"Мой личный Амстердам"

[lizavetar96]

Название: "Мой личный Амстердам"
Автор:  S is for Sibyl
Бета: на это безобразие никто не согласится
Пейринг: м/м
Рейтинг: PG-13
Жанр: слэш, чёрная комедия, deathfic
Размер: ваншот
Саммари: Трансвеститы это весело!
Предупреждение: слэш, секс под веществами, влюблённые идиоты
Размещение: только с моего разрешения
От автора: в подарок  Келль. Оцени масштаб этого безумия, мать! Это самое прикольное, что я когда-либо писала)

Включаем Дэвида Боуи и бежим!

- Когда отец застукал меня в маминой шотландской юбке, он купил мне билет на ближайший поезд и даже разрешил стать священником или стриптизёром или кем я только хочу стать, и Господи Боже мой, спасибо тебе за таких родителей. С тех пор я звоню иногда брату, и рассказываю ему про свою жизнь и этот город, где сахарная вата пунцовее рассвета, а колготки начинают рваться только после месяца носки, а иную пиццу подают с ананасами, и он проливает слёзы зависти на подушку, в то время как я умножаю свои шансы подхватить ВИЧ. Как вам моя история, отче?
- Будь я твоим отцом, то посадил бы тебя на Прозак.
Сейчас самое время вернутся к началу истории, чтобы проследить, откуда берутся корни у моих выкрашенных в багрянец ногтей и блестящих клипс в моих ушах, а также понять, почему я стою на крыше небоскрёба, только что, получив одобрение священнослужителя на мой дальнейший и последний шаг.
Помню в моих ручонках я держал маслянистый пластиковый поднос, безобразный, весь исцарапанный полчищами вилок, выскальзывающий из пальцев, так что приходилось пачкать ладони о его мерзопакостное днище, смрадными влажными языками, как у лисиц заболевших бешенством, лижущее подушечки пальцев. Конкретно сейчас я убежден, что в ту секунду, взявши этот отвратительнейший кусок пластика, я осознал саму суть вещей, текстуру каждой из них, принял, наконец, дар осязания и каждое прикосновение, будь то гниющая кожица банана или мозолистая лапища священника – всё это волшебной дрожью отдавалась во мне, отныне и вовек. То был мой первый день в старшей школе, и острые запахи столовой, бурлящие котлы и аморфные фигур поваров, вертящихся между ними – воссоздало мой первый земной Ад – Преисподнюю ласки и нежности, сочащуюся сквозь подростковые тела в заклёпках и цепочках, сквозь комки сомнительного качества кашицы, протёкшую в вытяжку и разлившуюся над моим родным городом мясистой шапкой атомного грибка. В тот же день я принял в себя и божественный дар видения, ведь у самого дальнего столика, через несколько десяток буйволиных ребяческих голов, через тринадцать вдохов и выдохов разделявших его и меня, я нашёл наконец - .
«Ты не хотел, чтобы я целовал твои уста, Иоканаан. Теперь я поцелую их. Вопьюсь в них
зубами своими, как кусают спелый плод. Я поцелую твои уста, Иоканаан. Твое тело белым-бело, как снега, что лежат в горах. Что лежат на горах Иудеи и нисходят в
долины. Даже розы в саду аравийской царицы не так белы, как твое тело»*.
И я открыл рот, а после закрыл с громким хлопком и мне казалось, что это слышали все, также ясно как мы издалека слышим цыганский бубен, и подумалось мне, что ряды эти джинсовые и фабричные расступились как воды Красного моря перед Моисеем и невесомый поступью я будто бы побрёл ближе к склонённому над книгой Иоканаану. Я изнутри слышал свой голос и мне казалось, что сам Господь Бог вложил в меня эти слова, и я изрёк самому себе, привстав на цыпочки, чтобы лучше разглядеть моего Иоканаана.
- Я люблю тебя, Иоканаан. Люблю сильнее, чем вороньё любят висельников. Сильнее, чем Голлум любит кольцо всевластия, и Человек-паук любит Мэри Джейн. Люблю твои прищуренные светлые глаза, твою прелестную круглую попку. Люблю твои прилизанные волосы и рдяные-рдяные губы. Они, правда, рдяные, как помада самой роскошной проститутки, спорим, ты этого не знал. Рдяные губы, о которых веками заливаются поэты, встречаются только у особенных. А твои – наирденейшие из рдяных губ, они рдянее всех рдяных губ, которых я вырезал из журнала Квир, и я хочу, чтобы они прямо сейчас покрывали поцелуями всё моё тело, – но все равно, какими бы рдяными не были твои губы, а глаза прозрачными как хрусталь, а попка упруга, все равно я люблю не их, а тебя, Иоканаан. Когда я увидел тебя склонившимся над конспектами и хмурившим брови в напряжении, на усладу мне и всему остальному школьному стаду, то подумал, что ты вообще лишён плоти. Я чуть не выронил, облепленный дохлыми мушками поднос, когда увидел перед собой эту сверкающую душу. Этого Иоканаана. Этого тебя. Обнажённую душу, свёдшую густые брови, точно Бог-громовержец, – и я понял, что задохнусь, если не смогу слиться с тобой всеми изгибами и выступами моей души.
Пожалуй, я перемотаю свой рассказ на несколько месяцев вперёд, на тот день, когда я испил из чаш запаха и вкуса, с покрасневшей кожей в тех местах, где так плотно прилегала ко мне шерсть маминой юбки, и, наконец, бросил спичку, там, где отец оставил многолетний запас динамита, сжигая свои фланелевые рубашонки и сплетая из их обгорелых останков топики и прозрачные блузки. Последствия этого поджога привели меня в битком набитый вагон, и протиснувшись между двумя запахнутыми в бесчисленное количество капустных листов, старушечек я несмело поднял взгляд с обкусанного лака на ногтях, и выяснил, что передо мной в креслах просиживают четыре джанки, со зрачками как чёрные алебастровые шарики и с лентами плотных синюшных вен на руках. Путешествующая старина подозрительно брезгливо смерила меня взглядом с обеих сторон, так что я перевёл взгляд на парня, сидящего прямо напротив меня. Он утёр рукавом застиранной куртки нос и подался вперёд, что-то невнятно пробурчав. Не расслышав его слов, я тоже склонился, так что его два антрацитовых зрачка заполонили мне весь обзор.
- Как насчёт Люси****? – Прогудел он.
- Какой Люси?
- Люси, которая в алмазном небе.
- Мы запускаем новую ракету на Луну?
- Да ладно не ломайся, она дешёвая.
- Эм… понимаешь, но я не по девочкам.
Парень сглотнул, так что его кадык замаячил прямо перед моим лицом, рапирой дернувшись в мою сторону.
- Выйдем.
Он схватил меня за отворот свитера, выпихивая из купе, и остановился только у входа в туалет. Несколько минут мы стояли молча, а я рассматривал его аляповатую выпроставшуюся из джинс рубашку в полоску, а грязные разводы на ней, наставленные похоже специально, придали ей шарм щегольской – клетчатой. Карманы его джинс смешно топорщились, и дабы разбить лёд, я пошутил.
- Пистолет там?
Джанки вздрогнул и скороговоркой выдавил.
- Хочешь посмотреть на него?
Снова наступила пауза нарушаемая только стуком колёс, подгонявшим нас обоих к обстоятельному разговору.
- Тебя как зовут? – Мой вопрос потонул в скрежете открывающейся туалетной кабинки, и только когда из неё вышел такой же джинсовый полуфабрикат штампующейся на заводе пол тысячи за штуку, джанки с неуместной издёвкой ответил, будто посчитав меня полудурком.
- Петербург.
- Генсбур? - Я оказался полностью сбит с толку.
- Даа, я Серж Генсбур¸- а потом с лукавой улыбочкой добавил, - хочешь быть моей Джейн Биркин?
- Как скажешь, - я пожал плечами.
- Тогда пошли, - и он впихнул меня в тесную туалетную кабинку.
Генсбур зашуршал чем-то хрустящим, - погоди, - и, наконец достал миниатюрную жестянку из кармана джинс. Подцепив её краешек ногтём он выудил от туда пару круглых пилюль и просунул мне одну между зубов.
- Пепел к пеплу, залижем наши ранки, знаем мы всё, что майор Том у нас джанки. Заторчал на небесах - без стручка и монах, - хрипло пропел Генсбур, проглотив свой кругляшёк, - это Дэвид Боуи.
- Один из твоих приятелей? – Язык не слушался, и где-то отдалённым кусочком уцелевшего мозга я понял, какую глупость сморозил - скорее всего, это был его учитель пения, или отчим на худой конец.
- Гееен-с-бууур, у тебя есть отчим? - Я чувствовал как кончики губ сами собой разъехались в стороны.
- Давай потом с ролевыми играми, - голос Генсбура отдавался где-то вдалеке, уши будто зализал некто, так что слюна мешала осознать весь этот гомон вокруг, да и внутри у меня все заволокло тягучей слюной, где-то в желудке разливалась из пустоты патока – а на губах, на моих губах точно виноградины начали лопаться, сбраживаясь прямо в ту же секунду, и вот, губы мои, вымоченные в вине, до этого полые, а теперь служили сосудами для вина, и потрескавшаяся кожица готова вот-вот лопнуть, выпуская эти винные потоки прямо на липкий пол кабинки. Я ненароком взглянул на свое отражение в зеркале над раковиной – губы отяжелели, и увеличились в размерах как два продолговатых шара полных гелием, полных этого обжигающего рдяного вина, рдяные губы, губы Иоканаана, его губы и первая пуговица на его рубашки не застегнута и если мои губы не выдержат и взорваться то я окроплю грудь его вином и впитается оно в кожу, так что вся школа ко второй перемене захмелеет и нищие сбегутся к нашим воротам и будут просить о поцелуе Иоканаана, будут биться в горячке пьяницы и сбежится с кружками вся округа чтобы нацедить хоть пару глотков этой амброзии с его тела, но распрострёт Иоканнан руки и дыхание его пьянящее куполом накроет каждого, и все начнут задыхаться и молить, кусая костяшки пальцев до крови, смешивая этот острый рдяной аромат с солоноватым слабым запахом крови, и лёгкие их как и мои рдяные губы, лёгкие их взорвутся от переизбытка Иоканаана в их крови, он отравил всю эту толпу вкусом и запахом своих чресел и теперь хлопушками начнут взрываться их лёгкие, не слыша его шепот: как же вас много – оставьте, я же один – не приближайтесь***. Взорванные грудины отсалютуют моему Иоканаану в воздухе - рдяные рдяные рдяные рдяные…
- Так как насчёт пострелять из моего пистолета? – Не выдержав, мои губы треснули, а Генсбур словно не замечая льющихся на нас обоих головокружительных потоков привлёк меня на краешек раковины, и я безвольно повис на нём, потонув вместе с ним в рдяных парах Иоканаана.
«А, ты не хотел мне поцеловать твой рот, Иоканаан. Хорошо, теперь я поцелую его. Я укушу его зубами своими, как кусают зрелый плод. Почему ты не смотрел на меня, Иоканаан? За твоими руками и за хулениями твоими скрыл ты лицо свое. На глаза свои ты надел повязку, как тот, кто хочет видеть своего Бога. Ну, что же, ты видел своего Бога, Иоканаан, но меня, меня ты никогда не видал. Если бы ты посмотрел, ты полюбил бы меня. Я знаю, ты полюбил бы меня, потому что тайна любви больше, чем тайна смерти. Лишь на любовь надо смотреть»*.
Еще сильнее укутавшись в свои капустные одежонки старушки, многозначительно причмокнули, но всё же пустили меня на прежнее место. Я уже не выглядел таким взмокшим и размякшим, не прикрывал ладонью разорванные взрывом губы, не бормотал Генсбуру про моё теперешнее глубинное понимание вкуса и запаха, про незримых волхвов, одаривших меня осознанием ароматов и смаков, но впившихся взамен в мой рот.
- Зачем в Петербург едешь? – Поинтересовался Генсбур.
- Мой учитель теперь там работает, и я хочу его найти, очень хочу, - я никому еще не рассказывал об Иоканаане, не брату, не портнихи, у которой я заказывал блузки на свой размер, не парикмахеру, с немым сочувствием, вымачивавшему мне волосы в перекиси, даже сам Иоканаан не слышал о себе, ведь он узнает о себе так полно и подробно, только лишь, когда я с ним встречусь.
- И чему он тебя учил? – Генсбур опять нацепил эту скалящуюся кривляющееся гримасу, обнажая неровный ряд, запылённых желтизной, зубов.
- Меня не чему - он вёл немецкий, а я еще год назад остановился на французском.
- Девчачий выбор.
Я развёл руками, чуть не заехав своими обкусанными, лиловыми ногтями по лицу старушкам.
- А вы куда? – Спросил я, откинув взглядом их компанию.
- Отсюда из Пулково в Амстердам.
- Это столица Голландии. – с придыханием разъяснил мне один из его приятелей.
- И там мы будет ходить на свиданку к Люси хоть каждый субботний вечер.
Вновь удивившись присутствием этой таинственной Люси еще и в Европе, но смущаясь показать свою неосведомлённость, я спросил.
- А что делать в остальные дни?
- Да это же Амстердам! – Разволновавшись, Генсбур вновь обтёр слюну с губы рукавом крутки, а другой джанки добавил.
- Столица Голландии.
- Мальчики… девочки… продадутся иностранцам за грошики… тра-ля-ля, - завёл, молчащий до этого парень.
- Будем травку холить, лелеять, собирать посевы и опять…
- И всё в режиме нон-стоп…
- Семь дней в неделю…
- Поехали с нами? – Реплика Генсбура поставила точку в этой круговерти, и поезд, будто по мановению Святого Сержа Генсбура, завизжав от напряжения остановился. Путешествующая старина зашевелилась, так что все их бесконечные свитерки с пиджачками заколыхались плавниками тропических рыб в воздухе. Я снова вгрызся в кривые борозды лака, а потом спохватившись, неловко накрутил прядь обесцвеченных волос (моя первой фокус с волосами не перед зеркалом) и выпятив раскуроченные губы, ответил.
- Прости дорогой, но у меня свой Амстердам.
Тот джанки, что видно был из потомственной семьи географов и так настойчиво утверждал, что Амстердам всё-таки столица Голландии с притворным сожалением всплеснул руками и подхватив свой рюкзак, кивнул Генсбуру.
- Один ноль в пользу учителя, в следящий раз наверстаешь, а теперь выдвигаемся.
Из купе я вышел последним, всё также многозначительно накручивая прядь на затёкшие пальцы.
- Я рад, что ты принял правильное решение, сын мой.
- Простите?
- Ты молчишь уже минут пять, и я решил, что ты передумал.
- Нет, - с жаром ответил я, заглядывая священнику в глаза, мне казалось, трусливым дать задний ход в последний момент, хотя этот пустозвон действительно меня сильно отвлёк от вереницы таких важных в эту минуту воспоминаний. Ведь вот я распил все пять чаш – соприкоснулся, узрел, ощутил, испробовал, услышал - полностью слился с моим Иоканааном. Для парня с сиреневой блузой в облепку и с пергидрольными волосами вирмешелью свисающими с щёк - найти мужчину, чьего имени он даже не знает оказалось делом простеньким – люди сразу разделились на две категории – те кто из жалости потчевали сэндвичем размером с кирпич, и те кто угощали настоящим строительским под пять килограмм кирпичом.
- Знаете, отче, - я на секунду вырвался из каскада воспоминаний, - я рад, что вы не хотите ничем в меня швырнуть.
- Отсутствие ремня в детстве, вот о чём надо жалеть, - скривился тот, всё также выглядывая из окна этажом ниже, - они сказали, что, таким как ты, психолог вряд ли поможет, поэтому позвали меня, - неожиданно выдал священник, и так и не убрав руку с карниза крыши, всего в сантиметре от моей ступни.
- Влюблённым, - моя ладонь сама зарылась в волосы, выискивая там самую лёгкодоступную прядь и остервенело начала накручивать её.
- Если бы, - он скривился.
Люди внизу всё прибывали, и вот уже и возбуждённые дети и затаившие дыхание учителя и даже плюющиеся ядом полицейские зажмурившись, разглядывали меня, и даже сам Иоканаан маячил где-то внизу у ступенек школы. В моей голове до сих пор раскатывались морскими валами слова, что он говорил мне при встрече. Помню, он предложил мне апельсиновую пластинку, что я так жадно сгрыз, а потом мой взгляд долго раскачивался от правого уголка его губ до левого и назад, будто размазывая эти рдяные чернила по его рту. «Вы должны вернуться домой» - красим сначала самый уголок губ, осторожно не заезжая на щёку, а-то оттенять потом белилами, - «о вас наверняка беспокоятся» - в самый центр его нижней пухлой рдяной губы, в самый центр, в самый её бесконечно далёкий центр, - «я не знаю, что вы там себе напридумывали» - и вверх, вверх на эти две волны, на эту крохотную корону, над которой еле заметны светлые усики, - «вы слышите меня?» - и в другой краешек, завершая портрет, напоследок обведя контуры еще сильнее этим бесстыдным рдяным… Иоканаан закончил, а я пронзённый градом его слов, ощущал как он бросал в меня на самом деле не предложения, а золотые монетки, засыпал меня ими до макушки, а они так звенели и переливались как церковные колокола, дин-дон – именно это я уяснил, дин-дон – колокола звали меня всё выше, вверх по школьной лестнице, в полной мере дав мне прочувствовать щедроты Иоканаана – все пять чувств, что я познал благодаря ему, из-за него, за него и теперь для него я стою на школьном карнизе, с припеченными солнцем губами, вглядываясь в смазанные рдяные ленты далеко внизу, а нос свербит от кисловатого запаха апельсиновых пастилок, тонкой подошвой балеток ощущается холод скользящего металла, под ногами тридцать метров до запрокинутой Иоканаановской головы, а в ушах - дин-дон да на языке вертится присказка, что вот бы нам всем разом в Амстердам. Я выпутываю застрявшие пальцы из скомканной светлой шапки волос и, раскинувшись как не так давно в туалетной кабинке, ощущая то же бьющееся, тяжёлое тепло на спине я накреняюсь вперёд, а рдяные ленты всё ближе и четче проступают на угольной тьме асфальта.
«А! Я поцеловал твой рот, Иоканаан... На твоих губах был острый вкус. Был это вкус крови? Может быть, это вкус любви. Все равно. Я поцеловал твой рот, Иоканаан...»*

* Иоканаан – Иоанн Креститель, в которого так страстно влюблена Саломея, и чью голову она требует на блюде и целует ее в губы, прямо перед смертью. Цитаты из пьесы «Саломея» Оскара Уайльда.
** Перевод припева песни «Ashes to Ashes» Дэвида Боуи.
*** Перевод строчек из песни «The Temple» из рок-оперы Иисус Христос: Суперзвезда.
**** Люси - Намёк на песню «Lucy in the Sky with Diamonds» The Beatles, подразумевается ЛСД.