Фэндом: Pink Floyd
Автор: S is for Sibyl
Бета: weirdweird
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
"Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.
Глава одиннадцатая. Dan Dare, who's there?
Глава одиннадцатая. Dan Dare, who's there?
You feel it, you seize it and tease it
Every time you see the autumn coming
You seal the moment with the cuckoo-spit
As you are listening to the funeral drumming.
Whistle-blows, the platform crumbles
And the salt-stained goodbye falls
And the calendar starts nailing you with the numbers
To the grey cinderblock walls.
All the grave-robbers put on the gloves
Placing in the coffin heart-shaped stones,
When language is dead and sooty are the doves
And sweet is rot and ivory are the bones
Sick of all the toffs and rebels
You swim against the tide,
Until you hear the tolling of the bells,
That’s how you know: something in us died.
Can’t tell a chick from a bloke
You plan to burn down Westminster palace,
Dress in black and act like a jerk,
When you’re only an overaged Alice.
Again, you feel it pierced by despair,
You feel the autumn is coming today
So you want to be up and there somewhere,
Over the hills and far away.
Перед ними две тысячи человек.
Нет, еще раз: перед ними две тысячи человек.
Две тысячи лиц, четыре тысячи глаз, тысяча тысяч блестящих в свету прожекторов стеклярусов на поясках, на языках, заместо сердец.
Обнаженные плечи. Соски. Животы.
Перед ними — две тысячи человек, слившиеся в один организм, пульсирующие в одном ритме: заведись, настройся, выпади(1).
Только ритм и зрители.
Сцена отделена невысокой красной перегородкой — видимо, для того, чтобы музыканты не грохнулись в волнующееся человеческое море.
Мы и они. Pink Floyd и зрители.
Горло Роджера сжимают застегнутое на все пуговицы синее поло и очередная клетчатая косынка. В зале душно, хотя на улице в последние дни все холоднее, и Роджер не понимает даже, от чего конкретно ему так жарко: от набившейся в небольшое помещение толпы, от нагретых прожекторов, от адреналина или от тесной косынки.
С концерта в The All Saints Church Hall прошла всего неделя, а они уже выступают в Roundhouse — тоже еще недавно заброшенном и никому не нужном бывшем хранилище для джина. Ранее тот служил локомотивным депо, вот публика и спотыкается без конца об остатки рельс на полу. Низко нависающий над главным залом балкон держат подгнивающие деревянные колонны. На обоих уровнях толпы людей — полураздетых, покачивающихся в такт музыке и сжимающих в кулаках липкие сахарные кубики.
Попробовать такой Роджер не решился.
Он так и не узнал, кто на кого вышел первым. Три дня назад до него дозвонился Дженнер, с восторгом сообщивший, что Хоппи обещал им целых пятнадцать фунтов за выступление на концерте в поддержку газеты IT.
— Я не знаю такой газеты, — поначалу Роджер, как и всегда, был настроен скептически.
— Конечно, не знаешь, она еще не вышла. Да ты и слышать ни о чем таком не мог, это будет новая андеграундная газета!
— Пятнадцать фунтов — это много, — веско произнес Роджер.
— Это больше, чем Хоппи заплатил Soft Machine.
— Это он сам тебе сказал?
— Послушай, Роджер, — было слышно, что Дженнер еле сдерживается, чтобы не повысить голос, — это шанс для Pink Floyd войти в историю лондонского андегрануда.
— Если ты имеешь в виду кучку затраханных сопляков, которые занимаются йогой…
— Нет, — отрезал Дженнер, — я имею в виду огромную толпу людей, у которых есть шанс что-то изменить. И ты бы это понял, если бы обращал внимание на что-то, кроме себя самого видеть дальше своего носа. Пятнадцатого октября у вас выступление. И между прочим, ты к этим «затраханным соплякам» тоже относишься!..
Теперь Роджер видит эту «огромную толпу людей» своими глазами — но поверить, что она действительно здесь, перед ним, совсем рядом, ему все еще сложно.
Зрители в сверкающих кафтанах и пестрых пиджаках, в гномьих ботинках с длинными загнутыми носами; вся эта компания, тесным кольцом окружившая Пола МакКартни и его спутницу в облегающей монашеской; Микеланджело Антониони(2) со знойной итальяночкой, облокотившиеся о барную стойку; может здесь и святой Петр тоже выплясывает?..
Роджер смотрит на собственные руки, передвигающиеся вверх-вниз по бас-гитаре: квинта за квинтой, до-соль, до-соль, до-соль, до-соль… может, его и зовут вовсе не Роджер, а До-Соль?
До-Соль Уотерс!
До-Соль Уотерс, который всех хочет надуть — ведь он никакой не поэт, не архитектор, не музыкант, не любящий сын, брат, жених или друг, на самом деле он просто стальной До-Соль, неуклюжий, скрипящий, как несмазанная пружина.
По левую руку от него, посередине сцены, стоит Сид, и как только Роджер слышит до-мажор, который тот берет на своем новом взятом в залог белом Fender Stratocaster c зеркальными дисками, он обыгрывает его.
До-ми-соль, совсем просто, отчаянно просто, да и тем более, разве на него кто-то смотрит?
Смотрят на Сида.
Смотрят, как Сид то и дело использует фидбэк, как блестит его новехонькая гитара, как он крутится и вертится на месте под светом ламп. Он размахивает руками, а светоустановки проецируют их гигантские колеблющиеся тени на экран позади. Сид стоит совсем близко к красной перегородке, и кажется, что на сцене его удерживают одни только волны одобрения, исходящие от публики в нескольких дюймах от его ног.
Кинг купил слабые лампы, и им пришлось устанавливать их под самым куполом зала, чтобы они отбрасывали правильные крупные тени за их спины. Роджер этой световой установкой гордится, он знает, что их слайды далеки от фантасмагорических водоворотов света на Haight-Ashbury в Фриско, где тысячи хиппи засыпали и просыпались под пульсацию музыки и игру прожекторной светотени. Но ведь они и не в Америке, верно?
Нет, а потому их шоу по праву может считаться одним из лучших в Лондоне.
Тем более с совсем новой усовершенствованной аппаратурой.
Плевать, что она не купленная, а самодельная.
Дженнер с Кингом хорошенько постарались. Вделали в установку («это настоящая бомба, Родж!») и цветные светофильтры и объемные фонари.
Тоника, квинта, тоника, тоника, в зале копошатся, а туалетных комнат, между прочим, всего две на такую ораву, странно, что никто еще под себя не мочится. Хотя пусть бы и — что бы ни происходило внизу, сейчас Роджер чувствует себя ровно так, как Сид, по его собственным рассказам, на кислоте.
Радость подкрадывается со спины, без причины и повода и предупреждения берет Роджера под руки и ведет за собой, как арлекин в цирке, как женщина с фигурой девяносто-шестьдесят-девяносто, как золотая медаль на шее, как ворох купюр в карманах — неописуемое глупое счастье.
Роджер улыбается изнутри себя — лицо сейчас слишком напряжено, чтобы двигаться.
Разве когда-нибудь было лучше?
Световое шоу озаряет зал, осыпает зрителей цветными бликами, все скрипит от выкрученного на полную громкость фидбэка, а на них, на Pink Floyd, ради которых волнуется эта толпа и танцует вместе с проецируемыми на экран каплями краски.
Роджер легко выделывает хаммер и слышит звук перехода — плавный, красивый, совсем как на репетициях. И опять тоника, квинта, и тоника, раз за разом, октава…
Темнеет.
Прожектора перестают мигать в такт ударным Ника, и это не только свет, вырубается все электричество, молчат лампы, гитары, орган Рика, микрофоны — даже малюсенькие лампочки у барной стойки, и те выключились. В черноте мерцают только сигареты и косяки.
На мгновение Роджер пугается, что в воду, бутылку которой он выпил перед выступлением, кто-то все-таки подсунул кислоту, и он опять видит то, чего быть не должно, иначе отчего погас свет?..
— Это была «Interstellar Overdrive» Pink Floyd — и да, надеюсь, никто из вас не боится темноты, — громко говорит Сид и смеется — видимо, над всеми теми, кто боится, и кому, значит, повезло не так, как ему самому.
Он-то не боится ничего.
Толпа отвечает ему хлопками, криками, свистом и топотом ног о хрустящий от битого стекла пол.
В темноте неожиданно быстро получается отсоединить инструменты от усилителей, и до того, как механики разберутся с неполадкой, Роджер выбегает за сцену.
В чернильной темноте оглушительно взрываются аплодисменты.
Неужели они так хороши?
Через пару минут свет включается — и вместе с ним, желтым и режущим глаза, за сценой оказывается Хоппи. Роджер не слышал его с того самого дня, когда тот пригласил Pink Floyd на выступление в The All Saints Church Hall.
Хоппи весь раскрасневшийся и лучезарный — именно он организовал «Всенощное Бдение», как его теперь окрестили.
И он, конечно же, катастрофически завяз в кислоте.
Как и большинство присутствующих. Как и Сид с Риком.
— Эй, Хоппи, давненько не виделись, — говорит Роджер.
Он действительно рад его видеть. Да что там, он бы сейчас кого угодно был рад видеть: приставал из школы, университетских преподавателей, даже полицейских, караулящих их снаружи.
— А, это ты, точно, привет, — Хоппи взмахивает в ответ рукой, но тут же переключается на Сида.
Белая рубашка с высоким горлом, черные, еще сильнее отросшие волосы, вспотевший лоб и зрачки размером с изюмины — Роджеру не нужно смотреть, чтобы знать, какой сейчас Сид.
— Баретт?.. Это ты Барретт, верняк? Мужик, это было потрясающе, ужасно психоделично, ужасно… — Хоппи смеется нетрезвым смехом и хлопает Сида по плечу. — Куда лучше остальных групп, запомни это. И здесь сейчас журналисты из «Sunday Times», ты в курсе? — Хоппи трясет головой, как скаковая лошадь после удачного забега, и продолжает тараторить: — Через неделю вместе с Джо Бойдом — вы все знаете Джо? а впрочем, неважно, мы открываем супер-пупер-популярное место для таких, как мы. Мы! Я хочу, чтобы вы выступили на открытии. Там можно будет играть, говорить сколько душе угодно о политике, боге и наркотиках, и материться столько раз, сколько захочется, райское местечко, верняк?
Хоппи вдруг захлопывает рот, и за сценой становится тихо.
Снаружи слышно начало выступления Soft Machine, вызывающее свежие вскрики, свист и аплодисменты.
Сид почему-то медлит. Все они давно бы ответили за него: и Роджер, и Рик, и Ник, и появившиеся из ниоткуда Дженнер с Кингом, радостно потирающие руки, — но когда Хоппи говорит «вы», все знают, что он обращается именно к Сиду Барретту.
— Да, да, почему бы и не прийти, — безо всякого энтузиазма отвечает Сид. Что бы он ни принял, это явно покрепче смеси, которая бурлит в Рике или Хоппи. Его взгляд переползает с одного из стоящих вокруг на другого, он устало улыбается.
— Конечно, мы придем, — вступает в разговор Дженнер, — только нужно будет обговорить размер гонорара.
Хоппи покусывает губы, а потом кивает:
— Позвони мне домой завтра ближе к вечеру, номер ты знаешь. Если, конечно, нас всех сегодня не заметут полицаи, — он усмехается и исчезает за дверью.
— Это охерительный успех, — выдыхает Кинг, когда они все понимают, что произошло.
Роджер отворачивается.
Счастье всплескивает у него внутри и тут же испаряется без остатка.
Роджер не может понять, зависть ли это — а если и да, то кому именно он завидует?
И разве это выступление — не то, чего он хотел? Разве не хотел, чтобы их признали? Чтобы после четырех лет ленивого бренчания они наконец взялись за ум и чего-то добились?
Роджер представляет себе лицо миссис Барретт и то, как она заправит за уши темные пряди волос, когда Сид расскажет ей про выступление, и то, как она ответит: «Я всегда говорила, что у тебя большое будущее, Роджер Кит. Ты самый талантливый мальчик на свете, и все это знают».
Роджер ни за что не стал бы спорить с миссис Барретт.
Он знает, что та права.
Сид и вправду самый талантливый из них, неудивительно, что он так выделяется.
А чего Роджер вообще ожидал? Менеджеры и продюсеры могут сколько угодно распинаться о демократии — публика гораздо более честна. И у нее есть любимчики и козлы отпущения, тут уж ничего не попишешь.
— Если нас не обольют дерьмом в «Sunday Times», я сделаю Джулс предложение, — объявляет пришедший в себя Рик.
Ник присвистывает и сразу добавляет:
— А я куплю новую бочку(3).
Сид молчит, совершенно их не слушая.
— А ты, Родж? — окликает его Ник.
— А я… — он зажигает сигарету и делает глубокую затяжку, так что горло и легкие начинает покалывать, — а я пойду заберу документы из университета.
На следующее утро, бесшумно, чтобы не разбудить Джуди, выбравшись из постели, он выбегает на улицу и покупает «Sunday Times» в ближайшем киоске.
«Вчера вечером поп-группа под названием PINK FLOYD исполнила волнующую музыку. Их выступление сопровождалось демонстрацией цветных изображений на большом экране за спиной музыкантов. Кто-то соорудил целую гору желе, которая была съедена в полночь, а кто-то припарковал свой мотоцикл прямо в центре зала. Разумеется, все было весьма психоделично».
Роджер кривится — за все это время он так и не понял, что все вокруг имеют в виду, когда используют это слово.
***
III
O sages standing in God's holy fire
As in the gold mosaic of a wall,
Come from the holy fire, perne in a gyre,
And be the singing-masters of my soul.
Consume my heart away; sick with desire
And fastened to a dying animal
It knows not what it is; and gather me
Into the artifice of eternity.
IV
Once out of nature I shall never take
My bodily form from any natural thing,
But such a form as Grecian goldsmiths make
Of hammered gold and gold enamelling
To keep a drowsy Emperor awake;
Or set upon a golden bough to sing
To lords and ladies of Byzantium
Of what is past, or passing, or to come.
W. B. Yeats, the ending of «Sailing to Byzantium».
В начале сентября они с Джуди начали снимать половину невысокого, недавно отремонтированного дома на углу улицы. Слева прачечная, впереди за углом овощная лавка, где днями и ночами шумят пакистанские торгаши, и паб, рядом с которым околачиваются ночные бабочки.
Другую половину дома занимает семейная пара чуть старше их, с обручальными кольцами на пальцах и будто склеенными руками. Роджер ни разу не видел, чтоы они их расцепляли.
Юджин и Лила. Он преподает философию экзистенциалистов в UCL, а она родом из Калькутты, целыми днями шьет броские костюмы на заказ, но сама ходит в джинсах и скучных серых блузках.
Лила — первая встретившаяся Роджеру индуска с татуировкой.
Он как-то спросил ее, не скучает ли она по дому, а она ответила, что нет «ведь дом всегда вместе с ней». Она закатала штанину, и на лодыжке у нее был дом — с дымоходом, ковриком у крыльца и раскрытыми ставнями.
Тогда Роджеру удалось скрыть удивление — не хватало еще, чтобы она сочла его очередным зашоренным европейцем.
По ночам нередко слышно, как соседи занимаются любовью.
Салатовые стены совсем тонкие, и от стука изголовья о смежную с их комнатой, от влажных звуков и поскрипываний никуда не деться.
На следующее утро склеены у них не только руки, но и улыбки. Роджер в такие утра старательно не смотрит им в глаза. Джуди же этих мелочей, кажется, вовсе не замечает.
Обязательная утренняя обязанность, которую Джуди наложила сама на себя, сначала поражала Роджера не меньше черного домика на ноге Лилы, но потом он к этому привык: она берет использованный презерватив, заворачивает его в лист, вырванный из вчерашней газеты, и только потом выбрасывает в мусорный бачок.
Сам Роджер по утрам просто выкуривает сигарету, а потом садится на автобус и едет на репетицию.
В понедельник после концерта в Roundhouse он решает выполнить свое обещание и спустя четыре месяца отсутствия заходит в здание Regent Street Polytechnic в последний раз.
Шагая по длинному коридору в сторону кабинета декана, он в кои-то веки поднимает взгляд от линолеума и смотрит по сторонам, гадая, узнают ли его однокурсники или преподаватели — или электрик, стоящий на стремянке и копошащийся в вентиляционном отсеке.
Роджер одет совсем не для этого места. С архитекторами сложно — они стоят где-то посередине между технарями, с их зауженными брюками и кожаными портфелями, и гуманитариями, отпустившими волосы до пояса и обрядившимися в цветные шмотки, так что совершенно невозможно понять, кто перед тобой — мужик или баба.
Архитекторы не признают прямой пробор, как первые, но не решаются изрисовать себя хной, как вторые.
Роджеру понадобилось все лето, чтобы перетащить себя из привычных джинсов и черной рубашки в бесконечные полоски, клетки, большой и маленький горох, цветы, турецкие огурцы, треугольники, звезды и квадраты, шейные платки, кардиганы, пояса с бахромой, туфли на каблуках, — словом, во все, что в Кембридже назвали бы тряпьем для педиков.
Одним из первых, кто обменял свою джинсовую куртку, вошедшую в моду с выходом «The Freewheelin’ Bob Dylan», специально заштопанную, пыльную и великоватую ему, на белые кубинские каблуки, был Сид.
Когда в Chelsea открылся тогда еще никому не известный Granny Takes A Trip, Сид скупил в нем, наверное, все, что было напялено на манекены. Именно поэтому, когда весной о местечке написали статью в Time Magazine, никто так и не смог понять — это Сид перенял манеру одеваться у пластиковых застекленных человечков или их одели под него.
Роджер сдался не сразу. Когда в сентябре он начал появляться на выступлениях в чем-то, кроме черной водолазки, черных брюк и сероватых от пыли черных ботинок, на него тут же обрушился град шуток.
«Ты же говорил, что никогда не будешь, как овца, следовать веяниям моды. Уже забыл об этом, Родж?»
Да пошли они все в пизду.
Должно быть, сегодня первый раз, когда он действительно пытается привлечь к себе внимание этим попугаечьим шмотьем.
Вопросы, которые покусывали его через зверька в груди все четыре года, что он бродил от аудитории к аудитории, теперь совсем не мучают его.
Вдруг он слишком сильно выделяется?
Или же, что хуже, вдруг он выделяется недостаточно сильно?
Соплежуи с детской площадки с пластмассовыми лопатками и полными песка шортами, школьные учителя с указками, пенсне и запахом изо рта, девчонки с шариками жвачки за ухом, профессора с эго размером с остров Уайт, свингующие завсегдатаи свингующих клубов свингующего Лондона — Роджер всегда был тем, к кому все они цеплялись; достаточно больно, чтобы он закрылся в кабинке туалета и плакал от злости, но недостаточно долго, чтобы запомнить, кто он такой и чем он, собственно, им не понравился.
Роджера шпыняли, но никогда не устраивали ему бойкотов, его били, но никогда ничего не ломали, к нему приставали девицы из старших классов, но никто ни разу не трахнулся с ним за супермаркетом у школы.
Но единственное, что заботит сейчас Роджера по-настоящему так это то, что, он идет забирать документы и вряд ли появится в этом месте еще раз.
У Роджера на носу круглые очки с голубыми стеклами, так что все вокруг кажется рекой Кам — и внутри у него спокойная река. До очередного выступления еще целых семь часов, паниковать можно начать много позже.
Удивительно — студентов он встречает всего нескольких, в коридоре как никогда тихо и спокойно.
Из-за двери до него доносятся обрывки разговора. Он узнает голоса декана, важного профессора М и миссис Архитектурные Материалы, фамилии которой он в упор не помнит.
— А дочь сидела и мешала… тюрю в молоке, и знаете… мистер М…? …мюсли! Я сказала… я была в ее возрасте… никогда!
— Я прекрасно… и понимаю, но…
Роджер со всей силы стучит в дверь и входит, не дожидаясь разрешения.
Свет из окон сначала кажется очень ярким, и Роджер жмурится, чувствуя себя чем-то вроде крота перед привыкшими к этому белому-белому свету существами.
Они похожи на лягушек. Наглых и громких. Лягушек, набивающих брюшко мошкарой, пока на болото не заявится цапля половчее, и — хвать!..
— Доброе утро, — говорит он. Они должны были сразу обо всем догадаться. Что еще здесь делать студенту, который с сентября не появлялся на занятиях, да и одет точно не для семинара по инженерной графике.
— Все-таки решили забрать документы, верно? — спрашивает профессор М, точно между делом.
— Верно.
Профессор М с кряхтением поднимается с кресла, подходит к высокому стенному шкафу и, сощурившись, ищет нужный сектор.
— Жалеть не будете? Мы ждали вас, не исключали — думали, что такой перспективный студент не выбросит свой шанс на ветер. А вы вот как нас расстроили.
Роджер пожимает плечами. Его впервые кто-то называет перспективным — и только для того, чтобы убедить его остаться.
— Думаете, что вы все такие революционеры? — добродушно продолжает профессор М. — Мои дети тоже так думают, и я так думал, и мой отец, когда был молодым, наверное, тоже так думал, — он замолкает и одними губами перебирает фамилии. — Это путь мира, мистер Уотерс — максимализм, бунтарство; мы все через это прошли, и вы тоже пройдете.
— Профессор, не отговаривайте молодого человека. Все мы имеем право на ошибку… — начинает миссис Архитектурные Материалы.
— А я и не отговариваю, я только рассуждаю вслух. Так о чем это я — ах да, мистер Уотерс, потом вы будете жалеть. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через пару лет. Будете жалеть, что не получили образования. Тем более, вам осталось отучиться всего один курс — а потом бы шли заниматься чем хотите. Вам — диплом, нам — хороший выпускник. Я понимаю, вам, как и всем молодым людям, хочется изменить мир, провозгласить свободу, равенство, братство, и все это прочее, — он поворачивается к Роджеру и подмигивает ему. — Вы легко пойдете на баррикады. Вы ведь либерал, да? Вы прямо-так. источаете левачество, вы об этом знаете?
Роджер сдерживает усмешку.
Ему хочется, чтобы этот разговор поскорее закончился.
— Я не знаю, чем вы занимаетесь в свободное время, но могу догадаться. Хотите печенье? — он кивает миссис Архитектурные Материалы, и она протягивает Роджеру креманку с бисквитами, сухо улыбаясь при этом.
Роджер вспоминает, что ее лекции ему даже когда-то нравились.
Простецкая скучная баба за пятьдесят, с тремя подбородками и тросточкой для ходьбы. Милая женщина, но за четыре года он так и не смог заставить себя запомнить ее имя.
— Поп-музыка, танцы-шманцы, всякая восточная дребедень, мол, открой свое сердце переменам, запрещенные вещи, нехорошо, — профессор М смеется, будто сам себе не веря. — Вам все это кажется новым и необычным, и вы думаете, что вы один на миллион, — он качает головой, наконец-то выуживая из шкафа нужную папку.
На ней крупно написано «Джордж Роджер Уотерс».
— Но это не так, если быть честным. Каждому последующему поколению будет казаться, что именно оно создано для того, чтобы взять и сделать мир лучше.
— Да что вы перед ним распинаетесь, — встревает миссис Архитектурные Материалы. — Этим молодчикам все как об стенку горох. Он, наверное, и не слушает даже.
— Я слушаю, — выходит слишком резко. Миссис Архитектурные Материалы поджимает губы и выходит из кабинета.
Профессор М протягивает ему папку.
— У вас, наверное, и девушка есть — и вы думаете, что все это серьезно и навсегда.
Роджер тщетно старается не думать о том, что все слова профессора М могут оказаться правдой. В голову лезут воспоминания о вчерашней ночи, когда они открывали этот новенький клуб, куда их пригласил Хоппи.
Клуб сделали на месте заброшенного танцевального зала в подвале дома тридцать один на Tottenham Court Road. Снаружи было крупными лиловыми буквами намалевано UFO, а внутри — еще лучше — крутили куски фильмов Кеннета Энгера(4) на большущем проекторе, раздавали бесплатные журналы, трепались о том, как избавить Notting Hill от заборов и пили апельсиновый сок, никакого алкоголя.
Линдси на коленях у Сида, его нос, зарывшийся ей в волосы, его губы на мочке ее уха, его крохотная записка у Роджера в кулаке: «Мне срочно нужно в сортир, не подержишь мне член во время этого нелегкого и крайне одинокого действа?»
— Спасибо, я пойду, — выдавливает из себя Роджер, сильнее стискивая папку.
Профессор М неодобрительно качает головой.
— Ваши родители бы этого не одобрили.
Как чеку из гранаты выдернули.
— До свиданья, — Роджер разворачивается выходит из кабинета.
Только на улице Роджер понимает, почему колледж практически пуст — сегодня Рождество. Он молча бредет по направлению к автобусной остановке.
Как бы правдивы ни были слова профессора М, обратно он не вернется.
***
How a Princess Edane,
A daughter of a King of Ireland, heard
A voice singing on a May Eve like this,
And followed, half awake and half asleep,
Until she came into the Land of Faery,
Where nobody gets old and godly and grave,
Where nobody gets old and crafty and wise,
Where nobody gets old and bitter of tongue;
And she is still there, busied with a dance,
Deep in the dewy shadow of a wood,
Or where stars walk upon a mountain-top.
W. B. Yeats, «The Land Of Heart’s Desire».
— Что нужно сделать, чтобы Темза стала желтой?
«Нассать в нее».
Роджер молча проходит мимо группы парней, несущих ту чепуху, которая только во время кислотного отходняка в голове и бывает. Все это вполне может быть включено в следующий номер психоделического журнала Хоппи IT. Почему бы одной газетенке в этой стране не обсудить планы парламентского лобби по легализации марихуаны под забавным названием SOMA(5)? Хоть какое-то разнообразие.
Сегодняшнее выступление вышло одним бесконечным джемом на тему «Astronomy Domine». Накануне слова Хоппи о том, что запуск нового клуба должен пройти без сучка без задоринки, заставило их ни разу не сбиться, но сегодня все было уже не так.
Сид появился в UFO уже под ЛСД.
Линдси с ним не было, он вошел один — длинная оливковая мантия, туфли, делавшие его почти ростом с Роджера, и отутюженные волосы — как черные пружины на голове.
Тогда Роджеру показалось, что с Сидом Pink Floyd никакое световое шоу не нужно. Публика должна затриповать от одного его вида, от его полного стихов рта, от рук, использующих подшипники для игры на гитаре, от головы с царствующей в ней кислотой. Возможно, это только к Роджеру она так зла? Возможно, Сид умеет укрощать ее, как заклинатели делают это с королевскими кобрами?
Роджер не любит выступать в клубах. Каждый раз, выходя на сцену, он вспоминает о существовании чертовых выскочек, которые напиваются и разевают рот в самые неподходящие моменты. «Да этот ваш дылда ни хрена играть не умеет!» Такого он, конечно, не слышал уже года три, но воспоминание свежо.
Перед самым выходом на сцену Сид сказал, что у него есть новая песня.
Он говорил не очень четко.
Слова падали, как бусины с нитки, приходилось чуть ли не руками ловить их, но Роджер разобрал: «Ты знаешь, о чем она, Родж, ты был там, где она родилась».
В этот вечер людей, кажется, набилось еще больше, чем накануне — все выстуженные улицей, возбужденные пребыванием в таком до ужаса психоделичном месте и разжиженные — конечно же, жидким сахаром во рту.
Один раз Сид не поменял аккорд и продолжил играть так, еще и растягивая звук новенькой эко машиной Binson, которую купил им Дженнер. Роджер играл свое и думал: Сид взболтал себе мозги, потому что знал, что так сделает каждый первый в аудитории, или в зале все решили за ним повторить? Может быть, они думали, что это научит их извлекать из гитары такие же странные звуки?
В самом конце Роджер ударил по четвертой струне, и она неожиданно громко, угрожающе завибрировала, как будто сообщала всем: «Берегитесь!».
Blinding signs flap
Толпе понравилось, толпа загудела — их лица слились в одно носатое, глазастое и губастое большое лицо, и Роджер чувствовал, что нравится толпе все больше, когда повторял это «ми, ми, ми, ми, ми, ми», резко переходил на до-диез, повторял ее и тут же вновь переходил к ми.
Flicker, flicker, flicker blam. Pow, pow.
Он держал ритм идеально, и все в нем ликовало, что сегодня все ему дается так легко.
Господи боже, как же легко.
Stairway scare, Dan Dare, who's there?
Роджер обыгрывал аккорды Сида так, будто он ничем в жизни больше не занимался, только перебирал пальцами на гитаре, ми-бемоль-си-бемоль-ми-бемоль, и так от начала времен до их конца.
Lime and limpid green, the sounds around
The icy waters under
Lime and limpid green, the sounds around
The icy waters underground.
Роджер спиной чувствовал, как черные капли растекались на желтом фоне. А возможно, у него просто появились глаза на спине — а возможно, они всегда там были, эти спящие глаза, раскрывшиеся сегодня так кстати.
Зал точно почувствовал, когда они собираются закончить.
Кажется, все, кроме их инструментов, замолкло.
Сладкое ничто — ни посторонних звуков с улицы, ни шелеста публики, ни разбитого бокала, ни шепотка, только их собственные приоткрытые рты и сдерживаемое дыхание, когда Ник вернулся к отбивке на ударных, которая перешла в коду, и слушатели наконец выдохнули полной грудью.
Роджеру чувствовал, что победил, и впервые победа казалась такой заслуженной.
Роджер не помнит, как они складывали инструменты и хлопали друг друга по плечам, перед глазами только слушатели — хотя какие они теперь слушатели? Теперь он один из них, и они заглядывают ему в глаза и как будто не могут поверить, что он только что провожал их в часовое путешествие от Нептуна к Сатурну и звал к Оберону, Миранде и Титании, кружащимися вокруг планет-хозяев где-то в космосе, где-то, где их никогда никому не увидеть.
«Всякий раз, когда я чувствую приближение осени, я чувствую все то же, хочу оказаться где-то не здесь, за холмами и далеко отсюда.»
Сейчас бы виски, сейчас бы скрутить кого-то в бараний рог, сейчас бы перепихнуться с какой-нибудь девчонкой с подгоревшей на ЛСД головой.
Он оборачивается и смотрит на остальных. Рик, даже если и хочет, не будет ставить под угрозу свою приближающуюся свадьбу с Джульетт, а вот у Ника знакомый блуждающий взгляд — видимо, в поисках именно такой шмары, которую представил себе Роджер: длинные ноги, длинные ногти, длинные ресницы, на языке марка и готовое «да».
Роджер едва шею не сворачивает, выискивая Сида, но натыкается на болтающего с группкой накрашенных вешалок Дженнера; покусывающего ногти, оробевшего Кинга; Хоппи, которого слышно с другого конца зала. Рука Сида ловит его плечо в тот самый момент, когда Роджер высматривает рядом с собой напудренную девицу в юбке колокольчиком такой длины, как будто она села на пару размеров после неудачной стирки.
Роджер вспоминает о Джуди, которая ждет его дома.
Первая ошибка Джуди — ее уверенность, что до их первого раза Роджер был девственником.
Вторая — неспособность представить его с одной из «этих неумытых, пошлых девах», как она любит их обзывать.
Роджер хочет их до рези. Он хочет их, даже когда Джуди говорит, что хотела провести это Рождество с ним, а не отдавать его сотне незнакомых людей. Она так и сказала, а Роджер пообещал, что вернется сразу после окончания сета.
Джуди никогда не ходит в такие места — слишком шумно, липко и непонятно.
Джуди никогда не узнает, что ошибается.
Рука Сида настигает его, когда он уже собирается поздороваться с девицей.
— Хочешь пари?
«Хочешь» было бы достаточно.
Роджер не поворачивается. Он чувствует дыхание у своего уха, он чувствует его волосами. Чувствует мозгом, пересохшим ртом и потяжелевшим пахом.
— Почему бы и нет, — Роджер слышит себя как будто со стороны.
Видимо, кислотный пик был тогда, на сцене, а сейчас Сид потихоньку отходит — голос уже куда более осознанный, требовательный… земной.
— Помнишь, как в Кембридже? Когда мы клеили девочек на скорость? Помнишь?
Роджер кивает — девица в юбке дергает плечом и разворачивается к нему спиной.
— Давай так же? Только в этот раз для победы нужно будет, — он сглатывает, опять у самого уха Роджера, — обменяться с ними жидкостями.
Роджер собирается было поднять голову, чтобы встретиться с Сидом глазами, но тот разжимает хватку на его плече и уносится в людском потоке куда-то в сторону барной стойки.
Хотя какая это, к черту, барная стойка? Детский сад — апельсиновый сок, имбирное пиво и вода из-под крана.
«Очень психоделично», как сказали бы тупицы из Melody Maker.
Роджер проталкивается между вспотевшими от ламп, разговоров и танцев телами посетителей и находит Сида, прислонившегося к металлической спинке стула. С ним коротко остриженная девица с выбеленными волосами и в очках в толстой черной оправе, наверняка очередная любительница Уорхола.
Сид держит ее так, как четверть часа назад держал свою гитару.
Правда, сейчас он выглядит более заинтересованным.
Роджер видит, как заинтересованы его губы, язык, пальцы, пах.
Роджер видит, как он прикрывает глаза, ввинчиваясь в ее рот своим.
Люди становятся уязвимыми, когда целуются — смотришь на них, и хочется отвести глаза, такое это нехорошее дело; заняться шнурками на своих ботинках, или осколками стакана на полу, или мозолями от медиатора на пальцах, — только не этими двоими, высасывающими души друг из друга.
Роджеру хочется заехать себе кулаком по носу — ведь если он так сделает, будет фонтан крови, и Сид обратит на него внимание — застынет, глядя, как покривилось его лицо и как по нему течет все это солоноватое и красное.
Роджер вытворит это прямо сейчас — Сид вовремя раскрывает глаза, ловя в силки его помутневшие глаза.
Расширенные черные зрачки.
Не знай он Сида всю жизнь, ему бы стало не по себе.
Ложь.
Ему не по себе.
Люди становятся уязвимыми, когда целуются, но лишь когда их глаза закрыты. Когда же их губы заняты одним, а смотрят они на другого — это чудовищно.
Никто не должен так делать.
Никогда не должен так делать.
По крайней мере, с Роджером — и никто так не делал, никогда не поступал так бесчеловечно, пока он стоял напротив, вытянувшийся, как струна, и вымотанный, черт подери, как же он вымотался.
А потом Сид отрывается от девичьего рта, должно быть, очень горячего, настойчивого и мокрого, и кивает Роджеру куда-то в сторону, тянется освободившейся рукой, и ему приходится повернуть едва ли не скрипящую на плечах голову, чтобы увидеть, кому это он пожимает руку.
Парень перед ними такой же высоченный, как Роджер. Весь из себя нескладный, тощий, как гороховый стручок, и такой носатый, что в детстве он, должно быть, пробивал в полу дырки.
Он внимательно смотрит на Роджера, словно примеривается к нему. Его взгляд похож на взгляд той девочки в юбке, которая теперь утанцовывает все дальше и дальше по залу.
Кажется, у Роджера уже мозги закипают.
Через секунду он узнает его, и когда тот протягивает ему руку, пожимает ее с добродушным:
— Рад познакомиться, Пит.
— А уж как я рад, ты точно представить не можешь.
Сид зачем-то подмигивает ему, и только переведя взгляд на спутницу Пита, Роджер понимает, зачем. Она — настоящая кукла с пушистыми пышными волосами, ресницами и платьем. Этакая фифа с журнальной картинки — и парень, который больше похож на голодающего еврея из варшавского гетто.
— Карен, — представляется она.
Даже имя, как у фарфоровой куклы из магазина для богатых избалованных девочек.
— Я бы предложил купить вам выпить, если бы здесь подавали что-то, кроме сока.
— Мы здесь развлекаемся по-другому, — пожимает плечами Сид.
«Мы».
Все, кто пришел в клуб в эти два дня, сделались «мы», а новоприбывшие — пока еще «они». Роджер морщится от непривычного теплого ощущения — он тоже причислен к «мы».
— Я был здесь вчера, но не устоял перед маркой и был в совершенно неподходящем состоянии для полноценной беседы.
Кажется, Пит любит набивать в предложения побольше длинных слов.
Небось, выбирает их по длине носа.
От этой мысли становится смешно, но Роджер берет себя в руки и переводит взгляд на Карен. Она держится прямо и мило ему улыбается.
— Надеюсь, твоей подруге выступление понравилось не меньше, чем тебе? — спрашивает Роджер, не отрывая глаз от Карен.
У Сида не получается проглотить смешок, и он улыбается во весь рот. Как будто говорит Роджеру, что эти его заигрывания — самое забавное, что он когда-либо видел.
Роджер не злится — Роджер чувствует себя с ним заодно, и от одного этого в голове туман.
Совсем как их детские игры.
Совсем как в когда еще совсем маленький Роджер Кит взял его в игру со своей сестрой.
— Это было очень необычно, — с той же улыбкой отвечает Карен.
— Да, ваша экстраваганза поражает! — выдает Пит и тут же замолкает. Его глаза суетятся, как будто он хочет добавить что-то еще, но ничего не может придумать. Синий свет ламп делает его лицо печальным.
— Сразу видно, что у группы сильный лидер, — наконец говорит он и косит глазами в пол. Со своим узким лицом, впалыми щеками и длиннющим носом он похож на мышь, мышь-полевку, и сразу после этой мысли Роджер понимает: ему срочно нужно выпить чего-то крепкого.
— В Pink Floyd нам всем тоже нравится ваша музыка, — Сид слегка отодвигается от своей девочки и подается вперед, — особенно Роджеру.
Он специально не отвечает на недоуменный взгляд Роджера и вновь разворачивается к девице. Она вертится у него в руках, и Роджеру нужно приложить определенное усилие, чтобы отвернуться. Он продолжает свое путешествие по скрытым белым платьем округлостям Карен.
— Тебе правда нравится?
Роджер поначалу не знает, как ответить.
После того, как он послушал их первый сингл, он сказал только, что никогда не сможет научиться играть на басу так, как это делает Джон Энтвисл — но этот комментарий он решает проглотить.
— Мне нравится находка с заиканием в «My Generation».
Пит сияет, и Роджер не оборачивается, когда у него за спиной сдавленно смеется Сид.
Совершенно необъяснимо, почему один из передовых гитаристов Лондона, буйный Таунсенд, потрошащий на сцене гитару за гитарой, реагирует на его слова, как какая-то сопливая девчонка на уроке пения.
— А тебе наша музыка как? — спрашивает Роджер. Он закуривает; предлагает сигарету сначала Карен, а потом Питу.
Тот продолжает болтать:
— Это было блестяще, даже более, чем блестяще. Я ждал, когда вы появитесь, весь вечер, и когда вы оказались на сцене, я подумал: Иссус ебаный Христос, эти ребята сейчас делают что-то невообразимое с моей головой, и сопротивляться я совсем не смогу. Просто невероятно, как вы это делаете? Я не знаю, конечно, могу только догадываться, но… — Пит говорит так много и быстро, как будто он на спидах, — это было блестяще, просто блестяще. В какой-то момент я подумал, что кто-то подсыпал мне кислоту в сок, мне казалось, что у меня трип, хотя у меня порой случаются такие…— он запинается на последних словах и ерегибается через свою спутницу, как обычно делают пьяные в стельку люди, решив, что настало время для разговора по душам.
Будь Роджер на его месте, он бы дал себе в челюсть за такой откровенный флирт с Карен.
Какая у нее, должно быть, грудь, матерь божья.
— А у тебя случается?
Роджеру требуется пара секунд, чтобы понять, о чем Пит его спрашивает.
Он качает головой и отвечает:
— Нет. Не случается.
Пит переводит взгляд на свои руки, поджимает губы и вытирает их тыльной стороной ладони.
Роджер чувствует себя неловко, но извиняться за ответ было бы совсем глупо.
С другой стороны к нему нагибается Сид, он складывает руки рупором и приставляет их к уху Роджера.
Черт, это же так неприлично и глупо — вот так перешептываться у всех на виду.
Роджер хочет перехватить его руку, но не может себя заставить.
— Кажется, ты его склеил. Можешь даже попробовать выиграть пари.
Роджер надеется, что в переливающемся красками свете UFO никому не видно, как он покраснел.
Сид хлопает его по плечу, с оглушительным мокрым звуком целует фабричную девицу и направляется в другую часть зала, сейчас же теряясь в гуще людей.
— Прости, через минуту вернусь, я скоро, — врет он Питу, бросая последний взгляд на Карен.
Он точно знает, что ему от нее сегодня ничего не перепадет.
Роджер опять начинает бороться с толпой. Проходит вечность, пока он наконец не выныривает у входной двери. Он почти успевает схватить ждущего его там Сида за кончики пальцев, и они выскакивают наружу.
Вспотевшее тело тут же начинает нещадно обдувать ночной ветер.
Сид выуживает из недр мантии пачку сигарет, вертит ее в пальцах, как будто не узнавая.
— Если бы я там выкурил еще одну, у меня бы глаза вытекли. Такой смрад. На казнях еретиков было и то лучше.
— Знаешь по собственному опыту?
— Дорогой Джорджи… — начинает было Сид, но его прерывает чей-то оклик.
Как черт из табакерки, из центрального входа выскакивает Эмили Янг.
Эмили Янг — единственная малолетка в Лондоне, о который знает любой, кто хоть раз ходил на дансинг в андегранудный клуб. Эмили всего пятнадцать, и Роджер понятия не имеет, читала ли она Набокова, но она выглядит, как настоящая нимфетка, и даже имя подставить удобно: «Эмили, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Э-ми-ли: но никаких тебе трех шажков языка во рту, лишь на третий слог тот наталкивается на небо. Э. Ми. Ли».
Ярко накрашенный рот, вырез там, где еще ничего не выросло, и наглость в словах, взглядах и движениях — такая наглость, от которой чувствуешь себя не то ребенком, не то стариком.
Связываться с Эмили никто не торопится. Ее отец — литератор голубых-преголубых кровей, и кроме «Эрота Отверженного»(6), он знаменит еще и многословной страшной угрозой тому, кто испортит его дочь.
Что конкретно случится с виновником, Роджер умудрился упустить, но на Эмили особо не заглядывается.
— Сид, Сид! — повторяет она. У нее колокольчиковый голос, талия, как стебелек у лилии, сосредоточенность нарцисса во взгляде и длинное платье до самого пола, как бутон крокуса.
— Это правда, что у тебя посвящение в Сант Мат через месяц?
Сант Мат.
За последний год он раз сто слышал об этом Сант Мат от Сторма с Сидом. Роджер называет это место сектой, а они называют его дуралеем, которому нет дела до духовного очищения. На такое Роджер обычно улыбается, показывая зубы, и рассказывает им очередную байку о школьном капеллане с его любовью к мальчикам из младших классов.
Кроме всяческих мантр и ступеней обучения, в Сант Мат входит отказ от алкоголя и наркотиков.
— Ну и мясо не жрать, конечно-конечно, — говорит Роджер, когда они это обсуждают. Он совершенно не понимает, как эти монахи умудрились прочистить Сиду мозги.
— Ты познакомишься с Махараджей Чаран Сингхом, да? — спрашивает Эмили.
Сид кивает, поджигая ей сигарету.
В слепяще-белом свете фонаря они выглядят очень похоже: всклокоченные музыкой и веществами, до противного самоуверенные и молодые, куда моложе остальных посетителей клуба.
Наверное, Роджер здесь лишний, возможно, ему лучше убраться, ни Эмили, ни Сид на него сейчас и не смотрят, но несвойственное спокойствие удерживает его на месте.
— Я тоже хотела пройти обучение и стать Сат Сингх, но отец сказал, что я еще ничего не понимаю и слишком… ну, ты понимаешь, — Эмили проглатывает очевидное «слишком маленькая для этого».
Роджера это раздражает.
— А тебе же всего двадцать, да? Про таких Махараджа говорит, что они еще не доросли, — Эмили хихикает и выпускает колечко дыма.
— Махараджа меня обязательно примет, — улыбается Сид.
Видно, как блестят его глаза, в них это знакомое всем его друзьям выражение: «что же, я не виноват, что мне везет».
Они с Роджером встречаются взглядами поверх головы Эмили.
Тогда Роджер вспоминает еще кое-что:
«А знаешь еще, почему они тебя не примут, Сидни?»
«И почему?»
Они оба выкурили тогда слишком много шмали и стояли совсем близко друг к другу на кухне, пока остальные вместе с Линдси что-то громко обсуждали в другой комнате.
«Потому что, чтобы стать последователем этого вашего индийского шарлатана, нельзя трахаться вне брака. А ты ведь трахаешься вне брака», Роджер говорил тихо, едва губами шевелил.
А Сид улыбался, с каждым словом все шире, а потом прихватил Роджера за ворот рубашки и засмеялся, как самый обычный обкурившийся мужик.
«Да, я очень трахаюсь вне брака. Вот это моветон», Сид зажал себе рот руками, но смешки все равно пробивались наружу, и Роджер затрясся от смеха вместе с ним.
И тогда, и сейчас у Роджера на уме были одни только губы Сида. Губы и все, что скрыто под одеждой.
— Смотри, чтобы папа не узнал, что ты дымишь, как паровоз.
Эмили давится смешком, хотя по ней видно, что ей совсем не смешно.
— Смотри, чтобы ему никто об этом не рассказал.
А вот Сид очень звонко и искренне смеется.
— Пошли кое-куда, — он хватает Роджера за руку, и вот они уже быстро спускаются вниз, все ниже и ниже, в самые недры UFO. Играет «Pet Sounds»(7), по всему клубу стоит гомон посетителей, раскалившиеся лампы красят стены во все цвета радуги. Сид тянет его куда-то за угол, туда, где все окрашено красным и не видно ни одной человеческой тени. Рядом кладовка и крохотная комнатка для рабочих.
Сид разжимает хватку.
Он стоит, прислонившись к стене. Подошвы его туфель скользят на хорошенько налакированном полу.
Прикрыты глаза, приоткрыт рот.
Кажется, он славливает последние крохи трипа.
Кажется, он опять не здесь.
Роджер хочет сказать, что они не спали друг с другом уже три недели, он хочет сказать, что, да, он считал, что несмотря на сладкие, душные ночи с Джуди, он скучал по этому, он хочет сказать, что все эти три недели он не видел Сида трезвым и чистым, и что по этому Сиду он скучал тоже.
Он подходит ближе и убирает налипшую Сиду на лоб челку в сторону.
— Хочешь я угадаю, что тебе снилось ночью?
— Не хочу, — отвечает Роджер.
— А я все равно угадаю, — настаивает Сид. — Тебе, скорее всего, снились сумасшедшие ученые, которые использовали твою самую уродливую фотографию для доказательства своей теории, ведущей происхождение хомо сапиенс от козлов, и ты был так оскорблен, что проснулся ни свет ни заря.
— Как скажешь, — говорит Роджер.
Сказать правду, сказать, что он не помнит свой сегодняшний сон — слишком скучно, а Сид ненавидит, когда скучно, а значит, ненавидит и Роджер.
— Так что за новую песню ты нам написал, а? — спрашивает Роджер и, видимо, ошибается.
— Она про одного нехорошего мальчика, — Сид запрокидывает голову, подставляя красному свету бледную шею, — нет, не про тебя, — предупреждает он следующий вопрос.
Роджер кренится вперед — не человек, а заржавевший механизм, — и едва не утыкается Сиду губами в подбородок.
— Сид… — он медлит, не зная, стоит ли договаривать, — приди завтра на репетицию трезвый.
Он не решается взглянуть Сиду в глаза после такой просьбы; поворачивает голову, считая черные полосы от подошв на переливающемся красном полу.
Его взгляд спотыкается о чьи-то белые туфли.
Роджер отскакивает в сторону, как накачанный футбольный мяч. Он не знает, как давно здесь эта девица, но его попытки прогрызть Сиду шею вряд ли остались незамеченными.
Если она узнала их обоих. «Этих парней из Pink Floyd». Если это так — для них обоих это начало конца.
Тюремное заключение, химическая кастрация — или просто позор, слухи и косые взгляды — Роджер скорее спрыгнет с Waterloo Bridge, чем станет терпеть это.
Девица отшатывается назад и всплескивает руками. Ее ярко накрашенный рот изгибается в улыбке. Позабавленная гримасой ужаса на лице Роджера, она исчезает за углом.
Роджер узнает ее. Он уже видел ее однажды и, кажется, даже успел переброситься с ней парой фраз.
Это было выступление в Roundhouse, и она пришла под руку с Миком Джаггером. Роджер помнит ее маленькое детское личико и голос взрослой женщины. Когда он увидел ее на коленях у Джаггера, он в который раз напомнил себе, для чего вообще решил стать музыкантом.
Будь он из той же лиги, что Мик, внимания к его персоне было бы выше крыши, и девчонки бы штабелями выстраивались, чтобы попасть к нему в постель.
— Она нас видела, — выдавливает Роджер.
Сид за это время и не пошевелился.
— Какой ты все-таки шебутной, Роджер.
— Ты сошел с ума? — Роджер едва зубами не клацает о возмущения. — Ты знаешь, что с нами будет, если она пойдет и расскажет кому-нибудь?
— Да ничего не будет. И не было. Все это — одно бесконечного путешествие. Ты на время смотрел? Сейчас ночь, все спят, и все вокруг — сон.
— Ты что, еще не отошел, что ли?
Сид не отвечает.
— Нам надо завершить пари. Жаль, ты ее спугнул. Я бы с превеликим удовольствием начал ее обхаживать, — то ли в шутку, то ли всерьез произносит он.
— Она девчонка Мика Джаггера. Не надо тебе ее обхаживать.
— А что? Тебя вот тоже можно назвать моей девчонкой, но я же позволяю этой твоей Джуди тебя обхаживать.
Роджер столбенеет.
Заливающий их обоих световой пурпур не прячет, а подчеркивает идущие по коже красные пятна. Когда-нибудь, Роджер в это верит, когда-нибудь он избавится от них раз и навсегда, но, как всегда — не сегодня.
— Ты хоть понимаешь, что мелешь иногда? — произносит он. Иронии не получается, и вместо этого фраза выходит совсем уж обиженно.
— Я сплю, Роджер, — со сквозящей в голосе усталостью отвечает Сид, — и это все длинный-длинный сон. И знаешь, что? Я очень от этого счастлив.
***
Rain on Rahoon falls softly, softly falling
Where my dark lover lies.
Sad is her voice that calls me, sadly calling
At grey moonrise.
Love, hear thou
How desolate the heart is, ever calling,
Ever unanswered—and the dark rain falling
Then as now.
Dark too our hearts, O love, shall lie, and cold
As her sad heart has lain
Under the moon-grey nettles, the black mould
And muttering rain.
James Joyce, «She Weeps over Rahoon».
Сид с Линдси живут на юге, на последнем этаже дома на Earlham Street.
На двери прибита табличка: «Висячий дом в кирпичных садах Мистера Корнера и Миссис Барретт».
Каждый раз, когда Роджер стучит в эту дверь, он перечитывает надпись, разрешая зверьку внутри кусать самого себя за хвост и рвать шерсть когтями.
Вот бы двинуть по этому куску дерева, держащемуся на коротком гвозде с покрашенной фиолетовым шапочкой, сшибить на пол и придавить каблуком.
— Я знаю картину, которая идеально тебя описывает, Родж. Она была в той большой книжке с картинками, которую мы стащили, когда как-то сбежали с уроков. Она была напечатана прямо на развороте и называлась: «А, ты ревнуешь?»(8) Наверное, старина Поль стоял под горячим солнцем Таити со своими горячими таитяночками на пляжу и рисовал.
Слова Сида колются, и Роджер предпочитает сделать вид, что пропустил их мимо ушей.
Каждый раз, когда он стучится в эту дверь, он боится, что ему откроет не Сид, а кто-то другой.
Например, Линдси — откроет и скажет, что на самом деле все это просто затянувшаяся шутка.
Не может же им обоим так долго везти.
И как только эти люди с большими именами и большой преданностью Свободной Школе, которые живут прямо под Сидом, этот Питер Уинн-Уилсон и эта его подружка Сюзи Голер-Райт, еще ничего не сообразили?
Толстые стены, крепкий деревянный потолок, дверь, закрывающаяся на ключ и цепочку, лестница с первого на второй этаж — Роджер перечисляет, только чтобы беспокойство оставило его, но оно не оставляет никогда.
Ник говорит, что Роджер не умеет отпускать себя.
Даже когда пьет вприкуску со шмалью.
Ник как-то сказал, мол, надеюсь, что во время траха тебя все-таки легчает.
Роджер ему ничего не ответил.
Сегодня он сорвался из Shepard’s Bush, поехал по проверенному маршруту — сесть на бордовую линию, проехать две остановки, пересесть на зеленую, проехать еще две остановки и наконец выйти на Earl’s Court.
Из одного гнездышка переместиться в другое.
Хотя разве у «мистера Корнера и миссис Барретт» гнездышко?
Скорее уж осиное гнездо, опиумный притон, Эдем после того, как оттуда изгнали тех двоих непослушных человечишек, и все в нем заросло сорняками, фрукты сгнили в траве, а змий создал по своему образу и подобию двух других кандидатов на вечное счастье.
А Роджер тогда кто?
Вряд ли в Эдем можно постучаться, как сейчас делает он. Считает секунды: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь — дверь открывается поначалу совсем чуть-чуть, так что видна только половина лица Сида, — девять…
Восемь.
Роджер пропустил восемь, но это уже не важно.
— Входи.
Смешок, как всплеск.
Сид с Линдси купили верхний этаж совершенно голым. Не было ни кровати, ни торшера — только стены, окрашенные в посеревший от времени белый, и поеденные молью занавески. На новоселье Сид разливал вино в стеклянные банки из-под корнишонов и консервированных персиков, и все стелили куртки на пыльный пол.
Теперь пол куда более грязный, стены неаккуратно перекрашены в лиловый, так что крупные мазки сливаются с совсем крохотными («так Малевич всегда делал, ты что не знал?»), а пьют тут не из банок, а из горла.
Правда, теперь на полу постелены тростниковые циновки, у окна стоит мольберт, а на подоконнике — целая батарея пустых бутылок из-под вина. Прямо на полу — шахматы, доска для игры в го и набор домино. Черная подставка сливается с черными костяшками, и на фоне этой черноты видны только молочные точки, как крохотные круглые глазки, обращенные в чудную комнату вокруг.
На стащенные с барахолки настольные лампы, расставленные по всему периметру комнаты, надеты коричневые бумажные пакеты, так что все освещается не светом, а дымчатой тенью.
Посреди всего стоит Сид и кутается в старушечью шаль крупной вязки.
Нелепо.
— Выглядишь в ней, как… — Роджер хочет найти сравнение позаковыристее, но на ум ничего не приходит.
— Как старушка из Барселоны, которая в сиесту сидит с другими старыми перечницами и распивает херес? — подсказывает Сид.
— Да. Нет. Ну да!
Роджер смотрит на двуспальный матрас в самом центре комнаты.
Две подушки одна на другой.
Одеяло. Стеганое. Похожее на то, под которым они мерзли на Highgate.
Роджер знает каждый фут этой квартиры наизусть, но все равно всякий раз рассматривает ее.
— Автопортрет? — Подкалывает он Сида и кивает в сторону мольберта.
На картине две огромные, кривозубые, широко разинутые пасти — как будто хотят выскочить из своего холщового укрытия и заглотить Роджера. Одна будто бы покусывает другую.
Роджер смотрит на красный язык, высовывающийся из черной глотки, и его передергивает. Почему-то он чувствует нежность.
— Это красиво и отвратительно.
— Выбери из двух слов одно.
— Мне нравится.
— Все равно два слова, — Сид показывает пальцами «два» и машет рукой перед лицом Роджера.
— Я не знаю, я правда не знаю! — он повышает голос и тут же одергивает себя.
Он подходит ближе и замечает вплетенный в шаль бисер — тот вьется и складывается в разноцветные квадраты, синие, красные, желтые, черные, их столько, что не сосчитать.
Когда он в начале осени рассказал об этом месте Джуди, она сказала, что их комната гораздо больше подходит для двух взрослых людей, и Роджер с ней согласился.
Но как ему, черт подери, здесь нравится.
— Это Линдси вышила?
— Линдси? Она скорее себе пальцы по очереди сломает, чем возьмет в руки иголку. Кажется, ей кто-то отдал или… сейчас ведь так мерзло.
— Просто платить за отопление нужно вовремя.
— А тебе нужно перестать быть таким занудой. Кажется, на тебя плохо влияет житье-бытье с Джуд.
— Закрой рот, Барретт. Вот поймаю тебя… — Роджер замолкает. Он часто говорил так раньше, но давно не повторял это где-то, кроме своей головы.
— Уши надерешь?
— Не смейся надо мной.
— Но ты смешной. Джуди тебе такого никогда не говорит? Кстати, теперь можешь меня ловить.
— Нечестно. Слишком мало места.
— Я всегда могу выпрыгнуть в окно. Второй этаж, может, я даже ножку не поломаю.
— А тебе нравится, когда опасно.
— И тебе.
Сид зажигает свечу и ставит ее у кровати. Пахнет лавандой. Так всегда пах Кембридж весной. Лаванда росла везде — в полях, в парках, у школы, вдоль дорог. Ее сажали на клумбах, но она умудрялась прорастать даже сквозь асфальт. К зиме серела и исчезала, а весной появлялась опять.
Мальчишки, выкурив сигарету, растирали лавандовый стебель в ладонях и жевали росток, отбивая запах.
Девчонки клали охапку в сумку и в ящик для белья, натирали шею и запястья лавандой вместо духов.
— У меня завтра посвящение в Сант Мат, — с ноткой гордости сообщает ему Сид.
— Здорово. Не провались там. Хотя ты ведь никогда не проваливаешься.
Да какого черта он все стоит и мнется.
Роджер проходит вглубь комнаты, сбрасывает пальто прямо на постель, а сам садится на циновку. Подтягивает ноги ближе к себе и сцепляет руки на коленях.
На переносице у него сидят очки, на этот раз стекла противно-розовые, и он сам шутит про это, чтобы не начал шутить кто-то другой. Зауженные брюки жмут, когда он садится, а вышивка на рубашке елозит по коже.
Хочется снять все эти шмотки, спрятаться от холода под крышей, под одеялом, под Сидом, и больше никогда оттуда не вылезать.
Он говорит:
— Поставь пластинку. Что угодно.
Прикрывает глаза.
Слышатся шаги Сида, пам-пам-пам, треньканье иглы по винилу, протестующий хрип проигрывателя, успокаивающие его заклинания Сида и та-дам — музыка.
— Новехонькая. Сама прискакала ко мне из магазина.
— Кто это?
— Американские психопаты! Они очистят двери твоего восприятия, Родж, и тогда все предстанет тебе таким, какое оно есть — бесконечным(9). А теперь молчи и слушай.
Роджер чувствует прохладные пальцы Сида на своих веках.
Такой музыки Роджер еще никогда не слышал.
В ней сидит неизвестный Роджеру вирус, у нее грипп, хроническая бессонница и холера, и все эти болезни, конечно же, разом передаются Роджеру, когда он слушает песни.
Эти заразные песни.
Enclose me in your gentle rain
The time you ran was too insane
We'll meet again, we'll meet again(10)
Слышится чирканье спички, шелест бумаги, громкий выдох Роджеру прямо в лицо.
От сладковатого запаха гашиша рот наполняется слюной.
От долгой слепоты Роджера накрывает легкая паника.
Сид сжимает его подбородок, и Роджер послушно раскрывает рот. Он вбирает в рот пары и держит их там долго-долго, до того момента, как изо рта Сида вновь доносится это дуновение, и Роджер вновь затягивается, позволяя гашишу проникнуть не только в рот, но и глубже, пройти вниз к горлу, добраться до легких, пока…
Роджер закашливается.
Возможно, эта пластинка носит в себе штамм чахотки, и теперь она передалась Роджеру?
Слышится бульканье. Пом. Всего один раз, и Роджер не понимает, откуда, он слегка покачивается взад-вперед, все еще не разжимая затекших рук.
— Открой рот.
— Зачем? — почему-то шепотом спрашивает Роджер.
— Потому что я буду травить тебя ядом. Рот в рот.
Продолжение в комментариях.