by S is for Sibyl, мини, поток сознания, GЭто абсолютно экспериментальный текст.
Покатились по обколотым каблуками ступенькам, завертелись, помчались, угодили в выемку на тротуаре, отскочили от неё и вновь запрыгали по лестнице всё ниже и ниже. Абсолютное везение или же умение предугадывать – и вот, мы так и не угодили в лужицы; маккиато разлитое по бугорчатому асфальту, и вот струйки текущие и струящиеся парадными ленточками, спускались всё глубже и глубже в городские низины, всё быстрее и быстрее, стараясь переспешить прохожих. А мы как скользкие, мыльные перстни так и не нанизанные на пальцы, вот ладонь распростёрлась, а кольца всё ускользают, вертятся юлой. Это абсолютно экспериментальный текст.
Покатились по обколотым каблуками ступенькам, завертелись, помчались, угодили в выемку на тротуаре, отскочили от неё и вновь запрыгали по лестнице всё ниже и ниже. Абсолютное везение или же умение предугадывать – и вот, мы так и не угодили в лужицы; маккиато разлитое по бугорчатому асфальту, и вот струйки текущие и струящиеся парадными ленточками, спускались всё глубже и глубже в городские низины, всё быстрее и быстрее, стараясь переспешить прохожих. А мы как скользкие, мыльные перстни так и не нанизанные на пальцы, вот ладонь распростёрлась, а кольца всё ускользают, вертятся юлой.
А мы всё трясёмся и тоненько дребезжим, вот, угодили в выемку, похоронившую нас, жалостливо выкромсав квадратик смурного неба. Подумывали мы, не нестись нам больше по курганным квартальчикам и овражистым переулкам. Мы - притоптанные ногами, мы скачем вниз по побитым подошвами ступеням, ползём по равнинным, безухабистым участкам бетона, и летим пушечно-напёрсточными ядрами вниз, срываясь у парапетов… Раскалываемся, разлетаемся, и сбиваясь с выдолбленного шпильками пути вновь слепляемся снежной лавиной и наши заскоки, перескоки хаосом движутся дальше… И вот мы в яме так, что не выбраться и казалось затихли, замерли все мы, раздолбленные в пути, съёжившиеся, засверкавшие эбонитом на вымазанной дёгтем лестнице.
А снаружи – движениями, толчками и сотрясениями острый, быстро вязнувший в ноябрьской сырости стилет шпильки; причудливыми трафаретами штампуют голограммы кеды; вонзаются в землю, пружинящие бутсы, разминающие в кашицу дождевых червяков, кленовые прожилки, желудиные скорлупки; забыв спросить гравитацию, по воздуху потопывают валенки слившись с горящей, чёрной осенью; миниатюрными ковчегами шествуют угги, так что мы начинаем подрагивать от толчков. Ещё парочка этих гулких ударов и вот мы уже бешено колотимся, задевая друг друга, в стенки выбоины, перемалываемся словно нас заперли в бетономешалке, крутимся подхватываемые бураничком и песчаным гейзером выбираемся на поверхность. Барабанной дробью в продолжение пути гарцуя у вздыбленных тротуарных трещинок и разломах бордюрчика внезапно взмываем, прямо над визжащими, тракторно-давящими шинами, оказавшись в безвыходной, микроскопической камере.
Мы в тягучей невесомости перелетаем через дорогу и забившиеся в тепле и влажности тесной полости, ограничивающей движения, резко прижимаемся к нижней стеночке этого инородного коробка. Рывком нас перебрасывают, утеряв добрую половину, в следующую, совсем уж малюсенькую камеру. В ожидании тряски, кучкуясь, прижимаемся друг к другу поближе - стремительно выскакиваем из клокочущего изнутри хранилища. Россыпью светло-белеющих молочных зубов раскололись в крошево, разлетелись, кое-где растворяясь в тёмно-чернеющей кофейной жиже лужиц, а где-то спадая вниз с парапетов, проскальзывая на не давшей пуститься в пляс гололедице. А две коробочки, в одной из коих мы постукивали и подёргивались, как аморфные, туманные призраки самих себя видоизменяясь, метаморфозой превращались из туго слепленных комочков в колкую крупу.
Два ящичка, заключенные в тельца двух пернатых, кружились напротив друг друга, избивая друг друга меховой, неприметной бронёй, попискивая, напоминая нам увлеченную в сто крат форму нас самих только неподатливую как сырая, заледеневшая дичь. И сейчас, мы, вымоченные в тягучей, отвратительной жидкости, странным образом отполировались во влажных, властных хранилищах двух обезумевших существ, сейчас набрасывающихся друг на друга, в скором времени, нахохлившись, скруглившись, вновь бросились царапать, клевать и рвать.
В этот раз под востреньким прицелом меховой двустволки оказались мы. Один из нападавших подхватил и закружил, размахивая пюсовыми перышками втащил в эпицентр торнадо, и хищнически оба набросились, топча нас, разминая в крохотные блинчики, коцая, покусывая и щебеча, раскидав наши остатки по всколыхнувшиеся лужам, подлетав и выискав даже в той беспробудной трясине, жёстко и сумасбродно выглядывая панически раскрытыми глазками, клюя нас – размякших, мельчайших и ничтожных, будто никогда мы и не скакали по зигзагам лестниц, бросались с верхних ступенек, остервенело, путаясь в собственном потоке, давя друг друга, прижимаясь, вылепляясь, разбиваясь в крошево, поскальзываясь на нерадиво распущенных и волочащихся о заледенелой земле шнурках…
Скоропостижно склевав останки, поворотившись в грязевых салатах, с мешаниной из хлебного крошева, бурых перьев и пуху мышастого тона, разворошив не хуже стилетов шпилек коготками лужицу, проверещав, вспорхнули, пролетев мимо шин в истерике, стопорящихся на перекрёстке, проскользнули у предусмотрительных, гибких, бесхарактерно-бесхребетных калош, мокасин выписывающих чечётку, заляпанных и стянутых шероховато грязевой коркой капучино. Пронеслись над косыми линиями парапета и покосившимися, рыжевато-болезненными лесенками, по воле голода устремились к одному из скопищ невнятного бурчания незамысловатых кроссовок, переминающихся с одного на другой у пряного, согревающего жаром прилавка.
Они неслись к потёртым, пахнущих луком и горчицей ботинкам, вперёд, к ним, с испарившимися воспоминаниями о былой вражде за безвкусную комковатую пустоту, о дрожащих хлебных крошках в клюве, миную сам факт их былого существования. Уже забыто.
Суетливое трепетание их крыльев, ободранные как древние, покосившиеся заборы, истинный цвет чьих уже и не вспомнишь, так густо они обклеены объявлениями, так спешно и неряшливо содраны старые и неактуальные, так суетливо, спустя рукава навешаны свежепечатанные из еще более дешевой бумаги, так и окрас воробьиный уже забыт - от свинцовых брюшек до караковых косынок на любопытно повернутых головках, уже и не вспомнить, как они ребячливо садились на плетенные стулья на террасе и комично дёргали казалось такими хрупкими клювиками. Больно было смотреть на призраки их исчезнувших, или это была возможна другая, идентичная им пара, свинцово-караковая от брюшек до косынок, с одинаковой влажностью клюва, и мне даже стало страшно всего на каплю, что странно, для меня укрытой и застланной листопадом яростно алой кирпичности стены и равнодушно переливающимся стеклом окна. Уже вот и обеденный перерыв доходит до трагичной отметки, ставя крест на безделье, но есть ощущение, что это правильно - вот так, недвижно стоять, прислонившись к подоконнику офиса с газовыми, палевыми занавесками и гниющим кактусом, который из чрезмерной заботы и лучших побуждений залит, что иголки зашерстились и приласкались, временами клочьями падая мне за шиворот униформы.
И настоящие, церковные трепет и боязнь взяли меня за портянки всей моей офисной душонки, и видела я змея одного и второго, и выводок мышат барахтавшихся в кофеине луж. Танцевали, присматривались к матовым, потерявшим шик и лоск чешуйкам, выворачиваясь, и дикое взяло этих двух, то проснувшееся, шипящее, изворотливое, естественное и неконтролируемое и потому во мне всё восстало против этого всплеска, хоть и я была обложена тяжёлой ватой стен и помещена в стеклянною колбочку цивилизации, и вот сквозь неё смотря, на природу восставшую и проснувшуюся, оглушавшую сильнее и суровее чем грохочущая слякоть пенной, сумасшедшей осени.
И сердце зашлось. Ведь выход единственный: похватав своё пальтишко на руки как новорожденного, послав к дьяволу неустойчивые осенние парапеты, перелететь через гололедичный капкан и завернуть змей грозящихся багровыми лоскутами языков. Унести прочь студёных и шикающих кобр, растоптать, так что те крошки хлеба, прилипшие к жару и влажности клюва выскочат их змеиного нутра и в начале засеменят по кое-где занесенным кофейными зёрнами асфальту а после заскачут, запрыгают, потихоньку рассыпаясь в зёрнышки и где-то в безлюдной подворотне обратившись в пыль.
Но сперва: бросить в мусорный бачок чистейшие пока бахилы, обменять танкетку на мартинсы при этом не забыв украдкой посмотреть в зеркало… Даже разделённая одним окном от змеиного побоища, всё равно нет да и поменяю угол, отмечая чуть недозрелый гранат губ и румяна так естественно осенними листьями ложащиеся мне на скулы. А если… а если открыть окно настежь, сквозняком разметая по кабинету бумаги, так вовремя еще не скреплённые сшивателем, и содержимое этих двух бачков с чистыми и грязными обувными чехлами, смешатся – фабричное и разорванное в едином жевано кобальтовом маскараде. Привстать на подоконник и просто переступить, оставив на брючном вельвете униформы еще один клубочек шерстяных, кактусных иголочек. Переступить и сразу же оказаться в нескольких метрах от пожирающих, вонзивших в друг друга зубы, смешав яды в одну разъедающую хлебный мякиш кислоту, расцепить их отбросив… И даже не напомнив себе, что едва ли две раскинувших свои капюшоны кобры, хватились под окном кирпично-стеклянного офиса, за чёрствый сгусток дрожжей…
Створка пустой холодильной камеры открывается остудив безнадёжной студёностью, осветив овал твоего лица густо-лимонным светом, характерным для лампочки «на пенсии», простонав что-то нечленораздельное с удручающим аккомпанементом разочарования. Всё логично объясняется полным отсутствием содержимого. Эта соболезновавшая всем голодающим нота, сразу же бросает надежду к стенке этой самой камеры и расстреливает ее одним разрывным патроном, раздаётся хруст поспелого огурца, так словно он там и лежал, такой перезрелый переросток с бабушкиной дачи, что семечки уже мысленно гильзами падают на несуществующее, окаймлённое васильками блюдце … но камера пуста. Ты еще раз шаришь рукой и к удивлению нащупываешь сверкающую, как осколок волшебного зеркала ослепившего Кая, фольгу. Шарик завернутый в фольгу, перемороженную с ледяным налётом, ты бережно разворачиваешь колобка, стараясь быть максимально осторожной, будто внутри бьющееся сердце того самого Кая и ты пока еще сомневаешься, кричать ли от ужаса увидев перед собой замороженную, человеческую плоть или же растрогаться в значимости момента, держа в руках чужое сокровище. Освободившись от оков эластичных, металлических листов, маленький комок со стуком падает на кафель пола и прыжочками да подскоками подкатывается к твоей обнаженной ступне, со сна еще не спрятавшийся в норке тапочки.
Окаменевшая, мясная фрикаделька, давеча приговоренная потонуть в курином бульоне, с водяными лилиями жира, дрейфовавшими на поверхности и так халатно и бережливо оставленная про запас, опёрлась о большой палец твой левой ноги, и вот она уже облеплена тонкой, но липкой паутинкой пыли. Еще один урок, о мимолетности, всего, что мы желаем сберечь.
@музыка:
Звуки природы - Шум дождя
@настроение:
глумливое
@темы:
тексты
-
-
16.06.2012 в 02:52абсолютно потрясающе, браво.
только читать немного сложновато, но это, пожалуй, даже плюс, люблю все сложное.
-
-
16.06.2012 в 10:16