Теннант вдохновляет, однако.

[lizavetar96]

Есть такой замечательный человек, который и артер, и Дэвида Боуи со Стивеном Фрайем любит, зовут ее -  Doctor Wooster. В одном из ее постов просковозили фотографии Дэвида Теннанта, где он был невероятно похож на цыгана из фильмов Кустурицы, только серьги в ухе и красной рубашки не хватало.



Тут Остапа и понесло, началось активное обсуждение нужен ли этому цыгану тамбурин или нет, ворует он или нет и сколько сердец он разбил, а сколько глоток перерезал. Я начала писать невнятные виньетки в абсолютно упитом состоянии, ну вы понимаете, Теннант и самбука go together like birds of a feather. Виньетки эти я считаю никчемными, но Вустер попросила, чтобы я их выложила здесь вкупе с ее отличнейшими-красивейшими-вхарактерными-атмосферными-прекраснейшими артами.

Пролог.

Его жизнь походила на бег по заляпанной красками палитре. Он барахтался в красках, порой пробовал их на вкус, выныривал из масляных сугробов, поскальзывался, набивал ссадины и учился жить в этом красочном паноптикуме. За почти что половину века он понял, что огромное красное пятно на своей груди пристало называть не засохшей кровью, а атласной рубашкой, но он так и не научился не рвать ее воротничок, всякий раз подставляя вихрастую голову под водокачку. По утрам он сам штопал воротник белыми нитками, который ночью ему вновь кто-то разрывал, посмеиваясь над его отсутствием стиля и слишком острыми лопатками, а после он целовал этого "кого-то", воровато лез языком в чужой рот, нажимал на плечи, закусывая свои губы так, что проступала капелька крови, точно сургучная головка крохотной булавки и сплетался с этим "кем-то", становясь похожими на пауков на дне кувшина. Черный цвет он научился носить с юности - кожаные черные сапоги (конечно же краденные) с железными набойками на носах, черная щетина, если не притрагиваться к лезвию более двух дней, черные глаза, как те маслины с базара, что так легко пробовать, обманув доверчивых торговок, не заплатив ни пенса, черные волосы, идущие от пупка и ниже, черные ночи, черный юмор, единственно подходящий для его образа жизни. И напоследок - золото. Этот цвет никогда не принадлежал ему в полной мере, за него приходилось бороться, голодать, целовать до крови и с каждым разом умирать все ярче, а воскресать становилось все труднее и труднее. Он всегда старался выкрасить себя золотом по-ярче, дабы выглядеть вальяжным и состоявшимся хищником, но ни золотая серьга бряцающая в ухе, ни позолоченная пряжка на ремне (хотя все вокруг говорили, что это подделка), ни кошелек, пустующий и жаждущий золота, ничего из этого так и не смогло придать ему лоск настоящего хозяина жизни. Возможно для этого нужна золотая душа, но в подобных тонкостях у него попросту не было времени разбираться, так или иначе, если ты цыган, бегущий от одной кромки палитры заскучавшего художника до другой, последнее о чем тебе нужно задумываться это душа. Да и кому нужна прозрачная душа, если у него были краски?

Диаложек.

- Сколько возьмешь за эту брошь?
- Это дешевка, она ничего не стоит, - фыркнул торговец и пришпорил кобылу.
- Все в этом мире чего-то стоит.
- А чего стоишь ты?
- Всех фальшивок этого мира, я их король, - он сплюнул под ноги торговцу и попятился в сторону собственной повозки. Разбитая губа саднила и трескалась, а сглатывая, всякий раз, слюна приобретала солоноватые нотки, точно от всех ругательств и криков он умудрился сорвать горло и в отсутствии воды пьет собственную кровь. Он потуже затянул кашне - шелковый платок расшитый золотыми херувимами и драконами являл образчик подлинного китча, но он не знал это слово и умудрился носить платок с достоинством признанного денди. Только ощупав суму, прикрепленную к седлу собственной пегой лошади он обнаружил, что провизии на ужин не было. Ему осталось только сидеть, оперевшись о дубовое корневище и поигрывая перстнем с аметистом (кристалл? кусочек пластика, окрашенного в алый? да разве кто узнает правды) ждать проезжающего мимо путника.

Внезапно рейтинг.

Порой он вспоминал того владельца кашне - невысокого человека с высоким лбом и ярким следом от оспины на верхней губе, и кажется он был посыльным между городами. У посыльного были дрожащие плечи, совсем в обхват его руки и кончик курносого носа подрагивающего от нетерпения и неуверенности. Тогда он подумал, что легче все исхлестать того дикими цветами и мокрыми полотенцами, впрочем, так он и сделал, а потом исподволь стянул это кашне с чужой покрасневшей шеи, продолжая эту сладкую пытку, а потом его руки вроде бы сами собой легли на шею посыльного и стиснули ее и держали так до самых последних судорог. После ему оставалось лишь мечтательно прикрыть глаза и чувствовать упорхающую в небо ничего не стоящую душу, и пел про себя, что не отдал бы за нее и своего поддельного кольца из алого пластика.

Narration.

Перед каждым въездом в очередной провинциальный городок он всякий раз разбирал авгиевы конюшни его повозки, а там, между кип опавшей тетрадной листвы, с нацарапанными на них фальшивыми документами, притаивалось его нелицеприятное прошлое: венки сонетов со стертыми именами в уголке (- Это разве не Петрарка написал? - Мы только познакомились, а ты уже забыла мое имя?), промасленные газеты, в которые он давеча заворачивал рыбу с картошкой, бритвенное лезвия с засохшей корочкой крови на острие, сонм брошек из псевдо-слоновой кости, а также потерянные шахматные фигуры, стопки меченых карт и затертый медный колокольчик без язычка. Часть воспоминаний (вроде бессмысленных любовных записок, оборванных проволочек и протертой бечевки) с легкой руки отправлялась в мусор, а часть от себя ему оторвать не удавалось; приходилось доставать запыленную шляпную коробку, чье бумажное тельце распухло от его гнилой памяти, и он впихивал в нее то, от чего отказаться был еще не готов. Перед теми утренними появлениями в городах он долго готовил собственный туалет: тер щелочным мылом свою парадную красную рубаху, так что на руках от химии порой слезала кожа, удивительно, но его мозолистые руки наездника с царапинами и давней бледной татуировкой "666" на тыльной стороне правой ладони приходилось по душе женщинам, когда он в сумерки у калитки их дома очерчивал тонкие ключицы, будто бы невзначай проводя рукой по их драгоценным колье. Он надевал свои туфли со шпорами (от одной уже потихоньку начала отслаиваться подошва) и пожевывая травинку въезжал в город, лихо гарцуя и с каждым взмахом ресниц делал множество дагерротипов каждой ювелирной лавки, что ему попадалась.

Месть и разврат на нашем канале.

Он был мстителен и неосмотрителен в своей вендетте, право как маленький ребенок. Замечая косые взгляды на улице, он никогда не подавал виду, а когда ему плевали вслед, скороговоркой шипя какое-то обидное ругательство и бровью не поводил. Он был не из тех, кто зазывает обидчика в паб и мочится в его пинту пива, нет, ему нравился пошловатый налет мистики, который провинциальные мещане называли романтичным и достойным. Ему нравилось, завернувшись в безлунную летнюю ночь проникать в окна к обидчикам, босоногий, облаченный в черный балахон, точно Мейистофель, по-крайней мере так ему самому казалось, он подкрадывался к своим похрапывающим врагам и по-началу легко, чуть ли не невесомо водил по их губам опасной бритвой. Он согревал ее острие дыханием, чтобы жертвы не проснулись от разницы температур и, тихо прихватив их за скальп, срезал отросшую грязную челку. Выбривал виски. Подравнивал бородку, как неумелый брадобрей.
Конечно же, когда просто не перерезал горло, отшатываясь в нужный момент, чтобы кровь не запачкала его облачение.
Однажды, только спрыгнув с чужого балкона, ему послышались чьи-то шаги и пьяный гомон, так что он в приступе неразумной, иррациональной паники слизал кровяные подтеки с острия. Прохожие оказались обычным хмельным сбродом, даже не обратив на него внимания.
Даже следующей ночью, вбивая его новую, нераспечатанную, точно рождественский подарок, девочку в дощатый пол, на языке он чувствовал тот же самый солоноватый, ржавый привкус крови своего обидчика.
Кончил он в ту ночь с небывалой скоростью.

А вообще в планах было бы здорово написать эту вещь с конями, сеном в волосах, кастетом в твердой руке и крушением надежд. Может быть, может быть.