читать дальшеПо прошествии первой недели Квентин действительно перестал обзывать того выблядком, согласился делить с Вальцем если не кровать, то хотя бы одну комнату, не грозился перевернуть кухонный стол, когда Кристоф в который раз подавал ему на каждый прием пиши холодные сэндвичи с полузамороженной курицей. Кристоф тоже старался из казалось бы всех своих сил, он по его мнению очень утонченным и деликатным жестом украшал ломтики хлеба заветревшийся петрушкой, не пытался подловить Квентина на знание той или иной цитатой из кинофильма и согласился меняться с Тарантино правом на обладание кровати. Хотя одно оставалось неизменным: они по прежнему смотрели четыре-пять фильмов в день с Квентином, свесившим ноги с кровати и Кристофом, сидящим у ее изножья. Ему нравилось раз за разом проверять как далеко он может зайти и сколько много Квентин может ему позволить — иногда Вальц просто цеплялся рукой за щиколотку Квентина и терзал кромкой ногтя жесткую джинсу, порой облокачивался головой об острое колено Тарантино и сидел в такой позе, замерев, несколько часов к ряду, а время от времени подцеплял пальцами носок Квентина, лез под материю, пытаясь добраться до кожи и в такие моменты чувствовал зудящие, шипящие иголочки накатывающего счастья, даже если на экране телевизора шла очередная драма Бергмана[49], способная раздробить на щепки даже такого матерого синефила, как Кристоф. Он не решался спросить Квентина почему и с какой целью он позволяет Вальцу прикасаться к себе, то ли в страхе услышать презрительную насмешку, то ли из-за абсолютно инфантильной и глупой боязни, что Тарантино, поглощенный в кинематографический транс, не осознавал и не помнил прикосновений Кристофа. На деле ни один из них не понимал другого, причины и последствия их поведения были неосознанно скрыты ими самими друг от друга, привнося в их отношения флер нелепицы и абсурда. Они могли спорить между собой о ничего не не значащей детальки или оттенки, они спорили и ругались до хрипоты и странного восторга, охватывающего их в самом начале беседы, они никогда не приходили к консесу, что не останавливало их от продолжения спора на следующий же день. Они переходили на личности, плевали на все законы риторики, продолжая будто фехтовать друг с другом словами, они спорили о хронометраже того или иного фильма, об именах персонажей, о намеках и символах, о релевантности Гильдии режиссеров Америки, о расписании автобусов, идущих напрямую до Твин Пикс[50].
А как-то они начали спор об актерских способностях Линды Лавлейс:
— Да будет тебе известно, умение красиво трахаться на камеру не означает недюжинный актерский талант, — спародировав манеру речи Кристофа, произнес Тарантино.
— А у тебя богатый опыт в подобных вещах?
— Как быстро ты с Лавлейс перекинулся на меня.
— Ты в курсе, что сейчас используешь демагогический прием ad hominem? В правила риторики...
— Я могу показать тебе кровь, любовь и риторику, могу кровь и любовь без риторики, или кровь и риторику без любви. Единственное, чего не могу, так это любовь и риторику без крови. Без крови никак нельзя, на ней все замешано[51].
— Не увиливай.
— Да прекрати, я знаю, что ты тащишься от моментов, когда я бросаю тебе эти цитаты. Ну да ладно, о чем это мы, ах да, Лавлейс[52], так вот, я точно знаю, что есть разница между искусством кино и трахом. А если ты этого не узнал на своем опыте, то можешь поверить мне на слово.
Кристоф только сухо улыбнулся и парировал:
— Как ты сам сказал в начале нашего спора, есть разница между тем чтобы просто уметь трахаться и уметь трахаться на камеру. Центральным становится не удовлетворение партнера, а удовлетворение зрителя.
— В этом ты прав, но соль порнушки в том, чтобы вызвать у зрителя одно единственную эмоцию — возбуждение. Чтобы он подрочил и кончил, а потом посоветовал друзьям, мол, охренительная штучка эта Лавлейс. В настоящем же кино актеры должны вызывать у зрителя весь спектр эмоций, в этом и разница, сечешь?
— И ты считаешь это легко?
— Что "легко"? Завести кого-то? Картинно постонать на камеру? Закатить глаза и принять член так глубоко, чтобы до горла доставал? Ты об этом?
Кристоф замер, точно выискивая правильную формулировку для того, что он собирается сказать, и произнес:
— Ты все упрощаешь: зритель инстинктивно всегда почувствует фальшь, гипертрофированные стоны будут резать слух...
— Ты еще скажи, гиперболические!
— И скажу! В отличие от тебя..
— В отличие от меня "что"? Я знаю слово "гипетрофированные", знаю, что такое гипербола, а что такое литота, я просто не использую их чтобы выпендриться, как некоторые.
Кристоф только неопределенно махнул рукой и продолжил:
— Давай не будет отходить от темы. Я лишь хочу сказать, что имитация естественности это и есть главная задача актера. И нет разницы порнография это, или эпический фильм Ланга[53].
— То есть ты хочешь, что все эти актрисы так жутчайше страдают из-за подобных унижений и держать марку им невероятно сложно?
— Что ты имеешь ввиду под унижениями?
— Ну например минет.
— Ты находишь позицию того кто...
— Если ты назовешь минет фелляцией я откажусь смотреть горячо тобой любимые "Шепоты и крики"[54].
— Мм, позицию того, кто отсасывает унизительной?
— Да. А разве ты не согласен? — Искренне удивился Тарантино, наклонившись ниже к Кристофу, сверля его заинтересованным взглядом. Такой порыв видимо сильно вдохновил Вальца и, он подтянувшись на руках, сел на кровать рядом с Тарантино.
— Наоборот. В уязвимой позиции находится тот, кому отсасывают.
— С чего ты взял?
— А ты сам посуди, все мужчины так трясутся над своим членом: для них это не только детородный орган, но и способ самоутверждения, многие мужчины средних лет, как великовозрастные младенцы, сравнивают свою длину с чужой, так боятся, если кто-то ударит их в пах, впрочем, ты сам знаешь. И вот они значит, вручают, скажем так, этот свой драгоценный жезл кому-то, вставляют в чей-то рот, а на периферии их сознания мечутся мысли и эти несчастные дюймы мучают мужчин каждым утром всю их жизнь. И вот они видят как чьи-то губы обхватывают их, но не перестают спрашивать себя: "Он большой у меня? Достаточно ли он большой? Достаточно ли он твердый, сработает ли он в самый ответственный момент?" но главный вопрос, который они задают себе с начала и до самого конца: "Хорош ли я? Есть ли мужчина, который может быть лучше меня в постели? Были ли у нее, этой девицы, которая работает сейчас надо мной, мужчина лучше? Был ли нее у нее тот, кто больше и быстрее и медленнее и длиннее и глубже и сильнее, чем я? Что если я делаю все не так?" В такой ситуации мужчина абсолютно уязвим, он может только стонать и шептать эти грязные, кретинские словечки, как: "еще", "глубже", "возьми его всего" и покрываться потом не только от наслаждения, но и от неосознанного страха. Вся шутка в том, что главное это даже не страх перед собственной неполноценностью, а в том, что в погоне за наслаждением у человека отмирают все рациональные и осмысленные чувства, и если именно в сексе мы максимально открываемся друг другу во всех смыслах, то когда тебе кто-то отсасывает, то открываешься и отдаешься именно ты, теряя всякий контроль над собой. А другой в прямом смысле держит его за яйца. Никто не любит, когда его, беззащитного, держат за яйца.
Когда Кристоф закончил, Квентин не подхватил нить разговора, как они оба привыкли, и в обычно раздираемой шумом споров квартире, на миг установилась тишина. Казалось они боялись спугнуть ее и сидели так несколько секунд — не глотая, не поигрывая костяшками, не усмехаясь, точно решая для себя — в шутку или в серьез они начали обсуждать эту тему. В конце концов Тарантино тихонько присвистнул и засмеялся своим резковатым, грохочущим смехом.
— Не ожидал от тебя такого глубокого анализа проблемы. Ты стоишь Фрейда и Лакана вместе взятых.
— Сочту за комплимент.
— Это и есть комплимент! Но теперь послушай мою историю, я как раз тогда начал работать в видеопрокате и отвечал на вопросы в стиле: "Тельма и Луиза[55] это фильм или модельное агентство?" И вот значит однажды пришла в прокат одна цаца, и говорит, что, мол, любит фильма Фон Триера[56], что тот, мол, такой глубокий и аристократичный. Ха, уже в тот момент я все про эту цыпу понял, тем более, у нее был такой размалеванный красным рот, губы выглядели так будто их на барбекю пожарили. Я в последний раз такие губы только у Дерн в "Диких сердцем[57]" видел. Но я цацу разочаровывать не стал, но, потрепавшись с ней пару пару минут, я понял, что она на все готова, знаешь такой тип женщин, которые готовы отсосать тебе прямо на парковке, разодрав в клочья колготки, просто потому что подобные приключения раззадоривают их больше, чем все эти ужины в шикарных ресторанах и секс у окна фешенебельного отеля, так что прохожим все всегда видно. Так она встала на колени, даже не дождавшись того, чтобы я повесил на дверь табличку "технический перерыв" и расстегнула мне брюки. Дальше все было по сценарию — я просто схватил цацу за волосы и насаживал ртом на мой член, так что потом он весь был покрыт алыми отметинами от ее красной помады. Я трахнул ее рот, понимаешь? А у нее слезились глаза, она кашляла и в конце конечно же поперхнулась, заляпав мне брюки. Я хотел было прислать ей чек за химчистку, но мы распрощались сразу же после минета, так что я не только ее адрес узнать не успел, но и само имя цыпочки. Вот и конец истории, — подытожил Тарантино и еле сдержал улыбку, когда увидел, какое впечатление произвели его слова на Кристофа — тот сидел немного съежившись, словно его только что ударили, а на глазах выступила влага, и Квентин понял, что тот не моргнул ни разу за всю длинную историю, что Тарантино ему рассказал.

читать дальше— Я считаю, — начал Кристоф, но зашелся сухим кашлем, и только успокоившись, смог продолжить, — я считаю, что эта... девица просто не смогла найти к тебе верный подход.
— Да? — Насмешливо переспросил Квентин.
— Да.
— А ты бы нашел?
— А ты бы позволил?
— Только если бы ты нашел.
— Это еще одна риторическая ошибка под названием "порочный круг", — тут Кристоф резко оборвал себя и, шумно выдохнув воздух, которого в последние минуты стало как-то слишком много, зарылся руками в волосы в искренней и иступленной попытке понять, как же ему нужно поступить.
— Может хочешь выпить для смелости?
— Хватит насмешничать надо мной, — резким фальцетом чуть ли не закричал Кристоф и вновь осекся, поняв, как же жалко это должно быть выглядит со стороны, — перестань. Не сейчас. Хорошо?
Квентин только кивнул и бросил задумчивый, но в тоже время испытующий взгляд на Вальца, одними глазами спрашивая о его следующем шаге.
— Только громко не кричи, — глухо произнес Кристоф, так что Тарантино не смог понять шутит тот или говорит серьезно. Было видно, как Кристоф нервничает, воровато облизывает губы, несколько бледнеет и даже сильнее затягивает резинку на волосах.
Будь это кто-то другой Кристоф просто бы надменно посмотрел таким взглядом, что стало бы сразу понятно кто кому делает одолжение.
Будь это кто-то другой Квентин не стал бы мелочиться и пошло пошутил бы или начал подначивать или схватил бы этого человечка для перепиха за воротник и прижал к своему паху.
Но это было именно они двое, что делало все таким сложным, неловким, нестерпимым, и тот факт, что они оба терпеть друг друга не могли и в то же время просыпались иногда по ночам, чтобы рассказать об идеи, шутке, умозаключении о котором забыли рассказать вечером или к которому пришли только во сне, именно это и превращало их отношения в эпический театр, который с легкой руки Брехта[58] был принят людьми, как самое верное определение этой необъятной и нелепой жизни.
Перед тем как положить руку на бедро Квентина, разрушая этим движением барьер в виде наметившейся дружбы, Кристоф все же спросил:
— Ты же не одолжение мне делаешь. Зачем тебе это?
— А почему бы и нет?
— Ты говорил, что мужчины это не по твоей части.
— А ты и не мужчина, — отрезал Квентин, — ты что-то другое, я еще не разобрался что, но явно что-то иное и и не земное, в самом худшем смысле этого слова. Существо, новый подвид хордовых, homo absurdus[59], или как это правильно на языке людей с университетскими дипломами сказать. Это ни комплимент и ни оскорбление, просто прими это, как факт.
— А ты понимаешь, что ты абсолютно такой же? — Кристоф нахмурил брови и положил ладонь на чужое бедро, провел по ее внутренней стороне, — ты другой, но при этом абсолютно такой же. Вот такой вот дуализм.
Кристоф начал вести рукой выше, рыскал кончиками пальцами по скрытой тканью коже, пытаясь узнать и запомнить это незнакомое тело за один раз. Его прикосновения были похожи на перебирающего лапками скорпиона на теле заснувшего в пустыне бедуина, Кристоф дотронулся до напряженного живота Квентина и заскользил ладонью под край джинсовой куртке, под которой он нащупал одно только голое, покрытое мурашками, тело. Он нажал на пресс Квентина, заставляя того откинуться на колющуюся постоянно вылезающими гусиными перьями подушку, так что с края кровати свисали одни только ступни. Наконец Кристоф подхватил шлевку на ремне Квентина и слегка потянув, расстегнул зазмеившейся вокруг его запястья пояс. Пока он возился с пуговицами на джинсах, выправляя ткань, которую благополучно заела молния, и стягивал вниз эти покрытые грязными пятнашками то тут то там, джинсы прямо вместе с нижнем бельем, пока он все это проделывал, Квентин недвижно лежал, пытаясь просчитать собственный пульс, но то и дело сбивался. Когда он поднял глаза, то увидел, что Кристоф смотрит на него в упор, вцепившись в него глазами, как терьер вцепляется челюстями в песье горло на собачьих боях.
Он бы даже испугался такого взгляда, но Квентин Тарантино не боится ничего, и потому он откинул голову на покрывало и попытался расслабить каждую мышцу, стараясь унять взбудораженное ожиданием тело.
— Почему ты молчишь? Ты ведь никогда не молчишь, — послышался голос Кристофа.
— Я могу рассказать тебе о приливах[60].
— Тогда лучше молчи.
Когда наконец Кристоф дотронулся до него ртом, Квентина пробила внезапная дрожь — все казалось новым и уже давно пройденным одновременно, рот, язык, очередность действий Кристофа все было знакомо, ровно также как с женщинами, и в тоже время совсем по-другому. Это было странно, это было отвратительно и будоражаще — чувствовать колкую шероховатость щетины на собственной коже, от этого было душно и влажно, от этого хотелось как-то особенно точно простонать или сказать какую-то замысловатую пошлость, от которой в обычные дни хочется передернуть плечами, но в тот момент можно было сразу же кончить.
Пару раз он даже порывался схватить Кристофа за шею, в иступленном желании намотать самые кончики волос на ладонь, натянуть их, даже вырвать клок, причинить боль, чтобы Кристоф, как и он, отпустил себя, простонал, поперхнулся, поменял сосредоточенно-безразличную гримасу на что-то открытое и честное, в миг перестав быть хозяином положения. В какой-то момент Кристоф отстранился, с влажным шлепков разомкнул губы и чуть приподнялся на локтях, с вызовом посмотрев в глаза Квентина.
— Что ты хочешь чтобы я сказал?
— Правду.
— Ты хорошо отсасываешь.
— Не эту правду.
— Ты отсасываешь почти также хорошо, как Ума Турман[61].
— Опять не то.
— Я хочу кончить тебе на лицо.
— Это уже лучше, — хрипло отозвался Кристоф и, наклонившись, поцеловал тыльную сторону ладони Квентина. Тот только сильнее вцепился в покрывало ногтями, так что побелели костяшки пальцев и тянущее внизу живота возбуждение сменилось легкой болью.
Кристоф не давал ему кончить еще некоторое время, пока они оба вконец не взмокли и не запыхались. Квентин понял, что больше не может держаться, когда ощутил почти что невесомое прикосновение зубов на головке, и сорвано простонал, преддверии оргазма.
— А тебе идет, — прокомментировал Квентин, глянув на белесые подтеки на чужой щеке. На молочной коже Кристофа она смотрелась почти органично, насколько органичной может выглядеть мужская, испачканная спермой щека, — теперь ты действительно красавчик. Но рожа все равно крива.
— Какой же ты неблагодарный, — с неподдельным восхищением прошептал Вальц, так что от его доминантной властности не осталось и следа.
— Какой есть, — пожал плечами Тарантино и, поколебавшись, все же отодвинулся, когда Кристоф подтянулся и улегся рядом с ним.
— Дотронься до меня, — просто сказал Кристоф.
— Мы сделали это в целях эксперимента, — на всякий случай пояснил Квентин и пылко ткнул Вальца меж ребер.
— Конечно же ради эксперимента.
— Во имя признания талантов Лавлейс.
— Да благословит бог ее душу, — поддакнул Вальц.
— Ты что, — с наигранной подозрительностью спросил Квентин, — издеваешься надо мной?
— Даже и не думал.

читать дальше***

— Расскажи про новый сценарий, — примостившись на противоположном краю кровати, сказал Кристоф.
В ответ на такую просьбу Квентин только скрипнул зубами, но злости, как бывало раньше не испытал, только сухое раздражение вперемешку с вынужденным смирением. Для виду он с минуты поиграл желваками, но все же сдался, и произнес:
— Знаешь, ты, один никудышненький минет не дает тебе никакого чертового права рыться в моем чемодане.
— Никудышненького? — В притворном удивлении вздел брови Кристоф, — да ты был как в лихорадке, когда...
— Забудь.
— Только если расскажешь.
— Ты уже прочел?
— Нет... так проглядел...
— Значит прочел.
Квентин начал писать этот сценарий прямо в дороге. Ему казалось, что восьминедельное путешествие по Европе после изнурительного процесса съемок "Криминального чтива", пост-продакшена, глянцевых галстуков и бумажных улыбок Каннского кинофестиваля, станет той панацеей, которая вернет его в ритм постоянных диалоговых набросок в карманном блокноте, салфеток в придорожных кафе, манжетах, воротничках и коленок девушек на одну ночь.
— Не хочешь узнать, понравилось мне или нет?
Квентин только усмехнулся:
— Тебе не могло не понравится.
— Почему это? Мне, знаешь ли, совсем не понравилось, во-первых, ты пошло заигрываешь с темой нацизма и Холокоста, во-вторых, этот полковник СС с его ужимками и трубкой Шерлока Холмса совершенно неестественен, а уж Гитлер, спрашивающий не найдется ли у охраны жвачки, просто смешон[62].
— У тебя просто юмор старомодный.
— Нет, просто тебе стоит подумать над сценарием.
— А ты значит, мне в учителя подался?
— Я никуда не подался, просто рекомендую исправить некоторые вещи. Актеров приличных найти, так далее.
— Погоди... ты на что-то намекаешь?
Кристоф было пытался начать протестовать, но под едким взглядом Тарантино быстро сник.
— Сценарий неси. Живей давай, — добавил Тарантино, видя, что Кристоф оторопел в нерешительности.
— Он здесь, — несколько виновато произнес Кристоф и, перегнувшись через кухонную тумбу, выудил из небольшого, изгвазданного цветными пятнами бурной фантазией Поллока[63], сундучка помятые, исписанные почерком Тарантино листки.
— Ах ты конченная мразь, украл мои листки, — с поддельной лаской в голосе произнес Квентин и ловко поймал эту кипу, умудрившись не выронить ни одну из страниц, и быстро проглядев свои заметки, подал Кристофу один из листков.
— Вот, умник, если считаешь, что можешь претендовать на роль, то давай, почитай мне.
— Я этого не говорил, это ты сам домыслил.
— Но ты имел это ввиду, не ломайся, тебе меня так легко не провести. Итак, тебя зовут Ганс Ланда, ты умен и изворотлив, как сам дьявол, ты красноречивый человек себе на уме, которому плевать на национальность, политику и прочую шелуху, ты просто хочешь делать свою работу хорошо и чтобы не случилось, остаться на коне.
— Насколько я беспринципен?
— Абсолютно, ни морали, ни устойчивых жизненных позиций, я же говорю — ты сам сатана во плоти.
— А... я красив?
— Когда я выписывал героя, то представлял кого-то по типу тебя, так что нет, — честно ответил Квентин, получив в ответ хмурый взгляд.
Поняв, что пререкаться бессмысленно, Кристоф развернул бумажку и прочитав строчки про себя, сказал:
— И ты будешь этим фермером с молочной фермой и дочурками-доярками?
— Да.
— А я ищу евреев.
— Ты ищешь не просто евреев, — махнул рукой Квентин, — ты ищешь жидов! крыс! врагов нации! трусов и паразитов, веками гонимых из одной страны в другую! именно ты несешь правосудие, избавляя мир от этих выродков Земли! — Вошел в раж Квентин, едва не перевернув, стоящую рядом с ним кружку пива.
— Тебя за такие высказывания, в Германии бы давно за разжигание межнациональной розни бы арестовали, — саркастично ответил Кристоф и вновь проглянул листок.
— Мм... Месье, вам известно, какой кличкой наградил меня французский народ? — Слегка споткнувшись на первом слове, начал Кристоф.
— Меня подобные вещи не интересуют.
— Но вы знаете, как меня называют.
— Да, знаю.
— И как?
— Вас называют "Охотник на евреев".
— Именно так! — Серьезно ответил Кристоф.
— Нет!
— Что "нет"?
— Ты не должен говорить это с такой серьезной маркой на лице, ты должен фиглярствовать понимаешь? Как тот же Гамлет, потому что ты знаешь, что это игра в одни ворота, что финал боя заказан заранее, что ты хитрее и смекалистее этого несчастного фермера! Ты должен веселиться над ситуацией, выть выше этого всего, ведь ты не нацист, ты... ты... ищейка, понимаешь?
— Да, кажется да. Давай попробуем еще. Хм. В отличие от большинства немецких солдат, я могу думать как еврей. Именно поэтому я столь успешно на них охочусь. А солдаты могут думать
только как немцы. Если сравнивать немцев
с животным миром, то они хитростью и хищными повадками похожи на ястребов. А если сравнить с животными евреев, то они больше похожи на крыс.
— Опять не то. Почему у тебя презрительные интонации? Они должны быть наоборот довольно спокойными, как будто ты параграф из учебника читаешь.
— Я постараюсь, — с нажимом ответил Вальц и попытался было еще раз, но эта попытка вылилась в такую же неудачу как и две предыдущие. В отличие от их обычных перепалок, этот разговор не был пропитан той желчью и иронией, к которой они оба привыкли. Квентин говорил наставительно и терпеливо, без свойственного для него сарказма, а Кристоф по-большей мере молчал и кивал на то или иное предложение. Отношения режиссер-актер абсолютно естественно расчертили их общение на две равные доли — вот здесь мы кусаемся словами, шипим и пытаемся исколоть друг друга вилками, а вот тут мы работаем вместе, обсуждаем роль и сценарий и ведем себя практически, как нормальные, рассудительные люди.
Последующие несколько дней они только и препарировали сценарий, переговариваясь в пол голоса и расчеркивая страницы под текучим, желтым светом ламп. Для Квентина стены этой квартиры в какой-то момент перестали казаться враждебными или же сковывающими, в последствие, он так и не смог вспомнить, не смог отличить этот момент, когда квартира, безвкусица интерьера и этот забавный, невозможный человек с кривоватом лицом стали неотъемлемой частью рутины, рутины, которая Тарантино совсем не надоедала. Это было похоже на естественное скольжение усталого человека от реальности к долгожданному сну, и он привык к этому месту, как иные засыпают — сначала медленно, сознавая каждое изменение, каждую деталь, а потом незаметно и непримечательно — но раз и навсегда, без возврата назад до самого утра.
— Есть одна сцена, — слова Квентина прорезали сгустившуюся над ними тишину, — она есть у меня в голове, но пока я совершенно не представляю, какие верные слова к ней подобрать.
Было далеко за полночь, и они лежали каждый в своем уголке — Кристоф, согласно расписание своей ночной смены на железной, лязгающей пружинами кровати, а Квентина на полу, завернувшись в декоративную подушку викторианской расцветки. Вальц, уже готовы провалиться в сон, дернулся, точно от удара и откашлявшись, спросил:
— Расскажешь?
— Там Ланда сидит в ресторане с одной из тех жертв, семью которой уничтожил, и вот они сидят, а тот ее очень ненавязчиво и деликатно расспрашивает. Конечно же он предлагает ей выпить молока, что отсылает нас к начальной сцене в сценарии, где он приходит в один из домов, где прячется она в семьей и пьет это свежайшее молоко. Девка конечно же не может понять, узнал он ее или нет, играет он с ней или нет. Я это вижу очень четко, ясно, красочно, знаешь, весь такой саспенс, чтобы зрители изжевали свою руку от напряжения. Но ничего не выходит. Не могу найти слов, просекаешь?
Кристоф пожевал кончик наволочки и скомкано ответил:
— Я над этим поразмыслю.

читать дальшеНастаивать на более детальном ответе, Квентин не стал, в конце концов он сам и только он сам должен размышлять над раскадровкой, верном чередовании крупных и дальних планов и жизненности и оригинальности диалогов. Уж Кристоф, который за эти пару дней так и не смог разобраться в характере центрального персонажа будущего фильма, ему явно не помощник. Иногда Тарантино казалось, что Кристоф со свойственной ему иррациональной обидчивостью и даже мстительностью, ждет что Квентин заберется с ним под это дешевое, синтетическое покрывало и наконец-то назовет не "выблядком", а по имени. После того весьма недурного с точки зрения Тарантино минета, между ними все осталось неизменном — Кристоф по прежнему щупал его голень во время просмотра фильмов, готовил ему сэндвичи с холодным цыпленком и остерегался лишний раз дотронуться, а Квентин, выбрав в свои приоритеты политику невмешательства, как бы со стороны наблюдал над тем, что происходит в этой крохотной квартирке в центре Цюриха. На обещанные прогулки Вальц его так и не вывел, в вихре фильмов, хлестких разговоров а теперь и работы над сценарием у них обоих так и не осталось времени на осмотр городских пабов, кладбищ и прочих прелестных в своей злачности мест. Потому Квентин искренне изумился, когда на следующий вечер Вальц предложил ему сходить на обед в ресторан.
— Если ты надеешься, что сможешь обставить все, как на свидание, то ты глубоко ошибаешься, уяснил? — На самом пороге объявил Квентин.
В ответ на такую тираду Кристоф только усмехнулся с этой своей кособокой самовлюбленной улыбочкой, которая ничего хорошего для Тарантино не предвещала, и оправив манжеты, несколько неподходящего для погоды, суконного пиджака, Вальц распахнул дверь квартиры.
В дороге, Кристоф не проронил ни слова, только коротко бросил через плечо название ресторана: "Cantinetta Antinori", как будто это название могло сказать что-то, не бывавшему раньше в городе, Квентину. Ресторан был расположен совсем не далеко от вокзала, в одном из проулков, в расписанном тирольским орнаментом доме и едва слышным с улицы итальянским говором, мельтешащих в прорезях окон, официантов. Внутри в самом воздухе Квентин учуял разлитый душок печного жара и смака, готовящихся блюд, и подоспевший к ним низкорослый, бритоголовый официант, который за пределами этого здания вполне мог сойти за штампованного нео-нациста, усадил Квентина за столик и исчез в проходе на кухню.
— Очарован, месье, — услышал он за спиной голос Кристофа и сразу же насторожился — интонация, с которой он произнес эту фразу казалось чужой, слишком уж уверенной и при этом лукавой она звучала. Но к чему он совершенно не был готов, так это к тому, что Вальц возьмет его тяжелую, порозовевшую на холоде руку и оставит на ней быстрый, сухой поцелуй, еще до того, как Тарантино бы успел одернуть ее или же вспылить.
— Какого хрена... — начал было Квентин, но замолчал, чувствуя странную перемену настроения Кристофа, всю несвойственность его позы, интонаций, даже поворота головы — из надменного выпускника драматической школы с замашками педераста и аристократа тот приобрел необычную властность в голосе, и сама его поза — расслабленная, но в тоже время жесткая, с чувствующимся сильным внутренним костяком заставила Тарантино напрячься. Кристоф только откинулся на стуле и достав из кармана полупустую пачку, принадлежавших самому Квентину, тяжелых, нефильтрованных, сигарет, медленным, почти что драматичным жестом закурил.
— Вы уже пробовали местный штрудель? — Как бы невзначай осведомился Кристоф.
— Ты в своем уме вообще?
— Нет? Он весьма неплох, — пропустив реплику Тарантино мимо ушей продолжил гнуть свою линию Кристоф, — итак, — на его лице появилась располагающая к себе улыбка, — как вы познакомились с молодым рядовым?
После таких слов Квентин оторопел еще больше, и единственная мысль на которой он себя поймал, так это то, что слова Кристоф, его жесты, улыбка и выражение глаз кажутся ему невероятно знакомыми, даже родными. Как будто Вальц откопал в его памяти какой-то потерянный, бесформенный образ и теперь трансформирует его в нечто антропоморфное, живое и верное. Это было даже не дежа-вю, а скорее тихий триумф, который обычно испытывает режиссер из-за спины оператора, видя, как актер с первого раза выхватывает суть персонажа и не играет, а проживает его историю.
— Да... — Кристоф повернулся к подоспевшему официанту и вновь выдал эту открытую, несколько ехидную улыбочку и сделал заказ, — два штруделя. Один для меня, второй для месье. Мне чашечку эсспрессо, а для месье, — Кристоф помедлил, точно обдумывая, что же такого особенного предложить Квентину, и щелкнув в воздухе пальцами, принял решение, — стакан молока.
В эту секунду Квентин не то чтобы начал понимать подоплеку происходящего, нет, он был ошарашен догадкой, так что он раскрыл рот в беззвучном восклицании или ругательстве или же просто восхищенным вздохе. И этот человек сидящий напротив его, нет, уже не Кристоф, а самый настоящий штандартенфюрер СД Ганс Ланда воспользовался его замешательством и продолжил:
— Итак, месье, вы собирались рассказать…
— Буквально пару дней назад я ничего не знал о рядовом Цоллере
и его подвигах, — подхватил Квентин, все еще в безумных сомнениях о реальности происходящего. Он говорил медленно, тихо, даже неловко, запинаясь под этим пристальным взглядом, утягивающий его прямо во взгляд Ланды, точно жгут, — для меня рядовой был просто посетителем моего кинотеатра. Мы несколько раз говорили, но…
— Месье, позвольте вас перебить. Этот разговор простая формальность, — Ланда помахал в воздухе рукой, но улыбка, эта плотоядная, похожая на капкан улыбка, так и осталась, словно на иголках, пришпиленной к его рту, — вам не о чем беспокоиться.
В этот самый момент из дверного проема показался официант с двумя белоснежными блюдами в руках и аккуратно поставил их им на столик, стараясь движением не повредить архитектурно-устроенное сооруженице из печеных яблок и теста. Ланда с аппетитом взглянул на дессерт, но Тарантино-то знал, что тот способен закусывать только младенцами и евреями, а штрудель это так — камуфляж.
— Ах, простите, я забыл заказать сливки, — напевно произнес Ланда и сам рассеялся над собственной забывчивостью.
Квентин ничего не ответил и приподняв от чего-то одеревеневшую руку, занес над штруделем зубцы вилки.
— Дождитесь сливок, — с веселым порицанием повел пальцем Ланда, заставив Тарантино одной только интонацией отложить столовый прибор в сторону. Когда им наконец принесли сливки, лицо Ланда точно осветилось и широким жестом, пододвинув ближе к Квентину его блюда, он сказал:
— После вас.
Кусок едва полез в горло, но по наитию Тарантино проглотил, совсем не почувствовав сладкого, таяющего на языке вкуса.
— Вердикт?
Квентин только поджал губы.
— Как я сказал: неплохо, — Ланда слегка прищурился и и точно, комментируя только что подмеченную безделицу, произнес, — я заметил, у вас работает негр. Это правда?
— Да. Он француз. Его зовут Марсель.
— И чем он занят?
— Киномеханик.
— Хороший?
— Лучший.
— В общем да, для них это хорошее занятие. А вы умейте обращаться с проектором?
— Конечно.
— Зная рейхсминистра, я вполне уверен, что он не хотел бы, чтобы успех или провал его замечательного вечера зависел от способностей негра. Так что, если мы проведём мероприятие в вашем заведении, не смотря на все таланты вашего негра, работать с проектором будете вы, — точно урезонивая его в этом, протянул Ланда, — согласны?
— Да.
Немного помолчав, точно решая продолжать эту словесную попытку или хватит, Ланда вновь закурил.
— Сигарету? Не французские. Немецкие.
Квентин только помотал головой, не в силах выдавить из себя хотя бы одну относящуюся к сценарию реплику. Ему казалось, что язык прилип к небу, а саму гортань будто заморозило.
— Хотел спросить вас ещё кое о чём, — Ланда облизнул губы, а уголки его губ задрожали, как обычно бывает у хищника, готовящегося к своему последнему броску, — но прямо сейчас, ей-богу, даже вспомнить не могу о чём, — пожал плечами Ланда, точно прося прощения за собственную рассеянность, — наверное, мелочь какая-то, — Ланда рассмеялся и потянулся на стуле, точно насытившийся сырым мясцом зверь.
Бросив на Квентина очередной пронизывающий взгляд он, повертев в руках, дотлевающую сигарету одним спонтанным, точным движением потушил ее о нетронутую корочку штруделя, так что расплывшиеся по тарелки сливки окропились черным пеплом. Должно быть этого финального штриха оказалось для Квентина слишком много, и выронив из рук десертную вилку, он все также гулко и тихо, как та самая жертва Холокоста из его сценария, произнес на одном дыхании:
— Я выебу из тебя всю эту дичь. Пошли.

читать дальшеЛицо Ланды треснуло, и прямо из щели выглянуло, даже выпорхнуло знакомое, ошеломленное лицо Кристофа. Тот прикрыл рот рукой, то ли в шоке, то ли в стремлении не сболтнуть лишнего, и очнувшись, вывернул карман своего пиджака, высыпав множество звенящей, серебрящейся на свету мелочи, вскочил со стула. Редкие посетители с интересом взглянули на него — у Вальца было лицо, точно его кто-то внезапно ударил, таким изумленным и несколько мучительным было его выражение. Тарантино встал не с меньшим грохотом, но на него оборачиваться посетители побоялись, он напротив, всклокоченный, ошпаренной произошедшей между ним и Кристофом сценой, выглядел несколько угрожающе со своими напряженными пальцами и ошалелым блеском в глазах.
Первым из дверей ресторана выбежал Квентин, с остервенением наступая на лужи, пересекая огороженные мелким заборчиком газоны, он направлялся в сторону знакомого ему дома, напичканного тысячами несуразных безделушек. Прямо за ним, спотыкаясь о бордюры, и в кои веки наступая на стыки плит, быстрым шагом следовал Кристоф, пока они наконец не поймали друг друга у входа в подъезд, и обменявшись похожими на подзатыльники слепыми поцелуями куда угодно кроме губ, одновременно замерли, словно кто-то посторонний, там в небе, нажал на стоп-кадр. Они стояли так ровно одну долю секунды, продуваемые всеми непогожими ветрами, мыслями, пока Квентин, звонко ругнувшись, не втолкнул Кристофа в подъезд в зашей. Потом Вальц еще долго дергал ручку двери в неверную сторону, умудрился уже в прихожей стянуть с себя брюки, так и оставив лаковые туфли на почему-то босу ногу болтаться на ногах, и упал на пол, больно стукнувшись подбородком, от умелой подсечки Квентина.
Впервые они молчали, и этого казалось достаточно, на слова не хватало ни времени, ни фантазии, язык вяз в гортани, точно умасленный облепиховой настойкой, а пальцы виртуозно путались в пуговицах и шлевках. Квентин не имел практики в подобных отношениях, он только знал, что это должно быть очень, очень больно, и не понимал, почему Кристоф так этого судорожно хотел. Возможно виной был чумный рассудок, попутавший полярности и переставивший боль и удовольствие местами, с возможно сложные протеины, бурлящие в крови, заставлявшие ладони потеть, кровь — нестись и закипать в низу живота, а голос — хрипнуть, пока они вытряхивали друг друга из одежды. Уже вскарабкавшись на кровать, Кристоф остановился, переведя дыхание, и спросил:
— А у тебя нет венерических заболеваний?
Квентин по-началу рассеяно моргнул, но, взяв себя в руки, раздраженно ответил:
— А почему ты только сейчас об этом спрашиваешь?
— У тебя же столько девиц должно быть было.
— Успокойся, у меня никогда ничего не было, даже прыщика.
— Знаешь, я очень боюсь этих болячек.
— Давай прекратим если хочешь.
— Ты хочешь прекратить? — Спросил Кристоф стягивая с себя рубашку, через голову, как-то совсем ребячески.
— Если и будешь дальше спрашивать такие вещи, то да[64].
Кристоф помотал головой, а потом совсем уж сумбурно осведомился, если у Квентина презервативы и вазелин.
— Я что, похож на ходячую аптеку?
— Нет, — пробормотал Кристоф и провел языком по чужому солоноватому от только выступившего пота, плечу, — ты похож на ходячий кинотеатр, кинокассу, словом на все слова с корнем "кино" в них.
— Да я вообще человек-оркестр. Перевернись, вот так, да не отклячивай ты задницу, как шлюха, или ты согласен сегодня побыть моей, нет?.. Что же ты соскальзываешь все, эти жирафы на покрывале меня отвлекают, в следующий раз покупай точно такой же только с девочками из Hustler[65] по всему периметру, нет у меня встал, уже давно между прочим, да, я всегда треплюсь так много, а ты почему твою мать молчишь сука...
— Трахни меня уже, — просипел Кристоф, уткнувшись лицом в сгиб локтя, и нетерпеливо дернул ногой.
— Ты только во время секса материшься?
— Только во время секса с тобой.
— Даже не знаю, как я себя должен чувствовать, польщенным или оскорбленным. Черт, черт, перевернись назад, нет, в другую сторону, конечно жаль, что не получится оттаскать тебя за волосы, но...
— Но? — Переспросил Кристоф, и, повернувшись обратно на спину, подсунул под поясницу комок злосчастный подушки.
— Ты часто трахаешься с мужиками?
— Нет, да, не знаю, возможно...
— Чаще с бабами или мужиками? Ты их трахаешь или они тебя?
— Тебе обязательно нужна эта информация, чтобы переспать со мной?
— Первое, не отвечай, как еврей вопросом на вопрос, и второе, мы не спим с тобой, это я выебываю из тебя всю дичь, запиши, чтобы лучше запомнить.
— Чуть позже... — Он замолчал, когда Квентин начал протискиваться между его ягодицами. Они оба задержали дыхание, и синхронно вздрогнули, когда колокольня за их окнами загремела, обозначая полдень. Именно в тот момент Квентин вспомнил точную дату этого дня, и даже попытался сообщить об этому мелко дрожащему под ним Кристофу, но тот так зло и нетерпеливо обхватил ногами поясницу Квентина, что тот решил отложить эту забавную новость до лучших времен.
А потом Кристоф сделал это.
Он рассмеялся, тихо, но весьма отчетливо, в момент, когда Квентин порывисто поцеловал его куда-то между ключиц, и тут же остановился, услышав этот обезоруживающий смех.
— Ты траванулся совсем?
— Ты помнишь... помнишь тот фильм, который мы посмотрели вместе?
— Какой именно из шестидесяти четырех?
— Тот, тот, ты сам его выбрал. "Тролль 2"[66] кажется.
— И?
— Там ведьма с подростком занимались любовью, а сверху на них падал поп-корн! Это было так смешно, господи, посему мне так смешно...
— Какой же ты урод, — засмеялся Квентин, — мы так никогда не кончим. Даже с поп-корном.
— А у тебя есть?
— Нет, но всегда можно сбегать до ближайшего кинотеатра.
— Верно... но давай лучше в другой раз?
— Это твое единственное разумное предложение за две недели, — сказал Квентин и крепче обхватил чужие запревшие бедра руками.
Оргазм их прошил практически одновременно, это было похоже на плавание по океану на плоте, который швыряло с одной волны на другую, а в самом конце выбросило, голого, бездыханного и выпотрошенного на берег, так что потом голова еще долго гудела в приятной, усталой истоме.
— Это было лучше, чем я ожидал.
— Насколько?
— Тебе прямо в процентах ответ дать?
— Ты бы дал мне Золотой Глобус?
— Сатурн[67] бы я тебе дал, это было похоже не на любовную сцену, а на фильм ужасов.
— Их трудно отличить[68].
— Кретин.
Они оба тихо и понимающе рассмеялись, как люди, которые делят одну шутку на двоих, а остальных та оставляет возмущенными и обескураженными. Квентин курил и сбрасывал пепел в обрезанное горлышко пустой бутылки из под воды, а Кристоф так и лежал, зарывшись лицом в подушку, сонно и лениво, проводил кромкой ногтя по чужому, влажному от пота плечу.
— Люблю эти моменты, — Квентин глубоко затянулся, — когда лежишь без спешки или неловкости, и никаких тебе сомнений, никаких кукушкиных слезок.
— Что это?
— О чем ты?
— Эти кукушкины слезки. Ты как-то их уже упоминал.
— Кукушкины слезки? Ну знаешь, все эти бессмысленные, красиво ложащиеся на язык словосочетания, которые вроде бы глубокомысленны, но на самом деле чистой воды словоблудие. Все эти герпесы и саркомы души, сладкие биточки, миндальные печени, мои бешеные псы, и так далее и тому подобные. И кукушкины слезки. Кукушкины слезки ничего не значат кроме себя и обозначают только себя, никаких двойных и скрытых смыслов. А возможно, — Квентин потушил окурок прямо о железную спинку кровати, — возможно эти слова той же породы, что и все современное искусство с дюжиной пылесосов, наставленных один на другой и черными линиями на гигантских белых холстах, возможно все эти кукушкины слезки и прозрачные октагоны на стенах в галереях означают помноженный на быстротечность и пустоту абсурд. Абсурд, который дает плюс, который дает чистую комедию, пусть и с легким гнилостным душком.
— Я не согласен, — послышался приглушенный из под пыльного комка подушки голос Вальца.
— С чем это?
— Мне кажется, что все эти печени и саркомы и слезки и прочий вздор это персональные шутки на двоих, это знаки, знание которых обеспечивает тебе пожизненное ВИП место в узкой компании. Это когда посреди съемочной площадки ты говоришь мне: "У нашего оператора чумка сознания", например, и никто кроме нас двоих не может по достоинству оценить шутки, все спрашивают нас над чем это мы смеемся, но мы не отвечает, а только обмениваемся понимающими взглядами, потому что только мы двое знаем, что такое эта неизведанная и желанная миндальная печень, скажи, если я не прав.

читать дальшеНа это Квентин только смутно, рассеяно улыбнулся и сказал:
— Поразительно, что после того, как я втрахал тебя в матрас, ты еще способен на такие псведо-философские рассуждения.
— Я способен на них постоянно, двадцать четыре на семь, так сказать.
На этих словах Кристофа, Тарантино почему-то поменялся в лице, на нем появилось сосредоточение и трезвый расчет.
— Что?
— Две недели.
Вальц не стал переспрашивать, то тот имеет ввиду под "двумя неделями", все и без пояснений было понятно.
— Не надо, — первый раз за их знакомство Кристоф его просил.
Квентин только головой покачал и потянулся за упавшей на пол курткой, он намеревался расстаемся с хозяином этой квартиры тихо и быстро — как ампутацию провести, и не важно, что уже непонятно, кто хирург, а кто пациент, главное — нужно покончить с этим сейчас, пока не появились новые фильмы в кассетники, новые сцены на разбор и импровизацию, новые поводы и уловки, чтобы вновь выебать из друг друга дичь.
— Мы столького не посмотрели.
— Перестань, — оборвал его Квентин и начал лихорадочно, в необъяснимой спешке собираться, выискивая одежду, разбросанную по всей комнате, листки сценария с кофейного столика, то и дело наталкиваясь на всевозможные углы и безделушки.
— Эти стены имеют одно свойство: сначала ты их ненавидишь, потом привыкаешь, а потом не можешь без них жить[69], — выдавил из себя Кристоф.
Тарантино только остановился посреди комнаты, совершенно сбитый с толку и почему-то смущенный.
— Черт... не смотри на меня так, — с извиняющими нотками в голосе произнес Вальц, — я знаю, что это слишком очевидная цитата. Больно мэйнстрим.
— Ты вообще о чем?
— Как?.. Ты не узнал?
Квентин отвернулся и начал захлопывать свой ветхий чемодан.
— Погоди... Ты что, не видел?! Это же такая кино-бомба.
— И что это за кино?
— "Побег из Шоушенка"[69], неужели ты и вправду не видел?
— Я из принципа не смотрю, слишком уж все нахваливают.
— Давай посмотрим вместе?
— Нет. Нет. Две недели, ты мне обещал, помнишь? Этот чертов эксперимент длился две чертовых недели и за это время успел зайти слишком далеко.
— Только не говори, что тебе не понравилось.
— Ну...
Кристоф встал с постели — он был полностью наг, его волосы слипшимися прядями лежали на плечах, а глаза лихорадочно бегали по уже одетой фигуре Тарантино.
— Ну конечно понравилось! — Квентин изо всех сил пнул чемодан и тут же со стоном принялся натирать ушибленную ступню.
— Тогда оставайся.
— Нет, черт, как ты не понимаешь, я не могу жить так постоянно, в четырех стенах с одним, пусть даже он такой фрик, как я, человеком.
— Я могу тебя познакомить с моим другом.
— Что еще за друг?
— Джеймс Джойс, он похоронен на окраине города[70].
— Черти тебя дери, ты действительно шизанутый.
— А ты что ли нет?
— Да! Да, я тоже, считаешь, я зря положил на отношения в угоду профессии, это мой, твою мать, выбор, делать фильмы, а не детей — вот мой девиз! К черту маленьких сопливых ублюдков, я хочу веселиться, а вселюсь я либо за своей печатной машинкой, либо за кино-камерой. И возможно продолжи я нашу странную дружбу у меня в будущем не было бы проблемы под названием "кто подаст стакан воды в старости", если ты конечно раньше не откинулся бы, но! Но, это высасывает, я стою тут с тобой и распинаюсь, как распинался эти четырнадцать дней, и никак не могу остановиться, и ты понимаешь, что так у нас всегда будет получаться , а это не продуктивно, совсем, совсем, нет, сечешь?
На последних словах Кристоф сжался, став визуально намного меньше, скрестил руки на груди, и подавшись вперед, схватил Квентина за воротник и очень тихо и сбивчиво, заговорил, нет, даже запричитал.
— Пожалуйста, ну пожалуйста, ты что же не видишь, как я...
— Как ты что? Черт, как будто ты не мог похитить со станции кого-то другого, да, ты рассказывал мне уже, что какая-то твоя троюродная внучатая племянница как-то трахнулся со знакомым моего агента, или что там было, что ты узнал дату моего приезда в Цюрих, но все же, почему ты не мог похитить Джармуша[70], Андресона, того, что Уэс[71], Ингмара Бергмана, ах черт, он уже откинулся, да кого угодно, почему меня?
Немного помолчав, Кристоф опустил голову тому на плечо, и поцеловав Квентина в уголок рта, меланхолично, даже отчужденно сказал:
— Один человек любит вас. Если и вы его любите, скажите ему завтра "небо сегодня белое". Если это я, то я вам отвечу "а тучи — чёрные". Так мы оба узнаем, что любим друг друга[72].
Квентин отшатнулся, его тошнило, грубая джинсая теснила грудь, было душно и вязко, должно быть дело в том, что в комнате давно не проветривали, должно быть дело в том, что они трахались здесь всего с полчаса назад, должно быть дело в том, а впрочем не важно.
Квентин попятился, на ощупь нашел дверную ручку, и так и не обернувшись, открыл входную дверь. Чемодан оттягивал руку, один из носков он так и не нашел, потому ступня ходуном ходила в кроссовке.
— На, возьми мой. Они у нас одинаковые, кстати, если ты не заметил. Я не подгадывал, просто случайность, хотя ни ты ни я в них не верим, — Кристоф кинул ему красный в белую полоску носок — Тарантино машинально поймал его и комком засунул в один из карманов куртки.
— Тучи черные, — Кристоф оперся о противоположную сцену, обнаженный, побледневший в этом эпицентре абсурда и китча, прямо под неработавшими часами с кукушкой.
— Но небо сегодня не белое, — покачал головой Квентин, и пока его не вывернуло прямо на пол прихожей, он выскочил из квартиры.

Заканчиваем.***

— Если я не найду актера, то закрою проект, опубликую сценарий отдельным произведений, получу своего Пулитцера[74], а ты будешь локти грызть, что проворонил все потенциальные награды за мое чудо-творение.
Бендер[75] перестал крутить ручку в руках и откинулся в кресле.
— ДиКаприо занят, Брюля и Диля я задействую в других ролях, они совершенно не подходят по типижу Ланде. Если мы вообще конечно снимем этот фильм. Мне нужен самый настоящий фрик, но при этом одного взгляда было бы достаточно на него, чтобы понять, что тот образован, умен, настоящий делец и карьерист, тот кто никогда не упустит своего, уверенный в себе, самый настоящий саркастичный ублюдок, — продолжил распинаться Тарантино, меря шагами студию. За дверями своей очереди ждала очередная партия актеров, один из которых согласно чаяниям Квентина должен хотя бы немного походить на человека из его давних воспоминаний — залихватски целующего его руку на виду у посетителей ресторана, умело переходящий с одного языка на другой. Человека который способен настолько деликатно потушить сигарету о яблочный штрудель, что у зрителей не осталось бы сомнения по поводу блистательности этой мрази на экране.
— Ладно, давай следующего.
— Да, да, кстати, послушай шутку, этот следующий, на предпрослушивании утверждал, что ты ему обязательно дашь роль. Очень уверенный в себе человек, язва еще та, но если бы мы выбирали актеров по их личным качествам, то наверное все голодающие дети Африки были бы уже спасены.
— Ближе к делу, приглашай его давай, — оборвал Бендера Тарантино и в нетерпении отбил на столешнице какой-то угрожающий ритм, по своей энергетики напоминавший гимн отрядов СС.
Створки двери открылись, пропуская актера в просторную, освещенную софитами студию.
— Доброго дня, — произнес тот и без приглашения уселся в свободное кожаное кресло.
Его мягкий австрийский акцент совсем не изменился, хотя Квентину могло и показаться, появилась легкая сутулость, короткая стрижка и морщины у уголков глаз. Шарф цвета жженого-апельсина был заменен на галстук-бабочку, чудаковатость — на расслабленное спокойствие, апломб на тонкую иронию. С возрастом лицо теперь уже мистера Вальца перекосилось на одну сторону еще отчетливее и непоправимее, и оно с нескрываемым любопытством смотрело сейчас на Квентина, жадно собирая его реакцию — Тарантино приоткрыл рот в невысказанном вопросе, а глаза его застыли, точно две капли черной смолы, затвердевшие на древесной коре.
— Лоуренс, — тихо позвал Квентин.
— Да?
— Иди, выпей кофе.
— Не понял.
— Иди, сходи, выпей кофе с сахаром, корицей, ванилью, или чем там еще попотчуют тебя в кафетерии.
Бендер только поджал губы и выскользнул за дверь, в поток нервничающих, выжидающих своей очереди, актеров.
В полном молчании они сидели еще пару минут, пока Кристоф не взял со стола, оставленную Бендером ручку, и не начал изображать одну из знакомых Квентину сцен — лицо Вальца исказилось в гримасе страдания, и драматичным жестом воздев руки к небу, а вернее, к высокому потолку, он сделал вид, что вонзает в свою грудь кинжал, а вернее канцелярскую ручку.
— И когда он улыбаясь, прощается с Белым Цветком, слезы всех его лет омывают его сердце[76], — с расстановкой произнес Квентин, — ты, — заключил он и сам вздрогнул он осознания, что это действительно тот человек, которого он не видел около тринадцати лет, и не позови того Бендер, не видел бы еще больше.
— Я, — безоговорочно согласился Кристоф и замолчал.
— Что же. Тогда ты утвержден на роль, если это действительно ты.
— Я знал, — усмехнулся Кристоф и вновь замолчал.
— Тогда... твое предложение про "Побег из Шоушенка" еще в силе?
— Да. А если даже и нет, разве я могу отказаться, разве я когда-нибудь отказывался.
— Почему именно сейчас? — Не выдержав, спросил Тарантино, — спустя столько лет. Почему не раньше?
— Ты же знаешь, что я люблю эффектные появления.
— Да. А еще ты любишь дребедень с блошиных рынков и сэндвичи с холодным цыпленком.
— И "Геев-ниггеров из далекого космоса".
— И все моими стараниями!
— Ну куда я без тебя, — лаконично отрапортовал Кристоф и снова замолк, точно в ожидании чего-то.
— Знаешь...
— Не знаю, расскажи.
— У меня в отеле, — Квентин поднялся с кресла и обойдя Вальца сзади, наклонился и чуть ли не гаркнул ему прямо в ухо, — в отеле есть первоклассная кассета. Называется "Ночь живых евреев"[77], готов поспорить, что ты будешь в восторге.
Они оба тихо и понимающе рассмеялись, вновь, как те люди, что делят одну шутку на двоих.
— Ты до сих пор смотришь фильмы на кассетах.
— А ты до сих пор не материшься нигде кроме постели, — с уверенностью произнес Квентин — он был готов поспорить на собственную кинокамеру, что не ошибался, — пошли, покажешь этим выблядкам, как надо играть, — он подмигнул Кристофу, и хлопнув того по плечу, подал ему руку.
Кристоф ответил на рукопожатие, но ладонь не разомкнул, так что они и стояли несколько подвешенных во времени минут, возможно ностальгируя, возможно, сравнивая друг друга настоящих с их давними, молодыми версиями, а возможно телепатически общались одним только взглядом, как умели читать мысли друг друга только они, безошибочно и синхронно.
— У меня ощущение, что вы меня трахаете, — спокойно, но все с той же ноткой торжественности, что и тринадцать лет назад, произнес Кристоф.
— А вы и есть шлюха[78], — с покоренной улыбкой ответил Квентин и взяв Кристофа под руку, направился в сторону двери из студии.
Сегодня тучи были черными. Сегодня небо было белым.

Сибил, ты меня изничтожила. Я сейчас провела такой изумительный вечер, что гадаю, почему не сделала этого раньше и не нашла этот текст на ФБ сразу же, как только ты мне сказала. Диалоги — смак, энергия бешеная, искры в каждом слове. Моё почтение, всё прекрасно. Невзирая на полную самодостаточность сюжета и героев, текст вдохновил не на шутку. Спасибо)

andre;, о, андрэ, андрэ, андрэ, я так рада, что тебе нравится, даже не знаю почему. Рада, что украсила твой вечер, сердец и всего-всего тебе.

andre;, Я тут подумала. Если тебе понравилась диалоговая "Печень", то глянь у меня "Сладкий биточек", он бытовой, диалоговый и легкий. Если будет время и желание. Я спать.

S is for Sibyl, Совершенно и потрясающе. Приходилось прерываться, чтобы "легло". Текст очень сложный, нафарширванный специализированными деталями, которые позволяют почувствовать себя "причастным" в настоящем времени. Это так круто: что-то понимать в приватной беседе В. и Т.!))
Как и везде отдельно поражает тонкость "прорисовки" окружения пингвинчик, подушка, пружины кровати и прочее, прочее. Честное человеческое, когда я тебя читаю, то не ощущаю себя близорукой, хотя уже и не помню как это)).
Благодарю за наведение! Такое было бы непростительно не прочитать).

Беги, Квентин, беги.
У Кристофера, с общей пресностью облика, с перекошенным на один бок лицом, один глаз луна, второй глаз солнце, с испуганным лицом лейтенанта, еле унесшего ноги из-под Курской дуги, с кривой улыбкой, словно зубы болят, словно кошку на огороде зарыл, прошлое странным образом вымывается из памяти, можно быть уверенным только в одном: существует только сейчас и в этом сейчас есть только он и Квентин. Его уставшее, дрожащее тело рухнуло, упало на простыни, оно покоится на волнах чужого тела , покачивается в прозрачной воде, пронизанной солнечными лучами, и в преломляющемся свете можно увидеть дно, усеянное обломками невинных мечтаний: быть нужным ему, добраться до мозга.
Шея Вальца покоится в петле его локтя, они делят одну шутку на двоих, читая мысли друг друга, он его вечная тень, не удлиняющаяся и не укорачивающаяся.
Квентин, нигилизм, цинизм, сарказм и оргазм, любимая игрушка мирового кино, запросто перегрызёт кому угодно глотку, выжжет пол-города напалмом, устроит холокост. Высокий, мускулистый, с основательно вспененной кровью внутренним вечным двигателем, целует Кристофера, пусть не страстно, страсти у него и не выпросишь, зато нежно. В его голове январское солнце, в ногах майская радуга. И весь он вода, и весь он железо, и весь он кино.
Он всегда сам выбирал, кого допустить к своему телу, дать подержаться за него.
Уничтоженный собственный натренированным телом, Квентин ничего не услышит, он оглох и ослеп от страсти, он продолжает хотеть Кристофера, когда расшнуровывает его ботинки, он продолжает хотеть Кристофера, когда опрокидывает на пол, он продолжает хотеть Кристофера, когда Кристофер продолжает хотеть Квентина.
Медленно остывающая после любви кожа приклеилась намертво к этому чертовому городу, приклеилась намертво к этому чертовому Вальцу.
Он приказывает себе бежать со всех ног. Остается только бежать, не останавливаясь, беги, Квентин, беги.
К словам - единственным мерилам, валюте ценностей, к кукушкиным слёзкам, к людям с воображением, а впрочем какое им до них дело.

bistrick, Спасибо, дорогая. Насчет четкости прорисовки - я все вижу в виде фильмов и потому просто описываю свое видение, дабы читатель визуализировал, хотя возможно дело в том, что я не могу дистанцироваться от проиходящего и более или менее "проживаю" героев.
prosto nik, Квентин Тарантино, устраивающий холокост - я бы на это посмотрела.