Это требовало быть написанным.

[lizavetar96]

by  S is for Sibyl, магический реализм, виньетка, G

Вдохновил текст  Entony Lashden
Помним станцию метро Пушкинская, что в Москве? Вот её и представляем.
И: мне нравится писать тексты-посвящения, так что этот явно для Дарьи К.

На третьем такте открываем

Некоторые вещи умеют петь, а некоторые, увы, глухие. Когда электричка с рокотом останавливается у платформа, рельсы приглушенно повизгивают, словно изнасилованные поездом, а после все с тем же дерганным звуком устремляются вперед. У поезда нет ни голоса ни слуха, он по старой памяти напевает Реквием Моцарта, а пассажиры, вопящие, на последнем дыхании падают на грязный пол электрички, зажимают шерстяными варежками уши, но вскоре и эта ткань пропитывается кровью. На конечной станции водитель-призрак сметает их тела в одну остро пахнущую овчиной и кровью горку, обмывает багровые сидения, собирает в стеклянные банки выпавшие, испуганные, отчаянные глазницы, карие, серые, синие, зеленые же, с малахитовым оттенком, он скармливает своей старой облезлой собаке, надеясь, что вскоре этот редкий цвет запестреет и в ее глазницах, но пока что тщетно-тщетно.
А у эскалатора в том же метро, куда более утонченный слух и голос, он унаследовал вибрирующий, тёплый баритон Рэя Чарльза, он напевает тихо, почти что сипло, так что убаюкивает проезжих, как если бы их кто-то легонько прикусывал за ухо, а те сонно не замечали, ведь, утром и не такое привидится. К вечеру эскалатор точно пьянел под их склизкими подошвами, его мелодия становилась разнузданной и шалой, порой его ступени заходились в кашле и обворожительно хрипели, так что проезжающим казалось, что их вовлекают в непредвиденное, сладкое занятие любовью, и одновременно такое незащищенное. У самых последних ступеней любовники уставали, песня мешалась с частым дыханием, и они оба замечали такие мелочи как жевательная резинка на чьей-то подошве или вкус гниения на шершавом языке.
Клаксоны же, свистки, батареи оттеняют, перекликаются, одаривают друг другу звонкими пощечинами, стонут, воют морскими сиренами, икают, иной раз содрогаются в рыданиях и наперебой читают стихи, а проезжающие подслеповато мыкаются от одной стене к другой, шарят руками по чужим кошелькам, как было подсказано им басистыми железными дверьми на входе, бросают мелочёвку в чужие подранные шляпы по наущению скрежещущих, дрожащих от старости и стылости труб, так как-то раз и вытянутый, сутулый господин К., напоминавший сточившийся нож, замкнувшийся и ломкий, с пеплом вместо старой осанки на плечах, так что прохожим волей неволей хотелось приставить дуло к его спине, что бы выпрямить это давно погнувшееся, масляное остриё. Сворачивая на очередном повороте подземки господину К. послышался женский шепот, расплывчатый и обтекаемый, как мелодия джазиста, расплывающаяся по струнам виолончели. Господин К. резко остановился, запрокинул голову вверх, так что смачно хрустнули шейные позвонки, а потом опять сгорбился, сжался, весь изменился в лице – его острые, выпирающие скулы, рот как ловкий плутовской порез и прищур угловатых глаз, зигзаги в миг оборвались, а на его лице отпечаталась тяжёлая, гипсовая маска словно застывший механизм на неисправных часах, а где-то вдалеке еще пелось: «шутка все, что было. Уйдешь, я умру». У господина К. неестественно дёрнулась щека, он протянул свою жилистую руку к расселине между плитками на стене, весь затрепетал, будто насаженный на иглу жук, и вновь провёл по расселине, мягким, смывающим пыль, грязь, непонятный липкий налёт движением, наклонился совсем близко и приложился о плитку одними только усами, в оторопи спрашивая: «Отчего ты сегодня бледна?» «Оттого что терпкой печалью напоила его допьяна». И ту же в господине К. разлился густой, тягучий как нуга звук, падающие как первые дождевые капли аккорды, полотно, сотканное из неясных, сумрачных музыкальных переливов, рыбацкая сеть, вобравшая в себя и сплин и вдохновенье и восторг, плавленый, шоколадный занавес небрежно стекал по смычку, капая, капая, впитываясь в жёсткую щеточку усов господина К. Его тело, рассыпавшееся на множество поломанных треугольников и ромбов, хрусткое как осенние ветки, вжалось в белесые квадраты плитки и губами он нашел расселину, закрывая её от глухонемого потока людей проходящих мимо.
В тот вечер господин К. не вернулся домой, он так и стоял, на кривоватых подогнувшихся ногах в том переходе, рассматривая, обводя пальцами, целуя, выводя языком узоры по тем побелевшим, будто от пущего холода плиткам. Всё это время он беспрестанно причитал: «не стой на ветру», а по прошествии пары недель он всё более распалялся и хрипловато вышептывал: «люби меня, бесславная моя, лютая, яростная, задыхающаяся, гордость моя, чайка моя, надзирательница моя распявшая меня на кресте, не умолкай, вей свои драгоценные гнёзда во мне голосом и порванными струнами, не дай мне услышать их костные, заскорузлые речи, гноем оглушившие меня, дай мне… дай мне…» Его речь постепенно теряла осмысленность, а вены вспухали и вот уже багровыми змеями впивались в его кости, господин К. превратился в один острый угол, нож режущий себя изнутри, осанистый, с алой кромкой на краю.
Тот же нож убил Цезаря.
Когда очередным утром электричка заревела в приветственном вскрике, труп господина К. был всё же убран с перехода, а какой-то подслеповатый прохожий остановился, подбоченись, и принялся критично рассматривать пару молочно-белых плиток и пенёк гвоздя, несуразно торчавший между ними прямо в расселине. Прохожий наклонился еще ближе, целиком уйдя в свои мысли, но тут же отпрянул и понесся вместе с людским потоком ниже в подземку, вперед, вперед несли его зазывающие недосказанные, лишенные бесцеремонности или назойливости, полузабытые и смазанные в памяти клавиши фортепиано и едва различимые причитания его умершей матери.*

* В тексте использовались строки из стихотворения Анны Ахматовой "Сжала руки под темной вуалью..."