Главное, чтобы теперь все фотографии после проявки не вышли засвеченными.

[lizavetar96]

Написала сегодня пост в телегу, а он вышел прямо очень личным и прочувственным, так что оставлю его здесь. Кстати, подписывайтесь на мой телеграм-канал, там я довольно активна: t.me/ipitythepoorimmigrant

Про семью, фотографию и Самару.

*
На день рождения Остин подарил мне сканнер для пленочной фотографии, и я наконец-то пошла и отдала около 50ти отснятых катушек в проявку.
Должно получиться около 2000чи фотографий, которые я отсняла за последние 10ть месяцев — тут и поездка в Камбоджу в августе и моя последняя работка, как звукаря на съёмочной площадки в горах Катскилл Новой Англии, и временное проживание в Луизиане (болота, затопленные равнины и аллигаторы), и многочисленные обнаженные фотосессии, и Германия, и Транссиб и Байкал, и весенний цветущий Техас.
Из всего этого, я думаю, соберу новое портфолио (а так как я тихой сапой, планирую отправлять заявки на всяческие artist-in-residency programs на следующий год, то новые фотография мне очень пригодятся).
Больше всего я на самом деле жду мои самарские фотографии.
Во-первых фотографии Ирины. Два года назад у Ирины была третья стадия рака груди, сейчас она, благо, в ремиссии, и я планирую навещать ее два раза в году (хотя ковид явно сбил поездку, которую я планировала на лето), и каждый раз, когда я ее вижу меня не покидает ощущение — «а вдруг...»
А и эти фотографии — они то, что у меня всегда будет — наши прогулки по Стара-Загоре, снежный осиный лесок у ее дома и парк Горького с замерзшим колесом обозрения, обкоцарные панельные дома с видом на голубятню, ее квартира с зарослями горшечных растений, мои старенькие игрушки (их привозил из Китая мой двоюродный дедушка, который теперь алкоголизует в какой-то деревни), очень детская и загадочная улыбка Ирина, когда она позирует на камеру и свет торшера освещает старую-старую квартиру, принадлежащую еще контуженной Хае Шлемовне (героини войны, Ириной свекрови). Все это. У меня на пленке.
С Ириной мы потом ходили к моей старой бабушке по матери Тамаре. Мне никогда не нравилась Тамара (как не нравился мне никто из родственников моей матери), а Тамаре не нравилась я. Ребенком, я постоянно пыталась убежать от нее вниз по горке, а она цепко хватала меня за плечо. Мы приходили к ней домой и она ставила передо мной тарелку гречки (разваренную, а я любила рассыпчатую), а я садилась на пол, открывала ключом банку сладкой кукурузы и залпом выпивала ее. Тот еще ребенок. Будь я бабушкой, может бы тоже себе не понравилось.
Ирина уговорила меня пойти проведать Тамару (сама Ирина ходить навещать ее несколько раз в месяц), а потом мои родители звонят и спрашивают, ну что, совсем Тома плохая уже.
Все ждут, когда она умрет, и сама Тамара ждет тоже. Но моя прабабушка, ее мама, Клавдия, дожила до 90та с хвостиком лет, так что впереди Тамару ждут годы на диване и в памперсах. Это грустно, но, то что Тамару никто не любит — грустнее.
Она сперва меня не узнала, а потом мы неловко сидели и пили чай, пока Ирина, что-то говорила. Она всегда что-то говорит, и тогда это было и впрямь спасение. Я достала камеру и принялась щелкать. Ирина повела Тамару за локоть в ванную, искупать, а я вначале сидела в гостиной (на виниловом диване, доставшимся от моей покойной бабушки, Майи, рядом с книжными полками из офиса моего отца. И диван и стены и занавески — ядовитого зеленого цвета, и свет, проникающий через большие окна тоже казался зеленым), а потом я зашла в Тамарину спальню. Над кроватью висела черно-белая фотография моей матери, примерно моего возраста, и я принялась щелкать камерой уже там. Та мать с фотографии совсем не похожа на мать из моих воспоминаний, а мать из воспоминаний не похожа на мать из своего профиля в Фэйсбуке. На старой фотографии у нее еще непеределанный пластикой нос (длинноватый и курносый), не надутые гелем губы (тонковатые и длинные), мать с фотографии — красивая (я бы свайпнула ее направо в Тиндере), она немного напоминает мне себя саму.
Этим февралем исполнилось три года с тех пор, как я виделась с ней в последний раз.
А потом мы с Ириной ходили на квартиру моей покойной бабушки по отцу, Майи. Я щелкала там камерой все, каждый угол, а углы теперь все — пустые.
Я не плакала, когда Майя умерла, но я надеюсь, что возможно однажды, когда я посмотрю на фотографии ее пустой, но до сих пор хранящей ее всю, квартиры, возможно однажды — я смогу поплакать.
Ирина говорила без перерыва, и в этот раз я хотела лишь, чтобы она помолчала. Я брела из комнаты в комнату — запыленные собрания сочинений за стеклом серванта (я уверена меж страниц можно найти банкноты), биографии Аллы Пугачевой (на обложке первой — Алла с томно нисподающими вниз локанами и голубкой у лица; на второй — Алла с вороными волосами, смеющаяся во весь рот; третья — Алла, больше всего похожая на саму себя с вихрами рыжей челки и маленькими широко расставленными глазами, глядит на меня), пустая лоджия (все консервы пришлось выкинуть после Майиной смерти), ни разу не использованный самовар на кухни, тарелочки на стенах (мой отец привозил эти сувениры со всех путешествий), фотография артиста Д. Певцова на холодильнике (Майя всегда утверждала, что ее младший сын, моя дядя, невероятно похож на Певцова, но видимо внешность артиста была ей мила, куда сильнее сыновий, ну что же, не могу ее винить), одинокая VHS кассета «Дневника Бриджит Джонс» на деревянной полке у телевизора.
Когда я видела ее последний раз она, как раз смотрела телевизор.
Я собрала несколько пакетов — все мои детские рисунки в большой белой папки из ее спальни; черную кожанку одного со мной размера; виниловые пластинки (проигрыватель мой отец уже успел выкинуть) в основном классика и Высоцкий; и самое важное — все фотоальбомы. На них в основном давно умершие до войны или после, во время репрессий, безымянные родственники. Отец всегда утверждал, что у Майя не было никаких фотографий, но стоило всего лишь открыть шкаф в прихожей. Я вот открыла. Весь неназванный род Иониных в фотографиях.
У меня свои фотографии — безлюдные, полные мебели и пустоты, но зато они мои (и Майины, конечно, тоже).
Ирина забрала себе сервизы, самовар и собрание сочинений Гоголя (я поневоле испытываю смешанную радость — из всех классиков я бы тоже забрала именно Гоголя).
Отец забрал картины.
То было в марте.
Неделю назад я узнала, что после пяти лет мытарств с этой квартиры он наконец продает ее 1ого июня. Он назвал их серыми людьми из Новокуйбышевска. За бесценок совсем, сказал он. Я пересчитала цену из рублей в доллары, и поняла, что даже набрав бесконечное количество кредитов — не смогла бы выкупить ее. Но мне очень хотелось. Зато у меня есть фотографии. И никто их не выкупит никогда.
Я никогда не думала, что люблю Майю. Так и называла ее «Майя» или «Майка», никогда не называла «бабушкой». Для меня они все были — Майями, Томами, Ирами. Не бабушками и няней. Теперь я сомневаюсь. Может быть я любила ее под собой не чувствуя этой любви.
На руках у меня нет ни одной ее фотографии. Она ненавидела фотографироваться, ненавидела красивую одежду и косметику (еще она ненавидела фокусников «потому что они лгут!») она везде ходила в домашнем халате, рыночных кроксах и от нее всегда слегка пахло застаревшим потом.
Теперь, когда я потею — прижимаю нос к кудрявым волосам подмышки и вдыхаю, мне ни чуточку не гадко, наоборот, я растягиваю рот в улыбке.
Испарина напоминает мне о настоящей Майе, манипулятивной суке с прошлым дочери врага народа, писклявом голосе, из которого лились такие смешные и странные истории о ее буйной и сумбурной истории полной жизни и лишенной любви.
И это напоминает — о Майе. И это напоминает — о мне. И это моя самая любимая вещь.

*
Черт подери, как же я благодарна и счастлива, за то, что я достаточно привилегированна, чтобы разъезжать по миру в места виданные и невиданные, целовать ручки друзьям и Ирине, и при этом меня еще дома ждет Остин (с котом! и продуктами в холодильнике! и за квартиру помогает платить), несмотря на то, что из-за ковида я безработна. У меня что-то очень сентиментальное сегодня настроение, аж слезу сейчас пущу.