воскресенье, 26 октября 2014
Название: "Жабы на Гудзоне"
Фэндом: The Kinks
Автор: S is for SibylБета: Икар Монгольфье Райт,
Мандариновая фея,
Thomas EarlРазмер: макси
Персонажи: Рэй Дэвис/Дэйв Дэвис
Жанр: слэш, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: Правила игры: игроки берут момент определенный момент прошлого и договариваются о нем забыть. Проигрывает тот, кто вспоминает о нем первым.
Предупреждения: слэш, горизонтальный инцест, в тексте использованы цитаты из романа Роберта Льюиса Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»
Размещение: только с моего разрешения
Дисклаймер: все так и было, ребята
читать дальшеБоже мой, в нём нет ничего человеческого! Он более походит на троглодита. А может быть, это случай необъяснимой антипатии? Или всё дело просто в том, что чернота души проглядывает сквозь тленную оболочку и страшно её преображает? Пожалуй, именно так, да-да, мой бедный, бедный Гарри Джекил, на лице твоего нового друга явственно видна печать Сатаны.
*
Я склонен к каиновой ереси. Я не мешаю брату моему искать погибели, которая ему по вкусу.
Кэб останавливается, и Дэйв, пытаясь перекричать визг проезжающих мимо машин, называет нужный ему район. Кэбмен бросает на него озадаченный взгляд:
— Так это же минут пять пешком, на машине дольше будет.
Но Дэйв все же настаивает, из одного упрямства, и садится. Он вообще редко заказывает кэбы, потому что не любит зависеть, даже от такого случайного человека, как водитель, а возможно ему не нравится сама идея того, что кто-то посторонний будет знать его место назначения. Иногда и он сам его не знает.
Дэйв замечает на торпеде фотографию голой женщины, измятую в множество квадратиков, точно ее постоянно сворачивают. Ясно, вечно голодным до клиентов кэбменам нужно сливать куда-то избытки спермы. Шутка ли, по двадцать часов в сутки сидения на заднице!
Дэйв не успевает автоматически пошутить про это, присмотревшись, он замечает, что глянцевая картинка непонятно с какой целью выдрана из анатомического атласа. Девица изображена в разрезе: препарированная кожа, синим выделены комки почек, красным — сердце, влагалище криво отмечено черной ручкой, как мишень.
Дэйв размышляет о том, какой из органов возбуждает водителя больше, но так и не решается задать вопрос — они подъезжают к нужной улице, и, заплатив, Дэйв выбирается на мостовую, нечаянно прикладываясь затылком о верх машины.
Он потерял где-то с четверть часа на светофорах.
Дэйв ищет нужный магазин, петляя между китайскими забегаловками, которых в последнее время становится все больше и больше, и заведениями, где продают одежду из плюша и твида, эротические иллюстрации к традиционным японским балладам, галстуки-бабочки и курительные трубки. Книжные, где современная беллетристика борется за первенство с полным собранием сочинений Алистера Кроули. Магазины «все для дома», где выдают резиновых желтых утят в подарок. Бутик дорогого кружевного белья. Магазин антикварных монет и марок. Лавка с фарфоровой посудой и высокими стеклянными кувшинами, в которых Дэйв, заглянув в витрину, видит собственное непримечательное лицо.
Дэйв ищет нужный магазин, останавливаясь и сверяясь с бумажкой с адресом, выданной ему Лизбет этим утром, но натыкается на него совершенно случайно. Тут до него доходит, что он все это время ходил кругами, не замечая нужного места.
Дэйв топчется у двух застекленных стен кондитерской Холборна, не решаясь зайти. Разглядывает витрину, бездумно переводя взгляд от одной полки к другой, и не может придумать ни одного более-менее подходящего к событию десерта. В глазах рябит от обилия позолоченных медом кексов, выбеленного до известочной бледности безе, кислотно-ярких глазурных пирожных, до которых Дэйв и дотронуться бы побоялся, не говоря о том, чтобы надкусить.
Дэйв успевает возненавидеть каждую из представленных на витрине сладостей, всю разномастную, поблескивающую изюмом и кусочками фруктов выпечку, в особенности торты всех расцветок и размеров, эти памятники жертвам ожирения и диабета.
Продавщица с любопытством поглядывает на Дэйва из полумрака кондитерской. Она лепит тесто, выкладывая его на противень: форменная шапочка сбита набок, а руки, испачканные сахарной пудрой, она держит так, что они не касаются выбеленного щелоком фартука.
Отвлекшись от ровных рядков круглых пирожных, Дэйв забывает про день рождения брата и подмечает всякий вздор, вроде того, что нос продавщицы белеет при свете одной-единственной лампочки. Заметив изучающий взгляд Дэйва, она улыбается одними уголками большого рта, не размыкая губ, тонких, как корочка тех пирожных, которые она продает день за днем.
Дэйва же от этой улыбки передергивает, и он спешно отводит взгляд, притворившись, что кремовая фигура балерины на одном из тортов интересует его куда больше, чем пышные формы этой присыпанной сладкой пудрой кассирши.
Да о чем он вообще думает! Вот сейчас он возьмет наугад любой торт, не слишком розовый и круглобокий, не совсем уж приторный, не слишком на вкус Рэя. А не то он еще вздумает, что Дэйв стоял напротив витрины, как полный болван, и не мог выбрать, даже заранее зная, что Рэю точно не понравится, что бы он ни купил.
Дэйв всегда знает все наперед, и каждый раз попадается на одни и те же уловки, всегда злится на одни и те же язвительные ремарки. Со стороны кто-то может подумать, что Дэйву нравится эта выдача словесных пощечин на развес, а иногда и тех, после которых остаются вполне себе явственные синяки и царапины… но тогда этот кто-то совсем не прав, ведь они с братом ненавидят друг друга, и это точная, проверенная опытом информация.
Уж Дэйв-то знает это на собственной шкуре.
Наконец, когда продавщица совсем было теряет к нему интерес и достает откуда-то из настенных ящиков газету, Дэйв чертыхается, поймав себя на том, что за добрых полчаса он только себе ноги оттоптал, стоя рядом с витриной, пока поток прохожих огибал его, стремясь к станции метро.
Когда он все-таки решается зайти, дверь не желает открываться, сколько он не тянет ручку на себя, пока девица в магазине только откидывает голову назад, смеясь, и машет ему рукой.
Толстое стекло уничтожает все звуки, создавая впечатление, что все ее тело сотрясается от падучей, только что пена изо рта не идет. Дэйву противно от собственных мыслей и тошнотворного запаха выпечки.
Вконец смутившись, чего раньше Дэйв за собой не замечал, он догадывается толкнуть дверь от себя. Та легко поддается, отчего Дэйв чувствует себя еще большим идиотом.
Этого стеснения раньше тоже не было. Постоянный страх опозориться обычно снедал его исключительно в присутствии Рэя, но сейчас-то его с ним нет. В конце концов, чего он боится, как девчонка, точно один брат не может купить другому дурацкий торт на день рождения, точно не может прийти к тому домой по первому же звонку, и, вооружившись десертными вилками, раздавить этот торт на двоих.
Как нормальные братья.
Как нормальные братья в обычных семьях.
Вот только нормальными они никогда не были, и Дэйв это прекрасно знает, и потому на вопрос продавщицы, кому он выбирает подарок, отвечает: «Своей девушке, конечно же».
И добавляет: «Вот только я хочу ее бросить, так что можете выбрать что-то не особо шикарное». И подмигивает ей.
Рэй всегда ненавидел слово «шикарный» и ненавидел, когда Дэйв подмигивал, и флиртовал, и подкладывал девушкам в карманы пальто салфетки с нацарапанным адресом, и Дэйв изо всех сил старается не анализировать, какого черта он ведет себя так сейчас, ведь Рэй всего этого балагана не видит. Сидит сейчас у себя дома, слушает Хендрикса на новом проигрывателе или пишет очередную песню, или чем он там еще занимается в своей чистенькой жизни приличного семьянина.
Или нет, погодите, уже нет, разве Рэй не позвонил ему где-то с час назад и не начал разоряться о том, что погода, мол, сегодня бесстыдно хороша, небо чистое, как кровь алкоголика после принудительной изоляции, а солнце — оно, Дэйв, сказочка для британских детишек. Оно — как ангел, их никто доподлинно не видел, но иррационально верят в существование, пытаются предугадать следующее появление, а молиться им некому, бог некомпетентен, как родитель, сдавший ребенка в детский дом, а возможно, все дело именно в боге, Дэйв, он постоянно льет дождь, пытаясь вычистить Лондон, ведь в нем живут такие грешники, как я, как мы с тобой, бельмо на его глазу, ты ведь понимаешь о чем я, ну конечно же нет.
Рэй начал скатываться во все более короткие и бессвязные предложения все в том же тоне ведущего программы новостей, в нужной мере отстраненном и занимательном, и скомкано объяснил, что Раса прихватила детей и ушла, всегда грозилась, а тут действительно — взяла и ушла, и не мог бы он, Дэйв, заскочить к нему, ничего серьезного, но Рэю бы хотелось его увидеть.
Рэю бы хотелось.
И раз уж сегодня Рэя можно двадцать девять раз тянуть за уши и пугать ужасами приближающегося тридцатника, то почему бы Дэйву, как единственному брату, не купить ему торт. Он сделает это, и все пройдет просто, легко, как по маслу. Но Дэйва не перестает мучить сосущее под ложечкой беспокойство.
— Читаешь что-то интересное? — мимоходом интересуется Дэйв и улыбается, то ли из привычки производить впечатление, то ли из-за наблюдения: его волосы раза в два длиннее, чем у продавщицы.
— Я решаю кроссворд.
— Получается?
— Не очень, — она смеется, видимо решив принять участие в этой изначальной игре с кратким списком правил: «Делаем вид, что нам не все равно, а потом весело пачкаем вместе простыни. За химчистку платит тот, кто проснулся вторым».
— Я могу помочь.
Ее рот дружелюбно округляется, и она подает Дэйву развернутую на нужной странице газету.
Дэйв проглядывает глазами вопрос, на который она указывает своим аккуратно остриженным ногтем.
«В уголовном праве возраст, начиная с которого человек считается способным дать информированное согласие на интимные отношения с другим лицом».
Девица прекрасно умеет обращаться за помощью именно в таких вопросах.
Он хмурится и отодвигает от себя газету рукой.
Он кривится.
— Я проиграл.
Опять.
— Что?
— Я проиграл, — он пожимает плечами, точно эти его слова способны что-то разъяснить этой девице, благосклонной к волосатым, как оклахомский хиппи, и бородатым денди в алых рубашках.
— Я не понимаю.
— Это не обязательно, — отмахивается Дэйв, упуская всякую возможность на определенный полуночный исход их складного разговора.
Лицо продавщицы сдувается, точно гелиевый шарик, забытый в сторонке, и приобретает обезличенно-вежливое выражение.
— В следующий раз толкай дверь от себя, — на прощание говорит ему она, и ее покрасневшие от жара печки пальцы мимолетно, но все же касаются руки Дэйва, когда она отдает ему запакованный в пластик фруктовый торт с нелепым нагромождением вишен посередке. — Толкать нужно от себя, — ее рот снова изгибается в мучнистой, пухлой улыбке.
Должно быть, она ловит свой шанс.
— Возраст согласия. Это правильный ответ — возраст согласия, запиши, — советует ей Дэйв, кивая на лежащий у кассового аппарата лист с кроссвордом, и спешит выйти из магазина — на него давит тяжелый запах жженого сахара, пекущегося хлеба и этот разговор.
Настырная девица тоже давит на Дэйва.
А возможно, вовсе и не она.
Возможно, это мысль о том, что Рэй ждет его в своем побеленном доме на Фортис Грин 87, что Рэй звонил ему и сказал, что будет ждать. Что был бы рад увидеть Дэйва. И знает, что Дэйв послушно прибежит к нему, да еще и торт притащит. Первый звонок за долгое время.
Дэйв знает, что впредь постарается обходить эту кондитерскую стороной, и только минут через пять спешного шага по мостовой понимает, что позабыл посмотреть на вывеску с названием.
Им обоим по пятнадцать, весна — и потому везде и всюду визжащие дети. Дэйв еще долго злился и недоумевал, как могло так получиться, что в их разросшейся, как муравейник, семье, где ни у кого не было никакого понятия о юриспруденции, все вокруг тыкали ему этим словосочетанием: «возраст согласия». Уже потом, одним вечером, отец к полуночи еле нашел дорогу из паба домой, едва не навернувшись в прихожей, посмотрел на Дэйва, благоухая хмелем, со счастливой улыбкой сказал: «Расслабься, парень, карают с шестнадцати, а пока ты больно мелкий для законников».
Все. Баста. И заржал, повалившись на ворох из грязных туфель и ботинок, курток, пиджаков и пальто, разбудил остальных домочадцев.
Дэйв плохо помнил, чем закончилась та сцена. Кажется, прибежала мать, в своей безразмерной сорочке, заштопанной во всех местах, и тут же начала сетовать на пьянство отца и плакать от радости о новостях одновременно.
Нет, мама, твоего сынка, что не умеет держать свою ширинку застегнутой, не посадят.
Дэйв не помнит своего облегчения от того факта, что, оказывается, с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года планку возраста согласия подняли до шестнадцати, разрешив малолеткам кувыркаться друг с другом на любых горизонтальных поверхностях, не задумываясь о последствиях.
Все, что помнит Дэйв, это то, как он опустошил собственную копилку, замотанную несколькими слоями клейкой ленты, обувную коробку одной из сестер, дав себе зарок больше не лезть под юбку Сью без упаковки резинок в кармане.
Сью Шиэн. Она училась в женской католической школе, такая была только одна на весь Мазвелл Хилл. Носила скошенный на правую сторону пробор, который все, кроме Дэйва, принимали за небрежность и показное бунтарство. Сью говорила с ним всего пару раз, но зато всегда заливисто и немного стеснительно смеялась, когда он грязно ругался, или пошлил, или пытался забраться ладонью под ее накрахмаленный воротник, словом, смеялась она большую часть времени, так что становились видны ровные ряды зубов и кончик языка.
После занятий Дэйв встречал ее со школы, зная, что все девчонки будут ей завидовать: какой шматок греха она себе отхватила, в рабочей кожаной куртке с чужого плеча и с лохматой самокруткой, торчащей из угла рта. Он ввел себе за правило оставлять у Сью на щеке чумазые, быстрые поцелуи.
Поначалу они оба краснели, а потом вошли во вкус.
Возраст согласия. Ей-богу, да кто тогда вообще знал о подобных вещах?
В подземке Дэйв нарочно, с художественной изобретательностью мнет торт по углам, прямо сквозь упаковку, злится и кривит лицо, когда набившиеся на одной станции в вагон пассажиры случайно мнут сверток, зажав Дэйва между телами.
Дэйву хочется разрушить чужой подарок самостоятельно, но, овладев собой, он забивается к самой двери вагона, потом усмехается и прикрывает лицо ладонью, тем самым точно отгораживаясь не только от окружающих его людей, но и от собственной паранойи.
К дому Рэя ведет узкая дорожка, засыпанная гравием и с булыжниками по сторонам, точно на ней проводят ремонтные работы. Этакое соединение точно выверенной, богемной небрежности и надлежащей примерному семьянину халатности, воплотившейся в замысле Рэя об идеальном доме для идеальной семьи, может, так?
Дэйв чертыхается, когда по неосторожности проезжается подошвой по совсем свежему розоватому шарику жевательной резинки на дорожке, точно кто-то специально готовился к его приходу и плюнул, зная, что Дэйв вляпается. Возможно, сам Рэй. Ему почему-то всегда удавалось подстроить подобную пакость, предугадав, в какую сторону отправится его младший брат, куда поставит ногу, когда отвлечется на какие-то свои вздорные, не имеющие ничего общего с реальностью страхи.
Верно, скорее всего, это Рэй, сейчас, поди, откроет Дэйву дверь и будет недвусмысленно скашивать глаза ему под ноги, мол, дружок, что, липнешь? Так я и знал, совсем ты не меняешься, один ветер у тебя в голове, как был, так и остался, и не смей наступать на мой ковролин в этих башмаках, даже не пытайся, сука.
Дэйв опоминается только когда подходит к дому совсем близко, видит в незашторенном окне долговязую, худощавую фигуру Рэя. Не «знакомую» и не «родную» фигуру. Дэйв никогда не применял подобных определений, скорее «неизменную», словно вылепленную из терракоты статую, которая всегда с ним. Ничего уж тут не поделаешь. Они слишком сильно повязаны на крови и связаны всей этой грязью (по-другому и не назовешь), что творится меж ними. Творится уже давно, и временами это так тяжело, что ему кажется, что он тащит эту неподъемную статую брата на спине, и ему никуда от нее не деться и не сбежать. Пожалуй, эту изначальную невозможность поменять статус кво Дэйв и ненавидит больше всего.
Главный всегда Рэй, и Дэйв это ненавидит, до слез, до кровавых царапин, которые он оставляет на коже брата, до криков, до сломанной мебели, до нахрапистых: «больной», «урод», «мудак», истового: «пошел на хрен» и «надеюсь, ты сдохнешь первым», задушенного: «псих, псих, псих».
В очередной раз Дэйв убеждается, что знает о брате все. Знает, как ему нужно повернуться, чтобы из под ворота пальто стал виден шрам, знает, как криво сбивается на бок его рот, когда тот улыбается. Знает, что его старший брат всегда застегивает рубашку одной рукой, а второй причесывает растрепавшиеся волосы после того, как перед выходом на сцену они дерутся или трахаются. Это неважно. Важно — что до крови. Но Дэйв все равно щурится, разглядывая в широком окне профиль Рэя, его словно обрисованное углем лицо, выбеленное утренней дымкой или недосыпом, или дюжиной чашек English Breakfast, который тот так любит, или еще черт знает чем.
Дэйв представляет, что как только Рэй откроет ему дверь, он лениво всучит ему сверток с тортом в руки. Скажет, что Рэй похож на труп.
Такой же бледный и тощий.
Страхолюдина.
И взгляд, должно быть, у Рэя будет чумной-чумной.
После такого приветствия Дэйв точно сможет засчитать один-ноль в свою пользу, и пусть Рэй отыгрывается, как хочет.
Дэйв несколько раз с излишним нажимом давит на кнопку домофона, как хотел бы надавить на веки Рэя, чтобы у того белые вспышки перед глазами бы проскочили. Но это только грязный, холодный металл домофона, и Дэйв нетерпеливо жмет на кнопку. Как будто это не он на час с лишним опоздал на встречу с братом, а это Рэй заставляет его ждать.
Стоит, поди, под дверью и посмеивается во весь свой огромный, щербатый рот. Откроет с этим злорадным выражением «попался, сейчас слопаю тебя вместо праздничного торта, можешь даже не разуваться».
А Дэйв будет стоять, пачкая налипшей на подошвы жевательной резинкой дверной коврик со лживой надписью «Добро пожаловать», замешкается и, чтобы скрыть нервозность, залихватски запустит руки в карманы. Посмотрит исподлобья, а Рэй, точно директор школы, право слово, криво ухмыльнется: опять опоздали, Дэвис, ну-с, опирайтесь о мой стол, голубчик, сами знаете, вам же не впервой, вот сейчас я достану мою ротанговую трость, и ...
И Рэй открывает перед ним дверь.
— Херово выглядишь, — приветствует его Дэйв.
У Рэя действительно не самый цветущий вид: землистое, осунувшееся лицо с металлическими ободками радужки вокруг расширенных зрачков, криво застегнутая рубашка с одной пропущенной пуговицей на воротнике, так что сам Рэй кажется перекошенным в одну сторону, как самый настоящий горбун.
— У меня был тяжелый день, — с расстановкой произносит Рэй.
— У тебя был тяжелый день всю мою сознательную жизнь, — с нужной долей равнодушия возражает Дэйв и, задевая Рэя плечом, протискивается в небольшую прихожую.
— Обувь сними, — на его удивление, Рэй произносит это отнюдь не сварливо.
Дэйв до черта как давно не бывал в этом доме, но он отчетливо помнит, как в последний раз, то ли месяцев пять, то ли добрые полгода назад, Рэй чуть ли не рявкнул на него прямо с порога: «Раздевайся, а то ноги переломаю», а возможно тот комментарий был вовсе и не про обувь, черт его знает.
Единственное, что Дэйв запомнил хорошенько, так это их весьма ожидаемую перепалку, два яйца всмятку, которые ждали его на кухонном столе: «Раса приготовила», — оправдался тогда Рэй, а потом, когда они трахнули друг друга прямо на жестком, обшитым кружевом на уголках, покрывале, Дэйв не удержался и съехидничал: «А постель тоже Раса застилала?» Рэй так хорошо приложил ему коленом в солнечное сплетение, что Дэйв аж свалился с кровати.
Синяк на груди не сходил еще пару недель. Они всегда оставляли друг на друге синяки, но этот Дэйв отличал от других — крупный, коряво растекшийся лиловым по коже, словно клякса.
Нажмешь пальцем — и больно до жути.
Дэйв часто нажимал.
Дэйв пропускает момент, когда было бы естественнее и проще всего отдать Рэю подарочный сверток, и приходиться засунуть его подмышку, пока он стаскивает с себя туфли. Те падают и переворачиваются, точно назло, подошвами кверху, так что сразу становиться виден ошметок жевательной резинки, распластанный на правой туфле.
Дэйв расправляет и без того прямые плечи, и даже голову слегка запрокидывает — знает, что Рэй точно воспользуется возможностью и съязвит, выставив себя подколодной змеюкой, коей он, впрочем, и является.
Вместо этого Рэй несколько рассеяно закрывает дверь на замок и цепочку, словно боясь, что к нему кто-то попытается ворваться, или же наоборот — прочерчивает очередную оградительную линию между миром и собой.
— У тебя красивый потолок, — замечает Дэйв, сам не разбирая, отвешивает он комплимент или колкость.
Рэй медленно распрямляется и поворачивается к Дэйву. Он пристально смотрит на него, все еще слегка согбенный, в белой рубашке, испещренной мелкими черными пиками, так что он сам похож на игральную карту, весь такой черно-белый и выцветший.
Болезненный, безобразный и больной, решает Дэйв.
Дэйв перебирает в памяти все карты в колоде, но Рэю не подходит ни одна, а возможно Дэйв просто давно ни с кем в карты не перекидывался.
— Такой серовато-синий. Бледненький, — продолжает Дэйв.
Они оба не двигаются с места, пока Рэй не запускает пальцы в волосы, проводит ребром ладони по прямому пробору, точно расческой, и не произносит тихо-тихо:
— Перванш.
— Что?
— Цвет так называется, — в голос Рэя возвращается привычная желчность, но и она затухает, едва проявившись.
Это странно. Дэйву странно, и, растерявшись, он обращается к привычной ему защите — ярости.
— Ты это в каталоге вычитал?
— Да.
— С каких пор ты читаешь каталоги потолочных красок?
— С тех пор, как женился.
— Ясно, — кивает Дэйв и гримасничает, изображая широкую улыбку. — Ясно, ясно, — он делает шаг вперед и пару назад, как поломанная заводная игрушка. И, не увидев никакой реакции на свои действия, в несколько быстрых прыжков преодолевает расстояние между собой и Рэем и бьет его, выбросив вперед левый кулак, хорошенько заезжая тому в живот.
Дэйв разработал подобную тактику еще в детстве — к лицу высокого старшего брата было не дотянуться, и потому Дэйв разбегался, ударяя головой и кулаками Рэю в живот, а тот падал на пол, как сбитая кегля, шипя от боли и унижения, так что все его лицо заострялось, становясь похожим на остроносую венецианскую маску. Тогда Дэйв наносил ему серию ударов босыми ногами в живот или спину, пока скрюченный Рэй пытался поймать его за колено и утянуть к себе на пол.
Подобные штучки работали отменно, пока Рэй не бросил футбол и не записался в секцию бокса, став прыгучим и метким. В какой-то момент, Дэйв просто завел себе за правило не подпускать к себе Рэя близко, и потому принимался хаотично, но угрожающе молотить кулаками, дерясь неумело, но с норовом, как научился на улицах, порой попадая Рэю ребром ладони по печени или селезенке, а когда совсем везло, мог треснуть по надбровным дугам, так что Рэй потом еще долгое время красовался с лопнувшими сосудами на белках глаз.
Уже тогда к Дэйву прицепилось это оскорбительное «сука». Он помнил, как взвился, когда Рэй выдавил это слово ему в ухо и тут же укусил за хрящик, пока они в очередной раз валялись на полу их комнаты в неуклюжем клинче.
— Бешеная сучка, — равнодушно прокомментировал происходящее Рэй, когда Дэйв, точно закиданный камнями пёс, скуля и фыркая от злобы и обиды, влетел в их комнату и со всей силы пнул шкаф с одеждой.
— Захлопнись! — громким шепотом пытается заткнуть его Дэйв, но его беспомощная ярость Рэя только подстегивает.
— Ты в курсе, что сексуально озабоченных сук привязывают на цепь к конуре, что бы те прекратили спариваться? Может, и тебя так стоит привязывать? С кроликов в таких же случаях просто шкурки сдирают. Может, и с тебя стоит? Только другую шкурку. Которую ты гоняешь по ночам, когда думаешь, что я сплю.
— Заткнись! Заткнись! Заткнись! — во весь голос кричит Дэйв и мечется по их крохотной комнате, спотыкаясь о разбросанные пары обуви, карандаши, бесплатные брошюры, сорванные с заборов, деревянных солдатиков, вечно падающих со стола, ведь коробку кто-то из них двоих то ли продал, то ли выменял на что-то, а может и банально потерял. Он в который раз спотыкается об одну из фигурок и чертыхается, как заведенный, отшвыривая остальных упавших солдатиков в самые комья пыли под кровать.
— Сам потом будешь их доставать, кретин.
— Да нахрен они вообще нам сдались?!
— Да тебя мать прибьет, хотя тебе так и надо. Каким идиотом надо быть, чтобы постоянно нарываться?
Бесится, как же Рэй бесится, всегда сам себя накручивает, подначивает брата, а потом, доведя себя до трясучки, либо щиплет его за бок, либо исчезает, раздраженно махнув рукой, давая повод Дэйву сладко обзывать его «кидаловом».
Дэйв боится сильно шуметь, зная, что к ним тогда заколотят в дверь сестры или, того хуже, мать; и выпишет ему подзатыльник, пока Рэй будет беззвучно смеяться ей в спину или охально глядеть Дэйву прямо в глаза со своей кривой улыбкой Джокера из матросских колод.
А пока они в их узкой комнатушке вдвоем, Рэй наконец-то замолкает, вытянувшись на верхней полке их двухъярусной кровати с одной из его излюбленных толстых библиотечных книг, которые, судя по отсутствию печати, Рэй утаскивает за пазухой безо всякого разрешения.
Дэйв не желает оправдываться, только не перед своим чертовым старшим братом, только не перед ним. Дэйв слажал, сам знает, что это так, но он ведь никогда этого раньше не делал, ровно, как и Сью, он никогда не трогал никого там. Не знал, как там бывает горячо и мокро, и хочется раствориться в этом вгоняющим в пот ощущении, движении, единении, хочется утонуть в этом, хочется всплыть как можно скорее, хочется, чтобы стало еще жарче, хочется больше воздуха — здесь, и сейчас, и никогда. И все это разом.
Он целовал Сью всего пару раз до этого. «Давай по-настоящему, в губы?» — попросила она однажды, когда они только отошли от ее школы, и невысокий, наскоро сбитый деревянный крест часовни оказался спрятан за крышами. И Дэйв поцеловал ее, ему казалось, что в этом он уже такой мастак, и каждый раз, когда она позволяла ему заходить чуть дальше: приоткрывать ее губы языком, притягивать ее к себе ближе за талию, перебирать ее волосы, искривляя ее пробор все сильнее и сильнее — каждый раз он испытывал это незнакомое жжение в висках и солнечном сплетении, а в паху словно распрямлялась пружина, и голова шла кругом.
Так они и стояли: Дэйв крепко прижимал к себе Сью за талию, а она глядела куда-то по сторонам: на спешащих домой на ужин синих воротничков, забулдыг с гремящими пустыми бутылками в бумажных пакетах, редкие автомобили с просевшими от времени шинами, а Дэйв дюйм за дюймом опускал вспотевшие ладони ниже и ниже, пока те не оказались на ее бедрах, и он уже знал, что завтра Сью позволит ему зайти куда дальше. Дэйв был по-щенячьи счастлив.
Сью действительно позволила ему зайти дальше. Гораздо дальше. «Осторожно, не то колготки порвутся», — все повторяла она, пока Дэйв нетерпеливо льнул к ней, повторяя проклятия сквозь зубы, а она стаскивала с себя колготки и тщательно сворачивала их в клубок. Этими же колготками Дэйв и помог ей вытереть кровь между бедер, и она прятала глаза, и хихикала, и смущалась, как младшекласница, только что услышавшая пошлую шутку, оттого что лишаться девственности оказалось так быстро и легко, и вовсе не так больно, как она слышала. Дэйв же смеялся с искусственным запалом и тоже смутился оттого, насколько быстро кончил — хватило всего пары толчков и языка Сью у его ушной раковины, и после продолжать он не смог. Только когда они уже суетно оделись и привели друг друга в порядок при отсутствии зеркала, им стало страшно, что кто-то мог их заметить, хотя в эту поросшую крапивой и диким папоротником подворотню кроме них вряд ли вообще кто-то заходил в последние месяцы.
После того как вышедший на внеплановую прогулку директор ее католической богадельни застукал их, прижимающихся друг к другу в куцых кустах парка, Дэйва сразу же исключили из школы, где он и без того был редким гостем, появляясь лишь чтобы попасть на раздачу дешевых обедов по талонам для школьников из многодетных семей. Заметив грузную, застывшую в паре метров от них фигуру директора, Сью взвизгнула, привлекая к себе внимание ни о чем не подозревающих до того момента гуляющих, и попыталась прикрыться, с бездумной сосредоточенностью опустила глаза и принялась одергивать на себе платье. «Стой на месте, парень!» — на не менее высоких нотах, чем крик Сью, заорал ему директор, и Дэйв действительно застыл со спущенными к щиколоткам брюками, покрасневшими от возни в траве коленями и все еще возбужденным членом. Руки он почему-то убрал за голову, делая свое положение еще более комичным, и хотя полиция его не задерживала, такое положение показалось Дэйву весьма соответствующим ситуации.
Из школы Дэйва выгнали подозрительно тихо, без скандала, точно все и так ждали от Дэйва Дэвиса чего-нибудь подобного, на менее дикое и полоумное тот в представлении однокашников и учителей был не способен. Директор выписал указ об исключении Дэйва на следующий же день, так что по школе пошел шумок, мол, заявление было написано уже очень давно, и директор только ждал удобного повода, чтобы подписать его и избавиться от главного школьного заводилы раз и навсегда.
С того дня Дэйв видел Сью только издалека, выжидая за коваными воротами школы, пока ее прямо от дверей не заберет мать, с вечным отпечатком осуждения на лице и не проводит до самого дома. Дэйв пару раз шел следом, метрах десяти от них, порой притормаживая, всякий раз, когда ему казалось, что кто-то из них обернется и поднимет гвалт на все улицу, завидев его.
О беременности он узнал, конечно же, не от самой Сью, просто одним вечером, завалившись в прихожую, он услышал эту незнакомую ему, напряженную тишину, не поражавшую дом даже во время похорон Рене. Вся семья сидела за столом, не притронувшись к столовым приборам, смятенно вглядываясь в глаза Дэйва, точно гадая, знал ли он или нет. Рэй тоже сидел вместе с другими, в самом углу, так что высокая солонка загораживала его хмурое лицо от остальных. Тогда мать впервые встала и, приобняв Дэйва за плечи, сказала ему все начистоту, а он чуть ли вырываться не начал, в иррациональном испуге, что откуда-то с террасы сейчас появится Сью, бледная и размалеванная, в подвенечном платье, и его заставят жениться на ней прямо здесь и сейчас. Припаяют его руку к ее, чтобы он таскался за ней везде: в ее школьную часовенку, в постирочную, откуда она забирает свои хрусткие воротнички и манжеты, домой к ее скорбно озирающейся по сторонам матери, словом, всюду, пока смерть не разлучит их.
— Дэйв, — спустя недели с явной неохотой и неловкостью спросил его отец. Они остались вдвоем на кухне, чего на памяти обоих до этого дня не происходило никогда. — Ты пойми, я должен у тебя спросить, а ты уж, будь добр, ответь, как мужчина мужчине.
Дэйв тогда перепугался так, что едва не разлил себе на колени чай.
— Вы это... как с той девочкой делали?
Той девочкой. Когда все раскрылось, и родители Сью забарабанили матери в дверь, вся семья начала называть ее «той девочкой». Мать, отец, дяди, сестры, словом, вся орава, вся, кроме Рэя. Тот вообще ее никак не называл, только кружил вокруг Дэйва и болтал, болтал, болтал, трещал без умолку, пока никто не слышал, хладнокровно бросаясь обвинениями в Дэйва, точно это он один во всем виноват. Точно это он залетел, а не она. «Теперь ты станешь папашей. Папочкой и мамочкой», и от этих слов Рэя некуда спрятаться. Они звучали у Дэйва в голове, даже когда Рэя не было и поблизости.
— В какой позе?.. — выдавил из себя отец. Они не смотрели друг на друга.
Дэйв закашлялся; весь покрылся уродливыми красными пятнами: уши, скулы, кончик носа, шея, а голос дрожал, будто Дэйв был готов разрыдаться от ужаса и стыда прямо перед отцом, зная, что за дверью кухни стоит мать и сестры и ждут, терпеливо ждут его ответа.
— Понимаешь, мама вычитала в каком-то журнале, что если девочка занимается этим стоя, то потом... потом велик риск выкидыша, — скороговоркой произнес отец, точно зазубрил чужую, вложенную ему в рот фразу. — Понимаешь меня, старика? — отец пытался шутить, но вышло туговато, и Дэйв еще сильнее смутился.
Перед тем, как ответить, он задался бессмысленным вопросом — а не стоит ли Рэй под дверью.
— Мы делали это по-разному, — он глотал окончания и старался притушить свой голос, но от испуга он звучал лишь громче и выше. — Несколько раз. И стоя тоже.
Дэйв не отрывал взгляда от посеревшей от многочисленных стирок скатерти, но отчего-то ему казалось, что отец одобрительно ему улыбнулся. Совсем слегка.
Они делали это у стены заброшенного жилого дома из красного кирпича. На окраине Финзбери Парка, постелив на траву кожанку Дэйва. Вновь у той стены, только в этот раз она обхватила его спину ногами в черных лакированных туфлях. Одна туфля соскользнула и упала в пыль, и Дэйв запомнил тянущее, мягкое ощущение ее голой пятки, вжимающейся ему в поясницу. В тот раз она впервые тоже кончила, и, возгордившись, придя домой под вечер, Дэйв в очередной раз сцепился с братом. Ему казалось, что именно сегодня он будет быстрее, сильнее и удачливее, но Рэй почему-то был не в настроении даже отвечать на нападки брата и просто треснул Дэйва по макушке шахматной доской, которую они обычно использовали, как подпорку для книжного шкафа, а в этот раз одиноко лежавшей на полу у светильника.
— Полудурок, — устало пробурчал Рэй и залез к себе на верхнюю полку, оставив Дэйва внизу, все еще взвинченного до предела, разочарованного и потирающего ушибленное место.
На этот раз уже Рэй дотрагивается до места удара — спустя одиннадцать лет и примерно такое же количество альбомов, через бесконечный парад плоти, состоящий из шалав, мальчиков с Сохо и группиз. Множество раз разбитые носы, коленки, исцарапанные виски, спины и ягодицы, кровавые укусы и «я ненавижу тебя, я правда-правда тебя ненавижу».
Они стоят в просторной прихожей Рэя. Тот несколько неуверенно держится на ногах, видно, что удар Дэйва его задел, сейчас они не смотрят друг на друга, Дэйв отчего-то мнется, а Рэй, видимо, опешил от неожиданности и резкой боли.
Наконец Рэй оправляется, но даже не поддергивает еще сильнее сбившуюся на сторону рубашку и, машинально отбросив сильно отросшие волосы с лица, подает голос:
— Походу, ты теряешь сноровку, — действительно, Дэйв попал куда ниже солнечного сплетения, заехал прямо в пресс, так что больно скорее не животу Рэя, а костяшкам Дэйва.
— А я и не примеривался, — передергивает плечами Дэйв, делая вид, что ему плевать на неудачу.
— На, — наконец опоминается он и протягивает Рэю измочаленный сначала собственными стараниями, потом толкучкой в метро и своей же нерасторопностью сверток. — Бери, бери, это тебе.
Рэй ничего не говорит, только с определенной долей брезгливости принимает подарок, взвешивает его на руке. Брови его в замешательстве или в изумлении приподнимаются и изламываются, что вместе с его непривычной молчаливостью и равнодушием не то пугает, не то злит Дэйва.
Хотя Дэйв разозлился еще со звонка ранним утром.
Она оставила меня, оставила, а ты, мой единственный и любимый брат, должен обязательно прийти и поддержать. Ты прискачешь как миленький, я знаю, ведь братья должны всегда держаться друг за друга, ведь должны же, Дэйв.
И правда, Рэй, должны ли?
— Чаю хочешь? — бросает Рэй через плечо, направляясь в сторону одной из дверей. Кухня? Гостинная? Да, кухня, конечно же кухня, хотя бы расположение комнат, но это Дэйв помнил, и уже очутившись внутри скупо обставленной кухни, он действительно осознает, что Расы с девочками здесь больше нет.
У холодильника приставлены два огромных пухлых мусорных мешка, они местами топорщатся, так что становится понятно, сколько вещей Рэй в них успел забросить. Пол завален какими-то обрезками картона и материи, а у плиты стоят четыре идеальных шеренги игрушечных солдатиков. Дэйв вспоминает, что такие были у них с Рэем в детстве.
Никто в них уже не играл, а выбрасывать или отдавать было жалко, так что солдатики постоянно валились с полок, попадали под ноги, ломались, крошились на несколько частей, но оставались постоянным атрибутом комнаты. Точно как книжный шкаф Рэя, до которого младшему брату было запрещено дотрагиваться, или коллекции перегоревших лампочек, которые Дэйв в детстве собирал у себя под кроватью, гордо называя себя настоящим коллекционером.
Настоящим коллекционером всякой дряни, обычно поправлял его Рэй, и эта ремарка тоже была неотъемлемой частью их с Рэем комнаты. Их мира.
В кухне стоит душок давно не проветриваемого помещения и терпкий запах красок, чьим свидетельством являются испачканные в красном и черном кисти, отмокающие в раковине.
— Ты солдатиков красил?.. — понимает Дэйв.
Рэй ничего не отвечает, только поводит плечом, будто стряхивая с него прицепившуюся, жужжащую муху. Даже не морщится. Как будто Дэйв и таких усилий не стоит.
— Знаешь, если ты не собираешься со мной разговаривать, то какого хрена позвонил?
— Тебе черный или зеленый?
— Ты меня, твою мать, слышишь вообще?
— А чего ты, — артикулируя это «ты», несколько ошеломленно спрашивает Рэй, — чего ты так нервничаешь?
— Я не нервничаю, — идет на попятную Дэйв, распаляясь еще больше. — Я не... не... Я проиграл.
Дэйв замирает. Его рот еще приоткрыт. У него никогда не хватало духу сжульничать и не признаться. Казалось, что Рэй поймет, прочтет это в глазах Дэйва, в его интонациях, в манере держать плечи, гитару, очередную девочку на руках.
— Значит, черный, — решает за него Рэй и льет кипяток в чашки.
— Черт, это уже третий раз за месяц, знаю. Я не понимаю, что на меня находит, что я так часто проигрываю. Ненавижу эту игру, — простодушно заканчивает Дэйв и непонятно зачем улыбается.
— Ненавидишь ее или то, что проигрываешь?
— Не знаю. А есть разница?
Рэй вновь игнорирует его и молча добавляет молока в чай. Совсем чуть-чуть, не больше четырех капель, но этого хватает для того, чтобы на черной поверхности образовалось несколько белых прорех, окрашивающих чай в бежевый.
— Хорошо, что мы не играем на деньги. Или щелбаны, — Дэйв понимает, какую околесицу несет, но ничего дельного и разумного на ум совсем не приходит, только эта болтовня. Нет, даже треп. Он треплется и треплется, и они сидят с Рэем совсем рядом, друг напротив друга, как сидели, сколько Дэйв себя помнит, и Рэй держит в руках блюдце, а Дэйв кладет локти на стол, разве что громко не прихлебывает и в носу не ковыряется. А то ведь мог бы. Как в детстве.
Дэйв рассказывает ему что-то про Лизбет, про то, как поживают родители, про Рози, недавно приславшую ему в подарок на день рождения галстук, который, судя по дате отправления, шел из Австралии целый месяц. Дэйв говорит об их очередном выступлении, до которого всего ничего, каких-то пара недель, о том, что Рэю нужно встряхнуться, взять велосипед и укатить куда-нибудь до самого Баттерси Парк. Нужно выйти и купить продуктов. Нужно проветрить в доме. Нужно убрать чертовых солдатиков с пола. Нужно придти в себя, Рэй. Кстати, у тебя ошметок пены для бритья на шее, ты бы вытер.
Рэй не двигается — движется только его правая рука с чашкой, и губы, они слегка приоткрываются и в них льется несколько горячих глотков. Движется его кадык. Раз-два-три. Ровно столько, сколько капель его рот принял вовнутрь.
Дэйв ловит себя на том, что не моргает, а только пялится на эти незамысловатые движения брата и несет этот вздор, точно телеведущие этих глупых, жизнеутверждающих программ по ящику с раннего утра. Хорошо хоть зарядку Рэю не посоветовал, иначе их бы обоих от такого предложения стошнило.
Хоть в чем-то они с братом единодушны.
@музыка:
The Kinks - Misfits
@настроение:
gonna shoot myself.
@темы:
fiction,
The Kinks
-
-
12.04.2014 в 16:41-
-
12.04.2014 в 16:42-
-
12.04.2014 в 16:43-
-
12.04.2014 в 16:44-
-
12.04.2014 в 16:44-
-
12.04.2014 в 16:44-
-
12.04.2014 в 19:24-
-
12.04.2014 в 19:26Но какой же... кайф.
Бедный Дэйв, сука Рэй. Одинаковые.
РЭЙ ДЭВИС:ДЭЙВ ДЭВИС - 5:1
Какая боль!
-
-
12.04.2014 в 19:27даже когда мы в трубку друг-другу это все бормотали не было так круто
сейчас - в тысячу раз лучше!
-
-
12.04.2014 в 19:28Покажет свой длинный бледный нос и узрит, короче.