читать дальше***
Yesterday, upon the stair,
I met a man who wasn't there.
He wasn't there again today,
I wish, I wish he'd go away...

When I came home last night at three,
The man was waiting there for me
But when I looked around the hall,
I couldn't see him there at all!
Go away, go away, don't you come back any more!
Go away, go away, and please don't slam the door...

Last night I saw upon the stair,
A little man who wasn't there,
He wasn't there again today
Oh, how I wish he'd go away…

Hughes Mearns, «Antigonish».

Роджер смотрит на свиноматку и жалеет, что не припас бутылки из аэропорта.
Из бронзовой свиньи с карабкающимися на нее поросятами вытекает вода.
Закатное солнце съедает облепившие его облака,похожие на комковатую овсянку, оно возит по ним лучистыми желтыми ложками, разгоняя тучи в стороны, и те сдаются – только потому, что вечер совсем скоро придет и выжрет остатки желтого солнца, засосет в свою черную пасть.
Сегодня суббота, их выступление в Boom Dancing Center по причине практически отсутствующей аудитории и расстроенной гитары Сида закончилось совсем рано, и потому Роджер стоит здесь, слушая, как молодежь Орхуса распевает последние шлягеры на узких датских улочках, а другие движутся мимо светящихся баров и книжных магазинов к площади, к бухте, к собору.
Роджеру хочется задержаться подольше у Свиного источника, но делать здесь совершено нечего — от бухты дует мерзлый ветер, принося с собой проблески простуды и гусиную кожу, всюду слышны обрывки непонятного и от этого будто бы волшебного датского. И ни плеча рядом, за которое можно подержаться.
Он стоит у Свиного источника, пока колени не начинают каменеть, а голова – гонять из одного угла в другой задутый в нее через уши ветер. Если такое вообще возможно.
Ну конечно же, нет.
Роджер вспоминает один из своих снов, когда ему снилось, что на груди у него сидит жирная щетинистая свинья и душит его своим весом.
Потом Роджер проснулся и понял, что это лишь гранитная плита.
Могильная или мемориальная, ему так и не удалось разобрать, ведь потом он по-настоящему проснулся, и оказалось, что на его груди вовсе ничего не было, ни пижамной куртки, ни одеяла, ни руки Джуди, и, должно быть, именно это и было горше всего.
Ближе к полуночи только редкие пьяные возгласы рвут дремотную тишь.
Роджер пятится, пытаясь вслепую найти гостиницу, где они сегодня остановились.
Роджер не хочет идти туда, ведь он знает, что в номере уже находится Сид Барретт, и он не может припомнить, бывало ли когда-нибудь в его жизни, что он не хотел остаться с Сидом наедине, но только не сейчас, не после того, как отдых на Форментере с доктором таким-то сяким-то не дал своих плодов, только не после девяти отмененных августовских концертов, когда каждый из них пытался что-то накропать на коленке для следующего, второго альбома, в то время как Сид пытался поправиться.
Сид не поправился.
Он обманывает себя, повторяя, что не верил в сказочку Дженнера о чудесном исцелении – но ведь он верил, верил, верил, ведь больше верить-то было и нечему.
Единственный человек, с кем Сид, кажется, еще способен на более-менее цельный разговор – это Рик, но Моррисон селит его вместе с Роджером, ведь «вы же столько лет друг друга знаете», черта с два, Брайан, черта с два, но ведь не скажешь же это ему?
Уже к полуночи Орхус оплетает полная тишина.
Большинство переулков Старого города даже не освещены.
Вокруг лишь звенящая тишина, Роджер такой ни в одном городе не слышал. Холодный влажный ветер обдувает лицо, пока Роджер рыщет по переулкам в поисках гостиницы. Один переулок похож на другой, и он снова и снова возвращается мыслями к Свиному источнику, путь к которому тоже уже забыл. Еще у него в голове раздается голос таксиста, этим утром загрузившего их инструменты в машину и рассказавшего им городскую легенду о плачущем призраке, что живет на той же улице, что и они. Стоит его услышать — мгновенно состаришься. В какой-то момент, совсем отчаявшись, Роджер начинает вслушиваться в тишину, ожидая услышать плач. Он движется по правилам лабиринта — всегда поворачивает направо, рано или поздно он точно найдет гостиницу и поднимется в номер.
Возможно, Сид будет ждать его там, а возможно, и нет.
Роджер старается не надеяться ни на один вариант, но все равно надеется — сам не знает, на что, но все же, но все же.
Наконец он натыкается на гостиницу, и портье на ломаном английском говорит ему, что скандинавы первыми в Европе начали бороться за здоровье своих граждан и их гостей, поэтому Роджер может курить только в окно, и тогда холод проникнет в комнату, а за окном — только черепица, готические шпили и часовая башня.
Чертовы скандинавы.
В воображении Роджера постройки уже сливаются в единое целое до горизонта, смешиваются с чернотой ночи, уберегаясь от редких пятен фонарей.
Еще портье говорит, что Роджер может найти два зеленых яблока на верхней полке. Два бесплатных зеленых яблока — сколько Роджеру должно быть лет, чтобы он перестал радоваться таким новостям?
Перед тем, как открыть дверь ключом, он пытается не вспомнить людей, которые просили отправить ему открытку из Дании, из самой Скандинавии, из-за границы, из заграницы, он изо всех сил пытается не вспоминать людей, которых, кажется, уже нет. Из окна в коридоре видна вся улица в разрезе, и можно разглядывать его в ожидании силуэта призрака, в ожидании мгновенной старости, которая, к сожалению, ни на дюйм не приблизит Роджера к взрослению. Роджер думает, о чем следует думать в подобные ночи, о чем думают другие люди, но не получается.
Все мысли только об оставленном позади Свином источнике, Сиде в комнате и ключе в его руке.
И, конечно же, о двух спелых яблоках там, внутри, за этими стенами.

читать дальшеЧерез четверть часа после того, как он выкуривает положенную, ночную сигарету, надкусывает яблоко и чистит зубы, зубы, зубы, вверх, вниз, наискосок и сплюнуть в раковину, только после этого Роджер позволяет себе взглянуть на кровать.
На ней лежит Сид, одетый, с прижатыми к груди коленками.
Он лежит так, как лежал все эти годы до девятого сентября тысяча девятьсот шестьдесят седьмого, до наступившего сегодня, и Роджер не может взять в толк, почему же тогда этот человек на постели заставляет его — заставляет — заставляет —
Сбросив туфли, Роджер ложится на кровать, прямо поверх покрывала, и, дав им обоим пару минут, поворачивается на бок и пододвигается чуть ближе.
Теперь он лежит и дышит Сиду в шею.
Тот спит на правом боку, потом что он всегда спит на правом боку и никак иначе. Кудрявые от слишком уж тщательной завивки волосы лезут Роджеру в рот, ему хочется отплевываться, но почему-то он ничего не делает — просто лежит.
В Роджере ни капля алкоголя, легкие не затуманены никотином, а голова — травой. Он совершенно трезв и чист, и, кажется, это должно помочь собраться и решить что-то.
Если задача и была, он забыл ее условие.
Он смотрит на свою руку, белым мазком светящуюся на фоне черной спины Сида. Он заснул прямо в свитере, и правильно сделал — в номере отеля так холодно, что впору спать прямо в ботинках, но ведь тогда ноги запреют, как у неумытого солдата.
Роджер думает о том, как же это глупо — искать защиты у спящего и ничего не понимающего человека, хотя, возможно, стоит, как ему всегда советовали, довольствоваться малым, и перестать мучить себя и всех остальных?
Роджер лежит и думает, думает, думает, он думает до тех пор, пока не забывает, с чего начал и к чему пришел. Вязкое марево мыслей выходит из берегов, и он захлебывается в них. Ровно так же влага выходит из берегов его глаз, и Роджер захлебывается в ней тоже. Он пытается заткнуть себя подушкой, хотя точно знает, что Сид не проснется, а даже если проснется, то не обратит внимания на него.
Да на что он сейчас вообще обращает внимание?
Кажется, ни на что.
Возможно, Роджеру это мерещится, но Сид, не просыпаясь, спрашивает его, чего это он плачет, а Роджер отвечает что-то невнятное и крепче прижимается к его спине.
Ему так и не удается заснуть.
Как и было сказано утром в газете, за окном светит запредельно яркий Марс.
Роджер не спит, а только перекатывается с боку на бок, одним глазом периодически поглядывая на небо, на эту маленькую крапинку желтого на нем.
Роджер следит за Марсом, а Марс — за ним, и это происходит ровно до того часа, как облака завладевают всей небесной территорией, загораживая Марс и окрашивая небо в черный.
Роджер давно уже потерял ощущение времени. Он слышит тиканье часов на запястье Сида, но каждый раз, когда собирается взглянуть на него, отвлекается на очередную мысль, которую забудет через пару минут.
Роджер ощущает себя оставленным на обочине жизни, с полупустым бензобаком, сдувшейся шиной и потерянными ключами зажигания.
Темно. Неважно, закрыты его глаза или нет – непроглядная тьма, тьма такая, будто он ребенком затаился в у себя в комнате, а везде, куда ни глянь — закрытые двери. Закрытая дверь в его комнату и комнату матери, закрытая дверь дома и калитки, повсюду эти двери, и каждую из них хочется приоткрыть на секундочку и тут же закрыть, не разобравшись что же там обитает снаружи.
Роджер лежит на спине, а Сид спит на боку, обхватив себя руками.
Роджер лежит и вспоминает, как все начиналось. Он родился на юге, в Суррее, но ничего о нем не помнит. В его голове все начинается прямо с Кембриджа, с родной Rock Road, на которой он жил столько лет. Их дом был построен из обычного кирпича, а вот маленький, миниатюрный сарайчик был из древесины.
Мать говорила, что это мертвая древесина.
Мать говорила, что Кембриджшир куда севернее Суррея, и от этого все дома произрастали и до сих пор произрастают на холодной северной почве.
Роджер в это верил.
На севере, думал Роджер, много мертвого — и древесина, и люди, и ветер. Там совсем другой воздух и куда меньше дождей.
А еще на севере все разделено на дома, стены и запертые двери.
Дверь сарая на заднем дворе дома тоже была заперта, за ней прятались мотыги и топор, щипцы и кувалда, гвозди и лейка, и мать почему-то всегда запирала ее за собой по вечерам. Должно быть, боялась, что туда будут забегать лисы — будут спать там, заниматься своей лисьей любовью, крича ночами, испражняться, а по утрам убегать.
После темноты Роджер попал туда лишь однажды.
Ему было семь, и дворовая черная кошка, рыская по улицам в поисках сухого местечка, заприметила их сарай, случайно оставленный незапертым той ночью.
Роджеру очень хотелось увидеть, зачем она побежала именно туда — ведь там паутина, темнота, а иногда и крысы.
Он побежал вслед за ней — увидел ее из окна своей комнаты. Умудряясь не скрипеть лестницей, он спустился вниз, надел большие сапоги матери и, как на лыжах, последовал за кошкой.
Она сидела в углу сарая.
Внутри древесина зеленена в потоке мутного света из окна.
Свет был похож на растворимую таблетку парацетамола, которую иногда принимала мать, придя после работы.
Во мраке комнаты Роджер нащупывает руку Сида, в голову просачивается мысль: вот бы сжать! Но вместо этого Роджер едва притрагивается к его пальцам. Почему-то воспоминания о мутном свете луны раскрывают в нем что-то сложное и плотное, и сейчас, с Сидом, эти воспоминания заставляют его раскрываться еще больше.
Спящий Сид, Сид, который разучился просыпаться, похож на мутное свечение в старом сарае, которое падало внутрь через запыленное продолговатое оконце и делало угол сарая мокрым от света, и кошку делало тоже мокрой.
Тогда маленький Роджер назвал ее «его кошкой».
Он любил называть «его» все вещи, которые ему нравились, и кошку тоже.
Кошку особенно.
Кошка повернула голову, и ее глаза были виноватыми.
Она не хотела делать это при Роджере, но уже никак не могла остановиться.
Роджер наблюдал, как судорожно волнуется ее позвоночник, а потом — как из-под нее выкатывается и плывет сквозь это свечение, такое тусклое — катится по полу, а затем останавливается крупное яйцо. Его кошка притянула его лапой и начала ковырять когтем, и когда выковырнула котенка — стала его облизывать.
А Роджер продолжал смотреть на нее сквозь этот мутный свет. Несмотря на то, что он был тогда совсем ребенком, в нем не было никакого удивления. Возможно, потому, что он был ребенком, удивления и не было.
Это было очень грустно и торжественно.

читать дальшеСейчас, когда Роджер лежит на продавленной постели отеля, он улыбается, как улыбался тогда, пока не услышал шаги по траве.
Мать, заспанная и злая, схватила его за рукав и уже хотела было увести, но увидела кошку с новорожденным котенком и отчего-то замерла вместе с Роджером.
Когда он потом ровно так же лежал на постели, не в силах заснуть, он гадал, что случится с ними двумя, и правды так никогда и не узнал.
Иногда он вспоминал об этом.
Это отчетливо встало у него перед глазами, когда в одиннадцать он проходил мимо дома Сида и еще не знал, что дом принадлежит Барреттам разве не раньше узнал?. В окне он увидел ровно такую же черную кошку и подумал, что это может быть тот самый повзрослевший котенок, или его дальний родственник, или прямой потомок.
Потом ворота стал запирать Джон, а когда Джон уехал, мать вручила ключи ему, и Роджер должен был быть горд, но первое, что он сделал в тот день — это быстро побежал на задний двор, быстро отпер замок и вошел внутрь.
Было все так же грязно. Пахло мертвым деревом. На полу вместе с гвоздями был рассыпан крысиный яд. Но ни кошки, ни котенка там, конечно же, не было.
Роджер повзрослел, но сейчас он улыбается все так же. Как будто луна еще освещает его лицо, и улыбке сложно пробиться сквозь ее отсвет.
Он никогда не рассказывал об этом Сиду, ему даже никогда не хотелось — но не теперь.
Теперь ему хочется растолкать Сида, чтобы тот увидел его улыбку, которая вызывает воспоминания о той ночи в сарае. И том окне. И о закрытых дверях.
Но если свои закрытые двери Роджер наизусть знает, то двери Сида ему не знакомы.
Роджер придвигается ближе, решив притаиться у спины Сида. Дотрагивается до его руки, и она предсказуемо оказывается холодной, и руки Роджера им совсем не в помощь, они у него не менее ледяные.
Когда Роджер переводит взгляд на незаштореное окно, в предутреннем сумраке он различает звезды. Возможно, облака просто испарились, улетели куда-то далеко, в другое графство или даже на континент. А возможно, Роджер все-таки задремал и не заметил. За окном падают редкие снежинки. После того, как Роджер побывал в Ирландии, любой не ирландский снег кажется ему жертвой неудачного эксперимента – но все любят снег, даже если он падает на вовремя присыпанную солью землю.
Он встает с постели и подходит ближе к окну. Из-под рамы тянет сквозняком, и Роджер кривится.
Он дотрагивается кончиками пальцев до стекла — теперь рукам становится еще холоднее, и холод разливается по всему телу, смывая улыбку, частое сердцебиение и всякое желание вспоминать прошлое.
Остаются только Роджер, досыпающий свое Сид спиной к нему и закрытое окно.
Роджеру хочется думать, что еще ночь, и это звезды слабо мерцают в рассеивающейся синеве неба. Когда Роджер прикладывает ладони к стеклу, звезды падают и осыпаются, как мука. Он вытягивает руки вверх, придумывая, как же прикрепить звезды так, чтобы они остались на небе вечно. Должно быть, их придется крепить обратно булавками.
Роджеру кажется, что за последний год он исколол себе все пальцы.
Так хочется верить, что сейчас до сих пор ночь, и звезды не падают.
Не падают только Гончие Псы. Кто-то пришил их тонкими белыми нитками. Роджер раскидывает перед стеклом руки и ждет, пока его не завалит этой белой мутью с неба, и тогда он тоже станет Гончим Псом.
И не будет падать.
Снаружи распускается зарево, крася снег в розовый. Тогда Роджер отворачивается от окна и подходит к постели.
Он смотрит на Сида, и пока тот еще спит, можно успеть сказать ему, что Роджер, кажется, его потерял. Что у Роджера, кажется, больше нет возможности увидеть с Сидом один сон на двоих и увидеть мир глазами, которые Сид все обещает одолжить ему, но так и не выполняет обещания.
— Мне кажется, я потерялся, — горло сжимается, и Роджер прикрывает рот рукой.
Он не знает, почему сказал именно это, и радуется, что Сид еще не проснулся, и не услышал этих слов.
Когда Роджер наклоняется к нему, чтобы сказать нужные, правильные слова, которые ему следовало сказать уже давно, он видит, что глаза у Сида открыты.
Когда Роджер, одевшись, молча направляется к выходу из номера, он останавливается у двери и бросает взгляд в окно. Конечно же, никакого снега за окном и в помине нет – равно как и ночи и звезд.
Как будто ничего этого не было.
С неба падал пенопласт, или зефир, или кокаин, хотя последний Роджер видел только в фильмах и потому может ошибаться.
Он сжимает дверную ручку.
На двери нет тяжелого ржавого замка, как на сарае в Кембридже, но открыть ее невозможно.
Роджер зажмуривается и легко раскрывает дверь, представляя, что все это неправда, что все это ему приснилось.
Только тогда у Роджера получается выйти из номера отеля, и, прикрыв за собой дверь, попытаться снова начать жить.

читать дальше***
I am come of a race noted for vigor of fancy and ardor of passion. Men have called me mad; but the question is not yet settled, whether madness is or is not the loftiest intelligence-whether much that is glorious — whether all that is profound — does not spring from disease of thought — from moods of mind exalted at the expense of the general intellect. They who dream by day are cognizant of many things which escape those who dream only by night. In their gray visions they obtain glimpses of eternity, and thrill, in awakening, to find that they have been upon the verge of the great secret. In snatches, they learn something of the wisdom which is of good, and more of the mere knowledge which is of evil.

Edgar Alan Poe, «Eleonora».

Он сидит у иллюминатора и видит, как светит Луна.
Перед ним десятичасовой трансатлантический перелет и защелкнутый ремень безопасности.
Перед ним долгожданный американский тур, про который он знает лишь одну вещь — они его не потянут. Их не вытянет ни алкоголь, ни наплевательское отношение к пропущенным выступлениям, ни сам господь чертов бог.
Роджер откидывается в кресле, опускает веки, засыпает и продолжает видеть перед собой Луну.
От этого она кажется фикцией, хочется выбросить эту светящуюся пустышку из головы, но не выходит.
Ничего не выходит.
Хватит врать себе, Роджер, ведь и заснуть не выходит тоже.
В голову лезет «Это некурящий салон, сэр» и рука Сида, тушащая сигарету о ковролин, тонкая струйка дыма и черное пятно на полу. Он утыкается носом в иллюминатор, леденеющий по мере их подъема.
Еще выше.
В дрему вклинивается озабоченный взгляд Джуди, когда она провожала его в аэропорту, не менее обеспокоенный голос матери по телефону и их нервное ожидание, их чертыхания, скрежет зубов и рассерженное:«Где его, блядь, носит?!».
Оторвавшись от земли, они долю секунды парят в невесомости, а потом самолет выравнивается.
Этого мига хватает для того, чтобы Роджер, зажмурившись, промотал перед своими глазами происходящее последних месяцев — отменяющиеся концерты, заявление Джуди, что о создании семьи пока думать рано, две написанные Роджером новые песни, их совместное с Сидом путешествие в пропитанный лизергином магический лес.
То, как легко и плавно они вошли в трип, так что страх, рожденный безумием на Патмосе, постепенно улетучился, отдавая место новому, еще не виданному Роджером сумасшествию.
Прошло всего ничего, а голова была уже не голова, а облитый водой электрический аппарат, так что под черепушкой все искрило, скрипело и полыхало помехами. Повсюду — фосфоресцирующие, светящиеся цвета, фракталы, распадающиеся на всех плоскостях — на стенах, ковре, потолке. Алмазные отсветы, сверкающие всеми красками, тени и блики, множащиеся в бесконечность. Слова, которые говорил Сид, распадались на слоги, а те, в свою очередь, на звуки, и они вначале вкручивались в голову штопором, а после — лопастью вертолета, распахивая мысли, сознание и лицо Сида напротив.
Рука в его руке.
Мысль о том, что Роджер — подслеповатый крот в сюртуке и галстуке с домом на Кам и корзинкой для пикников за плечами, эта мысль, мысль… мысль становилась видением, а то входило в реальность, как влитое, и порождало новую мысль, эту мысль о том, что Сид тогда — водяная крыса с лодкой и веслами на Кам, в берете и туфлях на липучках.
Они говорили что-то одновременно, не слушая ни себя, ни друг друга, пытаясь прибить галлюцинацию к стене грохочущими звуками своих голосов.
Тогда казалось, что в истории, порожденной наркотиком, скрывалась единственная возможная правда, единственное объяснение тому сумасшествию, с которым Роджер сталкивался нос к носу каждое утро, и когда Роджера вытащило из трипа, ему хотелось тут же рассказать об этом Сиду.
Только что найденной правдой нужно было поделиться, но сколько он его не тормошил, путешествие не оставляло Сида.
Роджер смотрел в его лицо, и ему казалось, что он видит не Сида, а его кусочек.
— Тебе понравилось… там… на реке? — спросил его Роджер, когда тот оклемался, к утру.
— Да, но ты не проводил меня назад.
— Неправда, мы были все время вместе, помнишь траву, и пикник, и лодку?
— Да, но потом был лес, и мы разбежались, запутались в деревьях, и ты не дождался меня.
— Я… я не помню этого.
— Ты не дождался, и мне пришлось остаться в чаще, потому что я не помнил дорогу назад.
Сид выглядел разозленным, и в тот день больше не заговаривал с ним, даже не смотрел на него, и Роджер чувствовал себя виноватым, но сам не знал, за что.
Луна горит весь двенадцатичасовой перелет. Она горит и в пять часов, когда они все дружно берут по кружке чая, пытаясь сохранить свою английскую аутентичность, горит она вечером, и когда совсем темнеет — за иллюминатор точно кофе проливают.
— Эй, — окликает он Кинга, сидящего сзади, — помнишь, ты говорил о Тейе? Что произошло с ней?
— Когда? — у того заспанный и усталый вид и пятно от соуса на воротнике рубашки.
Роджеру он никогда не нравился.
— После столкновения с Землей. Тогда еще Луна образовалась. Да? Ты рассказывал, не помнишь что ли?
— А-а-а, — кивает он, — точно, ну, про это в той статье было мало, но кажется, э-э, она была больше Земли, намного, и вроде потом она просто продолжила свое движение без особых потерь и просто переместилась в другую солнечную систему.
— И где она теперь?
— Да чего ты прикопался ко мне? Не знаю я. Как ты верно заметил в прошлый раз, я не астролог, — выплевывает Кинг.
— Астроном, — Роджер разворачивается.
Самолет выпускает шасси, точно клыки, и сажает их на землю рывками.
Заселившись в отель, не позвонив ни Джуди, ни матери, Роджер идет в сторону номера Сида и без стука открывает дверь.
Тот предсказуемо сидит на полу, наплевав на скучный серый диван.
Роджер не брезгует им, забирается на него с ногами и кладет руку Сиду на спину.
Он не знает, как назвать то, что происходит между ними последние пару лет, но ему хочется сказать, что им пора перестать, что им давно пора перерасти это, что в этом нет никакого смысла.
Роджер не знает, прав он или нет, но он говорит себе, что знает.
Он точно прав, когда обнимает Сида за плечи, разворачивая его к себе, и они смотрят друг другу в глаза.
— Ты очень бледный.
Когда Роджер сошел с трапа вместе с остальными и огляделся — огни высоток, какие он видел раньше только на фотографиях, наполненный электричеством город не грели, но освещали все вокруг. Но не небо и не холодно улыбающийся кусок белого картона на нем.
Теперь в окне Луны уже и не видно.
Роджер знает, ему не нужно оглядываться, ему нужно только посмотреть в глаза Сида, чтобы понять, что никакой Луны на небе давно уже нет.
И в глазах Сида, и на небе Роджер видит только черноту.
А потом Роджеру уже все равно, прав он или же нет, он просто злится – от всего сердца, всем телом и головой и каждым волоском на голове, и зверек внутри проползает вверх по его желудку, добирается до горла, высовывается через рот и говорит голосом Роджера:
— Ты ведь все время притворяешься.
Это зверек говорит, это он заставляет Роджера подняться на ноги и уйти из номера, чтобы больше не вернуться.
Роджер же просто злится.
А теперь приходит время сказать привет Америке.

СноскиСноски

(1) Knickerbocker Glory — десерт, традиционно состоящий из слоев мороженого, фруктов, желе и сливок, подается в высоком узком стакане.
(2) Brentford FC — английский профессиональный футбольный клуб из одноимённого города, округе Хаунслоу, на западе Большого Лондона.
(3) Evening Standard — британская ежедневная газета, издающаяся в Лондоне.
(4) Reeperbahn — знаменитая улица в Гамбурге, в районе Санкт-Паули. Центр ночной жизни Гамбурга, квартал красных фонарей.
(5) Близнецы Крэй — преступники, братья-близнецы, контролировавшие большую часть организованной преступной деятельности в лондонском Ист-Энде на рубеже 1950-х и 1960-х годов.
(6) Снейк байт — фруктовое, яблочное пиво.
(7) Cream — британская рок-группа, состоявшая из гитариста Эрика Клэптона, бас-гитариста Джека Брюса и барабанщика Джинджера Бэйкера. Часто называется первой супергруппой в истории рок-музыки.
(8) Марк Ротко — американский художник, ведущий представитель абстрактного экспрессионизма, один из создателей живописи цветового поля.
(9) «Как перестать беспокоиться и начать жить» — книга Дейла Карнеги 1948-ого года.
(10) Сингл The Who «Happy Jack» 1966-года, повествующая о мужчине, живущем на острове Мэн.
(11) Слова из стихотворения «Похищенный» Уильяма Батлера Йейтса.

Впервые зашел в дневник и успел прочитать только эту главу, поэтому вряд ли мой комментарий будет полновесным, но — понравились стиль, общее оформление текста и образ Роджера, отдельный плюс за всякого рода зарисовки, добавляющие рассказу английского колорита. Пинк Флойд вообще маленький шедевр для фикрайтеров, столько у них драм было х) Не являюсь поклонником слэша, но отношусь к нему без предубеждений; если произведение хорошее, это становится обычной формальностью. Удачи с будущими творениями!

Hal Brown, Спасибо, мне приятно это слышать. Ничего больше здесь читать не собираетесь?)

По прочтении кажется что все очень сильно связано; образы Баттерси и кошмара в самом начале главы с этой кошкой.
Если все остальные упаковываются в эти четыре категории: свинья, севшая во сне роджеру на грудь и гончий пес на небе,
то кошка это совсем другой зверь: черная, мокрая тень, забредшая в сарай разродиться небольшим клубком шерсти.
Можно многое сказать про эти ключевые сцены, - и то, какими трогательными и верными они вышли, но мне кажется, что
самое важное, что через этот ужасный ordeal для персонажа (смерть-сон-анабиоз), для Роджера а значит, и для читателя,
на моменте с воспоминанием "которым даже не хотелось ни с кем делиться", появляется это ощущение не-одиночества
(парадоксальное), ощущение ужасной важности и одновременно с этим несказанности, чтоли, момента.
То есть basically у тебя получилось описать что-то неописуемое в этом куске текста. Что-то вовне. Когда я читала у меня даже
температура немного поднялась - если объяснять даже в physical terms.
Отдельно хочется также похвалить структуру, и это увеличивающееся к концу главы образы луны, безумия и этого самого
пограничного состояния, как будто Америка и есть та самая darkside / matter of fact it's all dark

P.S. А, и чуть не забыла! потрясающая идея со стенами между дней - образ сна-стены. Это еще очень хорошо отражает, на мой взгляд,
двойственность двух Роджеров - как они одни и те же вещи понимают вроде бы по разному - т.е. разным подходом, но потом каким-то
образом получается что речь-то была об одном.