Как принято говорить сейчас (а возможно это все Сайман меня плохому учит), у меня все чётенько.
Я постепенно возвращаюсь в колею фрагментированного описания в постах собственной жизни, создания этакой фантомной, состоящей из вранья и цифровых кодов, летописи имени меня, пока я доживу свой последний год в Англии.
Вчера я оплачивала место в общежитие в NYU, мой первый выбор (их там всего шесть) был Third North, про которого в студенческой комнате написано, что тот шумный, очень шумный, очень-очень-очень шумный, с постоянными пьянками и курением шмали. Также там было написано что-то еще про великолепный вид из окна и кажется довольно мирную библиотеку на первом этаже, но кажется эту часть ценной информации я пропустила. Словом, мой чек выписанный им на тысячу долларов, как аванс за общежитие, еще сильнее приколачивает меня к неизбежности того, что в конце августа я уеду на долгое время по маршруту Россия-США.
Об этом я пока стараюсь не думать, ведь каждый раз, мысли, которые должны вроде бы быть расцвеченными красно-синим с белыми звездочками в количестве пятидесяти то тут, то там, на самом деле становятся шмыслями, которые сидят летучими мышами у моего изголовья, пока я сплю, и смотрят на меня. И ждут. Так они сидели и ждали меня много лет назад, пока я бессонно лежала на кровати на даче, окно было открыто, и они залетали внутрь, цеплялись лапками за погашенную люстру, так что та нет, нет, да покачнется пару раз. И также смотрели на меня. И все также ждали.
Сейчас мне пристало написать, что уже тогда я чувствовала, что уже тогда я знала, что они не оставят меня, но чушь все это. Тогда мне было страшно, тогда я была маленькой, тогда я хотела сказок, хотела чтобы наступило утро, хотела чая с шоколадкой, хотела, чтобы летучие мыши улетели и не возвращались никогда, но больше всего я хотела, чтобы они никогда не улетали меня, а только смотрели мне в лицо, спрятанное под одеялом и ждали.

Честно говоря за эти... четыре месяца, примерно, во время которых я не писала постов, я увидела, услышала и прочувствовала довольно большой спектр вещей: я сдала полугодовую сессию (не так блистательно, как хотелось, но люди вокруг говорят моему перфекционизму не жрать меня, ведь я сильно болела), сделала татуировку, побывала еще раз в Кембридже и Бирмингеме, и впервые в Нью Касле, Манчестере, обходила многочисленные рождественские ярмарки, ела каштаны под глинтвейн, пока голову пекло приветливое солнце Midlands, побывала на концерте The Waterboys и The Who. Последних я видела дважды, и еще меня ждет билетик на их выступление в Гайд Парке по которому мне придется пропустить _Последний_День_ в колледже, и я счастлива, что The Who меня спасают от суетливых прощаний.
Я провела парочку дней с Офелией в Вене, где она колола мне татуировку на запястье в Бургер Кинге, а после мы распивали вино у Дуная, а после порезав себе руки о мой новый охотничий нож по имени Боб Сапожник (в данный момент я овладеваю мастерством бросания Боба в деревья), мы выбросили пустую бутылку с записанными на бумаге желаниями в темную воду канала. Совершенно очаровательным было наше Рождество на двоих, когда мы купив травки у незнакомца успели потерять ее на крыльце посольства Монако и включив фонари на телефоне, долго собирали ее обратно в пакетик. Да, совершенно очаровательно.

Я все еще пишу свой огромный текст по Pink Floyd, вернее я пишу его с конца августа и наверное этот текст главное, что есть в моей жизни сейчас, что не может не радовать, ведь каждый вечер я знаю, что возвращаюсь к ноутбуку (ага, у меня появился мой первый ноутбук по имени Пит-Тунец) и могу продолжить писать текст. Я стараюсь стойко держаться на двух тысячах словах в день, но это требования постоянно у меня слетает, когда порой я не в состоянии продвинуться дальше, чем на полировку двух абзацев, а иногда я попросту начинаю писать стихи.
Если кому-то интересно (а это вряд ли, ведь читать будет одна только Икар), то текст про взросление одного мальчика по имени из группы Pink Floyd, таймлайн с 1964-ого по 1969-ый, с флэшбэками и флэшфорвардами. У мальчика много носа, много гордости, много мозгов, но мало ориентиров, мало траха, мало мозгов, опять же. Пока в тексте сто шестьдесят тысяч слов и это далеко не предел. А еще бету нужно найти and that is a big fuss.

Небольшой кусочек.
"Роджеру тепло от бега и виски, руки отяжелели от хмеля и почти что опустошенной бутылки Old Crow. Он оглядывается по сторонам, окидывая взглядом чернеющий в ночи монумент Боудикки, приметную табличку: «Будьте осторожны: кругом карманники!», свет фар от проезжающих машин, сменяющие друг друга цвета красный-желтый-зеленый на светофоре напротив и бледное меж черного пальто, черных волос и черного неба лицо Сида.
Тишину взрезает скрип закрывающихся ворот станции метро Westminster прямо за их спинами, а потом она, нарушаемая только завыванием ветра, шумом мотора и плеском Темзы, смыкается вокруг них вновь.Тишину взрезает скрип закрывающихся ворот станции метро Westminster прямо за их спинами, а потом она, нарушаемая только завыванием ветра, шумом мотора и плеском Темзы, смыкается вокруг них вновь.
- Я рад, что я здесь. Хотел бы я быть на этом месте лет десять спустя и быть также рад, - произносит Сид. Его глаза прикрыты, но Роджеру все равно кажется, что Сид говорит это скорее ему, чем самому себе.
- Скорее всего ты и будешь. Думаю, где бы ты не был, ты будешь доволен тем, что имеешь, - слова сами склеиваются в предложения, а у Роджера голова идет кругом. Он себя и не слышит, только вода и ветер и автомобили, пронизывающие густую, зимнюю ночь.
- Я не уверен, что мне это подходит. Я не знаю, где вообще бы хотел оказаться через десять лет, - Сид пристально смотрит на него и прибавляет, - думаю, у реки. Не знаю какой... Я бы хотел прожить и состариться у реки.
- Для меня ты никогда не состаришься.
Ногти царапают по стеклу бутылки и этот едва слышный звук едва не перебивают всю эту живую, звонкую тишину, разверзнувшуюся сейчас вокруг них.
Сид улыбается одним ртом, глаза, как это редко с ним бывают, пытливо и задумчиво смотрят вперед. Потом он нащупывает, ровно такую же холодную, как каменная колонна, о которую они опираются, руку Роджера и слегка сжимает его ладонь.
Роджер не знает, что означает этот жест да и не пытается угадать, все равно не выйдет.
Сид перестает сжимать его пальцы, когда Бин Бен все-таки находит их.
Он действительно заговаривает с ними, будто бы поймав с поличным. Биение его колокола возможно возвещает полночь, а возможно то, что попытки Роджера держаться на безопасном для себя от Сида расстоянии в который раз провалились.
Тишина все больше и больше испаряется с каждым ударом, а после и вовсе исчезает, оставив после себя холодный, ночной ветер и полное отсутствие надежд на то, чтобы попасть на последний автобус на Highgate.
- Пойдем домой, - завершает игру Сид. В голосе у него сквозит смутная, едва различимая печаль, как будто тот, кто придумал этот мир надул его, сказав, что все вокруг - игра в домино на пивные крышки, скорлупки фисташек, крылья майских жуков, а сейчас оказывается, что никакая это не игра, а самая настоящая жизнь.
Никто к ней не успел приготовиться, а та - раз - взяла и нагрянула."

В следующий четверг у меня экзаменационный спектакль, и это не может не нервировать, верно?

Мне хочется, чтобы мир замер, хотя бы на секунду, потому что мне кажется, что я не успеваю, что я ничего не успеваю, и это тянет меня за шею могильным камнем, все тянет и тянет...

P.S. Следующий Новый Год хочется справить в Москве. В этом я наклюкалась так сильно, что даже стыдно и под крики моих пресвятых родителей легла где-то часа в два ночи, исполнив свое заветное желание и переслушав "Blonde On Blonde" Дилана. Но вот вам прекрасный Новогодний стих от моего главного гуру.

I would like to remind
the management
that the drinks are watered
and the hat-check girl
has syphilis
and the band is composed
of former SS monsters
However since it is
New Year’s Eve
and I have lip cancer
I will place my
paper hat on my
concussion and dance.

Leonard Cohen. “The Music Crept By Us”.