Странные дни — из жары в холод, из прошлого
сюда, я беспрестанно сравниваю это лето с прошлым и (тщетно ли?) пытаюсь сохранить собственную целостность.
Метро приходится ждать слишком долго. Я вспоминаю психотическое: жару прошлого года и сонину мать. Когда я только прикатила из аэропорта к Соне домой, а та еще торчала на работе, поэтому ее семья угощала меня холодной бараниной и белым вином, а потом я одна, на той кухне, зажигала сигарету о плиту, и конечно же забыла выключить газ. Рычажок был сломан. Но я пыталась спасти себя и племя Н[...] не более тридцати секунд. Потом я сдалась. Легла на сонину кровать — она у нее поездная с верхней и нижней полкой; каждый раз она велела мне спать на верхней, а я каждый раз укладывалась на нижнюю; так я всегда могла стучать носком ноги по ее полке ночью, если Соня не давала мне уснуть своим храпом; я глядела вверх и передо мной стояли десятки Джонни Деппов, выглядывающие с бесконечных постеров старых времен; старая любовь старых времен — (никогда не) призрак.
Соня заявилась домой в пять утра и тут же побежала закрывать газ, которым хорошо попахивало в вестибюле.
Потом она напишет: "(она) неосознанно пыталась убить мою семью".
Потом я подумаю: и себя тоже. (Не)осознанно.
Наверное, мне очень важно убить себя вместе с чей-нибудь матерью. Сонина мать. Моя мать. Последняя приходит ко мне во снах. Именно она приходит ко мне на помощь, когда все обвиняют меня в жестоком и хладнокровном убийстве, которое я наконец-то совершила. Возможно, я убила чью-то мать. Но важно ли; мать приходит ко мне, гладит по затылку, заявляет, что хочет спасти. Дальше — белоснежный зной утра, уносящий меня прочь от наводненной кадаврами дремы.
читать дальшеПрочие сны тоже убийственны — сексуальная несостоятельность просачивается из стен той комнаты, где я — репрессирую! репрессирую! Зиг Хайль! — прячу все неудобное и уродливое, и вот я гуляю по провинциальному супермаркету сна с тележкой, пока не набредаю на расцвеченным черным с розовым секс-шоп. Дальше передо мной предстает особь под вида "простой мужик" с глазами, в которых через пару лет будут плескаться блики водки, но пока я жеманничаю с ним, а потом все-таки решаюсь пойти к нему домой. А там уже на месте выясняется, что у этого мужика есть и жена (повариха в общественной столовой), а вот члена нет (объяснения не следует). В конце концов, я просто ухожу из той квартиры. А потом, к сожалению, еще долго хожу перед тем, как просыпаюсь.
Я просыпаюсь в день очередных планов об океане. Чуть ли не каждый день мое столкновение с... срывается — М. едва не приканчивает нас обеих в автокатастрофе, срываясь в нервный срыв / то герлфренд Любителя Набокова приезжает в город и срывается в приступ ревности, что, мол, мы трахаемся (— Нет, Моника, мы с Елизаветой просто лежим ложечками!) / погода срывается вверх, вниз и поперек. В конце концов, я вытаскиваю Любителя Набокова на Рокавэй Бич — единственное место в Нью Йорке похожее на настоящий златопесочный, синеволный пляж. Мы мчимся на автобусе сквозь одноэтажные постройки Квинса. Температура с тридцати четырех градусов успевает упасть на десять отметок, когда мы добираемся до Рокавэя. Я бегу вприпрыжку с аналоговой камерой наперевес, стягиваю с себя обувь, шорты, блузку, оставаясь в коричневом купальнике десятилетней давности. Он ужимает мою грудь так, что я становлюсь похожа на однородный шмат бесполой плоти. Вот это было мерзкое сравнение. Но океан!.. Я вижу перед собой океан — и океан как раз совершенно неоднородный — с кляксами зеленого, голубого, синего и еще более синего составляющие портрет этой волнующейся морской глади. Блядь. Я кидаю свою сумку на песок и зову Любителя Набокова за собой.
По периметру пляжа расположились запозднившиеся семьи с маленькими детьми и редкие серфингисты.
— Вода может быть холодная, — ворчит Любитель Набокова, — я же, как ящерица.
— Неа, ты просто из Флориды!
Потом мы заходим в океан — я веду бесконечные споры с собой, с Любителем Набокова и с самим океаном, пытаясь потопить страх под напирающими на нас волнами. Я ловлю себя на раздражающей демагогии.
— К хуям это все, — решаю я и совершаю скачок вперед, подныриваю под очередную волну и выбираюсь на поверхность где-то в пяти метрах от моего спутника.
— Что к хуям? — Спрашивает он меня.
— Все мое дерьмо, — (не)определенно отвечаю я и стираю соль с век.
Мы плывем вперед пока дно не исчезает из-под ног. Это всегда было самым пугающим ощущением — тот момент, когда ты делаешь шаг вперед, спускаясь по воображаемой лестнице, а потом оказывается, что ступенек больше нет, и ты кренишься и падаешь в неизвестность. Это и есть смерть. Эта отсутствующая ступенька.
Любитель Набокова принимается нудеть, де, ему холодно, и я не решаюсь плыть вперед без него. А мне так хочется. Я подныриваю еще раз, а потом выбираюсь из воды, потряхивая волосами в разные стороны. В этом и дилемма о который говорит Эрик Берн. Я счастлив или просто храбрюсь. Я действительно наслаждаюсь этим скользким, соленым заплывом, или пытаюсь убедить себя в том, что каждый мой страх мне по плечу.
На пляже я переодеваюсь впопыхах, а потом тащу Любителя Набокова есть узбекскую еду. Нам подают гречку, и тут же становится грустно. Это все потому что я — Франц Кашка, должно быть, но уже под полночь я возвращаюсь домой, где меня ждет покрашенная мною в красный мебель — красная кровать с красными простынями, красный свет ночника, красные книжные полки и красный террариум для еще не прибытой по почте змеи.
Ночью я выбегу по десять раз в ванную, с каждым разом чувствуя себе все более старой и больной. Ощупываю внезапно вскочившую на плече сыпь. Потираю за ухом, где точно кожу снимают. Убеждаю себя забыть о неясной боли между ног. Я сразу же думаю о раке. Все в этом мире заканчивается либо раком, либо эмиграцией в Америку, а иногда и двумя этими вещами одновременно. Под кожу пробирается лихорадочный жар. Предрассветная мастурбация заканчивается в словах "ненависть" и "грех", и я сразу вспоминаю сморщенную рожу Заводного Алекса и его ор: "Это грех! Это грех! Это грех!".
Я задвигаю шторы перед сном, а потом делаю пост, и остаюсь наедине с собой и собой и собой и собой... и еще и еще. Одна (сегодня не один, а одна) кружится на ковре, заломив руки за спиной, и причитает, что возможно стоит заменить засушенную лаванду на букет маргариток, послушай, возможно красивые маргаритки прогонят вирус и темень, послушай!..
Другой качает головой, не прекращая смотреть на голые стены, пока в его голове проносится искрометное желание — чтобы наша мать позвонила, и тогда мы вернулись туда и сломали бы ей руку, а потом включили бы газ лишь на нас двоих и тогда!..
Мы выдираем штекер от ночника из розетки, включаем кондиционер и забираемся под одеяло. Да здравствует благословенная ночная тьма! Мы пытаемся заснуть, но в голове все зудит комариком: "может быть лучше гвоздики вместо маргариток... я не знаю... а что ты думаешь?"
Я делаю шаг вниз по лестнице и проваливаюсь.