Падение разом делает меня трезвой.
Я все еще лежу ничком на асфальте, когда М. предлагает пойти и запить несчастье в следующем баре.
— Погоди, М., у меня что-то не получается встать.
— Что, прямо никак?
— Никак.
Я осторожно опускаю краешек моего высокого розового носка (розовый на левой ноге, а голубой — на правой, вот такой я радужный гражданин), и мы с М. синхронно затаиваем дыхание. Блямба на лодыжке размером со страусиное яйцо несколько охлаждает наш пыл.
— Думаю, мне следует показаться врачу, — заключаю я.
— Давай я вызову убер и мы поедем в ближайший эмердженси рум.
— Окей.
— Тебе больно?
— Мне?.. — Я не знаю, что я чувствую. Что-то чувствую. Наверное, это боль. С этими вещами мне всегда было сложно угадать.
Я рывком подымаюсь на ноги.
И вот.
Та-дам!
Я чувствую! И да, это боль!
— М., — осторожно начинаю я.
— Да?
— Я не думаю, что смогу допрыгать до убера.
— Тебе настолько плохо?
— Нет. Пока мне совсем неплохо. Но мне станет плохо минут так через семь. Когда болевой шок пройдет.
— Тогда я вызову скорую.
— Нет!
— Как так нет?
— Я не хочу скорую. И не хочу в больницу.
— Так, мне все равно чего ты там хочешь, я вызываю скорую.
— Нет, пожалуйста, только не в больницу! Я боюсь… я так боюсь…
— Все будет окей, — говорит М., и я не верю ей ни на секунду.
— Блядь, М., блядь… как же я попала.
Когда скорая все таки приезжает я делаю крутой прыжок назад.
«Мой отец убьет меня», проноситься у меня в голове.
читать дальше
*
В прошлый четверг я все-таки добираюсь к мистеру Уильяму Портному, мастеру по пластической хирургии, этому недо-отоларингологу, расположивший свою клинику в помпезной Вэст Вилладж.
Мистер Портной оказывается украинских кровей, у него чистая синяя рубашка в полосочку, ухмылистый рот и маниакальное желание залезать мне в рот поглубже.
— У вас есть страховка?
— Ага. Моего университета. Они меня там осмотрели и ничего так и не поняли. У них осведомленность о болезнях примерно такая же, как и у меня, то есть нулевая.
Мистер Портной смеется и лезет мне в рот каким-то своим холодным стальным приборчиком.
— У вас нарост на небном язычке.
— И что же мы сделаем по этому поводу?
— Мы его подсечем. Это будет, как укус комарика. Я сделаю вам анестезию, а потом вы откроете рот — пошире — и раз! — и все закончится.
Мистер Портной делает так, как и обещал.
— Шире. Вот так. Еще.
Что-то мне это действо напоминало…
— Оп-па!
Мистер Портной подсекает этот злосчастный нарост.
Его лицо — сосредоточенное и напряженное искажается в маске довольствия.
Мне кажется, что меня только что трахнули в горло.
Это смешит.
Это смешит, и потому я смеюсь.
Я смеюсь и проглатываю нарост.
Какова я на вкус, как думаете?
У меня нет вкуса (нет сердца, нет крови, нет самой себя, и вкуса тоже нет).
— Как каннибалистично, — улыбаюсь я.
Мистер Портной смеется (во второй раз).
На выходе из его кабинета я спрашиваю:
— А мне нужна пластическая операция на ваш взгляд?
Он смешивается, но тут же (в третий раз) смеется.
Трясет седеющей головой.
— Нет, не нужна.
*
Ко мне тащат каталку.
— Я туда не лягу, — шепчу я М..
Меня укладывают на каталку, не спросив о моем желании или отсутствие онного.
— Я не хочу, чтобы меня привязывали, нет-нет-нет, — тараторю я М., как будто больше никого вокруг меня нет.
Меня привязывают без лишних разговоров.
Катят в сторону машины скорой.
Моя нога чувствует каждый камешек, каждую выбоину, каждую трещину на асфальте Вилльямсбурга.
Мне так страшно, кажется я умру именно от страха, а не от боли.
Уже внутри меня спрашивают обычные вещи — есть ли у меня с собой документы, какой у меня номер (я почему-то называю свой российский), беременна ли я (— А если беременна, то со мной будут лучше обращаться?).
— Какова степень вашей боли от одного до десяти?
Я задумываюсь, пытаясь понять, что я чувствую. Я останавливаюсь на цифрах между двумя и девятью, но кажется это явно не тот ответ, которого от меня ждут.
Меня трясет от страха.
В какой-то момент меня прихватывает особенно сильно — глаза закатываются, я забываю, как дышать, белый свет слепит глаза).
В слезах (я чувствую, как подводка течет с моих ресниц вниз) я говорю парамедику:
— В России, когда мне было шесть я попала в больницу, и со мной там очень-очень-очень плохо обращались — извините, мне так страшно, я очень извиняюсь… нельзя, чтобы отец узнал, я не виновата, извините меня за все это.
Я извиняюсь вс дорогу до больницы.
Парамедики не обращают на меня внимание.
Мне очень стыдно, что я трачу их время и их усилия — на этой каталке в той машине должно быть столько настоящих людей с настоящими проблемами попадали — и умирали настоящими смертями — не то что я.
При мысли о смерти у меня случаются блэк-аут. Я прихожу в себя уже в больнице.
— Что с вами случилось? — Спрашивает у меня медсестра.
— Я споткнулась на трещине моего существования. А почему у вас такие буржуазные пейзажики на стенах висит?
— Заткнись, — обрывает меня М., — иначе они тебе обезболивающего не дадут.
— Извини.
*
Я поджигаю открытку, купленную мною три года назад в Королевской Академии Искусства в Лондоне. На передней стороне изображен Нед Келли, а на задней мои слова, «Иногда мне кажется что я все еще люблю тебя» — она осталась пеплом в стеклянном стакане — а потом в мусорном мешке — а потом на свалке — а потом никогда и нигде.
Забыть смерть / забыть себя.
I think about you all the time. You are all I see. In the darkness, in the daylight, all the time.
*
— Что это? — Спрашиваю я, указывая на маленькую белую таблетку, выданную мне медсестрой.
— Перцоцет, — отвечает она.
М. глядит на меня и глотает купленный у своего диллера оксикодон.
— Ты же пила вискарь еще час назад. Тебе нельзя.
— Ты тоже пила.
Метамфетаминовый наркоман с раскроенным черепом, лежащий в метре от меня, начинает громогласно галлюцинировать вслух. Я слышу звук систем других пациентов — им куда хуже чем мне — они здесь по настоящим причинам — я боюсь моего отца почти также сильно, как я боюсь то, что я все таки сломала себе щиколотку.
Больше всего я боюсь это потерять над всем происходящим контроль — и я на каталке с распухшей лодыжкой и лошадиным обезболивающим в зубах это именно эта блядская потеря контроля.
*
Мне выдают колбочку и просят собрать анализ мочи.
Выдают костыли.
Я никогда таких огромных не видела, но с другой стороны я никогда раньше не видела костылей для кого-то ростом метр восемьдесят.
— Вам нужна помощь с костылями? — Говорит врач — он огромный и черный и называет мои костылями Дэвидами.
— Нет, — строго отвечаю я, и схватив их, допрыгиваю до туалета.
Закрывая за собой дверь, я слышу, «Да ты боец…»
За закрытой дверью я понимаю, что от боли хочется упасть на кафель.
*
Я сплю с девушкой — я так сказала — я так сделала — и ни хера не понятно, что делать дальше.
У нее кучерявые волосы, десятилетняя практика игры на флейте (и без эвфемизмов там!) и красивая небольшая грудь, о чем я ей сразу же сообщаю.
— Спасибо, я вырастила ее сама.
До меня не сразу доходит смысл шутки.
Еще у нее биополярное расстройство. Еще ей нравится, когда ее несколько мучают. Не знаю можно ли поставить между первым и вторым утверждением знак равенства. Быть может (?)
С указательным и среднем пальцами в ней я успеваю подумать о множестве вещей — о моей терапии, об М. и ее проблемах, о том во сколько мне нужно поставить будильник следующим утром, чтобы успеть нагреть воду в ванной и проглотить яичницу. Словом, интеллектуально-продуктивный был секс.
Скучно.
Мы прощаясь поцелуями на лестничной клетке.
Возвратившись в квартиру, я вижу осуждение на лице моей кино-журналисточки Катерины — в этот раз меня это даже не злит.
*
Доктор говорит, что это только растяжение, и предупреждает, что я должна ходить на костылях минимум четыре дня.
Конечно же, я слезаю с них к концу первого дня моей квартирной инкубации.
Возвращаясь домой в отсутствии лифта я пропрыгиваю вверх ступенек тридцать, а потом долго мечусь по кровати и никак не могу позволить себе заплакать. М. принимает очередной оксикодон, а потом блюет в туалете. Я звоню ее молодому человеку, к которому она направляется после больной меня, и приказываю ему держать с М. ухо востро, не наливать ей, чтобы ни-ни, предупреждаю я его.
А потом поражаюсь — я со своим сраным растяжением и сраными костылями все равно умудряюсь быть заботливой мамочке для М..
Мне хочется отключиться (от своей жизни).
*
Я теряю время.
Часы канут в лету.
Я думаю о чем-то ранним утром, а потом оказывается, что уже вечер.
Я не помню, чем я занималась. Зачем. Для чего/кого.
Щиколотка становится потрясающего фиолетово-зеленого оттенка. Вот это психоделика.
*
Тупилаки. Я думаю об этих изуверских гренладских статуэтках — создаваемая шаманом скульптура из древесины, рогов оленей карибу, бивней моржей и нарвалов; двуликое существо — с твоим лицом и лицом твоего врага — их бросали в море, надеясь этим навредить своему врагу, но сила тупилака зачастую была так могуча, что они могли навредить собственному создателю. Мне.
У моего тупилака одно из лиц было бы моим, а другое было безликим лицом пустоты, но на самом деле все бы знали — и первое и второе это в конечном итоге одно и тоже лицо.