Фэндом: Pink Floyd
Автор: S is for Sibyl
Бета: udemia
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
"И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.
Глава семнадцатая. The end of truth.
Глава семнадцатая. The end of truth.
I wear my hunger, I wear my hunt,
I wear them the way I wore my petit doll-dress
when I was eight, making smoke rings out of paper
with a crème filled waffle sticking out of the corner
of my mouth,
I wear my hunger of a prey,
it’s on my tongue,
it’s between my teeth,
it’s on the flat bosom of the Full Moon
up in the sky, down in my eyes.
I wear my hunt of a deerstalker,
it’s on the soles of my boots,
it’s in the scent of my gun oil,
it’s on the tip of my big’n’ heavy rifle
right in my hands, right between your legs.
I need a hound.
I need a falcon.
I need a leather belt with my proud initials on the buckle.
I need some G-d and whiskey in this hell’s pit.
I need a confession
for and from myself.
The way I wear my hunger
is the way I wear my hunt —
in this black swamp
tracing my own moist footsteps,
drowning in them,
following them
just to figure out
if the one who left those
is human.
— Гляди, а здесь столовая соединена с гостиной, и получается всего две комнаты. Одну можно обустроить под спальню, а другую мне под мастерскую, как тебе? — Джуди помечает заинтересовавшее ее описание галочкой и переводит взгляд на следующее.
— Джуд, мы можем позволить себе что-то побольше. Мы достаточно накопили за два года.
— Полтора, сейчас только январь.
— Да, а к лету мы выпустим новую пластинку, будут неплохие деньги, — Роджер просматривает наискосок вырезанную из газеты страницу с объявлениями о домах на продажу. Этакое побоище галочек и крестиков.
Джуди поставила крестики напротив всех домов с тремя и больше комнатами.
— Скорее всего, во второй раз поедем в Америку. Большие залы и большие деньги.
Джуди тяжело вздыхает и откладывает листки в сторону.
— Давай продолжим завтра, — она трет руками глаза, берет со стола грязные чашки и относит их в раковину.
— Я вымою, иди ложись, — он выкручивает кран с холодной водой, просунув руку у нее подмышкой, — давай, ты же с ног валишься.
Хотя он и сам с ног валится.
Джуди объясняет это авитаминозом.
Роджер – изменением состава группы.
«Два гитариста» – формулировка курам на смех. Сразу понятно, что там с этими гитаристами – в случае Pink Floyd, с одним из них. The Who почему-то обходятся одним гитаристом, не ставят никого в пару с Таунсендом.
Если гитарист хорош, зачем группе еще один?
Если же он плох, почему бы группе его не заменить?
Дребезжание возвращает Роджера в их маленькую кухню с ледяной водой из крана, маслянисто-желтым светом торшера и осколками чашки, которую он ушиб о край раковины.
Куда он вообще смотрел? Можно представить реакцию Джуди – чашку она сама лепила на гончарном круге и долго расписывала. Роджер помнит это, потому что сидел тогда рядом с ней и разучивал партию для «Take Up Thy Stethoscope And Walk» на неподключенном басу – громкие звуки ее отвлекали.
Роджер собирает осколки в руку, опускает в мусорную корзину и накрывает сверху пустым пакетом из-под замороженного шпината. Если он встанет завтра пораньше и выбросит все до приезда мусоровоза, Джуди может и не заметить.
А скоро они переедут – посуда при переезде часто бьется или теряется, верно?
Когда он заходит в спальню, свет уже выключен, а Джуди ждет его в постели, свернувшись так, что только коротко остриженная макушка выглядывает из-под одеяла.
— Джуд, — шепчет он, забравшись в постель.
Она приподнимается на локте.
— Дом с еще одной комнатой сильно по бюджету не ударит. Лучше так, чем купить сейчас что-то маленькое, а потом опять хотеть переехать, — он поглаживает ее по волосам, словно выпрашивая чуть больше доверия. — Тем более, цены на недвижимость только растут.
— Зачем нам эта комната? — в голосе Джуди слышны растерянность и раздражение. — Лучше на оставшееся летом поехать на юг Европы – снимем домик у моря, ты будешь рыбачить там, а я купаться. От комнаты никакой пользы.
Роджер не отвечает.
Убрав руку от ее волос, он откидывается на изголовье кровати и закуривает, хотя знает, что она терпеть этого не может.
Но она ничего не говорит. С дежурным «спокойной ночи» поворачивается на другой бок и прикрывает глаза. Джуди знает, что не заснет так просто, но все равно пытается.
Они оба это знают.
Как и то, зачем Роджеру еще одна комната в их новом доме.
Еще они оба знают, что разговор не закончен – поэтому, когда Роджер вновь зовет ее по имени, она откликается тут же.
Только уже не оборачиваясь.
— Я подумал, что мы можем обустроить одну из комнат под детскую, — в темноте пепельницу не найти, и Роджер стряхивает пепел в бутылку из-под воды, найденную на прикроватной тумбочке.
— Мы уже обсуждали это.
— Да, три года назад. Мы тогда даже вместе не жили. Даже не знали, каково это, — он глубоко затягивается и округляет губы, выпуская дым косыми колечками.
Бьет посуду, пускает кольца из дыма, не может убедить свою будущую жену купить дом побольше – «I’m a loser and I lost someone who's near to me!» — Но сейчас же все по-другому, — неизвестно кого убеждает он, — мы взрослые люди, ты согласна?
Он смотрит на ее голую спину и думает, что за эти семь лет выучил каждую неровность кожи, каждую веснушку; что он бы узнал эту спину по одному прикосновению, что он знает о ней все, и раз так, может ли оказаться, что больше узнавать нечего?
Джуди не отвечает.
— Мы женимся через три недели, разве это ничего не значит?
— Роджер, я просто не хочу детей пока, почему ты не можешь этого понять? — она рывком разворачивается к нему, направляя слова туда, где, как ей в темноте кажется, находится его лицо. — Я с ними всегда плохо ладила, я же рассказывала тебе, что практически с сестрой не общалась, пока ей не стукнуло тринадцать.
Возможно, дело в том, как хорошо Джуди его знает, а возможно, в ней самой, но Роджер никогда не знает, как поступать с такими словами.
Зверек всегда капитулирует первым – сворачивается клубком, утыкается мордой в брюшко и притворяется мертвым, оставляя Роджера совершенно одного с:
— Может, я вообще не захочу детей? Ну почему? — она всплескивает руками. — Может, я хочу пожить для себя? Я хочу работать, что-то создавать, понимаешь? А не сидеть безвылазно дома с ребенком, пока ты будешь ездить по миру? Вот у тебя всегда будет твоя группа, а брось я все, что останется у меня?
Роджер чувствует ее злость и сидит, не двигаясь, тоже притворяясь мертвым. Он не успевает вовремя дотянуться до стаканчика, и пепел с сигареты падает на постель и попадает Джуди на шею.
— Да сколько раз я просила тебя… — она соскакивает с кровати, отряхивается, пытаясь разглядеть следы на сорочке, — боже, Роджер.
Ссора застала Роджера врасплох, и он не успел опомниться, как это началось опять – влага подступает к глазам, и он злится на себя, и она начинает течь, и он злится на себя сильнее, пока слез и злости не становится так много, что они вырываются из него с едва слышным всхлипом.
Когда он понимает, что Джуди, что его Джуди, на которой он женится в конце месяца, стоит и слышит, как он безуспешно пытается… пытается и злится…
Стыд приводит его в чувство:
— Пойду найду пепельницу, — неуклюже говорит он и выходит в кухню.
Она залита лунным светом – стоит Роджеру войти в освещенное пятно, он тоже становится сиреневым. Пять лет назад, переехав в Лондон, он устраивал себе пешие прогулки – они начинались с бутылки пива, а заканчивались восходящим над черепичными крышами солнцем.
Роджер исходил тогда столько улиц, из кромешной тьмы попадая в такой же сиреневый свет – а головой переключаясь с пульсирующих мыслей на пустоту.
По сути, ничего не изменилось.
Роджер подходит к окну вплотную и разглядывает луну.
Она совсем как серебряная монета. Вырежи сердцевину – получишь обручальное кольцо. Самое ценное обручальное кольцо в мире.
Роджер подставляет лицо под ледяную воду, позволяя ей закатиться ему в уши, потечь по груди и намочить волосы. Он спрашивает себя, изменится ли он когда-нибудь.
Научится ли справляться со злостью без слез. Или всегда будет так: на него злятся, он злится, он хлюпает носом, он злится еще больше, на него злятся, злятся, злятся, и поделом ему.
Еще в такие моменты Роджер всегда спрашивает себя, был ли таким его папа. Но каким бы ни был ответ, Роджер не хочет его знать.
Когда он возвращается обратно в спальню, Джуди сидит, обхватив себя руками, и ночник освещает ее раскрасневшееся лицо.
— Родж, прости меня, давай спать, пожалуйста.
— Это из-за того, что я сказал тебе про Сида и…— он медлит, но заставляет себя договорить до конца, — и меня?
Это одно из самых странных ощущений, что он когда-либо испытывал – говорить об этом, о том, чему он за все эти годы даже названия не придумал.
Не потому что разговоры об этом долгие годы были вне закона, нет – эти разговоры в принципе казались невозможными, как будто для них не было слов в английском языке.
Джуди откидывается обратно на подушки и перед тем, как выключить ночник, отвечает:
— Я не хочу, чтобы кто-нибудь из нас снова поднимал эту тему.
Роджер ложится, накрываясь с Джуди одним одеялом, упираясь взглядом в ее спину.
Он никогда не узнает ответ.
Ночью Роджер идет по закопченной солнцем улице. Щурится: лучи слепят глаза и тормозят тело.
Он останавливается, когда видит папу с мамой, идущих за руки ему навстречу. Они совсем молодые. Его ровесники.
Папа кого-то ему напоминает.
Они перекидываются с ним обычными «Привет!-Как дела?-Хорошо!», не замедляя шаг, а потом проходят мимо. Наверное, дело в том, что здесь никто ни с кем не связан – каждый человек ему приятель, даже мама и папа, и это правильно. Наверное. Так и должно быть.
Уже продолжая брести по незнакомой улице, Роджер понимает, что под рукой с мамой шел не папа, а он сам.
***
“In fact," said Rabbit, coming to the end of it at last, "Tigger's getting so Bouncy nowadays that it's time we taught him a lesson. Don't you think so, Piglet?"
Piglet said that Tigger was very Bouncy, and that if they could think of a way of unbouncing him, it would be a Very Good Idea. "Just what I feel," said Rabbit. "What do you say, Pooh?"
Pooh opened his eyes with a jerk and said, “Extremely.”
Alan Alexander Miln, «The House at Pooh Corner».
На репетициях и концертах неожиданно становится тесно.
Всем, кроме Гилмора, конечно. У него теперь есть новая, купленная не в рассрочку гитара, комната в доме одного из ребят Моррисона и бесплатные сэндвичи. Отдать Гилмору должное, на первую же репетицию он пришел, зная гитарные партии всех песен.
Поначалу все путается – никто не знает, где ему лучше стоять, во всех ли песнях нужен его бэк-вокал, сколько участия он должен принимать в обсуждениях и есть ли у него право голоса в спорах, – но решается довольно быстро. Гилмор говорит, что он сам думает по этому поводу, и оказывается, что вообще-то этого от него и хотели.
С Сидом он почти не контактирует, и Роджеру хочется думать, что Гилмору стыдно, но он бы никогда не решился спросить.
Они решают прогнать «Candy And The Currant Bun» и сразу сбиваются, потому что Гилмор, подкручивая колки, называет ее «Let’s Roll Another One». Память подбрасывает всем одно и то же старенькое воспоминание – его уже давно стоило бы пропустить через шредер, но это такой пустяк, что никто, видимо, так и не собрался.
— Мы ее так тысячу лет не называли.
— Да, а я и забыл, — ровно соглашается Гилмор. — Сид показывал мне ее года три назад, она вроде бы тогда так называлась.
— Может, начнем? — предлагает Ник и ударяет по тарелкам – видимо, решив отогнать неприятные мысли на манер языческих племен.
Если древним народами это и помогало, Роджер явно не их потомок. Вместо нот у него в голове лицо Джо Бойда: ни одна радиостанция, говорит Джо Бойд, не станет крутить песню, название которой предлагает слушателям свернуть косяк.
Возможно, именно после этого Сид невзлюбил синглы, а Роджер невзлюбил то, как Сид своей нелюбовью сводит на нет их попытки попасть на радио.
— Я не хочу ничего менять, особенно название.
— По-мол-чи.
В эти дни все стало куда проще.
В эти дни Сид приносит им «Apples And Oranges», говорит: «Держите это дерьмо» и стоит сжав губы на прямой трансляции их выступления на BBC.
Когда сингл не попадает в чарты, ни у кого из них нет сил изображать удивление.
Зато они удивляются, когда Сид приходит на репетицию в подвал школы в восточном Лондоне и заявляет:
— Я написал вам новую композицию. Она называется «Have You Got It Yet?», я буду петь эту строчку, а будете повторять за мной «No, no, no!», как припев, — Сид присаживается на один из пыточных стульев со спинкой под девяносто градусов и играет рифф.
Роджер с Гилмором сидят прямо напротив него в маленьком подвале государственной школы с осыпающейся со стен известкой, обнимая свои дорогие гитары.
Когда они играют громко, известка осыпается заметнее.
— В какой тональности? — спрашивает Роджер.
— Оставайся в этой, — весело отвечает Сид.
Когда гитара замолкает, они с минуту молчат.
— Погоди, можешь повторить? — просит Роджер, пытаясь наиграть только что услышанное.
— Нет, нет, ты играешь неверно, — качает головой Сид и повторяет.
— Have you got it yet?
— No, no, no!
— Have you got it yet?
— No, no, no!
Роджер теряется – во второй раз мотив кажется ему другим, более быстрым; пытаясь подстроиться, он почти что наугад подбирает ноты.
С каждым разом они поют все более нестройно, как будто портят музыку словами; в голове звенит:
«Have you got it yet?»
«No, no, no!»
«HAVE YOU GOT IT YET?»
«NO, MOTHERFUCKER, NO!!!»
Краем глаза Роджер замечает, что Гилмор поступает умнее: он смотрит на руки Сида, прыгающие с лада на лад, со струны на струну, с обмана на обман, с «Have you got it yet?» на «No, no, no!», с «Вы поняли мелодию? Поняли, как ее играть? Вы это уже поняли?» на «Нет, нет»…
Возможно, они все просто свихнулись – надышались какой-то химической дряни с подвальных стеллажей, и теперь звук скачет у них в ушах, становится выше, ниже, быстрее, медленнее, лучше, хуже, хуже, еще хуже.
А возможно, хуже быть просто не может, а значит, это все розыгрыш.
Пятеро музыкантов в группе Pink Floyd – розыгрыш, Сид будет сидеть дома и писать им хиты, как Брайан Уилсон – розыгрыш, они сводят Сида к лучшему психиатру в Лондоне – розыгрыш, Роджер Уотерс станет примерным мужем – розыгрыш, с Роджером все в порядке – тоже розыгрыш.
— Да! — Роджер убирает руки с гитары и улыбается. — Я все понял.
Подняв с пола чехол, он выходит на лестницу.
До дома он добирается пешком – пальто с деньгами, проездным и ключами осталось валяться на полу подвала. По счастью, одно из окон оказывается приоткрыто, он распахивает его полностью и лезет внутрь, едва не сшибая с подоконника аккуратно скрепленную степлером стопку бумаг. Приглядевшись, он признает объявления о продаже недвижимости.
Он переваливается через оконную раму, задевая лбом край батареи. Боль вворачивается в голову, он матерится, постанывая, и пытается подняться.
Обошел полгорода, весь продрог, а теперь еще и разбил голову. Будто в последнее время ей не хватает потрясений.
— Роджер, боже, ты ударился?
Голос Юджина раздается прямо над ухом, и Роджер машинально отшатывается, хватаясь рукой за подоконник. Разлепив глаза, он видит Юджина. Когда все перестает плясать перед глазами, он выговаривает:
— А ты, как я вижу, тоже?.. — Юджин выглядит каким-то потрепанным.
Юджин переводит взгляд на стол и неуверенно пожимает плечами:
— Да нет, все в порядке. Может, тебе льда приложить?
Стол выглядит чудно, и поначалу Роджер не может понять, почему. Ключи от дома, бутылка джина – он оставил ее здесь перед тем, как уйти на репетицию, – утренняя газета.
Потом Роджер понимает, что скатерть куда-то исчезла. Нарядная, вышитая Лилой скатерть из плотной синей ткани – бисерные красные тюльпаны выглядывают из высокого кувшина. За эту скатерть можно было простить Лиле ее переперченные блюда, немытые чашки и привычку оставлять за собой апельсиновые корки – как она объясняла, «для аромата».
— Здесь что-то случилось?
Судя по всему, Юджин в одиночестве выпил четверть бутылки.
— Нет, я просто думал расслабиться…
Роджер сердито смотрит на него. Почему-то он злится, что Юджин врет ему, да еще и так неумело. Так, как будто ждет, что Роджер пристанет к нему с расспросами.
Роджеру не хочется возиться с ним. Хочется ясности хотя бы у себя дома.
— Давай я спрошу сейчас опять, а ты мне скажешь правду. Потому что если нет, я пойду в спальню и завалюсь спать, — Роджер прикрывает глаза, точно уже лежит под простыней, голос у него злой, — и проснусь следующим Рождеством. И знаешь что? Проснусь, а будет то же дерьмо.
— Она ушла от меня.
Широко открыв глаза, Роджер берет второй стакан и разливает джин.
Кажется, за последние месяцы он потерял способность удивляться, но все равно пьет, не дожидаясь Юджина.
— Она бросила меня, — у Юджина дрожит голос.
Он стоит в своем пиджаке с бирками из химчистки и заляпанном алкоголем галстуке, с покрасневшим лицом. От слез его глаза как будто вкатываются глубже в череп, а кончик носа подрагивает, так что он становится похож на маленького грызуна.
Юджин тянется за бутылкой, но Роджер останавливает его.
— Тебе уже хватит. И так, скорее всего, блевать будешь.
— Я думал, это поможет.
— И что, помогло? — Роджер невесело улыбается. — Просто сядь.
Юджин слушается его – почти падает на стул.
— Почему она ушла?
— Лила… — он запинается, кусает губы, а глаза бегают по кухне, как будто он ищет ее, уменьшенную до размера булавки, ищет по углам, но Лилы нигде нет, — Лила этим утром собрала чемодан. Я не знал. Я ведь пил кофе, я ведь всегда пью кофе перед лекциями, читал газету…
— Да, а дальше?
— А дальше я услышал шум, и я… я подумал, что-то упало, а когда встал, то увидел ее с чемоданом. И она сказала, сказала, — лицо Юджина уродливо искажается, будто устало плакать, а глаза часто и сухо моргают, — сказала, что оставляет меня.
Роджер чувствует страшное облегчение от того, что Юджин держится и не плачет. Девичьи слезы он всегда мог вынести – спасибо выверенному ритуалу объятий со спины и поцелуев в щеки, в кончик носа, в складку над губой – высушивания этих влажных соленых мест дыханием и ничего не значащими словами.
Он не знал, что делать, когда плакали мужчины и мать. Невыносимо было смотреть в их лица и понимать, что он сам выглядит так же безобразно, когда плачет. Так же слабо.
Юджин содрогается, закрывает лицо руками – они заглушают звуки, но Роджер все равно слышит:
— Даже не объяснила, почему… много работаю, не уделяю ей времени… что я раньше был другим, сказала, что теперь стал старше… изменился. Она кого-то нашла, я не понял, Роджер, я ничего не понял!
Его голос и лицо просят, чтобы им кто-то помог, но Роджер не знает, как. Кажется, он всегда плохо умел поддерживать – его хватает только на то, чтобы дотронуться до трясущегося плеча Юджина, обтянутого тканью, и сжать его. Он еще здесь, и, в отличие от Лилы, не собирается уходить из дома.
Хотя что ему Роджер.
Прожив полтора года в одном доме, они ничего друг о друге не знают. Роджер для Юджина – парень с гитаркой, которому повезло, а Юджин для Роджера – парень с внушительным дипломом, которому повезло чуть меньше.
— Зачем она так со мной?.. Зачем? Сука… — Юджин замолкает.
Ругательство он произносит мягко и с удивлением, словно никогда не мог вообразить, что назовет этим словом Лилу.
Но Лилы нет, и слово повисает в воздухе.
— Я не знаю, что мне теперь делать, Роджер, я ведь копил нам на… на новый дом, и на поездку летом в Индию к ее брату, и ей на дорогую ткань для платья, я столько работал…
— Ты уверен, что у нее есть кто-то еще? — перебивает Роджер – черт подери, должен же он сказать хоть что-нибудь. — Джуди говорила, она целые дни проводила дома.
— Да? — на мгновение лицо Юджина проясняется.
— А ты что, не знаешь, чем она занималась?
— Нет… — он хмурится, будто нашел в одном из студенческих эссе логическую ошибку, — не знаю… я никогда не спрашивал, знаешь. Я так выматывался в университете, понимаешь, — он говорит очень быстро, глядя Роджеру в глаза. Потом он замолкает и только мелко кивает. Роджер тянется за бутылкой. Алкоголь не поможет Юджину, но поможет Роджеру – вместо утешительных слов будет сорокапроцентный спирт.
Легче никому не становится, даже когда Юджин скрючивается над унитазом, отправляя в него переваренный завтрак, джин и желудочный сок, а Роджер, привалившись к косяку, следит, чтобы он не заснул прямо так.
Ему жаль Юджина, а еще он думает, что сам никогда не допустил бы подобного. С ним бы такого быть не могло.
Так солдат, идущий на свою первую войну, думает, что смерть – это то, что происходит не с ним.
В ту ночь Роджеру снится лебедь – он семенит за ними с Джуди, пока они, взявшись за руки, обходят пруд в Hyde Park. Лебедь шипит и кусает его за лодыжки, а Роджер подпрыгивает на месте, чертыхается и то и дело замахивается – ударить птицу по длинной шее, – но та не отстает.
Все это время Джуди смотрит на бой. Смотрит и не произносит ни слова.
***
If the human race survives, future men will, I suspect, look back on our enlightened epoch as a veritable age of Darkness. They will presumably be able to savor the irony of the situation with more amusement than we can extract from it. The laugh's on us. They will see that what we call 'schizophrenia' was one of the forms in which, often through quite ordinary people, the light began to break through the cracks in our all-too-closed minds.
R.D. Laing, «The Politics of Experience».
За шестнадцать месяцев существования Blackhill Enterprises штат компании значительно вырос, а вот прибыль осталась той же, что и в первый день основания – семь фунтов на нос и ни пенни больше.
Временами те, кому повезло меньше, выпадают обратно в мир – компания избавляется от питающихся светом прожекторов Питера и Сюзи и берет на их место скучного, но деловитого Марша.
Компания избавляется от многих. На посту секретаря неизменно остается Джун Чайлд.
Джун готова работать без остановки за деньги, на которые даже в бедняцких районах выжить нельзя. Джун готова ездить с ними в туры, часами просиживая на переднем сиденье фургона, соскабливая с себя сальные взгляды роуди и стряхивая с колен их потные ладони.
Сид в ней нашел вторую мамочку – она каждую неделю честно отдает ему гонорар, звонит, когда он не приходит на репетиции, хранит ключи от его бентли, водить который Сиду явно не стоит.
Сейчас она ждет Роджера у порога. Ключи у нее в руке раскачиваются на брелоке, как маятник.
Как маятник психотерапевта.
— Ты вовремя, — бесстрастно говорит Джун, — как всегда.
— Ага, — Роджер ловит брошенную ему связку. — Какого черта его машина стоит у твоего крыльца?
— Я как-то позвала его на чай после общего собрания. Не волнуйся, рулила я.
— Я не волнуюсь.
— Ну конечно, — примирительно улыбается Джун и выразительно смотрит на него.
Роджер отворачивается и закуривает. Он никогда не мог долго выдерживать ее взгляд.
В том, как натягивается кожа на крыльях ее носа, как замирают тяжелые серьги в форме кленовых листьев, как соприкасаются ее колени, он видит что-то властное и взрослое. Они одного возраста, но Джун куда более устойчива – не мечется между липнущим к ладоням детством и взрослостью, маячащей впереди.
Все ее движения размеренны и неторопливы – Роджер двигается иначе.
— Как он отнесся к новости?
Джун жмет плечами:
— Он старался казаться… равнодушным.
— Да ну?
— Я знаю его достаточно хорошо, чтобы понять, что это не так, — она смеется глазами. Роджер решает, что над ним.
— Лучше бы ты помогала. Делом, а не словами – понимаешь, о чем я?
— Помогала? — она качает головой. — Ходила к нему домой и отпаивала чаем? Звонила по вечерам и спрашивала, репетировал ли он сегодня? Отнимала наркотики? Разогнала всех его стремных приятелей? Ты это предлагаешь?
— Ты передергиваешь.
— Нет, Роджер, я просто предоставляю Сиду самому решить, что ему нужно.
— Тогда зачем ты записала его к Лэнгу? Что, когда мы нашли нового гитариста, Дженнер с Кингом наконец озаботились нашим дражайшим старым фронтменом?
Роджер осекается, только поняв, что на них начали оборачиваться прохожие. По руке что-то течет – разжав ладонь, он видит, что до крови оцарапал ключами кожу.
Роджер чертыхается, стараясь не смотреть на Джун, отпирает дверь автомобиля и залезает внутрь.
Подержанный бентли – черный, старый и похожий на катафалк, – заводится совсем легко, оправдывая то количество денег, которое когда-то стоил.
— Я знаю, что тебе тяжело, — произносит Джун, и Роджеру хочется возразить. Но она смотрит на него долгим тяжелым взглядом и договаривает: — Я знаю, что тебе особенно тяжело, я правда знаю.
Подозрение валится на макушку комом свежего снега – стекает за шиворот, сковывает челюсть, заставляет влажно сморгнуть. «Увидимся, Джун» застревает в глотке.
Когда Роджер подъезжает к углу Old Brompton Road, Сид долго кружит вокруг автомобиля, как будто не может решить, куда же ему сесть. «Залезай, а то опоздаем» – говорит Роджер, и только тогда он открывает дверцу.
Они едут в молчании, Роджер старается смотреть только вперед, но иногда на поворотах налево все же соскальзывает взглядом на темную джинсу, обтягивающую колени Сида. В какой-то момент Сид подается вперед и наугад тыкает в несколько кнопок на панели.
— Печку врубить? — догадывается Роджер и включает обогреватель.
Коленки одобрительно стукаются друг о друга.
Должно быть, Сид ежится.
Слышно, как он трет ладонью о ладонь.
Роджеру кажется, что они едут долго – слишком долго для дорогой машины, слишком долго для поездки к психотерапевту, слишком долго для нахождения наедине с Сидом в трясущейся металлической коробочке.
Этого не было с Рождества – и даже тогда у стенки коротала трип Линдси. Смотрела на них невидящими глазами, подслушивала покрытыми лизергиновой пленкой ушами, проглатывала их историю закрытым ртом.
— У черта на куличках, — бормочет Роджер, когда они останавливаются у обочины. С одной стороны – ровный ряд цементно-кирпичных домов, с другой – парк с плешивой травой и сучьями, валяющимися на тропинках.
Часы показывают двенадцать часов семнадцать минут.
Роджер решает, что он даст им обоим ровно две минуты. Две минуты, не больше и не меньше, и через две минуты они выйдут из машины, ровно в двенадцать часов девятнадцать минут. Через сто двадцать секунд Роджер скажет Сиду, что им пора, они оба откроют двери бентли, выйдут, пересекут улицу в неположенном месте и зайдут внутрь покрытого белым рустом дома. Они сделают это вместе ровно в двенадцать часов девятнадцать минут, ровно через две, нет, уже полторы минуты.
Сиду назначено на половину первого, но оно и к лучшему, что они приехали раньше – возможно, им предложат кофе, возможно, внутри будет играть радио, и они смогут отвлечься на болтовню диджеев, или новости, или рекламу о продаже офисных зданий в Strand.
Главное, чтобы не музыкальный канал.
После провала их последнего сингла музыкальных каналов Роджер старается избегать.
Обогреватель все еще работает, ключ зажигания металлически блестит в полутьме салона. Коленки Сида замирают.
— Пойдем, — не выдерживает Роджер, когда минутная стрелка доползает до восемнадцати минут.
Коленки не двигаются. Темная джинса, сложные геометрические объемы, слепленные из костей, мышц и чего-то еще, что делает человека человеком.
— Сид, пошли, нам назначено.
Колени отворачиваются от Роджера. Недовольно.
— Я никуда не пойду.
— Что? — Роджер поворачивается к нему, все еще не отнимая рук от руля. — Что значит ты никуда не пойдешь?
— Я не пойду к мозгоправу.
— Нет, блядь, нет, Сид, — во рту, в голове, в этом мире – везде каша, — он настоящий специалист, нам все рекомендовали Лэнга, сказали, что если кто и поможет, то только он.
— Мне не нужна помощь. Я в порядке, — говорит Сид.
— Ты не в порядке! Да что ты вообще… А ну вставай, давай, открывай дверь, мать твою, пошли уже.
Сид молчит, и Роджер испытывает облегчение и тянется к ключу зажигания – но как только он берется за него, Сид по слогам произносит:
— Ты оглох?
— Перестань, пожалуйста… пожалуйста.
— Я никуда не пойду. Ни с тобой, ни без тебя. Мне не нужно, чтобы кто-то рылся в моей голове, — и холодно заканчивает: — Поворачивай обратно, или я сам дойду.
Обогреватель продолжает монотонно шуметь, и Роджер благодарен этому звуку – он заполняет белизну в голове, отделяет белое от белого, пустое от того, что однажды было полным, но теперь тоже пустое, плевелы от плевел.
Тело реагирует иначе: сердится, гонит кровь, свирепеет, возмущается – во главе со зверьком, пока Роджер пытается сложить пришедшие на ум слова, в предложения:
— Помнишь, ты помнишь прошлый год? Когда, когда я приходил к тебе в студию, на чердак, а внизу еще Питер с Сюзи снимали комнату? Я все время старался пройти так, чтобы они не заметили. У меня было вино, мерзкое еще такое, а у тебя шмаль, лучшая шмаль, которую я когда-либо пробовал. Да.
Сид не смотрит на него. Он глядит прямо перед собой – на отделанный под кожу бардачок, в котором может храниться все, начиная от набитой марихуаной перчатки и заканчивая набором сухой пастели с десятью оттенками каждого цвета на свете.
А может ничего не храниться.
Роджер не знает, что хочет сказать, но все равно говорит, потому что ему кажется, что если он остановится – значит, он не справился.
Он ничего не исправил.
Он даже не смог убедить Сида пойти к чертовому психотерапевту.
— Помнишь, как мы пили, курили и спали друг с другом?
На последних словах Сид поворачивает к нему голову и знакомым движением склоняет ее на бок. Роджер никогда точно не понимал, что это означает.
— Мы как-то лежали. Совсем обкуренные. Конечно. Но мы разговаривали, хотя не важно – у нас были мечты. Планы. Что мы могли бы делать вместе, вдвоем. Что у нас был бы весь мир, если бы мы были вдвоем. У нас был бы дом и… кошки или кролики, или то и другое, я уже не помню, и эти твои самодельные подушки и циновки… Что у нас были бы дети. Ты помнишь, какие имена мы выбрали?
Как на весах: злость или опустошение, минутная стрелка идет в обратном направлении, злость или опустошение, Роджер, как шарик в автомате для пинбола, крутится вокруг двух лунок – должен выбрать одну.
— Джэсмин, — подает голос Сид, словно очнувшись.
— Да. Джэсмин. Ты сказал Джэсмин, я сказал Джейд. Я знаю, знаю, что этого никогда не будет, — Роджер останавливается. Он сглатывает, он вдыхает, он собирается с духом, но ничего из этого не помогает – в горле что-то мешается. Наверное, клок шерсти зверька, наверное, это он виноват. — Мы и тогда знали, что ничего из того, что мы придумали, не случится, — произносит он, понимая, что никогда раньше столько правды разом не говорил.
Понимая, что только что солгал.
— Но это было важно. И если для тебя это тоже было важно, то послушай меня. Хотя бы раз, блядь, послушай и выйди из машины.
Он не выдерживает – голова точно ветром подбита, а тело, наоборот, тяжелое, чугунное, злоба покалывает кончики пальцев.
— Ответь мне хоть что-нибудь, бога ради…
— Вмятина на стене, — отвечает Сид. — Вмятина на стене – дома, на втором этаже. Черный гроб сносили по лестнице, он все соскакивал у них с плеча, как живой. Живее остальных. Живее всех нас. И тогда и случилась эта вмятина на стене, а никто и не заметил, только я. Как тень на стене, черный гроб, белые обои, вот и все. А ты это помнишь?
Роджер понимает, о чем он рассказывает, только в конце. Перед глазами картинки: вот мать говорит ему надеть самую нарядную белую рубашку. Вот мясные закуски на столе. Вот слезы миссис Барретт – за выдержкой, черной сетчатой вуалью и остроумными историями. Вот Сид показывает ему на вмятину на стене.
Вот он рыдает, спрятав лицо в рубашке Роджера.
В тот день Роджеру было тяжело, словно он тоже потерял родственника, а сейчас внутри одно ожесточение, и ему хочется забыть картинки из прошлого в тот же момент, как они проскальзывают в его памяти.
— Да, я помню. При чем тут это?
— Я все не мог понять, и сейчас не могу – почему никто не заметил эту вмятину? Почему мать не попросила ее заделать Алана или кого еще? Зачем оставила, как будто так и нужно, и каждый раз, когда я думаю об этом… — Сид поджимает губы и трет лицо, как будто он очень, очень сильно устал. — Ты думал о своем отце, когда пришел к нам на похороны?
Роджер хочет ответить, но забывает, что именно хотел сказать.
— Ты вообще думал о своем отце, когда узнал, что мой папа умер? Я думал. Я думал, что…
Роджер бьет его наотмашь. Бьет коротко и быстро, так что рука почти незаметно мелькает в сумраке салона.
Можно было бы подумать, что пощечины не было вовсе, если бы голова Сида не крутанулась в сторону. Как голова пугала – горшок с нахлобученной сверху шапкой крутится вокруг шеста, который и шея, и позвоночник, и ноги.
Сид смотрит ему в глаза рассеянно.
Потом изумленно.
Потом он проводит пальцами у себя под носом, размазывая кровь.
Смотрит на кончики пальцев – так же, рассеянно и изумленно одновременно, – а потом рывком раскрывает дверь машины и выпрыгивает из нее.
А дальше все происходит так, как Роджер в последний год все чаще себе представляет – они бегут.
Они играют в догонялки, в прятки, в ковбоев и индейцев, в Роджера и Сида.
Они бегут друг за другом, как бегали подростками в Кембридже – прыщавые, нескладные, зашуганные дети.
Сид убегает, а Роджер догоняет – и что бы ни произошло, и как бы они ни перебирали ногами, расклад всегда один – Сид выигрывает. Он выигрывает, даже когда Роджер обгоняет его и валит на траву. Так было всегда и так будет сейчас – Роджер никогда его не поймает.
Сколько раз он обещал «догоню – уши надеру».
«Попробуй!» — Роджер попробовал.
Роджер реагирует не сразу, но когда опоминается, тут же выбирается из машины, перепрыгивает через бордюр и бежит за Сидом – в открытые ворота парка, по вязким лужам грязи, по траве, мокрой и влажной, через мощеные дорожки, между редкими пешеходами и еще более редкими деревцами.
Сид бежит легко, как в школе бегал, но он спринтер, он не может бежать долго, и в конце концов ему приходится остановиться.
Дорогу преграждает искусственный пруд с разбитыми кирпичными бортиками и худющими селезнями, выглядящими так, точно они сбежали с кухни, где их уже успели ощипать.
Сид вспрыгивает на бортик и разворачивается на каблуках, с вызовом въедаясь глазами в остановившегося в двух футах от него Роджера.
Еще дюйм – и Сид упадет в воду. Зимняя студеная синь поглотит его, накроет до темной макушки и прижмет холодом ко дну. И камня на шею не нужно.
— Стой там. Стой там, иначе я… — Сид расправляет руки, как всегда делал на концертах, когда они только начали выступать в UFO. Он носил просторные накидки с вышитыми на них глазами. Выступления напоминали бесконечные джемы, он сгибал и разгибал руки, дервишем поворачивался вокруг своей оси, и не было ни контракта со студией, ни туров по всей стране, ни обязательств. Ничего, кроме фантазий о том времени, когда они станут знаменитее Битлз.
Он наклоняется назад – лучше отдаться в руки до судорог ледяной воде, чем в руки Роджера. Руки, которые тот решил распустить.
Роджер хочет сказать, что не хотел этого делать. Что он невероятно виноват и не знает, что на него нашло. Что он никого не бил, даже не замахивался с начала войны во Вьетнаме, когда он решил, что обязан отказаться от любого насилия, кроме убийства мокриц, которых Джуди на дух не переносит. Что…
— Прости меня. Я так злился…
— Да пошел ты! Пошел ты, Уотерс, — чеканит Сид и плюет в его сторону. Он переминается с ноги на ногу и посматривает через плечо, как будто и вправду раздумывает, не прыгнуть ли в воду и не уплыть куда подальше.
— Оставь меня, — уже тише говорит он. — Оставь и больше не дотрагивайся до меня, больше никогда не дотрагивайся, иначе я… иначе я найду такой вот пруд и прыгну туда, — Сид идет боком, перебирая ногами, как в танце, не сходя с мокрого и, должно быть, скользкого бортика.
Они смотрят друг другу в глаза, пока Сид спиной вперед продвигается по парку, чудом не подворачивая ноги и не сталкиваясь с прохожими. Даже когда он отходит достаточно далеко, так что черты его лица смазываются, Роджер не отводит глаз.
Когда Сид разворачивается и снова припускает по парку, Роджер старается не упустить из виду белые пятна его туфель – как два маячка в мешанине зеленого, бурого и черного.
Роджер твердит себе, что через неделю у него свадьба с Джуди, что она – самое ценное, что у него сейчас есть, что сказанное им и Сидом было сказками, сделанное – игрой, и ничего, кроме одежды, между ними и не было.
Роджер понимает, что все, что в этом есть правдивого – это то, что ему так же противно, как пару дней назад было надираться вместе с Юджином. Противно и горько, но иначе можно с ума сойти.
В машине ему становится так душно, что его едва не выворачивает. Потом он вдруг понимает, что обогреватель все еще работает на полную мощь.
Отдавая Джун ключи от бентли, он говорит, что до приема у Лэнга «так и не дошло». Джун не допытывается – она только говорит скорее самой себе:
— Этого следовало ожидать… ну конечно. После того, что случилось с Терри, мы все перепугались, особенно Сид… да, этого следовало ожидать.
— А что с ним случилось? — спрашивает Роджер. Терри сложно забыть – у него острый нос, он ведет себя похоже на себя, даже когда мозги обваливаются от химии, он грубо и смешно шутит – от такого или гогочешь, как помешанный, или хочешь расквасить его насмешливое лицо. Роджер помнит его по тому памятного безделию на греческих островах.
— А ты не слышал? — Джун ведет плечом. — Он, можно сказать, перестарался. Начал строить какие-то теории, думал, что с ним говорят человечки с обоев, принимал все чаще, чтобы с ними поговорить… Загремел в психушку два месяца назад. Сид, Сторм, остальные, они все ездили его проведать в этот ваш Кембридж, а вернулись чуть ли не седые. Сторм рассказывал, что они часа два стояли у входа, думали, что если зайдут – их тоже загребут и посадят на седативы.
— Но Лэнг терапевт…
— Ты считаешь, для него есть разница? — обрывает она. — Сейчас разницы уже никакой нет. Лэнг предупреждал меня о подобном… Говорил, что он может не согласиться. Хотя он и по дневниковым записям может диагноз поставить… если диагноз нужен, — она поправляется, но слова уже сказаны. — Сид ничего не говорил про завтрашний концерт? Он появится?
— Да какая нахрен разница.
— О чем ты?
— Ты знаешь.
Они замолкают и так и стоят, не зная, где прятать взгляды и мысли. Роджер кивает на дверь:
— Мне нужно идти. Осталось кое-какое дело, отложить не могу, — и, не дожидаясь дежурного предложения остаться на чай, он в который раз за день выходит на улицу.
К трем часа дня он наконец переступает порог частной клиники Лэнга и, сухо поздоровавшись, говорит секретарше, что пришел по поводу некоего Роджера Кита Барретта,
— Но вам было назначено на половину первого.
— Я знаю! К сожалению, произошла неувязка. Но мне нужно увидеть мистера Лэнга, я кое-что ему принес.
— В таком случае вам придется подождать.
— В таком случае я подожду.
— У нас на столике есть журналы, и да, вот это еще, — она протягивает ему стопку листовок, отпечатанных на тонкой лиловой бумаге.
Он машинально благодарит и, взяв одну, засовывает ее в карман пальто.
Роджер отсчитывает время по песням, крутящимся на BBC Radio: «I'm a Believer» – «A Whiter Shade of Pale» – «Penny Lane» – «Somethin' Stupid» – «White Rabbit» – «Puppet On a String»(1) – «Apples And Oranges» – на ней Роджера выдергивает из спасительного полузабытья.
Walking in the sunshine town feeling very cool
But the butchers and the bakers in the supermarket stores…
Он вспоминает, как выдергивал у Сида изо рта самокрутки и демонстративно выкидывал их в мусорный бак к пустым банкам сидра.
Он вспоминает, как Сид называл его за это «скучным человечком».
Он вспоминает, что прослушал окончательный вариант песни всего один раз, сказал себе, что Норман уничтожил ее продюсированием, и напился в тот вечер с Ником в пабе до чертиков.
— Молодой человек, можете проходить, вас ждут.
Зайдя в кабинет, он, не здороваясь, кидает Лэнгу на стол стопку отпечатанных на машинке листов. В кабинете пахнет сосновым деревом и чем-то еще невероятно знакомым – Роджеру сложно поверить, что он улавливает этот запах среди внушительных научных работ, в пространстве серьезных бесед тет-а-тет.
— Это лирика. Тексты песен. Мне сказали, что вы можете поставить диагноз даже с помощью такого.
Лэнг ничего не отвечает – только смотрит на Роджера влажными глазами. Потом он нацепляет очки и принимается разглядывать листы, теребя края. Он то улыбается, то супится, то посмеивается себе под нос.
Роджер знает, что это невозможно, но ему кажется, что в приемной до сих пор играет «Apples And Oranges».
Лэнг смотрит на страницы, а Роджер на Лэнга, и их обоих что-то тревожит.
Лэнг то и дело облизывает губы, шумно сглатывает и потирает одна об другую ладони, а Роджер наблюдает за этим, как будто пытаясь разгадать тайный смысл его движений.
— Он шизофреник.
— Простите?
Лэнг откидывается в кресле, приложив листы к груди – как будто диагноз, вынесенный их автору, сделал их для него ценнее.
— Он шизофреник в том смысле, который только я использую в своей практике – иначе говоря, это не научное понятие, а…
— Какого хрена ты несешь? — кажется, у Роджера даже голос меняется. Конечно, ведь говорит за него зверек.
Роджер едва разжимает губы, пряча за зубами темную шерстку зверька.
Он обходит тяжелый дубовый стол. Теперь он нависает над Лэнгом, лицо которого в неярком свете оказывается неожиданно старым.
— Я боюсь, ваш друг очень болен.
— А ну дай сюда, — Роджер тянет стопку бумаги у Лэнга из рук. Лэнг всплескивает руками и почему-то улыбается.
— Какого черта… — цедит Роджер, а потом узнает запах.
От Лэнга, от его глубокого кресла, от бронзовой вазы с засохшим подсолнухом и даже от деревянных стенных панелей разит перегаром.
Хочется расхохотаться ему в лицо, но Лэнг уже смеется – над собой, над Роджером, над стихами, которые его посетитель сжимает в руках так, словно от них зависит его жизнь.
Все это и вправду смешно.
— Вот же пьянь, — говорит Роджер и выходит из кабинета. В приемной он выдергивает из розетки провод, и радио замолкает.
She's on the run
Down by the river side
feeding ducks by the afternoon tide…
— Ненавижу эту песню, — он не уверен, действительно ли ее крутили по радио, или она играла у него в голове.
Во время бесконечной поездки на метро домой он бессмысленно перебирает мелочь в кармане, пока оттуда не выпадает лиловая бумажка.
Жирными покосившимися буквами, похожими на дохлых букашек, на листке отпечатано:
«Привет, добро пожаловать в гости к Р. Д. Лэнгу, каждый, кого считают «ку-ку», для меня абсолютно нормален!
Если вы занервничали, а до нашей встречи еще немало времени, подойдите к ближайшей телефонной будке и следуйте моим инструкциям:
Если вы страдаете обсессивно-компульсивным расстройством, пожалуйста, нажмите «1» несколько раз подряд.
Если вы страдаете созависимостью, пожалуйста, попросите кого-нибудь нажать «2».
Если вы страдаете диссоциативным расстройством идентичности, пожалуйста, нажмите «3», «4», «5» и «6».
Если вы страдаете бредовым расстройством, то мы знаем, кто вы и чего вы хотите. Просто оставайтесь на линии, чтобы мы могли отследить ваш звонок.
Если вы страдаете шизофренией, слушайте внимательно, и тонкий голосок подскажет вам, какую цифру нажать.
Если вы страдаете депрессией, совершенно неважно, какую цифру вы нажмете. Вам никто не ответит.
Так или иначе, старайтесь не унывать!»
Роджер комкает листовку в руке и бросает ее на пол вагона. Потом он достает из-за пазухи потертый блокнот и огрызок карандаша. Он начинает писать, не отрывая руки даже для того, чтобы отделить одно слово от другого:
Do you remember me?
Vehement, poor and free?
How we used to be?
Helpless, and happy and blind
Fighting for wrong that I though was right
Sunk without hope
In a haze of good dope
And cheap wine
And your cryptic design
Laying on the living floor
Till you hear me squeal and bark and roar
On those Indian tapestry cushions you made
Thinking of calling our first born Jasmine or Jade
Don't get up to open the door
Just stay with me here on the floor
When it gets late I’ll know no remedies
It's gonna get cold in the 1970s
Продолжение в комментариях.