки и плетёные браслетики. Обещала, что если я буду в прошлое воскресение в Москве, то встречусь с ней, но не вышло, я была в Самаре, и все сорвалось, ну, что переживать, да, так бывает. И к чему мне писать такие сообщения, как я ждала твоего звонка целый день, или обещай, что мы поедем когда-нибудь в кругосветное путешествие или ты мой лучший человек ? Я просто не понимаю... конечно, мне лестно получать такие сообщения, но seriously, guys? Я ведь и голоса ее не помню, и не то, чтобы мы много общались.
Ведь порой мне хочется взять свой револьвер, приставить вам, Есениным, его к виску и сказать "Что ты имеешь ввиду, твою мать? Что ты пытаешься мне сказать?! Я не ловлю подтекст, мэм".
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
Название: "Небо над Берлином" Фэндом: RPS, кроссовер с фильмом "Список Шиндлера" Автор:S is for Sibyl Бета: в розыске Пейринг: Майкл Фассбендер/Джеймс МакЭвой Рейтинг: R Жанр: слэш, драма Размер: мини Заявка: "Майкл/Джеймс. AU по приведенной сцене из "Списка Шиндлера". Юст Майкла, страх Джеймса, никакого хэппи энда". Дисклаймер: Фассбендеру, МакЭвою, Спилбергу, а также Вендерсу (за название). Предупреждение: слэш Размещение: только с моего разрешения
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
Мне определенно нужно начать пить что-то от/для нервов. Ни к чёрту, никогда такого не было: любое давление в моей семьи вызывает у меня обильную реакцию слёзных желез. Никогда раньше такого не было, но сейчас видимо уже совсем на грани. И себя стыжусь, и злюсь неимоверно. Видимо, придётся вновь сесть на Прозак.
Я сейчас сойду с ума. Не знаю, что делать. Смеяться? Плакать? видеоисточник
сперва процитирую моего друга Розье:
Слова Милонова после встречи со Стивеном Фраем:
"...Визит актёра Милонов посчитал оскорблением. - Он сумасшедший, сумасшедший! К счастью, я рад, что, гуляя по Петербургу он хотя бы убедился, что у нас медведи не ходят по улицам, а в Хэппи-Мил в Магдоналдзе не дают водку"
Простите, но я давно так не ржал. И это было в новостях. Ага... Фрай думал, что ходят медведи. Стивен Фрай. Ага.
Милонов что, на самом деле не понимает, с кем он разговаривал? Или хотя бы то, что Фрай раз в тысячу образованнее и умнее? Или это просто такой чОрный ПиАр?
теперь цитирую группу Фрая в вк. Это даже не фейспалм...
Виталий Милонов: "У Стивена Фрая очень бедный словарный запас. Весь наш разговор он лишь повторял: "Are you serious?"".
у Стивена Фрая очень бедный словарный запас
У СТИВЕНА ФРАЯ ОЧЕНЬ БЕДНЫЙ СЛОВАРНЫЙ ЗАПАС
У СТИВЕНА ФРАЯ. ОЧЕНЬ. БЕДНЫЙ. СЛОВАРНЫЙ. ЗАПАС.
AND AGAIN! Милонов: "А вот Фрай даже с современной литературой не знаком..."
Убейте меня, а.... И снова цитата:
Стивен Фрай Английский актёр, писатель и драматург В числе 50 самых смешных людей, когда–либо рождавшихся на свете Считается носителем безупречного английского языка, и даже вышла книга, посвященная трудной науке «говорить, как Стивен Фрай». В одной из статей Стивена Фрая назвали обладателем мозга размером с графство Кент. Рост 1,94 м. Открытый гей Поддерживает GNU и Фонд свободного программного обеспечения. Атеист В 2012 г. поддержал российских подсудимых из группы «Pussy Riot», написав в своём твиттере: «Я прошу всех вас помочь Pussy Riot и надавить на Путина». Фанат Шерлока Холмса. Крестный отец трех детей своего лучшего друга, актера Хью Лори. Любит гольф и с юности пишет стихи, однако не намерен их никогда публиковать. Личный автомобиль — бывший лондонский кэб. Был гостем на свадьбе принца Чарльза и Камиллы Паркер–Боулз. Страстный поклонник творчества композитора Рихарда Вагнера.
Милонов, Виталий Валентинович член партии «Единая Россия» религиозный активист известен своими выступлениями против преподавания в школах теории Дарвина демонстративно носил футболку с надписью «Православие или смерть» (с)
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
Упороться Franz Ferdinand на ночь - самая соль. Люблю я их, чертей. Теперь можно попытаться вдохновиться и написать что-то на вечную тему слэша. Песня "Michael" мотивирует.
Алекс Капранос и Ник МакКарти бегают по сцене, как два невротика на последней стадии психоза. Забавно же. Два сапога пара.
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
Почему никто не прицепил МакЭвою кликуху Mr Chatterbox?! Она на нём будет сидеть как влитая. И, да, Джеймс из Bright Young Things - это идеальный НСДАП-style Джеймс МакЭвой, яркий, стильный, беспринципный и такой жалостный в конце.
Дэвид Теннант - это человек-птица. Когда люди вновь научатся летать, он взлетит первым. При чем в каждом фильме-сериале он является разным видом птицы. Например, в Bright Young Things (фильм "Золотая молодёжь" Стивена Фрая) он играет воробья.
Предлагаю увлекательную игру: "Найти Марка Гэтисса в рандомном английском фильме".
Майкл Шин прекрасно сыграл богемного гея. Он здесь точно деликатес.
"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
I Писатель Я писатель! Читатель А по-моему, ты говно! писатель стоит несколько минут, потрясённый этой новой идеей, и падает замертво | его выносят II Художник Я художник! Рабочий А по-моему, ты говно! художник тут же побледнел, как полотно, и как тростинка закачался, и неожиданно скончался | его выносят III Композитор Я композитор! Ваня Рублев А по-моему, ты говно! композитор, тяжело дыша, так и осел | его неожиданно выносят IV Химик Я химик! Физик А по-моему, ты говно! химик не сказал больше ни слова и тяжело рухнул на пол»