Фэндом: Pink Floyd
Автор: S is for Sibyl
Бета: udemia
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
"И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.
Глава двенадцатая. The … electricity eyes
Глава двенадцатая. The … electricity eyes
do you have the nerve?
do you?
to make all the words in a line matter?
all soldiers’ wives receive an awaited letter?
and all starving children on Earth fatter?
and the March Hare find his Hatter?
because I do
so share it with me (against wear and tear)
along with a sling and a stone,
my icy staff to bear
because I can't do it alone.
[Последняя строчка перечеркнута дважды.]
Не ходите, детишки, на Abbey Road! Там вас ждут страшные чудища в лоснящихся жирно-серых, как рыбья подливка, костюмах, с ценником, (не)очевидно повисшим на новехонькой федоре.
Задние лапища у чудищ обуты в начищенные чумазым мальчишкой с улицы — «Два шиллинга за пару, сэр!» — блестящие туфли, а передние шесть месяцев в год облачены в кожу черной перчатки, а другие шесть голы и аккуратно острижены, чтобы детишки, которые не слушаются своих мамочек и все же приходят на Abbey Road, не пугались когтей, острых, как скальпель, и длинных, как кортик.
Если вы милые детишки, все-таки идете на Abbey Road, то знайте: там вас ждут колготки, юбка-карандаш, черная подводка, секретарские очки в тяжелой оправе, и все это — на одной бедняжечке, сидящей за столом и — дзинннь! дзинннь! дзинь-дзинннь! — отвечающей на звонки, звонки, звонки… и как же жаль, что нельзя, как завещал Сид Барретт, путешествовать по телефонным проводам.
Мистер Норман Смит, а вернее, мистер Нормальный, мистер Норма, мистер Все-В-Норме (с обязательным аристократическим выговором), вы слишком долго причесывались утром, мистер Норман, так долго и тщательно, точно у вас не волосы, а галочье гнездо, и вы разворошили его еще больше; вы причесывались так долго, мистер Норман, только для того, чтобы сделать вид, что вы не занимались собой совсем; что вы не проснулись по звонку будильника, что вы едва не проспали, и во рту у вас не было ни крошки, а под пиджаком у вас пижамная куртка, а в дипломате у вас ночной колпак, и на обед вы закажете три корочки хлеба — для себя, мистера Дженнера и мистера Кинга.
Ни одной не достается только вашей совести, которая смеет диктовать вам, что притворяться славным парнем, когда на самом деле таким не являешься — не-хо-ро-шо!
Если вы добрались до Abbey Road без происшествий, стоит оставить страхи за дверьми. Нужно взять себя в руки, и ноги тоже взять в руки, а руки не надо никуда брать — ими надо лишь перебирать, быстро-быстро перебирать по струнам. Записывать песню — одну за другой — нет времени, нет денег, нет терпения — все начнет гореть множеством желтых! оранжевых! розовых! лампочек, и это так тяжело, и так муторно, и так здорово, что домой вернешься только к ночи, поволочешь к постели свою миссис, откинешь голову на подушку и только тогда вдохнешь полной грудью.
А-а-ах.
И по ночам тебе будет сниться волшебное ничто, которое высвободит-высвободит-высвободит (бесконечный повтор) высвободит-высвободит-высвободит тебя.
***
That Night a Fire did break out -
You should have heard Matilda Shout!
You should have heard her Scream and Bawl,
And throw the window up and call
To People passing in the Street -
(The rapidly increasing Heat
Encouraging her to obtain
Their confidence) - but all in vain!
For every time She shouted 'Fire!'
They only answered 'Little Liar'!
And therefore when her Aunt returned,
Matilda, and the House, were Burned.
Hilaire Belloc, «Cautionary Tales for Children».
История об озорном мальчике Сиде Барретте, лгунишке, который был сожжен заживо.
— Они отказали! Письмо пришло сегодня, они отказали в использовании стихов Беллока! Сукин сын с четверть века уже гниет в могиле, а они отказали! — возмущается Кинг.
На самом деле, все к лучшему. Ведь в глубине души Кинг не хочет, чтобы Сид пел стишки Беллока. Да кому вообще сейчас нужен Беллок, когда есть Барретт, который может часами просиживать, скрестив ноги, с гитарой в руках, джойнтом в зубах и салфеткой на коленке и сочинять, сочинять, сочинять.
Часы завороженно останавливают свой ход, заглядывают ему через плечо и молчат, останавливая ход времени, чтобы дать ему больше часов, минут, секунд, миллисекунд, миллимиллисекунд, миллимиллимиллисекунд. Сид Барретт играет с музыкой, как с котенком, приручает ее, чтобы она терлась о его колени, урчала и выполняла всевозможные трюки.
Кто сказал, что кошки не поддаются дрессировке?
Все знают, что Сиду Барретту не сложно научить музыку новому, ему это раз плюнуть. Совсем ему это не тягостно, ведь он так рано научился бегать, читать, говорить со взрослыми, как взрослый, и играть на фортепиано.
Он рано понял, что взрослые врут о прячущихся в шкафу монстрах.
Шкаф действительно битком набит страшными существами, но только не нужно их бояться — нужно выпустить их, усадить в кружок и каждому дать овсяного печенья с молоком. Тогда существа обрадуются и закружат тебя в хороводе и научат всяким вещам, о которых другие дети только догадываются, а взрослые давно забыли.
There was a Boy whose name was Jim;
His Friends were very good to him.
They gave him Tea, and Cakes, and Jam,
And slices of delicious Ham.
В самом начале песни бас сливается с органом, и Роджер Уотерс раз за разом выводит B, B, B, B, а вот Рик Райт устраивает что-то чуть более замысловатое. Боже, благослови Рика Райта (и Королеву) — так думают и Дженнер, и Кинг, и Норман, и Браун; благослови единственного настоящего музыканта в этой чертовой группе, кажется, он единственный, кто учился играть, а как он добр — настраивает инструменты всем остальным, вы только представьте!
— Ччччшшш, пау-у! — Кинг слушает, как шепчут в микрофоны Сид с Риком, и думает, что наследие Беллока — самая настоящая шара, и какие же они там все ослы, что не дали разрешение на использование стишков.
Ну и пусть. Он видел, что Сид написал свои собственные рифмы, несколько разных версий, и сегодня в студии предложил им выбрать — на вкус Кинга, они ничуть не хуже Беллока.
— А маму героя будут звать М-м-м-матильдой!
Кинг слушает, прикрывает лицо руками и выдыхает.
Он вспоминает о своей матери, и от этого почему-то покалывает в кончиках пальцев. Он видит ее за их крепким кухонным столом — она намазывает масло на хлеб и неодобрительно косится на «Нравоучительные Сказки» Хилэра Беллока у него в руках. Тогда она заявила, что все эти стишки — чушь собачья, что они не смешные и не страшные, и Кинг поспешил с ней согласиться. Потом они замолкли и принялись за ячменный суп. Кинг хлебал один бульон, макая в него ржаные корки. В отличие от матери, размякшую крупу он ненавидел.
The Chief Defect of Henry King
Was chewing little bits of String.
At last he swallowed some which tied
Itself in ugly Knots inside.
Сейчас мать даже не знает, чем он занимается. Она, должно быть, до сих пор думает, что ее сын работает на авиакомпанию, что он скучный клерк, что он мечтает о собственной визитке с тиснением, герани на окне и жене, которая будет так усердна, что когда-нибудь она зальет бедные цветы до смерти.
Когда Кинг думает о том, каким важным-преважным его мать хотела, чтобы он стал, а он пошел ей наперекор, все внутри у него переворачивается от глупого злорадства. Он знает, что он просто осёл, если несбывшееся желание его старой матери так его веселит, но ничего не может с собой поделать.
Порой, когда он приходит вечером домой, уставший и довольный, ему хочется набрать номер, который он регулярно прокручивает в голове, но он так и не решается перенести его из собственной памяти в настоящую жизнь. Ему остается только гадать, понравилось бы матери то, чем он занимается сейчас, или нет. Конечно, она бы не взяла в толк, что такое Лондонская Свободная Школа, но если бы он сказал, что основал свою фирму и получает одну шестую прибыли, что добился для одних странноватых, но очень талантливых парней контракта с известной студией — тогда бы она, пожалуй, всплеснула руками и сказала, что всегда верила в своего Энди.
Кинг бы точно покраснел на другом конце трубки, начал бы переминаться с ноги на ногу и повторять: «Спасибо, мам, спасибо, спасибо».
Но он был бы счастлив.
Finding she was left alone
Went tiptoe to the telephone, 999
Summoned the immediate aid
Of London's Noble Fire Brigade
Сейчас, когда он стоит в студии, а за стеклом Рик Райт и Сид Барретт записывают вокал, Эндрю Кинг совсем не здесь. Он все еще у себя дома, за столом с матерью, ложка за ложкой вливает в себя пакостный ячменный суп. Зубы клацают о медь, он причмокивает и дует на поверхность. Пока еще слишком горячо и мерзко, нужно дотерпеть до момента, когда суп охладеет, но останется все таким же мерзким. А пока он водит кончиком ложки по поверхности супа, расчленяя круглые жиринки на чуть более мелкие, потом еще меньше и еще.
— Уважь маму, съешь хотя бы немного, — добродушно подсказывает ему отец из-за газеты.
Кинг упрямится, но стоит ему посмотреть чуть выше и увидеть мать, зорко следящую за его манипуляциями, он все-таки убирает книжку Беллока. Он решает никогда больше ее не читать и завтра же отдать первому попавшемуся мальчишке в школе. Он заставляет себя проглотить сначала одну ложку, а потом и вторую.
Мать смягчается — она улыбается краешком рта. От этого ее лицо сминается и становится похожим на пожухлый осенний лист.
Кинг всегда любил осенние листья.
Райт с Барреттом замолкают, и Кинг понимает, что они записали очень даже удачный тейк. Так песню и нужно отправить Норману на обработку.
Но когда они выходят к нему и просят показать им, что получилось, Кинг их совсем не слышит.
Он должен быть здесь, на Abbey Road Studios, но вместо этого он лежит под подоткнутым матерью одеялом, а она сидит на краешке кровати и читает ему вслух о приключениях Тома Сойера; в его воспоминаниях ему не двадцать восемь; память переносит его на две декады назад, погружая его под теплое пуховое одеяло, в его спальню, где горел ночник, от матери пахло выпечкой и комнатными растениями, и ни тогда, ни сейчас он не жалел о том, что так и не прочел Беллока.
For all the time spent in that room
The doll's house, darkness, old perfume
And fairy stories held me high on
Clouds of sunlight floating by.
Придя вечером домой, Кинг подходит к телефонному аппарату с явным намерением наконец-то позвонить матери. Но потом он опять вспоминает, что все эти словечки: «психоделия», «рок-н-ролл», «продюсерское дело» — мало что ей скажут; вспоминает, что давненько не стриг ногти и что ни женой, ни геранью на подоконнике так и не обзавелся.
С этими мыслями и с облегчением он идет спать, и во сне у него играет та самая песня, которую они записывали сегодня.
***
The east wind sighs, the fine rains come:
Beyond the pool of water-lilies, the noise of faint thunder.
A gold toad gnaws the lock. Open it, burn the incense.
A tiger of jade pulls the rope. Draw from the well and escape.
Chia's daughter peeped through the screen when Han the clerk was young,
The goddess of the River left her pillow for the great Prince of Wei.
Never let your heart open with the spring flowers:
One inch of love is an inch of ashes.
Li Shangyin.
Решка, решка, решка, решка, решка, орел.
Прерывистая, прерывистая, прерывистая, прерывистая, прерывистая, сплошная.
Above (three) — K’UN — The Receptive, Earth
Below (three) — CHÊN — The Arousing, Thunder(1)
Шесть линий на листе бумаги и раскрытая «Книга Перемен» перед глазами.
Cид как-то рассказал о том, как прожил первый месяц учебы в Camberwell на Tottenham Court Road, в комнате, снятой у матери знакомого по фамилии О’Коннелл.
Он описал эту женщину огромным рыжим видением с рыжими волосами, бровями и фартуками. Видение, которое говорило со своим сынком по-гэльски, всюду сновало с бархатным мешочком, где хранились скандинавские руны, и варило в гигантской кастрюле самое вкусное рагу, которое Сиду когда-либо доводилось пробовать, а напившись, ругалось с яростью Боудикки.
Такой была мамаша О’Коннелл.
THE JUDGEMENT
Return. Success.
Going out and coming in without error.
Friends come without blame.
To and fro goes the way.
On the seventh day comes return.
In furthers one to have somewhere to go.
Сид Барретт рассказал об этом Рику Райту в их первую встречу в далеком шестьдесят четвертом.
Это была их первая репетиция с Сидом. После нее, видимо, стремясь понравиться Рику, он предложил ему косяк — и пока сворачивал его, рассказывал об этой О’Коннелл, чьи выкрики было частенько слышно с улицы, хотя жила она то ли на пятом, то ли на шестом этаже.
По рассказам Сида, книжные шкафы у миссис О’Коннелл были завалены оккультной литературой, полки заставлены шкатулочками с оберегами, флаконами с жидкостями устрашающих цветов и не менее устрашающего запаха, кристаллами и маленькими статуэтками.
По рассказам Сида, он выпрашивал у миссис О’Коннелл бесплатные расклады на Таро и сессии по хиромантии и одалживал у нее толстенное издание «Книги Перемен» — а монетки для гадания брал у ее сына, ведь у самого Сида мелочевки в карманах тогда еще совсем не водилось.
THE IMAGE
Thunder within the earth:
The Image of THE TURNING POINT.
Thus the kings of antiquity closed the passes
At the time of solstice.
Merchants and strangers did not go about,
And the ruler
Did not travel through the provinces.
Ни один из них не был болтуном, а с Сидом оказалось приятно молчать. Приятно идти сквозь парк в музыкальный магазин или чайную или галерею. Приятно раскуривать один косяк на двоих и обсуждать новую пластинку The Yardbirds или же жилку на тонкой щиколотке проходящей мимо девушки.
Как-то на одну из встреч вместе с двумя кубиками сахара он принес ту самую «Книгу Перемен».
Китайская философия для европейцев — это в первую очередь модное веяние, а уже потом путь к просветлению или что там ищет Сид, так думал Рик.
Рика просветление интересует намного меньше. Чего он по-настоящему хочет, так это купить Джулс стоящее кольцо, чтобы больше не было стыдно смотреть ее родителям в глаза, и стать популярным музыкантом.
Именно в этой последовательности.
Когда Сид взялся подбрасывать монетки и чертить линии на рукаве белой рубашки Рика, которую Джулс, между прочим, только вчера погладила, он не сдержался и спросил:
— И ты во все это веришь?
Сид остановился и, помедлив, убрал свои три пенни обратно в карман.
Больше он не гадал Рику на гексаграммах, а на вопрос так и не ответил.
THE LINES
Ø Nine at the beginning means:
Return from a short distance.
No need for remorse.
Great good fortune.
В какой-то момент Рик забывает, сколько раз они наложили голос Сида на трек: кажется, что он просачивается через колонки с разных сторон, со всех сторон — из трещин в стенах, из дырок в полу, из щелей в оконной раме. А ведь голос у него не такой уж сильный, не лучше, чем у Рика, и поют они в одинаковой тональности — но он умеет проворачивать с ним какую-то свой особенный псссиходелличный тррюк. Надо бы его запатентовать, пока никто хитрый не украл.
Сид умеет делать так, что его голос проходит сквозь окно, из рубки в контрольную комнату, а там оседает на мониторах и микшерном пульте. Рик не то чтобы разглядывал Сида, хотя нет, разглядывал, и ему было неясно, что тот делает такого в комнатке, обитой поролоном и ковролином, чтобы звуки, даже самое тихое эхо, куда-то впитывались, чтобы голос, отскакивающий от микрофона, делался пустым и полным в одно и то же время.
Six in the second place means:
Quiet return. Good fortune.
На взгляд Рика, самая своеобразная вещь в Сиде — это то, что он (как любят неодобрительно говорить те, кому за сорок и чье время давно прошло) — сложный человек.
Раньше Рик так не думал, но сейчас он понимает: если ты вертишься во всей этой психоделической тусовке, сложным тебе быть противопоказано. Если ты хиппи, то ты никогда не стрижешь волосы и ногти, никогда не прицепляешь искусственные цветы к пиджаку (натуральное, все должно быть натуральным!), никогда не применяешь насилие, никогда не говоришь: пожалуй, братишки, не стоит сегодня налегать на марихуану. Если ты одеваешься на King’s Road, мечтаешь купить билет в один конец в Haight-Ashbury, и пропустить марку ЛСД вечером для тебя все равно, что диабетику забыть о порции инсулина, то ты не имеешь права быть сложным, потому что либо «да», либо «нет», дружок.
Никаких «да нет», никаких «возможно», «может быть», «когда рак на горе свистнет!»
Six in the third place means:
Repeated return. Danger. No blame.
А Сид именно из таких, и эти его метания не доведут его ни до чего хорошего.
Как-то Рику сказала об этом Джульетт — они лежали в кровати, она гладила его по плечу, и сон витал между ними, позволяя им сперва сказать друг другу «спокойной ночи», прежде чем впиться в них поцелуем.
— Вы такие разные — вы все, — шепнула ему она.
— Расскажешь, в чем? — он не видел ее, но чувствовал ее дыхание у своих губ.
— Двое проблемных — и ты знаешь о ком я. А ты с Ником — как буйки на море, которое все время штормит.
Рик понял, что она имеет в виду, и поцеловал ей ладонь.
Сразу стало неуютно, и перспектива выбираться из этой кровати через семь часов, чтобы спешить на репетицию, представилась ему совершенно безрадостной.
Six in the fourth place means:
Walking in the midst of others,
One returns alone.
Это правильное слово: «проблемный».
Сид невероятно живой, даже слишком.
Даже когда он молча трипует, привалившись головой к подушке на полу, а у него лихорадочно блестят глаза. Как химическая реакция — сколько бы ты ни пытался потушить огонь, он только сильнее разгорается, почти опаляет тебе руки, когда ты пытаешься дотронуться до него.
Six in the fifth place means:
Noble-hearted return. No remorse.
Кто второй «проблемный», Рик тоже понимает: они два сапога пара. Этот Роджер Уотерс, который вечно лезет к бьющей из Сида жизни, лезет, как лезут все остальные, но всегда подбирается ближе всех остальных.
Рик не знает, почему это кажется ему странным, почему это его беспокоит.
С Роджером Уотерсом они никогда не станут друзьями — уж точно не после рассказа Джульетт о том, что он пытался склеить ее, когда только стал играть в S1GMA 6.
Но дело не только в этом.
Есть что-то еще.
— Джулс, — сказал он, когда они той ночью сплелись в постели, прежде чем уснуть, — мне все это не нравится в последнее время.
Six at the top means:
Missing the return. Misfortune.
Misfortune from within and without.
If armies are set marching in this way,
One will in the end suffer a great defeat,
Disastrous for the ruler of the country.
For ten years
It will not be possible to attack again.
Рик сам не знает, что имеет в виду. Перед глазами у него студия и Сид у микрофона — идет запись вокала, и все они стоят и смотрят на него через стекло.
Эта смутная сумятица у Рика в душе и глаза Сида, которые скользят по ним, когда запись заканчивается.
Когда он выходит, кто-то спрашивает, о чем эта песня.
— О зимнем солнцестоянии, конечно же, — отвечает Сид, — и о маленьких гномиках в саду сержанта и сержантихи Бертран.(2)
Sunset, sunrise
Именно тогда Рику вспоминается, как Сид хотел погадать ему по «Книге Перемен».
Тогда Рик спросил Сида, гадает ли он на прошлое.
— А зачем? — сказал Сид. — Что прошло, то прошло.
И когда они с Джулс лежали рядом, вокруг них лежала темнота, а внутри них готов был распустить свой черный зонтик крепкий сон, Рику казалось, что он слышит звон трех монеток, которые шесть раз подбросил для него Сид.
Хотя, наверное, он просто устал и все это ему только снилось.
***
“And were we not saying long ago that the soul when using the body as an instrument of perception, that is to say, when using the sense of sight or hearing or some other sense (for the meaning of perceiving through the body is perceiving through the senses)-were we not saying that the soul too is then dragged by the body into the region of the changeable, and wanders and is confused; the world spins round her, and she is like a drunkard when under their influence?”
“Very true.”
“But when returning into herself she reflects; then she passes into the realm of purity, and eternity, and immortality, and unchangeableness, which are her kindred, and with them she ever lives, when she is by herself and is not let or hindered; then she ceases from her erring ways, and being in communion with the unchanging is unchanging.”
Plato, «Phaedo».
Для этого трека Сид потребовал партию заводных игрушек, Мейсон — сагаты, Уотерс — слайд-вистл, а Райт — орган Farfisa, орган Hammond и орган Лоури, не говоря уже о двенадцатиструнной акустической гитаре и пианино «хонки-тонк».
Словом, аппетиты у этих молодчиков были немалые.
— А что означает название? — осведомился Кинг, заранее зная, что внятного ответа вряд ли добьется.
— Это как снег, только наоборот, — ответил Сид и попросил Уотерса дунуть в слайд-вистл сильнее.
Yippee! You can't see me
But I can you.
Кинг всегда выделял эту песню.
Когда он впервые услышал ее на репетиции под названием «Snowing», он удивился, что Сид обозвал ее так, ведь звук у нее — именно что летний. Первые десять секунд кажется, что почки деревьев созревают и распускаются, тут же увядая. Кинг подозревает, что это должно быть как-то связано с Кембриджем — Сид с Уотерсом, кажется, родом именно оттуда.
Когда Кинг только познакомился с ними, они сидели в пабе, Дженнер рассказывал им о Blackhill Enterprises, которые тогда находились в процессе создания, и Кинг был уверен, что перед ним четыре парня из центрального Лондона, ведь в андеграунде терпеть не могли кокни — и весьма взаимно.
Когда кто-нибудь говорил о кокни в связи с музыкой, в голову приходили разве что братья Дэвисы из The Kinks, но они к андеграунду никаким боком не относились. Воспевания сырых комнатушек в северном Лондоне, где можно прожить на одном черном хлебе и меде, не были по душе завсегдатаям UFO или «Granny Takes A Trip». Лирику тогдашних The Pink Floyd Sound Кинг еще не видел и не подозревал, что когда-нибудь они дойдут до «Arnold Layne» с его бельевыми веревками, самогоном и кросс-дрессингом.
Но когда заговорили те двое — кто был первым, Уотерс или Барретт, Кинг уже не помнит, — по их выговору тут же стало понятно, что они не из Лондона.
Кажется, это Сид сразу сказал, что "чванливые профессора и не менее чванливые студенты из их города" говорят по-другому. По его словам, у него был выговор района Cherry Hinton, где он родился и жил до самого переезда в Лондон.
— У вас в Кембридже население сто тысяч, Королева назвала вас городом, считай, за красивые глаза, — усмехнулся Кинг.
— Акцент — он не только на языке. Он в глазах, и в твоей походке, и в том какую кашу предпочитаешь на завтрак.
Кинг тогда еще не знал, каков Сид Барретт, и потому спросил:
— И какую кашу ты не предпочитаешь?
— А я не ем кашу, во-об-ще, — засмеялся Сид и показал язык.
Если бы не заверения Дженнера, что он нашел по-настоящему талантливых ребят, Кинг бы подумал, что Барретт — очередной долбанутый джанки.
Ну или, может, что они там в Кембридже все такие — Кинг понятия не имеет, он там ни разу не был.
No fair, you can't hear me
But I can you.
Теперь, когда он слышит армию заводных игрушек и звуки слайд-вистла, наложенные один на другой, он ловит себя на мысли, что все это не просто так.
Ему сложно разобрать, о чем Сид толкует в своих песнях, в этой особенно, но смысл в ней точно есть. Он должен быть.
Кинг чувствует его нутром, как будто что-то старое, что-то из его детских воспоминаний вновь, спустя все эти годы, захватывает его сердце и голову.
Боже, о чем он вообще думает.
Размышлял бы лучше о том, как наложить друг на друга звук всех трех органов, не потерять акустическую гитару и выдвинуть вперед тихий вокал Сида.
Кинг пропускает момент, когда память снова вышибает его из реальности, перемещая в прошлое.
«Сегодня» выскальзывает из-под Кинга — а возможно, Кинг поскальзывается на нем и падает на спину, падает назад, падает дальше «вчера».
Во «вчера» он нащупывает свое прошлое, родное и свежее, оно становится куда ближе настоящего. Кинга это пугает и восхищает, и он теряется, потому что не привык испытывать одновременно столько сложных чувств. Хотя, возможно, именно «сегодня» ему стоит начать учиться? Или же «вчера»?
Память подсказывает ему, что в тринадцать родители отправили его в частную школу. Школа находилась в Дорсете, и кроме разжиревшей на рыбе с картошкой медсестры и похороненных в миле к западу четырех монашек, женщин в школе не было. Там взрослые мальчики научили Кинга правильно затягиваться сигаретой и жевать хвою, чтобы никто потом за курение не всыпал.
Одним из наказаний был ледяной душ, и легко подхватывающий простуду Кинг боялся его, как огня.
Главным его развлечением после комендантского часа — каждый день в десять тридцать вечера, включая уикенды, — было просиживать пижамные штаны у окна, открывавшегося ровно настолько, чтобы туда можно было просунуть ладонь.
Когда свет выключался, и остальные мальчики либо засыпали, либо мастурбировали, стараясь издавать как можно меньше шума, Кинг забирался на подоконник. Поджав под себя ноги, он смотрел на ночной пейзаж, пока глаза не начинали распознавать черные силуэты деревьев в черноте высокой травы и еще более высокого забора, которые, в свою очередь, плавали в черноте ночи.
Too much, I won't touch you
But then I might.
Иногда случалось чудо, и по дороге проезжала машина или велосипед, мерцающий белым огоньком — такой огонек казался Кингу гигантским королем светлячков.
Когда в тишине раздавалось рычание мотора или стрекот велосипедных спиц, Кинг ждал, что кто-то, кто ведет свой путь сквозь английскую ночь, остановится под его окном и предложит Кингу стать его спутником — при условии, что на рассвете, до подъема — каждый день в шесть тридцать, — они вернутся.
Но ни машина, ни велосипед никогда не останавливались, как бы Кинг ни пучил глаза и ни отмораживал себе задницу.
И тогда, задолго до рассвета, стараясь не потерять черноту ночи и не потеряться в ней самому, Кинг ложился обратно в постель и закрывал глаза, и перед ними еще стояли два ярких огонька автомобильных фар или же один, тусклый, велосипеда.
Alone in the clouds all blue
Lying on an eiderdown.
Yippee! You can't see me
But I can you.
Если ему не везло — слишком выматывался за день, — он засыпал тут же.
Но если везло, он еще долго лежал без сна, представляя черные деревья и черный лес и черное кладбище с черными надгробиями монашек в нем.
Он представлял тишину.
И кортежи автомобилей и стайки велосипедов.
А иногда.
И уханье совы.
До самого утра.
***
There was an Old Man of Calcutta,
Who perpetually ate bread and butter;
Till a great bit of muffin, on which he was stuffing,
Choked that horrid Old Man of Calcutta.
Edward Lear, «The complete nonsense of Edward Lear».
В шестьдесят пятом году Норман Смит решил, что более невыносимого человека, чем Джон Леннон, он на своем веку не встретит.
Норману Смиту, как и всем людям, было свойственно ошибаться.
I want to tell you a story
About a little man
If I can.
Если Леннон не мог прожить и дня без подколки, если он называл Нормана Смита «Нормальным Смитом», мол, он уж слишком нормален, простоват, а впридачу к этому скучный и серый —
Если Леннон зло шутил над ним и его запонками в виде королевского профиля, которые Норману, между прочим, подарила его красавица-невеста —
Если Джон Леннон делал все, чтобы превратить жизнь «Нормального» Нормана Смита в нескончаемый кошмар —
Сид Барретт выбрал более изощренный способ издевательства.
Он Нормана просто не замечал.
Помнится, Норман даже однажды спросил их инженера Пита Брауна, который пребывал в таких же смешанных чувствах к этой новой психоделической группе на их лейбле: Пит, это я такой скучный или Барретт совсем ку-ку?
Браун сочувственно улыбнулся и отдал ему остатки своего кофе:
— Ты не скучный, тебе просто сорок четыре. Для них это значит быть скучным, — он покосился на разодетых в цветные шмотки педиков из Pink Floyd, сгрудившихся у микшерного пульта.
Одна из проблем с этой группой, а вернее, с Сидом Барреттом в том, что он никогда тебя не слушает.
Что бы ты ни говорил, давал ли дельные советы или нес околесицу — как об стенку горох.
— Ты не мог бы спеть это еще раз, но на тон ниже? Окей?
— Да, да.
Норман начинает запись, и Сид поет на тон выше.
Норман останавливает запись.
Норман берет микрофон и повторяет просьбу.
Норман начинает запись, и Сид поет на тон выше.
Норман останавливает запись.
Норман останавливает запись.
Норман останавливает запись.
И так бесконечно.
Безусловно, Норману за это платят.
Ему платят за то, чтобы он цацкался с этими ребятами, черт подери, да даже если ему притащят пациентов ближайшей психиатрической клиники и заставят работать с ними, он все равно получит оклад — но ровно тот же оклад он может получить и с The Pretty Things. Он слыхал, что они отличные ребята, ладят друг с другом и не пытаются распилить череп своего продюсера на множество маленьких кусочков.
А если не думать о том, как Барретт поет, приходится думать о том, что он поет.
Иисус кровоточащий, что еще за гномы?!
Норману сразу вспоминается день, когда МакКартни с Ленноном притащили в студию свою песенку про норвежский лес.
Они, конечно, сделали похитрее — людям умным было ясно, что она про девок, которые любят сосаться с девками; дураки видели в ней историю о бедном парнише, которого обломали с веселой ночкой, и ему пришлось заночевать в ванной; высокодуховные натуры — норвежский, мать его, лес.
Норману нравится такой подход.
Норман считает, что когда музыкант напичкивает песню всякими смыслами, и каждый видит в ней то, на что хватает ума — это признак большого ума музыканта.
А Барретт с ним, видимо, совсем не согласен.
Когда Барретт говорит «единорог», он имеет ввиду не мутировавшую козу с рогом, которая пропарывает девственную плеву бедняжек-девушек, тем самым превращая песню в сатиру на викторианское женское воспитание — нет, когда Барретт говорит «единорог» он имеет ввиду именно что белую лошадь с длинным красивым рогом и красивыми звонкими копытцами.
По крайней мере, так это видит Норман, а Норману сорок четыре, и он прекрасно понимает, что в этой жизни к чему.
Если уж кому-то действительно интересно мнение Нормана, то он считает, что в жизни Сида Барретта было многовато книжек Толкиена и маловато ремня. Ему бы это явно бы не повредило.
Черт его знает, играет ли Барретт в помешанного или у него действительно мозги набекрень, но Норману постоянно кажется, что тот над ним попросту потешается. Слишком уж он любит использовать музыку для того, чтобы сделать какое-то относящееся к нему самому заявление.
Если говорить проще — а Норман всегда стремится говорить проще в этом и без того слишком мудреном мире, — каждый раз, когда они начинают новый тэйк, стоит ожидать, что и мелодия будет другой, и интонации вокала сменятся, и паузы между словами будут разниться.
С другими музыкантами куда легче. Если Рик Райт решил, что сыграет на этом треке на вибрафоне и челесте, которых он раньше в глаза не видел, он переломит себя, но сыграет хорошо, и с каждым тэйком будет играть все лучше и лучше, пока они не добьются того, чего хотят.
С Ником Мейсоном все то же самое. Даже лучше — у них получается за раз записать и ударные, и тэмпл-блоки, которые Норман поставит в самом начале трэка.
С Роджером Уотерсом чуть сложнее — он любит поспорить, а уж если Норман ошибется, тот никогда об этом не забудет и еще припомнит — в такие моменты Норману кажется, что в этого парнишу вселяется змеиный дух Леннона.
Look at the sky, look at the river
Isn't it good?
— Так, Сид, давай еще раз последний куплет перед припевом, окей?
— Ага, конечно.
Норман знает, что ничего не выйдет, но попытаться же стоит?
Look at the sky, look at the river
Isn't it good?
В этот раз Норман ошибается, а значит, им все-таки удалось записать очередную дорожку, а значит, это успех — всем открыть шампанское, всем начать бить бокалы, всем бросаться тортами в лица друг друга! а значит, все это ненадолго, ведь после подъема всегда идет спад, этому Норман научился еще на войне, а значит, завтра на студии его ждет очередной кошмар.
Ночью Норману снится сорок четвертый и то, как по рации его называют «пилотом Смитом», и то, как его ровнехонько летящий планер вдруг начинает медленно заваливаться на левый бок…
***
Then suddenly the Mole felt a great Awe fall upon him, an awe that turned his muscles to water, bowed his head, and rooted his feet to the ground. It was no panic terror—indeed he felt wonderfully at peace and happy—but it was an awe that smote and held him and, without seeing, he knew it could only mean that some august Presence was very, very near. With difficulty he turned to look for his friend, and saw him at his side, cowed, stricken, and trembling violently. And still there was utter silence in the populous bird–haunted branches around them; and still the light grew and grew.
Kenneth Graham, «Wind In The Willows».
Музыка пулей пробивает левое ухо через левую колонку своей левой мелодией.
Сид любит, когда звук перескакивает из одной колонки в другую и атакует уши с разных сторон, потом подскакивает ближе и вминается тебе прямо в череп через лоб, вввинчивается в затылок, отравляя оба уха гррромким звуком.
Сид научил Роджера любить этот трюк.
After this there was a feast of the Jews; and Jesus went up to Jerusalem.(3)
Они записывают альбом почти месяц, разрываясь между бесконечным туром по Великобритании и работой на студии.
Роджер не помнит, когда он в последний раз не спеша ел, пил, трахался, чистил зубы, врал, спал, спал, спал. Все скачет по нелинейному рваному графику — вчера они в Манчестере, сегодня в Лондоне, а завтра в Малверне, и это никак не исправить, не остановиться, не обьяснить Джуди, которая день за днем остается одна дома, что он вынужден мотаться по всему Королевству и записывать альбом круглые сутки, но ничего, кроме семи фунтов в неделю, он принести ей не может.
Роджер так устает, что у него нет сил мысленно похлопать себя по плечу в честь того, что на их пластинке появится написанная им вещица.
Не Сидом, а им. Им одним.
Хотя, черт подери, как же давно он ее написал и, как же сильно она ему не понравилась еще тогда. Но на альбоме в одной из строчек будет значиться его имя, и Роджер может считать это своей личной победой.
Now there is at Jerusalem by the sheep market a pool, which is called in the Hebrew tongue Bethesda, having five porches.
В отличие от остальных треков, в его песне нет ни квакушки, ни челесты. Обычный набор: ударные, перкуссия, электрогитара, орган Farfisa и его бас.
Звук баса Роджера звонкий и резкий. Роджер орудует медиатором, так что акценты выходят еще более звучными, слышно каждую отдельно взятую ноту.
Конечно, ошибки от этого тоже слышны лучше, но выходит рвано, выходит жестко, выходит именно так, как Роджер любит.
Нужно спешить. Накануне они выступали в Enfield College of Technology, а завтра для них расчищают кафетерий Лондонской Школы Экономики, значит, на запись у них времени всего ничего.
In these lay a great multitude of impotent folk, of blind, halt, withered, waiting for the moving of the water.
Роджер устал от советов Дженнера, Кинга, Нормана, Брауна, мать их забери, сколько же людей вокруг, но он знает, что чем быстрее он научится у них продюсированию треков, тем лучше.
Приходится часами просиживать за микшерным пультом, разбираясь в рукоятках и циферках. В голове все путается, совсем как на паре по высшей математике, которые осточертели ему еще на первом курсе колледжа — но если тогда ему было наплевать на проставленные профессором баллы, то теперь война идет не на жизнь и не на смерть, а на музыку, и если он не сумеет взять себя в руки, если будет продолжать путаться, делать ошибки, снова путаться и снова делать ошибки, тогда…
Роджер не знает, что будет тогда, но уж точно что-то ужасное.
Он часто смотрит на Сида. Тот подкручивает что-то, двигает рычажки, поправляет громкость и кладет один слой вокала на другой, и Роджеру становится стыдно за собственную зависть.
For an angel went down at a certain season into the pool, and troubled the water: whosoever then first after the troubling of the water stepped in was made whole of whatsoever disease he had.
Сид.
Он думает о нем постоянно. Зачастую эти мысли бессознательны, они забредают в его голову, как будто там есть для них место. Как рядки солонок и перечниц, которые высыпают свое содержимое прямо Роджеру под череп, и он ничего не может с этим поделать, только раздражается, морщит нос и чихает, так что глаза слезятся, а в груди ноет.
Звереныш у него в груди ноет от этих мыслей еще чаще, чем раньше.
А иногда Роджер специально задумывается о Сиде. Целенаправленно возвращается к нему мыслями — и тогда становится по-настоящему туго.
And a certain man was there, which had an infirmity thirty and eight years.
Во время этого тура-без-конца Роджер спит с девицами без имен, разговаривает с пьянчугами без определенного места жительства, пытается заснуть на кроватях без матрасов, спит без сновидений и убеждает самого себя, что хотя бы здесь, на студии, они все гнут спины ради чего-то стоящего.
Надо отдать должное Норману с Брауном, которые, хоть и выглядят, как два серых лица, работающих на серую корпорацию самых серых в мире людей, все же возятся с ними и объясняют, что к чему на космическом корабле по имени Abbey Road Studios.
When Jesus saw him lie, and knew that he had been now a long time in that case, he saith unto him, Wilt thou be made whole?
Если он запишет вокал за один тэйк, то вознаградит себя…
Doctor kindly tell your wife that
I'm alive
Роджер теряется — он не знает, чем хочет или может себя вознаградить.
Краем мысли он представляет, как эти слова говорит ему Сид, и в его глазах знакомый масляный блеск, а голос, как керосин, и руки Роджера, и зверек в груди, и напряжение в паху, и все его тело, и все то, что запрятано в нем, подступают к Сиду так близко, что из-под подошв летят искры.
Но сейчас ему скорее кажется, что его ресницы кто-то опалил, и оттого у него такие влажные глаза; неудачливый желторотый огнеглотатель решил поживиться факелом, и теперь голос у него хриплый, а в горле — комок.
Последнее время его мучает бессонница.
The impotent man answered him, Sir, I have no man, when the water is troubled, to put me into the pool: but while I am coming, another steppeth down before me.
Он не запишет вокал за один тэйк.
Он никогда не записывает вокал за один тэйк.
Но попытаться все равно стоит, поэтому Роджер закрывает глаза, так что лицо Нормана в окошке контрольной комнаты исчезает.
Ему кажется, что он засыпает, но это ложь, потому что он не спит уже целую вечность — хотя, возможно, он заплутал в собственной голове, и на деле ему снится бессонница.
Jesus saith unto him, Rise, take up thy bed, and walk.
Роджер пытается.
А потом он пытается еще раз и еще раз. Пытается записать со второго тэйка и с третьего, и так, пока не получится, а в какой-то момент должно получиться, потому что всем когда-то везет, а значит, повезет и ему.
And immediately the man was made whole, and took up his bed, and walked: and on the same day was the sabbath.
***
For that which is non-existent cannot be known-we cannot know.
Aristotle, «Posterior Analytics».
Пит Браун курит, держа сигарету между средним и указательным пальцем.
С утра Браун вливает в себя чашку черного кофе и стакан ледяной воды и весь день держится на одних только сигаретах. Вот и весь его бензин.
Браун любит самокрутки, у него в запасе всегда несколько пачек папиросной бумаги и табака. Табак — его лучший друг и его огнеметная смесь.
Фильтры Браун не покупает из принципа, фильтры — для маменькиных сынков.
С такими замашками и запахом, как у тряпки, которой подтирают пиво с барной стойки, Браун мог бы стать типичным голливудским мачо, если бы не был голубее неба.
На Abbey Road Studios это знала каждая старушка уборщица — Браун любит, когда его трахают в задницу, и любит трахать в задницу сам.
The black and green scarecrow as everyone knows
Stood with a bird on his hat and straw everywhere.
He didn't care.
Кроме водительских прав в кармане пиджака, возраст выдают небольшой пивной животик и небольшая серебрящаяся бородка. Браун отлично помнит день, когда Pink Floyd только пришли на студию — этакие умники, которые горазды поболтать, но игра их — вот незадача! — мягко говоря, оставляет желать лучшего.
Брауну сразу увидел этих ребят насквозь.
Ударник не совсем понимает, чем он здесь занимается — колошматит друг о друга тэмпл-блоки, согнувшись над микрофоном с озабоченным лицом, и чувствует себя не в своей тарелке. Бедный парниша. Если у этих четверых с альбомом все выгорит, он еще наслушается шуток о том, какие все ударники ту-у-упы-ы-ые — дай им длинную палку, они найдут, чем себя занять.
Второй, белобрысый и тихий, сразу пришелся Брауну по душе. Хочет опробовать все, чего есть клавишного в каталоге, и на всем получается не ахти; но он и не выставляется, просто делает свое дело — обручальное кольцо на пальце показывает, что он ко всему подходит серьезно.
Двум другим Браун дал про себя клички. Вслух он их так, конечно, называть не станет, чтобы они не устроили ему темную, когда он пойдет вечером на парковку.
Браун назвал их Дровосек и Пугало.
На Дровосека забавно смотреть: он очень старательно делает вид, что умеет играть на бас-гитаре, пыжится изо всех сил, но явно чувствует себя некомфортно. Таких ребят, как он, не интересует ничего, кроме собственных проблем, и в их раздувании он, должно быть, профессионал — слишком чеканная речь, слишком недоверчивый взгляд. Воспринимай он себя чуть менее серьезно, они с Брауном смогли бы поладить.
С Пугалом еще легче. Его Браун просто бы хотел выебать, а разговоры — дело десятое.
И нельзя сказать, чтобы это желание было таким уж несбыточным.
Пугало — из тех, кому в принципе плевать, с кем спать, пока им не лезут в душу. Поэтому Брауну с его золотыми руками и врожденным чувством такта может и перепасть.
Иногда, когда Пугало сидит и кое-как делает вид, что ему интересны дерьмовые советы Нормана, Браун откладывает в сторону провода и представляет, как здорово было бы разложить его — Пугало, не Нормана, упаси Боже, — в контрольной комнате.
Любимая фантазия Брауна — то, как он ставит Пугало на четвереньки и ебет его в задницу, пока у того спина не переломится; потому что самое абсурдное, что можно представить — это Пугало, смотрящий Брауну в лицо. В конце концов, Браун не хочет портить свою фантазию собственными упитанными щеками, вторым подбородком и круглыми ушами.
Его лицу вообще нет места в его фантазии. В его голове лицо Пугала заостряется, и он кончает с широко раскрытыми удивленными глазами.
Браун был бы не прочь подойти к нему как-нибудь и рассказать ему в деталях, какой силы оргазм он может ему подарить, но он никогда этого не сделает.
Проблема Пугала в том, что он слишком много о себе думает.
Браун знает, что это недостаток всей молодежи, но у Пугала эта болезнь слишком уж ярко выражена.
Посмотреть хотя бы на то, какие он пишет песни.
His head did no thinking
His arms didn't move except then the wind cut up
Пит Браун работал со многими, но только Пугало может прийти в студию, вручить продюсеру текст и сказать как бы между делом:
— Я подумал, что это очень в стиле экзистенциалистов. Но без пошлости, я бы не хотел, чтобы от нашего альбома воняло Сартром.
«Воняло Сартром». Ну-ну.
Брауну хочется сообщить Пугалу, что «воняет» — это когда забегаешь поссать в туалет паба на Muswell Hill перед самым закрытием, а в кабинке заблеван не только унитаз, но еще и стены и пол, а работает ли смыв, узнать не получится, потому что ручка тоже вся заляпана какой-то дрянью.
Вот там, Пугало, будет вонять.
Думал бы Пугало чуть меньше, ему бы сразу полегчало. Ведь нужно быть слепым и глухим — или же нужно быть не-Брауном, — чтобы не заметить, как его гложет его «экзистенциальная» дума.
But now he's resigned to his fate
Бедный, бедный Пугало — Браун выходит в коридор, открывает дверь в вычищенный туалет с сияющей белой плиткой, купленной на студийные деньги, закрывает кабинку на щеколду.
Представляет себе розовую округлость губ Пугала, когда тот зевает или чем-то недоволен, и принимается дрочить.
***
True guilt is guilt at the obligation one owes to oneself to be oneself. False guilt is guilt felt at not being what other people feel one ought to be or assume that one is.
R. D. Laing
Ник Мейсон уже не помнит, как так вышло, что они узнали о том, что The Beatles будут записывать свой восьмой студийный альбом через стенку от них, еще до того, как подписали контракт.
Теперь они работают бок о бок с теми, про кого они раньше говорили: «Вот-бы-быть-как-они».
Быть, как The Beatles значило гораздо больше, чем быть просто знаменитым, богатым и желанным.
Больше, чем увидеть свою фотографию на первой странице The Times, чем возможность купить себе замок в Девоне, чем купить кусочек моря в собственной лагуне, чем купить Ла-Манш.
Больше, чем набить квартиру таким количеством цыпочек, что гонорея начнет передаваться воздушно капельным путем.
Разница между двумя группами, записывающимися сейчас по разные стороны коридора, в том, что они — громче, а The Beatles — лучше.
Несмотря на то, что они видели The Beatles на тусовках, ни одному из них ни разу не удалось с ними поболтать — да что там поболтать, хотя бы просто взглянуть в глаза и сказать, мол, я тот еще обалдуй, но учусь играть, честно, честно, честно. Может, купить им выпить.
Норман обещал, что сам представит им The Beatles и после месяца работы действительно решился сделать это.
Возможно он так медлил потому, что боялся, что они не узнают его — или сделают вид, что не узнали, в конце концов, с выхода «Rubber Soul» прошло целых два года, и все перевернулось с ног на голову.
Если их альбом выстрелит так же громко, Ник тоже притворится, что ни разу в жизни Нормана не видел, и пошло достоинство и совесть и прочая хренотень к чертям.
May I inquire discreetly
When are you free to take some tea with me?
Зайти в студию к The Beatles — это все равно, что быть представленным королевской семье в дворцовых декорациях.
Их трое.
Леннона нет — королева сбежала с бала, но никто не жалуется.
Встреча краткая и сумбурная, и Ник запоминает только похлопывание по плечу от МакКартни, когда тот говорит, что у них светлое будущее. Роджер этим, конечно же, недоволен — как он потом говорит, тот их разве что «сынками» не обозвал.
Нику МакКартни, напротив, кажется искренним и взрослым, и если первое в музыкальном бизнесе днем с огнем не сыщешь, то второе Ник редко встречает в людях в целом, из детей они превращаются в старых детей, а потом в детские трупы на кладбище.
Ник хорошо это знает.
Родившийся за год до окончания войны в Бирмингеме, который исправно служил котлованом британской индустриальной революции, в семье, где любили деньги, он понимает, что такое бедность, бомбежки и безотцовщина. На своей шкуре он ничего подобного никогда не испытывал, но его школа была набита мальчишками, которые днем гордо носили фамилию своего отца, а ночью допытывались у старших братьев и сестер, любил ли их папаша забивать гвозди в пабе вместе с друзьями.
Матери часто давали таким мальчишкам вторые имена в честь отцов, а сами они не любили играть в солдатов, как будто хорошо помнили, что произошло в тридцать девятом.
Когда Ник дружил с такими мальчишками, он видел, как яростно они пытаются повзрослеть.
Считают себя умнее и самостоятельнее тех, у кого дома все хорошо и все живы.
Совсем как Родж.
Послевоенное поколение точно родилось обутое в деревянные башмачки одинакового размера — нога растет, и бегать хочется все сильнее, но они жмут и натирают кожу до волдырей, и в какой-то момент нужно либо стать хромым на обе ноги, либо сбросить обувь в грязь и остаться босиком на мостовой из колючей неровной брусчатки.
Роджер выглядит именно так.
Босой парень, которого вечно несет в две разные стороны — в эту минуту он притворяется, что на ногах у него чуть ли не хрустальные туфельки, а в другую тычет тебе под нос запыленным голым носком под нос, мол, ты и жизни-то не знаешь, золотой мальчик, и чего ты ко мне привязался?
Роджер его друг, и Ник бы никогда не сказал ему этого в лицо, но он твердо знает, что Роджер больше всех ждет момента, когда он станет взрослым. Как его любимый Клемент Эттли.(4) Как Джеронимо.(5) Как Неистовый Конь.(6) Как его отец.
Но как же до этого еще не близко.
Пока среди них всех, среди них четверых, а возможно, среди всех членов Лондонской Свободной Школы, Роджер — самый взрослый ребенок.
Возможно, и Леннон такой — возможно, именно поэтому Роджеру он так сильно нравится.
А МакКартни совсем другой. МакКартни толковый и взрослый, и в его: «Вы еще подомнете нас под себя» нет ничего снисходительного, ничего ироничного, ничего того, что могло бы Нику не понравиться.
Lovely Rita, maid, ah
Rita!
Когда они собираются вместе на следующее утро, Ник говорит Норману, что неплохо было бы поймать такое же звучание, как в той самой «Lovely Rita», запись которой они слушали накануне. Pink Floyd, конечно, не могут так же играть на казу, пропускать сквозь зубцы гребешка бумагу и использовать вокальную перкуссию — но они могут сделать громче и чуднее, чем у всех остальных вместе взятых.
Вечером у них на руках оказывается почти что готовая композиция, еще одна в списке тех, которые Норман уже успел возненавидеть.
Нику она нравится тем, что у нее растут ноги из одного из их самых ранних выступлений, когда какой-то хмельной хмырь подобрался к их микрофону и завопил: «Ба-бум-чи-чи! Ба-бум-чи-чи!», и это было истерически смешно и тогда, и теперь.
Рику нравится, что здесь у него есть красивое соло на органе Farfisa.
Роджеру — что он назвал песню, скрестив аббревиатуру военнопленного «POW» с названием сообщества фронтовиков первой мировой «Toc. H.»
А Сиду — что название похоже на слово для курения косяка — «toking», и что, по его словам, звук вышел «как во сне про розовые тропики, правда же?», что бы это ни значило.
Ник с ним совсем не согласен — такие звуки могут присниться, если только тебя во сне укусит малярийный комар, прилетевший из тех самых розовых тропиков; вот тогда тебе приснится кошмар, и в нем это нескончаемое: «Ба-бум-чи-чи! Ба-бум-чи-чи!
«Ба-бум-чи-чи! Ба-бум-чи-чи!»
«Ба-бум-чи-чи! Ба-бум-чи-чи!»
…будет жужжать тебе на ухо.
***
The range of what we think and do is limited by what we fail to notice. And because we fail to notice that we fail to notice, there is little we can do to change; until we notice how failing to notice shapes our thoughts and deeds.
R. D. Laing
— Она идет примерно так: пам, пам, пам! — пытался напеть Дженнер.
Разве он виноват, что в детстве ему медведь на ухо наступил? Даже простенькую мелодию воспроизвести не может.
— Это не очень помогает, Питер, — ответил Сид.
— Ну знаешь, там такие ударные сначала, рваные… на маракасы похожи. А потом гитара, такая рубленая, типа пам, пам, пам!
I just got out my little red book
The minute that you said goodbye
I thumbed right through my little red book
I wasn't gonna sit and cry
And I went from A to Z
I took out every pretty girl in town
They danced with me and as I held them
Сейчас Дженнер гордится тем, что из этого «пам, пам, пам!» родилась «самая звезданутая песня лондонского андеграунда», как называет ее Хоппи — а учитывая репутацию Хоппи, к нему определенно стоит прислушаться.
Теперь для того, чтобы отправиться в далекие галактики, высоко к кометам и падающим звездам, уже не требуются вещества.
Теперь можно устроить пирушку, усевшись на созвездии с помощью Pink Floyd. Никаких слов — только чистый звук, ничего лишнего, никакого слюнявого дерьма.
Дженнер помнит тот день, когда Сид принес на репетицию усовершенствованный им рифф, в котором Ник Мейсон тут же признал «My Little Red Book» группы Love, и заявил, что раз они прут мелодии у короля сиропной музыки Берта Бакарака, то быть беде и долго Pink Floyd не просуществовать.
Роджер Уотерс вообще сказал, что это напоминает ему песенку из ситкома «Steptoe and Son», и Дженнер так до конца и не понял, издевается он или нет.
Но вот теперь можно спросить у них: что, съели? Конечная вещь получилась на все десять баллов.
Публика начинает аплодировать, стоит ей услышать начальные ноты.
Даже Норман, услышав этот трэк, притих и стал чуть меньшей занозой в заднице, чем обычно. Поначалу они, конечно, долго спорили, что лучше использовать — ревербератор или эхо, но в конце концов Норман заткнулся и внезапно сыграл им что-то хитроумное на ударных, заткнув за пояс языкастого Мейсона.
Дженнер старается спорить с Норманом как можно меньше.
В отличие от Джо Бойда, под чьим крылом они выпустили два прибыльных сингла, Норман пытается прилизать каждую песню, обстругать ее, припудрить ей носик, чтобы не к чему было придраться.
Благо, с этим треком он позволил им «извращаться», как они хотят.
— Ваш «Interstellar Overdrive» как пить дать провалится в Америке, — проворчал он, но все же позволил записать им все девять минут и сорок одну секунду трека. Им и так сложно, ведь решить, что оставить, что искромсать, а что выбросить совсем, всегда непросто — тем более, если речь идет о песне, которая стала гвоздем их программы в последние пару месяцев.
Стоит отдать Норману должное, он записал «Rubber Soul» — но на вкус Дженнера, этого мужика слишком уж тянет к коммерции. Он так часто повторяет, что на радио Pink Floyd никто крутить не будет, что впору думать, что ему за это платят.
А еще он спорит.
Дженнер старается не влезать и в споры, которые Норман ведет с Сидом.
Он совсем не согласен, что «с этим парнем что-то не в порядке».
Всем известно, что главный в группе — именно Сид Барретт, он слышит музыку, чувствует ее кожей, да он даже говорит так мелодично, как будто поет а капелла.
Сид может подойти к Мейсону и сказать ему, как он хочет, чтобы звучали ударные. Сам он играть на них совершенно не умеет, но ритм бьется у него где-то внутри, и он точно может сказать, в каких местах хочет услышать басовый барабан, а в каких малый.
В какой-то момент они с Дженнером придумали накрыть барабаны полотенцами для рук, и звук исказился, став более глухим, но что думал по этому поводу сам Мейсон, Дженнер так и не удосужился спросить.
Процесс микширования Сид, по его словам, находит унылым, но иногда весь взвивается и начинает наобум двигать ручку на пульте вверх и вниз, создавая причудливые рисунки.
С ним сложно работать, но, черт подери, Дженнер любит это, как раз потому, что нет никакого шанса предсказать, что Сид собирается провернуть. Плавные соло сменяются резкими диссонансами, а вошедшее в моду дилановское бренчание — джазовой импровизацией, когда темп композиции остается за бортом. Как и Дженнеру, ему нравится использовать эхо, квакушку и слайд-гитару, заворачивая трэк в причудливую форму, где совершено разные начало и конец песни начинают повторять друг друга в деталях.
— Нужно будет поставить этот трек последним хотя бы на первой стороне альбома, — заявил Норман в конце записи. — Если поставим раньше, пластинку могут не захотеть дослушивать до конца.
Вот гадина же. В отличие от Нормана, Дженнер идеалист; мысль о том, что их дебютный альбом кто-то решит выключить уже на первой стороне, кажется ему оскорбительной.
Ну ничего. Пускай «Interstellar Overdrive» — это два разных прочтения одной и той же музыкальной темы, наложенные друг на друга, зато это их первый чертов хит, который всегда особенно сильно ждут на концертах.
Так что пока один ноль, Норман.
Продолжение в комментариях.