(Прилетаю в Москву)
Размыкаю веки - в сумраке иллюминатора я вижу облепленные снегом очертания пролеска, темнеющего вдали. Мы проезжаем мимо исцарапанных морозом самолетов, с потухшими окнами, одинокими, мертвыми. Кладбище брошенных самолетов.
Запустение. Крайняя степень сплина.
"Отпусти меня - дай мне улететь".
Заваленный снегом горизонт безучастно каменеет от холода. Мёрзнет до смерти.

***

(Прилетаю в Вену)
Мне кажется выйду на улицу, сойду с трапа самолета, выберусь на мостовую, и куда-нибудь - к мостам, фонтанам, барам, темным проулкам, залитым огнями площадям! Упасть на брусчатку улицы, судорожно сжимать булыжники, царапать по ним ногтями, разбить лоб в кровь, дабы темные, багровые струйки потели сквозь трещины и выямки, и частица меня навеки осталась здесь.
Плакать, не стирая слез, погребенная под еловыми лапами, шептать: "Я дома, дома!"
Европа.

***

(Лечу в Иннсбрук)
Я - затаенная во тьме самолета - поглядываю в иллюминатор, слепо пытаюсь различить контуры земного ландшафта. Кажется, этот полет нескончаем, гул мотора напрочь стирается с периферии звука. Самолет становится гигантской, жестяной люлькой подвешенный за изгибающийся, точеный край месяца.
Вдали видны горы, а внутри меня пробуждается сладкое предвкушение. Вылететь бы из кабины, торпедой пустится вперед и распластаться грудью на снежных пиках.
Альпы - Альпы. В Вашей скалистой низине заметьте лицо - мое лицо, которое я носила еще до сотворения мира.
А по кабине разносятся скрипичные взмывы Штрауса.

***

(Лех. В отеле)
А хотите, я расскажу вам о моей давнишней влюблённости?
Не стесняйтесь, этим пропахшим вином и морозом вечером мне нужна капелька памятного стриптиза.
Это было года четыре назад, я была сентиментальна, зачитывалась рассказами Брэдбери о будущем, истосковавшимся по нежности. И кажется, это была моя третья влюблённость - чувство абсолютно платоническое, обманчивое и очень вдохновенное. Самое прекрасное было то, что мне было достаточно наблюдать за человеком со стороны, а взаимность казалась ненужной и обременительной.
В нашем домашнем, небольшом отельчике этот юноша, а тогда ему было около двадцати трех, был и барменом и официантом и изящным аксессуаром.
Матиас. Вы представьте, эту памятную, острокрылую усмешку из под светлого разлёта бровей, с молчаливой, колкой иронией, и очерк ее высоких скул, и блеск открытых, серых глаз, и тонкость изящной шеи и пальцев, и крепкая, сухопарая фигура, свесившаяся с высоты своего роста над сияющей батареей бутылок. В принципе, он был типичным представителем "моего типажа", арийский, Фассбендер-like тип, с шелестящим австрийском акцентом и самодостаточным, интровертивным самодовольством.
Сейчас, когда я не видела его два года, учитывая, что прошлую зиму он провел вместе с сестрой в Канаде (да-да, у меня свои информаторы), мое удивление перемежается со спокойным удовлетворением. Матиас мне уже столько лет не нужен, колокол по моим чувствам к нему уже свое отзвенел и теперь я наслаждаюсь этим полным контролем над собой, своей независимостью. Не знаю, догадывался ли он о том, что я посвящала ему рассказы, и забравшись под одеяло, представляла как он целует мои щёки на занесенных снегом задворках отеля. По крайней мере я бросала на него давно недвусмысленные взгляды, с детской непосредственностью торжественно здоровалась с ним и ловила кончики его пальцев, когда он ставил блюда на стол.
Меня не покидает чувство разведенной женщины, оставшейся друзьями со своим бывшем мужем. Претенциозно и раздуто.
Я одна сплошная гипербола. И это, по правде говоря, очень забавно.