Гайз, я отправила этот текст на РСИЯ, из-за непопулярности фэндома ни на что не рассчитываю, но если кто-то захочет проголосовать, то вот вам ссылочка (сначала надо зарегестрироваться).


Название: "Мир червей"
Фэндом: The Kinks
Автор:  S is for Sibyl
Бета: [J]weirdweird[/J]
Размер: макси
Персонажи: Рэй Дэвис/Дэйв Дэвис
Жанр: слэш, драма с элементами антиутопии, darkfic
Рейтинг: NC-21
Саммари: «Должен признаться, порой чертовски трудно изображать людей, когда тебе самому человеческое чуждо». Томас Манн
Предупреждения: слэш, горизонтальный инцест, изнасилование, пытки, безумие
Размещение: только с моего разрешения
Дисклаймер: все так и было, я присутствовала и записывала
От автора: Таймлайн 1973-74.

читать "Мир червей"

I

Here we go round the mulberry bush,
The mulberry bush,
The mulberry bush.
Here we go round the mulberry bush
So early in the morning. (1)

— Знаешь, как они поступали раньше с глистами?
— Нет, а что?
— Они запрещали больному жрать, пока живот не вздуется, пока глист не станет жутко голодным, прям как его хозяин. А потом больной открывал рот, и туда пихали кусок хлеба, например, но рот запрещали закрывать. И когда глист подбирался к самому горлу и вцеплялся в хлеб, тогда его быстро вытаскивали, вот и конец глисту, понял?
— Да чушь это все. Он глист-ниндзя, что ли, чтобы прыгать на еду? И чтобы еще по горлу лез наружу. Хрень какая-то.
Рэй Дэвис прислушивается.
Колкий кокни, шуршащие шаги обслуги, звяканье тарелок. Отрыжка, матюки, сплетни. Бурчание животов, набухание животов, пир животов — обнаженного мяса; полоска между брючным ремнем и приподнявшейся майкой шире, чем сочная красная полоска, когда режешь стейк.
Но Рэй Дэвис не ест мяса так открыто. Он наестся, когда скроются люди, скроются тени этих людей, скроется свет.
Это произойдет скоро, но не прямо сейчас.
Сейчас Рэй Дэвис смежает веки, склоняет голову и прислушивается — на этот раз к тому, что разговаривает с ним изнутри.
— У моей тетки Изабель были глисты, она пошла к врачу, так он сказал, что они каждый день выпивают пол-литра ее крови. Вот дичь, а?
Рэй не хочет слышать о тетке Изабель и ее тоскующем по крови теле, о нет, Рэй хочет слышать что-то совсем другое, и он напрягает слух, напрягает извилины, напрягает руки со столовыми приборами в них. Рэй мучается, ведь сначала нужно выяснить, чего же так жаждут его уши: какого звука, какого слова, — но в гаме голосов в его голове и вовне ее он не может этого понять.
Что же Рэй должен услышать? Что же Рэй хочет услышать? Что бы Рэй должен был делать, если бы внутри него жил глист — и глист не простой, а особенный, король всех глистов, — и выпивал бы по пол-литра его крови на завтрак, второй завтрак, ланч, ужин и ночной перекус? Рэй ничего этого не знает, поэтому он вслушивается в хруст огурцов, разрезаемых на аккуратные полоски ножом Рэя и вилкой Рэя и отправляемых рукой Рэя в его рот.
Рэй слушает симфонию дешевого салатно-овощного ланча, умирающего между его зубов.
Если он улыбнется, между зубами обнаружится спасшийся базилик, который нужно ликвидировать при ближайшем посещении мужской комнаты.
Рэй отвлекается от звуков и представляет поцелуй, полный базилика: «Детка, ты такая вкусная, твои поцелуи лечат бронхит и астму и уничтожают канцерогенные клетки. С твоей слюной в мою глотку проникает эфирное масло, прикосновение твоих губ ласкает меня витаминами C, B2 и PP. Давай целоваться, детка, давай займемся этим нашими зелеными губами с их бальзамическим запахом и стебельками, растущими из десен вместо зубов!»
— Пойду, блядь, руки вымою и проблююсь после твоих россказней!
— Ну и вали давай! Глистам похрен на твои усилия! Они сидят в тебе и будут сидеть! И жрать тебя! Так и знай!
Хмельной мужской смех.
— Иди хуй мой пососи, Баптист!
Громкий пьяный мужицкий гогот!
Настолько громкий, что Рэй Дэвис вынужден повернуть голову и столкнуться взглядом со взглядами всей своей кинковатой братии: мужичок-тромбон, мужичок-трубы, мужичок-саксофон, Нобби, Баптист, Мик-Майкл-Микки, Дэйв-Death of a Clown-Дэвис(2). Жрущие, прихлебывающие, чавкающие, такие ужасные, так осточертевшие Рэю, но такие «его».
Рэй прикладывает вилку ко рту, обводит зубцами контур нижней губы — холодное железо в капельках помидорной крови.
— Чего ты такая неженка, Дэйв? Бери пример с Рэя, он… — подначивает Баптист, но Дэйв шипит на него.
— Хлебало завали, достал уже со своими рассказами. Я пошел, — Дэйв демонстративно вытирает ладони о брюки и встает из-за стола.
Рэй промокает губы и говорит — попутно вспоминая, как звучит его голос.
Вдруг его голос — это и есть те самые долгожданные звуки?
— А ты знаешь, что глисты выделяют сильные яды? — спрашивает он у Дэйва. Он знает ответ, знает, что ответ не последует, он знает все про червей, яды и Дэйва. Ему и ждать незачем, раз он такой всезнайка, но он все равно ждет. — Прямо в тебе? В теле? Знаешь, а?
У Дэйва дергается кончик носа, и Рэй смеется, следуя за ним глазами до самой мужской комнаты.
Рэй осекается, стоит ему вспомнить, что Дэйв — брат Рэя Дэвиса.
Вместе с этим он вспоминает, что Рэй Дэвис ненавидит своего брата.
Только тогда Рэй отставляет в сторону коробку с недоеденным салатом и поднимается со стула.
Никто не останавливает его, никто не усаживает его обратно, никто не морит его голодом — все потому, что никто не знает, что в Рэе Дэвисе живет ядовитый кровососущий глист, готовый выбраться наружу.
Поэтому Рэй спокойно идет за своим братом туда, где царствуют дерьмо, смрад и черви.

***

— Наш! Последний! Концерт! — микрофон так близко, словно Рэй хочет его слопать. Может, и правда хочет?.. Интересная мысль, интересная, ага, стоит обмозговать ее — позже.
— Эй, Чикаго!
Население Чикаго, сократившееся до числа человечков в концертном зале, отвечает ему восторженным ревом. Рэй подбегает к самому краю сцены и свешивается вниз, держа микрофонную стойку обеими руками, точно оружие-талисман на счастье-талию девушки. Толпа тянет к нему руки, и Рэй пожимает их.
Обычно он, конечно, не опускается до подобного панибратства, ведь эти фанаты, мать их, на все горазды! Дай им волю — вцепятся клещами, измажут потом, корябнут обручальное кольцо, а может, вытянут жилы и намотают себе на шеи вместо гавайских венков. Но сегодня можно смилостивиться. Рэй решает ударить первым ! — звонко дает пять, стискивает бедные конечности, вот так, холодно, тепло, жарко, железно, железно, а ну, кричи от боли, — а самых ярых фанатов обделяет, делает вид, что не замечает их рук. Их вычислить проще простого — глазки горят, ротики раскрыты, тельца дергаются каждый раз, когда Рэй смотрит в их направлении.
— Наш прошлый концерт был в Сент-Луис… — Рэй выдерживает драматичную паузу, — но здесь мне нравится намного больше!
Чикаго в восторге — аплодисменты, топот, свист.
Чикаго отвечает Рэю, что бы он ни выкрикнул. Город так отзывчив, так чуток ко всему, что Рэю в голову взбредет — просто котенок, мелкий, тощий, ластится к ноге, заслышав открывающуюся банку консервов.
Тррр, чпок!
Смесь вываливается в миску, и котенок отвлекается от ноги — чтобы через какие-то пару минут, все подчистив, вернуться к доброму и щедрому хозяину.
А хозяин-то — Рэй! Он — хозяин Чикаго этой ночью, он это знает, а еще он знает, какими другими словами его можно называть в эти концертные ночи.
Во-первых — «король». Но, в отличие от английской королевы, он и царствует, и правит, и ему не нужен парламент, не нужен дворец с неоготическими плинтусами и позолоченной штукатуркой. Его Палата общин — повизгивающая от предвкушения толпа у его ног, а Палата лордов аннулирована именем Рэймонда Дугласа Дэвиса, и ее членам запрещено приходить на королевские концерты.
Хотя, если откровенно, они никогда и не рвались.
Во-вторых — «блядь».
Рэй дает Лос-Анджелесу, Сан-Франциско, Сент-Луис, а прямо сейчас он дает Чикаго — вернее, прямо сейчас он примется за это по-серьезному. Ведь он волшебник, имиджмейкер, декоратор, ну или просто блядь — он споет и спляшет тебе, если заплатишь.
Рэй знает кто он, и еще он знает, что такая философия слишком заурядна, чтобы он продолжал откусывать от нее по мыслишке, поэтому он выталкивает ее из себя прямо в зрительский зал:
— Сейчас вы станете свидетелями финального выступления нашего последнего альбома, и вы будете хорошенько хлопать, вы же так это любите… — вновь пауза. Прямо по Гаррику!(3)
Зрители начинают усердно хлопать, и на мгновение Рэй чувствует себя настоящим королем и ни разу не блядью — но это слишком скучно, слишком ожидаемо, слишком не-по-Рэю-Дэвису, и он резко выбрасывает руку в сторону и договаривает в микрофон:
— Но хлопать будете, только когда я вам разрешу! Договорились, Чикаго?
Чикаго бушует; радуется, как ребенок, и едва не мочит от перевозбуждения штанишки с флагом Соединенных Штатов на заднице.
Вот теперь Рэй Дэвис опять блядь, и делает эта блядь свою работу отменно.
— А теперь я представлю вам героев этой трагедии. Или комедии. Смотря насколько вы эксцентричны. Итак, знакомьтесь — сначала со мной, — Рэй всплескивает руками. — С развращенным деньгами и властью бандитом, мистером Флэшем. И его противником, — Рэй морщится и показывает язык, очевидно направляя симпатии зрителей в сторону мистера Флэша, — лицемерным тираном, мистером Блэком… обоих, конечно же, играю я.
Он не может не знать, что стоит прямо под красным светом мощного прожектора, и все смотрят на него одного.
Он не может не знать, что все аплодируют ему одному.
Рэй смакует этот миг — жалеет, что нельзя взять и размазать его по шкале времени, как масло по свежему тосту, от края до края, пока он весь не станет сливочно-белым. После этого подождать пару минут, пока масло растает, и оторвать кусок зубами.
На концерте подобный фокус не пройдет, и Рэй вынужден развернуться.
— Вот этот человек со шрамом, — ерничает Рэй, тыча пальцем в сторону ударной установки, — мой большой друг, а так же Министр Наказаний, единственный и неповторимый — Большой Рон, играет мистер Мик Эйвори, похлопайте ему, вот так.
Чикаго слушается — котенок подрос, научился — какой послушный котенок! — выполнять команды и не перечить. Аплодисменты бурлят в ушах Рэя, и он машет руками, заставляя опуститься руки зрителей.
— Роль Министра Войны по имени Большая Шишка будет исполнена дорогим нашему сердцу Джоном Далтоном.
Вид Нобби, с застывшей улыбкой стиснувшего бас-гитару, так его радует, что он позволяет публике аплодировать новоявленному Министру Войны на двенадцать секунд дольше, чем его самому большому другу, его Большому Рону, его ударнику.
— А этого паренька я нашел в заброшенной церкви, представьте себе. Этого Пьянчугу Епископа! Он умел читать молитвы задом наперед и играть на клавишных, вот я и взял его в группу, как вам история, а?
Рэй гарцует взад-вперед по сцене, переманивая внимание публики с Епископа на себя, и не прекращает вещать в микрофон:
— Поаплодируйте мистеру Джону Баптисту Гослингу, хэй!
Девочек на подпевке и мистеров-духовые-инструменты Рэй представляет, только если ему нужна лишняя пригоршня секунд, чтобы отпить воды из бутылки, а сейчас совсем не тот случай, потому остается — остается — остается —
Рэй собирается с духом:
— И последний по порядку, но не по значению — человек, который основал эту группу, человек, который был первым в нашем таборе, человек, который играет на самой дикой лид-гитаре... мистер Дергунчик, мой хороший знакомый, а по совместительству и младший брат, мистер Дэйв Death of a Clown Дэвис!
Рэй шагает в неосвещенную часть сцены, впервые пропадая из виду публики.
На этот раз у Чикаго не нужно просить аплодисментов — зрители сами захлебываются в них, тянут руки, мотают головами; у баб увлажняется нижнее белье, а у мужиков… возможно, тоже.
Рэй рассматривает происходящее со стороны. Пронырливый и тихий, слившийся с тенью от колонки, он, не мигая, наблюдает за тем, как Дэйв делает несколько шагов вперед и улыбается, показывая зубы и щуря глаза; получает свою долю любви, отпечатанной штатом Иллинойс.
Дэйв склоняет голову — конечно же, специально, ведь за двадцать семь лет даже в его дырявой голове уложилось, что ничто не продается так хорошо, как обнаженная плоть, свободная от тряпья и волос. Вот так, давай же, наклоняйся, очень хорошо, подставь шею под прожектор, дай волосам упасть назад, а теперь не двигайся, будь умным мальчиком.
Но Дэйв не слушается этих мысленных указаний и встряхивает волосами, не переставая улыбаться.
Дэйв никогда ничему не учится.
Он никогда не слушается Рэя, даже не пытается, засранец такой.
Если бывают дни, когда Рэй — король, а бывают, когда Рэй — блядь, значит, бывают дни, когда Дэйв безнадежен в своей тупости, а бывают иные.
В такие дни Дэйв ведет свою игру. Специально поступает вразрез с тем, чего от него хочет Рэй, специально злит его, специально портит ему настроение, специально обрушивает лавину аплодисментов.
Рэй знает, что поступать так можно только нарочно.
Рэй знает, что он прав.
Поэтому Рэй проворно выплывает на свет и оттуда не спеша возвращается к центру сцены; он на секундочку задерживается возле Дэйва, чтобы сказать:
— Выглядишь, как дорвавшаяся до внимания девочка. Жалкое зрелище…
— Иди нахуй, мудак, — Дэйв старается удержать улыбку, не дать ей превратиться в оскал — но это неважно, Рэй уже занял свое место посередке.
Неизвестный человечек вылезает на сцену и надевает Рэю на шею ремешок ритм-гитары. Проведя по ее струнам пальцами, Рэй решает, что пришло время начать представление.
— А теперь я хочу, чтобы вы вместе с нами перенеслись на зеленые задворки одного гнилого городка и услышали его историю.
Музыка возвещает официальное начало выступления, хотя Рэя не обманешь, он прекрасно знает, что все это — одно бесконечное выступление, и отсчет нужно начинать не с двадцать девятого ноября, когда они отыграли первый концерт тура, и не с момента, когда он начал работать над этой историей, и даже не с первой встречи с мистером Флэшем внутри головы Рэя.

Once upon a time
In a faraway land
Lived a villain called Flash
He was such a wicked man

О нет, о нет, о нет.
Как же это странно — вот один Рэй поет, а вот второй Рэй перебирает воспоминания, трясется над ними, как скупые над драгоценными камнями, ища тот самый день, когда он впервые стал участником пьески о фанерных мистерах всяких-разных, их (не)верных блядях и (не)полных кошельках.

Bring the government down
A new leader must be found
For the sake of preservation

Чем дальше Рэй входит в свою голову, тем ощутимее в нем что-то живое, что-то настоящее, что-то совсем не из фанеры.

The devil moves in and takes over
Mr. Flash broke his word
And now he's got to pay
For his crimes and his lies and his evil ways

Рэй широко открывает и опять закрывает рот, артикулируя каждую букву, каждый звук.
Но к чему лукавить: старается он не для Чикаго, а для себя, ведь так, кажется, Баптист советовал — пошире открыть рот на голодный желудок и ждать, пока глист выскочит, ага, значит, Рэй все верно делает.

And it's gonna get rough
And it's gonna get rough
It's a crime and a sin that no one can win
In a story of self preservation

Тысячи разгоряченных тел в зрительском зале — лучшая наживка, что только можно придумать.
Песня заканчивается быстрее, чем приманка срабатывает, и Рэю приходится захлопнуть рот, прокашляться, не показать недовольства и начать следующую — инструментальную — композицию.
Рэй успокаивает себя с той же легкостью, с какой тренирует котят и жителей Чикаго.
Куда торопиться, когда впереди еще целая история, которую нужно рассказать?
— А сейчас вы, — Рэй хмыкает, обводя руками зал, — и мы, жители городка, потянемся, сделаем утреннюю зарядку, откроем первую страницу какой-нибудь ежедневной хрени, откроем окно спальни и… столкнемся с солнечным светом!

Feel the sunlight on my pillow and it stops my yawing.
I thank God that I'm still around to see another dawn in.
Daylight over the valleys, daylight lighting up the trees,
Daylight over the hillside,
Smile a smile and sing a song, another night has been and gone.

***

Бродяга зевает — громко, во весь свой большой-пребольшой рот, — и рывком поднимается с сырой земли.
Хочется отлить, — а еще попить, поесть и вымыться, но для Бродяги такие желания непозволительны, только душу растравливают. Но ничего, Бродяга достаточно набродился в этой жизни; теперь он готов оставить свою беспризорную жизнь за кормой и захапать новый-старый быт — там ему обещали крышу над головой и уток на стене, телевизор и радио, морозилку и стиральную машину. И, конечно же, пожизненное выплачивание ипотеки за такие щедроты.
Бродяга расстегивает пуговицы на брюках, спросонья провозившись чуть дольше обычного, и расслабляется.
Струя орошает траву у Бродяги под ногами, остается желтыми каплями на белых цветках борщевика. Бродяга откидывает голову назад и жмурится — солнце такое яркое, вот-вот осядет желтым уже на его лице, прожжет кожу, сделает уродом.
Но даже это не испортит Бродяге настроение.
Бродяга юн и счастлив.
Сегодня Бродяга возвращается домой.
Застегнув брюки, он складывает свои пожитки в котомку (ведь Бродяги всегда бродяжничают с котомками) и отправляется в путь.
У Бродяги нет карты, но он нутром чувствует, что сегодня точно доберется до дома — нужно лишь шагать вперед и насвистывать что-нибудь. Тогда уходящая за горизонт дорога не будет казаться такой длинной, а отваливающаяся подошва на правом ботинке не станет цепляться за каждый камешек.
Часов у него тоже нет, потому Бродяга не знает, сколько он прошел, когда на обочине останавливается красный автомобиль.
Во время своих странствий Бродяга таких видел много, но так близко к дому — никогда.
— Тебя подвезти? — опустив стекло, спрашивает шофер.
— А вы направляетесь в Городок?
Шофер ржет так, словно Бродяга рассказал ему очень смешную шутку, и смех рикошетит на заднее сиденье. Только тогда Бродяга замечает в салоне трех девчушек в пестрых платьях и с блестками на веках.
— А куда нам еще отправляться? — все хохочет шофер. — Давай, лезь назад. Посадил бы к себе, но не могу, видишь — все завалено вещами.
Может, Бродяге и доводилось видеть автомобили, но никогда не доводилось на них ездить — на то он и Бродяга, чтобы путешествовать на своих двоих.
Девчушки открывают ему дверцу и чуть ли не затаскивают Бродягу внутрь, ощупывая пальчиками манжеты, воротник, карманы. Котомка исчезает у него из рук, вот ее уже передают из одних рук в другие, мотор одобрительно взрыкивает, и они трогаются, держа курс в одно всем им известное направление — вперед.
— Ты откуда?
— Из Городка.
— Ясненько. А я не отсюда. Решил иммигрировать, так сказать, — аккуратно подбирает слова шофер.
Не зная, что ответить, Бродяга кивает и переводит взгляд на девчушек — красное платье, желтое и зеленое. Они перемигиваются, поправляют лямки бюстгальтеров, то и дело вытаскивают из сумочек складные зеркальца и глядятся в них, причмокивая губами и поправляя пальчиками черные линии на верхних веках. Бродяга вжимается в кресло, зажатый между душистым-девичьим-дурманным, всем тем, о чем он вспоминал до невозможности часто, пока шел.
Он шел туда и обратно, и он был совсем один.
А теперь он возвращается в Городок — и в такой безумной компании, что у всех горожан должны повыпадать вставные челюсти и соски. Городок всегда был местом для самых старших и самых младших, вот Бродяга и ушел, когда ему стукнуло девятнадцать.
Теперь Бродяга на десять лет старше, а значит, вся детвора Городка встретит его с папиросками в зубах, грудью колесом и пахнущим дешевым джином дыханием.
Бродяга отдал бы все содержимое котомки ради глоточка джина.
— Будете выступать у нас в кабаре? — догадывается Бродяга, все еще не в силах отвести взгляд от глубоких вырезов платьев.
Девчушки прыскают в кулак; шофер закуривает сигару, и, лишь затянувшись хорошенько, отвечает на вопрос.
— Можно и так сказать.
В этом они с шофером похожи — оба предпочитают держать рот на замке. Слегка поколебавшись, Бродяга решает, что дела этой компании в Городке — не его ума дело.
Бродяга едва не подскакивает на месте, когда впереди становится виден шпиль церквушки. За ее тощими готическими боками скрываются родные Бродяге чайные, детские площадки, двухэтажные кирпичные домики, паб «Слепая Мышь», большое небо, пустынный речной берег, зеленые холмы и старый-престарый дуб, у которого они с…
— Тебя кто-то ждет? Семья там? — прерывает молчание шофер.
— У меня нет семьи, — пожимает плечами Бродяга. А потом выпаливает, не сдержавшись: — Я еду к невесте.
Шофер присвистывает, достает из кармана пиджака портсигар и жестом предлагает Бродяге.
— Спасибо, — Бродяга вертит сигару в руке, не зная, что с ней сделать — в кармане весь табак высыпется, спичек у него нет (отсырели на переправе милях в двадцати отсюда), а чтобы положить в котомку, нужно перегнуться через одну из девчушек, но все эти голые колени, плечи и ключицы выше его сил.
— И кто эта счастливица? — интересуется шофер.
— Мы дружили с самого детства. Она была мне как сестра, но потом… потом мы повзрослели…
На ум вновь приходят зеленые холмы, длинная тень от дуба, его губы на ее губах, его руки в ее руках, его сердце в ее руках.
Шофер хрипло смеется и качает головой:
— Сколько я таких историй слышал, ты бы знал. Как ее зовут-то?
Бродяга медлит — он много лет не произносил ее имя вслух.
— Дейзи.
Девчушки разом прекращают свои перешептывания. Шофер раскрывает рот и тушит сигару о язык. Бродяга тоже замирает — понимает, что ляпнул что-то совсем не то.
— Что-то не так?
Шофер молчит, а девчушки пялятся на Бродягу во все свои накрашенные, яркие глаза.
— Вы знаете ее? — спрашивает он, обращаясь к девчушке в зеленом. Та отводит взгляд и бросает котомку ему на колени.
— Им не положено говорить, — с неохотой объясняет шофер.
— Я не понимаю.
— Босс запретил говорить с незнакомцами, пока не доедем до Городка.
Дальнейший остаток пути они проезжают в полном молчании. Сердце Бродяги бьется часто, портя долгожданный момент въезда в родной город.
Поначалу Бродяга решает, что у него рябит в глазах — дома двоятся, вытягиваются вверх, будто бы соревнуясь с церквушкой, трава выцвела, то здесь, то там асфальт скрыл лужайки, и строительных лесов так много, словно Городок взяли в кольцо.
Но нет, с чего бы глазам его подводить — возможно, это другой город?
Постойте, вот кондитерская миссис Дулэйн, вот школа, уроки в которой Бродяга исправно прогуливал все свое детство, вот паб «Слепая Мышь».
А значит, все это — его родной Городок.
— Когда будем выходить, не отсвечивай, понял? — шофер выруливает на их единственную площадь, крохотную, утыканную автомобилями — такими же, как у него. У одного из них — самого большого и самого красного — стоит и курит такие же сигары компания — дюжина человек в пестрых одежках.
Хотя никакая это не компания, догадывается Бродяга.
Он видел таких в Больших Городах, и там их называли бандами.
Но в Городке банд никогда не было. Тут, должно быть, и не знали об их существовании. Что же, теперь знают.
Дверь открывается, и первые две девчушки выбираются наружу, а третья подталкивает Бродягу к выходу, и он несколько неловко ступает на брусчатку.
— Наконец-то ты привез нам новых лапушек, а то я уже заждался, — выдает один из пестрых и тут же подхватывает девчушку в красном под локоть, притягивая ее к себе.
Но шофер на него и не глядит, он смотрит на другого — в длинном пиджаке и широкополой шляпе с вогнутыми краями. Этот ростом с Бродягу, у него сухая усмешка и сухой взгляд — и сухие слова, когда он заговаривает:
— Не лапай ее у всех на глазах, Дергунчик, подожди до вечера.
У Бродяги звенит в ушах, и остаток разговора пролетает мимо него. Отупение прерывает оглушительный звук буровой машины. Кажется, ее включили в каких-то паре кварталов от площади.
Банда игнорирует рев вдалеке, как игнорирует Бродягу, и ему стоит уйти, смыться побыстрее, добраться до знакомого места, до того старого дуба, к примеру — Бродяга не может и помыслить о том, что он не на месте.
Но он стоит как вкопанный и прижимает котомку к груди.
— Красивых ты, конечно, выбрал, — комментирует главарь банды, а потом разворачивается в сторону одного из автомобилей и кричит: — Белль! Белль, выйди-ка сюда, мне есть, что тебе показать!
Шофер тут же переводит взгляд на Бродягу, точно подавая ему сигнал, точно веля подготовиться к —
Из автомобиля выходит Дейзи.
Бродягу точно под дых бьют.
И она ведь тоже стала старше на десять лет.
И теперь на ней аквамариновое платье, а на шее — бархотка.
И теперь она накрашена, а значит, тоже каждые пять минут обезьянничает перед зеркальцем.
И теперь она не Дейзи, а Белль.
Он машинально произносит ее имя.
Ее настоящее имя.
Банда жжет его взглядом, точно в первый раз увидев. Бродяга делает несколько шагов к машине, и шофер предупредительно выбрасывает руку вперед и качает головой: мол, мужик, не делай глупостей, иначе подошва правого ботинка станет твоей самой целой частью.
— Что ты сказал? — давит вопросом главарь.
— Дейзи, ее зовут Дейзи, я сказал ее имя, — повторяет Бродяга, не сводя с нее глаз.
Она смотрит на него. Ему кажется, что глаза ее потемнели с годами, их заволокли тени, и взгляд стал непроницаемым.
— Теперь ее никто так не зовет, ты тупой, что ли? — тянет Дергунчик.
— Мне все равно, как ее кто зовет. Она Дейзи.
— Ты нормальный, вот так нарываться, а?
— Я… я ее… — Бродяга запинается. — Я ее друг.
На слово «жених» ему не хватает духа.
— Да у нее таких друзей, как ты, весь город. И не только мужская его половина! — гогочет один из бандитов.
— Заткнись, — Бродяга делает еще один шаг, но шофер прихватывает его за воротник рубашки и дергает назад.
— Не будь идиотом и вали отсюда по-хорошему.
— Я не могу, она моя…
— Рот закрой свой.
— Она моя невеста! — не выдерживает Бродяга.
Все разом замолкают и, как по команде, смотрят на главаря.
— Ты это зря, мужик, — буркает шофер.
— Невеста, говоришь? — повторяет главарь и цокает языком. — Скажи мне, Белль, ты невеста этого… оборванца?
Дейзи медлит, не отрывая взгляда от Бродяги, но главарь подхватывает ее за подбородок и разворачивает ее голову к себе.
— На меня смотри, поняла?
Она кивает, и он ослабляет захват.
— Еще раз: я спрашиваю, ты отвечаешь, правила игры простые — ты знаешь этого оборванца?
— Мы выросли вместе, — голос у Дейзи тихий и шероховатый, точно снегом припорошили, но смотрит она по-прежнему — упрямо и мрачно.
— Как это… как это мило. Правда же, это очень мило? — спрашивает главарь, и вся банда кивает.
— Я ушел, но сказал, что обязательно вернусь, и тогда мы поженимся, — говорит Бродяга. Взглядом он умоляет Дейзи обернуться и снова смотреть на него.
— И когда это было?
— Когда?..
— Ну да, когда именно? — главарь подходит к нему вплотную, сухо усмехаясь, точно наперед знает ответ.
— Десять лет назад.
— Не расслышал, что?
— Десять лет назад это было.
— А погромче можешь?
— Да пошел ты, — срывается Бродяга, но главаря это совсем не злит.
Напротив — он посмеивается и манит к себе Дейзи.
А потом он делает то, что когда-то делал Бродяга.
Здесь, на площади, при всех, под гремящий звук бура он делает то, что делал Бродяга в зеленых холмах, укрывшись под сенью старого дуба.
Этот ублюдок целует ее — ее губы на его губах, ее руки в его руках, ее сердце в его руках.
— То было десять лет назад, а это — сейчас. Так что проваливай, пока я добренький и не приложил тебя головой о капот... другой моей красотки, — он проводит ладонью по выпуклой фаре своего красного автомобиля.
Той же самой ладонью, какой он только что нежно держал Дейзи за руку. Той же, какой он до этого хватал Дейзи за подбородок, едва не выворачивая челюсть.
— Ты помнишь меня? Дейзи? — одними губами спрашивает Бродяга. — Помнишь, кто я?
— Ты — Бродяга, — впервые за последние десять лет отвечает ему Дейзи.
— Нет, ты помнишь, кто я на самом деле такой? Мое настоящее имя?
Дейзи отступает и смотрит на большое солнечное небо где-то там, далеко наверху, как будто, если она внимательно его рассмотрит, призрак из ее прошлого исчезнет.
— Ты просто Бродяга и все.
— Слышал, что сказала леди? Так что вали отсюда, — говорит ему кто-то из банды.
— Нельзя просто взять и…
— Слушай меня сюда, — главарь больше не настроен шутить. — Развернулся и ушел, увижу тебя рядом с ней еще раз — намотаю кишки на фонарный столб, уяснил?
Бродяга не отвечает, но продолжает стоять на месте, и отмирает, лишь когда шофер хватает его за плечо и чеканит:
— Сделай, как тебе сказали, если шкура дорога. Это для твоего же блага, пойми ты это. Лучше тебе вообще из Городка съебать. Смотри, увижу тебя еще раз — брошу в тюрьму на пару деньков, может, это тебе мозги вправит.
— А ты вообще кто такой? — Бродяга пытается высвободиться, но тот держит крепко.
— Ты что, не знаешь кто я? Кто мы все такие? — недоверчиво щурится шофер.
— Ты шофер, — предполагает Бродяга. — Глава тюрьмы, может?..
— Я — Министр Наказаний, — выдыхает тот ему в лицо. — Зовут Большим Роном. Предупреждая твои дальнейшие вопросы — это потому, что у меня все очень большое.
Ухмылка кривит край рта, но Большой Рон быстро сгоняет ее прочь с лица и, наградив Бродягу тычком в бок, показывает на главаря банды:
— Его ты тоже не знаешь?
— Нет, меня же не было десять лет…
— Он меня не знает? — искренне удивляется главарь. — Да ты либо сказочно тупой, либо сказочно невезучий.
— Что ты делаешь в моем городе? — спрашивает Бродяга, глядя в глаза главарю. Они у него такие же, как у самого Бродяги, серые и цепкие. Но они внушают страх. Они смотрят прямо на Бродягу, вспарывают его, будто бы надеясь однажды в будущем все же намотать его кишки на фонарь.
— Этот город — мой город. И все, что здесь есть, принадлежит мне. А я — мистер Флэш.

II

Mistress Mary, Quite contrary,
How does your garden grow?
With Silver Bells, And Cockle Shells,
Sing cuckolds all in a row.(4)

Рэй заходит в мужскую комнату именно в тот момент, когда Дэйв одной рукой берет член в руку, а другой опирается о стену, словно он смертельно устал. Его руки соскальзывают, когда Дэйв замечает отражение Рэя на белой эмали писсуара.
— Тоже приспичило? — спрашивает он у отражения.
— «Приспичило» — очень верное слово, — соглашается Рэй и шагает вперед, так что отражение тут же увеличивается в размере. Рэй стоит прямо сзади, и они оба не двигаются — совсем как звери, готовые в любой момент наброситься друг на друга.
— У меня от твоих воплей мигрень началась, — ровным голосом произносит Рэй.
— Ты не мог подождать с этим, пока я отолью?
Рэй закатывает глаза и облокачивается о стену. Потом смотрит Дэйву в глаза, потом на член, потом шумно сглатывает, а потом раскрывает рот:
— Не мог, как видишь. Мне, как ты верно заметил, приспичило.
Дэйв смотрит на стену ровно перед ним, как вымуштрованный.
— Выглядишь так глупо с членом в руке в туалете забегаловки.
— Я бы давно бы уже отлил, не стой ты тут.
— А при мне не можется? — ерничает Рэй.
— Я не могу… не могу, когда кто-то стоит над душой.
— Может, тебе помочь?
— Почему ты такой больной, — говорит Дэйв, наконец поворачивая к нему голову. На лбу у него вспухает жилка, а значит, совсем скоро он начнет покрываться уродливыми красными пятнами.
Рэй знает это наизусть.
Рэй знает своего брата наизусть.
— Ты уже хочешь. Уже неймется. Прошмандовка, — все тем же спокойным тоном говорит Рэй. В горле сухо, и «поцелуй с базиликом» он допустить не может, поэтому просто наклоняется вперед и накрывает член Дэйва своей рукой.
Их обоих бьет током, но они не убирают рук.
— Сюда могут зайти, — комментирует Рэй, обхватывая Дэйва поудобнее. — Ребята могут. Баптист, Мик… ты же знаешь.
Лицо Дэйва искажается. Наверное, больно ему сейчас все это слышать, слышать и глядеть Рэю в глаза, потому что потупишь взгляд, зажмуришься, отвернешься — и он встанет на колени, раскроет свою пасть и слопает у Дэйва самое драгоценное, проглотит и не подавится.
Потому что, будучи вегетарианцем, Рэй все равно очень любит свежее мясо.
— Давай.
— Нет, — отнекивается Дэйв, хотя они оба знают, что он согласен-не-согласен-согласен.
Совсем как у алтаря, братик. Моя рука на твоем члене, это как держать в щепоти венчальное кольцо. Кто-нибудь, обведите нас трижды вокруг аналоя!
— Я сказал: да-ва-й, — одними губами произносит Рэй.
Дэйв сдается — хватается обеими руками за стену, опирается, словно сейчас упадет, ломает ногти о края замызганных плиток. Его не хватает надолго — еще секунда, одна, вторая, и он отпускает себя — желтая струя золотит эмаль писсуара и исчезает в стоке. Рэй держит и направляет его все это время, не отпускает до самого конца, впиваясь глазами в его лицо Дэйва. Когда его взгляд доходит до самых костей черепа, царапая их, Дэйв усмехается, волосы налипли на его вспотевший лоб, и дверь все еще не заперта, и хочется содрать друг с друга одежду, а когда она закончится, содрать волосы, кожу, переплетения мышц и артерий, сбросить скелет, косточка за косточкой, и тогда пытаться найти успокоение.
— И это все? — Дэйв наклоняется к нему, так что они едва не сталкиваются носами.
— А чего еще ты ждал? — Рэй качает головой и убирает руку. Поднеся ее к лицу, он осматривает ладонь, внимательно, как профессиональный хиромант. Поморщившись, он включает воду в раковине, мылит руки и подставляет их под поток.
Но сколько ни мой, сколько ни три кожу льдом и щелоком — червей из себя не выведешь.
— Дверь была открыта. Что на тебя нашло? — запоздало возмущается Дэйв.
— Знаешь, удивительно, что после всего этого, — Рэй оглядывает белую плитку на полу, стенах, потолке, сероватый обмылок у раковины, потрепанную деревянную дверь, — ты думаешь только о том, что нас, таких нехороших мальчиков, могли застукать.
Смешок. Зачастую за этим следует ответ Дэйва в виде его кулака в солнечное сплетение Рэя — но не сейчас. Рэй не знает, хорошо это или плохо, повезло ему или нет.
— И это еще я больной.
Рэю кажется, что с ним может случиться припадок, и потому он выходит, возвращается к их общему столику.
Что может случиться с Дэйвом, Рэй не знает, и даже не хочет пожонглировать догадками.
Рэй думает, что, скорее всего, ему все равно, что там может произойти с Дэйвом, оставленным один на один с собственным отражением в мужской комнате.
Рэй думает, что, скорее всего, ему похрен.
Рэй боится этого. Рэй надеется на это.
Вместо припадка Рэй пинает ножку стола, за которым сидят все его музыкантишки, и выдает:
— Хватит жрать, день не резиновый. Нужно на студию возвращаться, и прямо сейчас, я так сказал, все возвращаемся.
Все сразу скисают. Но они привыкли к такому поведению, привыкли к Рэю, поэтому они молча комкают салфетки и бросают их в тарелки. На выходе из забегаловки кто-то озвучивает то, что вертится у Рэя в голове, на языке, между ног:
— А Дэйв там что, утопиться решил в сортире?
— Иди и проверь, — Мик снимает куртку с вешалки.
— Может, подсобишь мне с моей? — издевается Рэй; у него получается рассмеяться, когда Мик показывает ему средний палец.
— Может, подсобишь нам с Дэйвом? — парирует Мик.
Рэй смеется громче. Заливистей. Все объедки души в смех вкладывает.
— Он не маленький. Если боишься, что не найдет дорогу на студию, рассыпь на дороге свиных шкурок и колес.
Дэйв нагоняет их у первого же светофора и сразу принимается материть почем зря пешеходов, полицаев, проезжающие машины, девицу с коляской, пересекающую дорогу в неположенном месте, словом, с Дэйвом все в порядке. Старый добрый Дэйв. Все так же хочется съездить ему по роже и назвать капризным куском дерьма.
Рэй знает, что Дэйв возьмет свое на репетиции, и тот не подводит. Он и впрямь невероятен в собственной предсказуемости, когда придирается к словам Дэйва, когда спорит ради одного только желания поспорить, когда ведет себя, как великовозрастный младенец, чтоб ты сдох, Дэйви, чтоб ты корчился на полу и никто бы тебе стакана воды не подал, чтоб ты умирал долго и мучительно.
А я помогу.
Зато ты, Дэйв, сейчас мистер Хайд, а я — доктор Джекилл. Погляди-ка на нашу публику, на наших музыкантов, на наших мистеров Кинков, для них ты — мистер Плохой, а мистер Хороший — я (мистера Злого я, пожалуй, приберегу до лучших времен).(5)
— Опять «эти дни», Дэйв?
Остальные смеются, а Дэйва чуть не трясет. Любо-дорого посмотреть.
Всем нужна переменка. И младшеклассникам, и глистам, и братьям, живущим бок о бок, в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит их.
«In the summertime!»(6)
— Надеюсь, завтра утром ты не проснешься, — говорит на прощание Рэй.
У Дэйва тут же напрягаются желваки. Рэй не опускает взгляда ниже, но знает, что кулаки напряглись тоже. Мошонка?.. Нет, пока еще рано.
— Тебе того же, говнюк, — высокий голос Дэйва неприятно дребезжит, и Рэй морщится и улыбается в одно и то же время.
— Ты такой жалкий, — произносит он, и это сладко, так сладко, и в ту же секунду он умудряется поймать взлетевший кулак Дэйва, но ему не хватает опоры, и они оба валятся на пол в пустой студии.
— Ну давай, прикончи меня! Ты же этого хочешь, ну?! — давит из себя Рэй, пока Дэйв пытается лягнуть его в пах, вырвать с мясом пуговицы на куртке, наставить синяков по всему телу. Рэй изворачивается змеей, стараясь увильнуть от ударов, но Дэйв держит его так крепко, словно от этого зависит, проснется ли он завтра утром.
Рэю думает, что лучше сдохнуть, чем проживать все эти дни, скрываясь от света, все эти ночи, убегая от теней, все эти драки, прячась от собственной болезни.
Эта болезнь, эта опухоль, эта страшная тайна.
— Успокойся, — Рэй неожиданно перестает сопротивляться и вместо этого хватает Дэйва за плечи, прижимая к себе, так что удары становятся больнее, но — постепенно, — реже и реже. — Успокойся, сейчас, вот так, — повторяет он, прикрыв глаза. — Полегче, давай, еще легче.
Дэйв обмякает на нем, и Рэй еле удерживает его, чтобы тот не завалился на лопатки. Разжать руки совершенно не выходит — должно быть, они затекли, превратились в две сухие деревяшки, должно быть, взбунтовались против хозяина.
Они вымотались до смерти.
Не за эту драку, не за этот день.
Они вымотались до смерти за все, что лежит позади них, и за все, что ждет их впереди.
Вот бы не вставать, лежать навзничь целую вечность. Но так брюки помнутся, а вырванная Дэйвом пуговица закатилась под шею и теперь давит на какой-то особенно прихотливый позвонок. Да и Ивонн ждет его дома.
Ивонн. Его Ивонн, которая по значимости идет после брюк, и пуговиц, и всех остальных вещей, которыми Рэй вообще дорожит сильнее, чем людьми.
— Твоя политика, твои концепты, блядь, они никому не интересны. Никому, никому, никому, — громко шепчет Дэйв, но теперь в его словах нет ни толики злости.
— Я в курсе, — отвечает Рэй.
— Раньше было по-другому.
— Нет, не было.
— Ты был другой.
— Нет.
— Врешь ты все.
— Согласен.
Рэй медленно поднимается на ноги, шаря руками по телу — кто знает, этот крысеныш вполне мог проломить ему ребро, мало ему, что он и так будет выглядеть, как больной желтухой. Все эти синяки.
— Ты помнишь, о чем мы говорили в прошлом марте? В кафе на углу Бишопс и Блумфилд-роуд?
— Там, где подавали кокосовый карри?
— Да, там, где подавали кокосовый карри.
Он протягивает Дэйву руку, помогая ему встать на ноги, и они молча поправляют друг другу потрепанную одежду.
Их руки в руках друг друга.
— Я помню. Но тогда я не представлял, что... не думал, что это будет так… это же все сплошной ночной кошмар, — голос Дэйва срывается на фальцет, выдавая волнение, и Дэйв крепко сжимает зубы, хороня невысказанные обиды в глотке.
— Да. В этом ты прав, — соглашается Рэй, глядя прямо в его изумляющиеся глаза. — Но фокус в том, что все всегда было и будет сплошным ночным кошмаром.
Рэй одаривает тыльную сторону руки Дэйва чувствительным щипком и говорит:
— И если ты это понял только сейчас, и тебе плохо, и хочется жаловаться, то ты нашел не того человека.
Уже на стылой улице Рэй признается себе, только себе и никому больше, что Дэйв прав — он действительно стал другим.
Он не может отодвинуть ворох картинок, услужливо подкинутых старушкой-памятью. Рэй смотрит на них в биллионный раз и сделает так еще биллион раз, чтобы опять и опять убеждаться — да, все это случилось с ним, а не с другим, незнакомым ему Рэем Дэвисом, от которого он уходит все дальше с каждым ударом городских часов.
Еще у него перед глазами стоят глисты из рассказов Баптиста; Рэй видит себя на приеме у врача, который с очень серьезным и оттого смешным видом сообщает Рэю, что в нем живет целый выводок червей.
В действительности ничего не меняется — они жили в тебе раньше, живут сейчас и, скорее всего, будут жить до твоего последнего вздоха.
Разница только в том, что после того, как ты выходишь из кабинета врача, ты знаешь одну чертовски важную штуку.
Скользишь рукой по обтянутому водолазкой животу — представляешь, что гладишь своих червей через слои ткани, волос и кожи.
И знаешь, что, как бы одинок ты ни был — ты никогда не будешь один.

***

— Мы — самые обычные, самые заурядные маленькие человечки. Мы никому не желаем зла.
— Мы не хотим ни для кого проблем.
— Но кто-то совсем другого мнения о нас.
— Правда?
— Ага! Они собираются разрушить наши маленькие домики и поставить вместо них бетонных монстров.
— Что?! Они собираются забрать у меня мой дом?
— Да, а деньги со стройки поделить между собой.
— Но как же это?.. Мне же нужно выплатить ипотеку!
— Да, это будет та еще финансовая катастрофа.
— Тогда нам нужна революция! Гражданская война!
— О божечки, у вас есть зонтики? Видите? Дождь собирается!
— Еще как собирается!.. И эту песенку, эту очень занятную песенку, споют три самых не похожих друг на друга существа. Это человек рабочего класса, человек среднего класса и… — Рэй демонстративно откашливается и говорит, передразнивая акцент богатеньких землевладельцев Суррея: — челловек выссшшего клласса!
Чикаго отчего-то не смеется. Поняв, что именно это от него и ожидалось, он пытается отделаться от Рэя слабыми вскриками, но Рэя обмануть не так-то просто. Он этих америкашек насквозь видит, точно, его не облапошить.
Они вывели его из себя еще в начале этой абсурдистской карикатурки — стояли, значит. в своих рядах и чуть ли не зевали. Рэй зорко следил за ними и не мог не заметить, что некоторым хватало наглости перешептываться, пока он, Рэй Дэвис собственной персоной, играл свою блестящую роль, с ее блестящим текстом и блестящей иронией.

We've got to learn to stick together.
We've seen the thunder clouds in the sky,
I wanna live, I don't wanna die.

Музыка оборачивает лирику звонким многоцветным фантиком, и лишь когда сцена возгорается не спетым, но звучащим во всех ушах кличем «it's only rock’n’roll but I like it!»(7), Чикаго воскресает, а с ним — и приподнятое настроение Рэя.

Heavy storm clouds comin',
Gonna cover up the sun
And gonna terrify everyone,
Better pack up your bags and run.

— Мистер Флэш и его банда ведут город к банкротству! — восклицает Рэй. Слова брызжут слюной — он все еще злится. — Любовь к ушедшему и ностальгия должны быть отброшены всеми нами, чтобы мы могли столкнуться с ужасными реалиями настоящего.
И пока остальные доигрывают песню, он убегает за сцену, где одни ловкие руки снимают гитару с его шеи, а другие — пиджак с плеч, в то время как третьи напяливают другой — черный, классический, с полированными желтыми пуговицами.
Пиджак мистера Блэка.
Будь он мистером Блэком, пиджак бы ему точно понравился.
Хотя Рэй и так мистер Блэк — конечно, он вылитый Блэк со своими темными мыслишками, темной фигурой, темным пиджаком и темными-претемными тайнами, до которых никто не добирался и никогда не доберется.
Он вовремя выскакивает обратно под свет прожекторов, Чикаго аплодирует ему и его новому костюму, и это настолько предсказуемо, что Рэй поднимает руки: залу следует наконец заткнуться и послушать его.
— Людям скормили слишком много обещаний, они слышали слишком много лжи. И потому в их жизнь должен войти мистер Блэк — и его доброта, щедрость и забота. Как вам это, а?!
Толпа свистит, но это не тот ответ, которого ждет Рэй.
Это вообще не ответ, Чикаго свистит самому себе, и это заставляет Рэя скрипеть зубами и злобно смотреть себе под ноги, заставляет его крикнуть Дэйву, чтобы тот придушил этих кретинов по-настоящему гррррромким ззззвуком, заставляет беспомощно яриться.
Дэйв даже голову не поворачивает. На одно мгновение Рэй решает, что он спутал своего старшего брата с мистером Блэком — такому безумцу действительно лучше не отвечать.
Но мгновение проходит, и Рэй пугается. Напоминает себе, что он здесь; что он играет Блэка, а не Блэк его.
Под этим пиджаком живет далеко не один безумец, заключает Рэй. Он оборачивается к своему личному божку сарказма, но никого не находит — все боги покинули этой ночью чикагскую сцену.
Зато ад пуст! Все дьяволы сюда слетелись!
Не думать об этом, не думать-не думать-не думать, рот открыть пошире и петь, вытряхнуть из себя собственного дьявола, собственного Блэка, Флэша, собственного коронованного червя, который точит Рэя изнутри, снаружи, с боков и даже в зазеркалье.

I am your man
I'll work out a five-year plan
So vote for me brothers
And I will save this land

Дэйв — хотя нет никакого больше Дэйва, пока играет музыка, значит, это не Дэйв, а мистер Дергунчик, — подпевает ему. Публика благосклонно принимает это, возможно, это чары черного пиджака, кто знает (точно не Рэй!), и ситуация кажется спасенной. Никто не скучает, не ковыряется в носу, не зевает, не сосется на балконе — наоборот, все слушают музыку, все слышат лирику, и Чикаго снова доволен.
Сегодня ночью наряд Блэка сидит на Рэе, как влитой. Ни на одном из предыдущих двадцати трех выступлений он не чувствовал себя так естественно.
Замешательство.
Вот что сейчас поражает его голову скорыми спорами.
Ведь Рэй любит Флэша, ведь, по большому секрету, Рэй и есть Флэш, а значит, его нужно не играть, а жить, и как же это легко и свободно и за-ме-ча-тель-но —проживать три часа на сцене кем угодно, кроме неудачника Рэя Дэвиса, похерившего карьеру поп-рок-шок-звезды номер один, первый брак, несчетное количество других вещей, таких незначительных самих по себе и таких важных в общей сумме.
А сейчас он — Блэк, и и быть Блэком — лучшее ощущение на этой червивой сцене.

I am your man,
Oh God how I love this land…

В горле Рэя что-то проворачивается, извивается, щекочет связки и трется о стенки горла. Рэй чувствует эти движения, чувствует гниющую жизнь у себя внутри, чувствует, что сходит с ума, и именно поэтому он поет так чисто и искренне, как не пел с пятнадцатого июля тысяча девятьсот семьдесят третьего года.
Через четыре часа после его окончания Рэй убил себя, съев две пачки успокоительного.
В ту ночь он умер, а проснувшись следующим утром на больничной койке, снова начал жить. Но это уже был обратный отсчет.

I visualize a day when people will be free…

***

Сердце Флэша — рой саранчи, рот Флэша — кубок, доверху наполненный ложью, голова Флэша — веретено без пряжи.
Если бы Флэш имел право на детство (а как застывшему герою в застывшем мире, ничего подобного ему в жизни не заиметь), мальчиком он бы прокрадывался в бабушкину спальню, подходил к трюмо со стоящими рядком флаконами духов, с разлегшимися между ними мертвыми мушками, жучками и паучками и, задыхаясь от веселья, рассовывал насекомых по флаконам.
Но Флэш никогда не был маленьким мальчиком и никогда им не будет, а значит, не видать ему ни пыльного трюмо, ни бабушкиных ароматных сокровищ.
Что Флэшу по карману — это игры с мертвечиной.
Правда, играть с падалью слишком просто, куда интереснее что-то недомертвое или полуживое.
Но его любимая игрушка — насекомое, прямо как в фантазии про несуществующую бабку.
У Флэша есть своя личная ночная бабочка, с которой он может играть день и ночь, и она все никак ему не надоедает.
Он считает, что, раз играют они уже двести тысяч ночей и дней не меньше, они успели узнать о друг друге все. В их венах уже должна была потечь кровь друг друга; настала пора им обмениваться слюной перед сном, а другие, куда более пикантные жидкости, оставлять на десерт вместе с ядовитыми карамельными яблоками и непослушными детками, запеченными в слезно-соленые крекеры.
Его ночная бабочка изменилась, истрепалась за эти годы.
Она стала жалкой джанки.
Нужен слой пудры в целый дюйм, чтобы скрыть синяки на ее хорошеньком личике.
Ей прокусывали язык, четыре раза ломали левое запястье и вывихивали челюсть позолоченным основанием канделябра.
Она потеряла гордость, невинность, надежды на будущее, даже собственное имя.
Зато она приобрела кое-что взамен. Она нашла любовь. Свою Настоящую Любовь. Любовь-Любовь-Любовь-Любовь-Любовь. Not in the summertime! Она нашла своего мужчину, и ради него пойдет на все-все-все-все-все. Ее мужчине нравится такая преданность — за это он кормит ее виноградом с рук и называет потерянным именем. А она даже наслаждается этим, конечно же в те редкие моменты, когда она не проваливается в глаза Флэша, панически придумывая, чего же ему хочется сейчас, чего же ему не хочется, зол он, добр, безумен или еще более безумен?
Ее трясет от страха, когда она ловит на себе его взгляд.
Когда он бьет ее — все не так страшно и совсем просто, ведь тогда от нее не остается ничего, кроме ее тела, самостоятельно ищущего пути отступления, работать головой совсем не приходится.
Лучше бы не переставал мутузить ее день и ночь.
В последнее время так и получается — у Флэша не ладится «дело», поэтому он нервничает. Он нервничает, поэтому много пьет. Он много пьет, поэтому часто поднимает на свою ночную бабочку руку.
Он метелит ее, лупцует ее, хлещет ее, наказывает ее, наказывает, наказывает.
Когда она не прибегает к помощи волшебных таблеток, не лечит ранки йодом, арникой и рыданиями, не сводит огуречным соком мешки под глазами — когда она не занимается всеми этими утомительными мелкими делами, она вспоминает, что, что бы Флэш с ней ни делал, он делает это от Любви.
Например, прямо сейчас!
— Красавица моя, золотце мое, душечка моя Дейзи! — он бьет ее совсем несильно. Всего-то замшевой туфлей, всего-то с ноги, всего-то по щекам. — Жабка моя, любишь меня, да, Дейзи?
Губы Флэша, как ножницы, вырезают улыбку на его бумажном лице. В голове Флэша шарики пенопласта стараются склеиться в воспоминания, во вчерашний рассказ Дейзи о том, как однажды она зашла в гости к этому своему скитающемуся мальчику. Девочка-припевочка в дешевом ситцевом платье с дешевой ложью на языке.
Да, да, так и было.
Дейзи сидела у Флэша на коленях и рассказывала, как взяла мамину помаду и разукрасила ею лицо — одна метка на подбородке, две на щеках, у глаз, на носу. Милашка Дейзи пошла к своему мальчику, чтобы напугать его, чтобы он жалел ее, думал, что она в кровь разбила лицо, чтобы он купил ей завитушку из слоеного теста, и чтобы она смеялась, смеялась, смеялась над ним.
Дейзи сидела у Флэша на коленях и смеялась. И Флэш смеялся, и его колени смеялись, смеялись пальцы и губы, но не пенопласт в голове.
Пенопласт считает, что однажды Флэшу стоит расквасить ей лицо, как она хочет с самого детства.
— Я пошутила, это была просто шутка... — Дейзи ревет, заслоняя лицо ладонями, вся скукожившись на полу — точно как болотная жабка.
Флэш с ней не согласен: ее танцы с одним из посетителей борделя Городка совсем не кажутся ему шуткой. Шутки должны быть смешными, а их вжатые друг в друга тела были далеки от смешного. Пора ему обучить Дейзи шутить.
Флэш хочет наподдать ей туфлей еще раз, но промазывает. Пенопласт в голове едва не взрывается, как жареная кукуруза: мазила он, неудачник!
— Шутка?! — кричит он. — Это не шутка, мразь! Еще раз увижу вас рядом, и ты так просто не отделаешься! Мне что, вырвать тебе ноготь?! Выбить зуб?! Порезать твое мандавошье личико?!
— Я думала, тебе нравится... — ее трясет от рыданий, плечи ходят ходуном. Она хватает его туфлю и целует — пытается удержать от очередного удара.
Флэш ее раскусил.
Он ее насквозь видит.
— Я думала, тебе нравится, когда я забавляюсь с другими.
Тут-то Флэш и вспоминает конец ее истории. Тот мальчик-с-пальчик, над которым она пошутила, поверил, что она упала и больно ушиблась, и пообещал больше никогда не отпускать ее руку, чтобы она больше никогда не падала.
Флэш же тогда подумал, что таким, как Дейзи, нравится, когда их сталкивают. Когда их возят лицом о бетон.
Тогда он столкнул ее со своих коленей, сорвал с нее платье и терзал ее до самого утра.
Дейзи предсказуемо понравилось.
— Да! Да! Да! Мне нравится! — он кричит так, что у самого уши закладывает. — Мне это нравится, но только когда я сам этого хочу! Только когда я даю тебе разрешение!
Флэш отступает — топ-топ-топ, повторяют за ним его туфли.
На кофейном столике — початая бутылка коньяка. Он наливает себе в бокал на два пальца и выпивает залпом.
В глазах у него теперь искры, а на плечах — веселые чертенята.
— Дейзи, Дейзи моя, — он разводит руки в стороны, точно хочет обнять ее, и поднимает ее с пола.
Она все еще всхлипывает, и он встряхивает ее, чтобы она, наконец, заткнулась.
Он ненавидит девчачьи сопли.
Наливает ей коньяку, но потом пьет сам и раздвигает ей пальцами губы. Рот у нее красный от помады и крови, и когда он передает ей из губ в губы коньяк, она давится и кривится от боли.
Теперь ей, наверное, жжет и кожу, и легкие.
Славно!
— Это была только шутка, — он усаживает ее в кресло и снимает с ее ножек туфли — лакированные, на высоких шпильках.
Он сам ей их купил.
Ему нравится, когда его Дейзи по его слову наступает ему каблуком на голую грудь. От этого в теле Флэша происходит короткое замыкание: глаза мутнеют, кулаки начинают чесаться, а лучший друг Флэша, прячущийся у него в брюках, оживает.
Флэш кладет ее ножки себе на колени и принимается разминать ей ступни.
Дейзи дрожит — должно быть, от страха, что Флэш сейчас переломает ее тонкие косточки.
— Дейзи простит своего Флэша? — с поддельной заискивающей интонацией спрашивает Флэш.
Они обмениваются долгими взглядами. Дейзи волнуется: поджимает губы, смотрит на пол, обнимает себя за плечи, краснеет, бледнеет, сереет, зеленеет, радужнеет...
— Так Дейзи простит своего Флэша?.. — он сжимает ее правую лодыжку так, чтобы она не вырвалась, и царапает кожу длинными ногтями.
Дейзи удерживает писк и кивает.
— А почему?
Флэш улыбается, а Дейзи вздыхает, потому что они оба знают, что он опять выиграл.
Дейзи выглядит таким ничтожеством, когда признается:
— Потому что Дейзи любит своего Флэша.
И саранчу в сердце Флэша раздавливает счастье.

Продолжение в комментариях.

@музыка: The Kinks - albums Preservation I, II

@настроение: ---

@темы: fiction, The Kinks