Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  udemia
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
"И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Глава шестнадцатая. You and I and dominoes

Глава шестнадцатая. You and I and dominoes

Once in an early-Monday-morning-Tube ride
I heard two black holes colliding
the bigger and the smaller,
I heard their moans and whimpers;
and the black void around them
was vibrating
as if they were making love
but really
they were devouring each other;

and that's what excites cold blood
in the underground that deep
in the veins like mine
in such loneliness as this.

Он спасает Беате из-под поезда – успевает выдернуть ее с рельс на платформу.
Каждый раз люди на ведут себя по-разному: порой игнорируют, порой потешаются, показывают пальцами; порой порицают, порой подбадривают и хлопают в ладоши; а порой бросают ему Беате обратно.
Каждый раз, когда это происходит, вокзал выглядит немного иначе. Неизменна только одна вещь.
Он погибает.
Он всегда пытается сообразить, не получится ли как-нибудь выжить им обоим – но почему-то не получается.
Травма тоже всегда разная: иногда он чувствует, как мозги из головы вываливаются на рельсы, иногда слышит хруст в сломанном позвоночнике, иногда держит в руках отрезанные ноги и понимает, что боль так и не придет, ведь у него шок.
Конечно, он пытается спастись. Но неохотно.
Желание жить такое же слабое, как его тело. Он понимает, что можно успеть, что платформа совсем невысокая, что можно протянуть к кому-нибудь руки, что поезд едет не так уж быстро, а машинист напуган до седых волос и пытается затормозить – но нет.
В нужный момент сил на последний рывок никогда не оказывается.
В последние пару раз он наконец соображает, что люди на платформе могут сбросить Беате под следующий поезд, когда он будет лежать на шпалах с размозженным черепом. Это обессиливает еще больше.
Беате, а вернее, Беате Кюн, была куплена на последний день рождения Джуди. Джуди принесла ее домой в картонной коробке и сказала, что это будет подарок от Роджера.
Сказала, что это лучший подарок, который она когда-либо от него получала.
Сказала, что если Роджер сам отвезет Беате в эти выходные к ветеринару, это будет ее лучший день рождения.
На коробке остались следы клейкой ленты, а вместо крышки Джуди накинула на нее свой платок – шелковый, с голубыми лилиями.
Его он купил ей за десять фунтов три года назад. Тогда она не могла наглядеться подарочную бумагу с золотой тесемкой – а теперь накрывает этим платком коробку с рынка.
Поморщившись, он принялся ворочать ложкой в тарелке с супом.
— Я думал купить тебе годовой абонемент в Tate Modern, — буркнул он.
— Смотри, какая она замечательная, такая маленькая детка, — сказала Джуди, заглянув в коробку. — Да брось, все равно на мои деньги покупаем. И я думала, ты любишь кошек.
Роджер окаменел. Ложка, обиженно звякнув, упала на пол.
— Я помою, — только и выговорил он.
В ту субботу он первым делом положил кошку обратно в коробку и повез ее на прививки. Оплачивал он их из отложенного на новую бас-гитару, а потом позвонил Дженнеру и сказал, что пора покупать время для следующего альбома.
Теперь Беате подросла, серая шесть стала гуще, глаза налились темным медом – а половина песен для второго альбома была записана.
Норман притащил их на студию в Soho.
De Lane Lea Studios выходит на грязный узкий проулок с мусорными баками в паре футов от двери, но они решили, что раз здесь писались The Rolling Stones, внутри будет лучше, чем снаружи.
Это не EMI – здесь нет возможности достать слайд-вистл или коллекцию ксилофонов всех возможных размеров, да здесь даже туалета нет, так что приходится мочится в раковину. Первой Норман берет песню, написанную Риком – Роджер не удосуживается запомнить ее название даже после того, как в десятый раз повторяет один и тот же басовый проигрыш. В отличие от записи «The Piper At The Gates Of The Dawn» работа на De Lane Lea Studios идет тихо и размеренно – никто не ждет чудес, никто не думает, что Сид неожиданно воспрянет духом.
Играет – и пусть играет. Хотя бы на это он еще способен.
— Неплохо выходит, — комментирует Норман, поглядывая на то, как Сид, играет на слайд-гитаре, — кто научил или сам?
— Фред его научил, — непонятно зачем огрызается Роджер.
Норман, которого все они на дух не переносят, сейчас очень даже им помогает – играет на ударных. Ник все утро терял в процессе игры барабанные палочки, в итоге швырнул их себе под ноги и вышел из студии, появившись в ней лишь через пару часов, хмельной и расстроенный.
Бэк-вокал Норман записывает в одиночестве, махнув рукой на все их расспросы – валите, мол, домой к своим миссис и оставьте меня в покое.
Вечером, когда Ник, так и не извинившись за свое поведение, тащит Роджера в паб, вопрос всплывает быстро:
— Чего ты не спел? Любой голос бы подошел.
— А ты чего? Ты же у нас всегда первым везде лезешь? — парирует Ник.
— У нас с Риком больно тональность разная.
— Та же херня, — кивает Ник.
— Да и песня… в общем, бывало и лучше, — кривится Роджер.
— А ты иди и напиши лучше, умник.
— Я и напишу. Уже написал, между прочим.
— Ты про свои китайские экзерсисы? — смеется Ник, но, увидев глаза Роджера, уже спокойнее добавляет: — Да я шучу. Ты же знаешь, что мне понравилось. Просто все это доканывает. Хотя забудь – не будем же мы и в пабе работу обсуждать. Еще пинту, пожалуйста!
— Да нет, — вдруг говорит Роджер, — дело не в песне.
— Ты о чем сейчас?
— Да все о том же, — он откидывается на стуле. — Рик пишет так, как Сид бы написал, понимаешь? Все эти «dream yourself away». Вернее, он пишет так, как, по его мнению, написал бы Сид, — он стирает пальцем со столешницы капли эля и усмехается, — но штука в том, что Сид бы так не написал. Парадокс.
— Родж, мы можем не уходить в это сейчас? Я только решил хорошенько надраться, — Ник отхлебывает из высокого бокала и устало трет веки. Вечер пятницы – им всем нужно к своим миссис, жрать, трахаться и спать, а завтра играть где-то на восточной окраине Лондона.
— Да прекрати ты нудеть, — не внимает Роджер. — Тебе не кажется, что это странно? Писать песни в стиле другого человека, потому что тот их писать не в состоянии, но делать это неправильно, — Роджер легонько дует на пену в своем бокале и переводит взгляд на Ника. — Что думаешь?
— Я думаю, что ты слишком много об этом думаешь, — говорит, выделяя слова.
— Я серьезно.
— Я тоже.
— Иди ты нахрен, — Роджер старается сказать это не грубо.
— Ладно. Если серьезно, то я думаю, что нам нужно больше материала.
— У меня есть материал.
— А ты можешь допустить хотя бы на минуту, что я говорю не о тебе. Мир не вертится вокруг тебя, Уотерс.
— Кажется, я уже что-то такое слышал. Сначала в школе, потом в университете. Видимо, я совсем скатился, раз мне говорят то же самое ночью в пабе.
— Видимо, ты не учишься на ошибках, — в тон ему отвечает Ник. — Спорим, я смогу прикончить эту пинту в один присест?
— Нет, не спорим. Я знаю, что можешь, — качает головой Роджер. — Я сейчас работаю кое над чем.
— Ага-а, — тянет Ник, пытаясь поставить пустой бокал себе на голову. Тот снова и снова соскальзывает ему в руку.
— И это совсем не похоже на то, что пишет Сид. Я бы даже сказал, это что-то абсолютно противоположное.
— Тебя сейчас тянет на противоположное, ага, — бормочет Ник. Он запрокинул голову и теперь устанавливает бокал у себя на лбу.
— Что ты имеешь в виду?
Ник цокает языком.
— Я не знаю, мужик, не знаю. Просто… ты злишься, это понятно. Мы все злимся, но ты… словом, ты же его лучше нас всех вместе взятых знаешь, и поэтому…
— Поэтому что? — Роджер кладет локти на стол. Теперь он устрашающе возвышается над Ником. Как будто своих шести футов ему не хватает.
— Ты к нему придираешься в последнее время.
— Я не придираюсь. Это не то слово, Ник, я на ошибки указываю. Я не собираюсь молчать, когда кто-то специально играет одну и ту же неправильную ноту на всех концертах.
— Я понимаю, понимаю, ты чего, все в порядке, не кипятись так, — Ник заслоняется рукой.
— Дело не в Сиде. Я бы так с каждым поступил. И понял бы, если бы сам лажал, а мне об этом сказали.
— Так, парни, мы больше не разливаем, комендантский час, — кричит им бармен и ударяет кулаком по небольшому колоколу у двери.
— Вечно мы поздно. Даже выпить нормально не выходит, — ворчит Ник и в пару глотков опустошает пинту.
— Я бы пригласил тебя к нам, но Джуди рано ложится спать по пятницам. У нее завтра какие-то курсы, детишки в художественной школе.
— А, Джуди... как она там? Давно не виделись, — без особого интереса спрашивает Ник.
— Ну, она глава художественного департамента в средней школе где-то на Shepard’s Bush. Этим летом слепила серию ваз с японскими мотивами и пытается протолкнуть их на какую-нибудь выставку. Иногда даже продает что-то на Camden Town Market.
— И как? Успешно?
— Да примерно, как наша пластинка.
Ник хохочет и хлопает Роджера по спине.
Роджер замолкает ненадолго, а потом начинает говорить с редкой для него сомневающейся интонацией.
— Мы думаем – вернее, я думаю, – о помолвке.
— Во время какой из попоек ты это надумал?
— Это дело решенное, — с нажимом отвечает Роджер.
— Ладно, ладно, — Ник закуривает, жалея, что не заказал чего-то покрепче, — мне нужно тебя поздравить. Наверное.
— Наверное.
— Поздравляю, — Ник глубоко затягивается. Он не замечает – или делает вид, что не заметил, – что Роджер вытащил из его пачки аж две сигареты, одну из которых он поджигает, а другую прячет в карман пальто. — Джуди – хорошая девушка. И вы ведь встречаетесь еще со школы?
— Да. Я как раз тогда остался на второй год.
— Как романтично, — фыркает Ник. — Я имею в виду – вы так давно вместе, свадьба – это вопрос времени.
— Я ничего не говорил про свадьбу. Только про помолвку. Нужно все это продумать.
— Да, да, конечно. А у тебя уже есть кольцо?
— Хочу попросить у матери.
— А она даст?
— Не знаю, — Роджер поднимается со стула, и, смерив бокал недовольным взглядом, допивает остатки эля, — может быть. Если нет, попробую договориться со студией об авансе.
— Да вы скорее договоритесь до продажи твоих почек, — машет рукой Ник. — Тебя подвезти? — спрашивает он, когда они выбираются на улицу.
Ник знает ответ, но все равно каждый раз спрашивает. Прежде чем отказаться, Роджер позволяет себе полюбоваться черной японской легковушкой. Он представляет, как под смазанную ветром музыку едет мимо истерично мигающих вывесок, мимо лисиц, перебегающих дорогу, мимо крикливых пьяниц.
Потом качает головой.
— Тебе вообще за руль нельзя — пришибешь еще какую-нибудь старуху. Я за тебя в суде поручаться не собираюсь, — Ник уже отъезжает, и за него говорит средний палец у лобового стекла.
Машина разгоняется и пролетает вниз по улице, но Роджер уже не видит этого. Он идет к метро и не то надеется, не то боится, что к его возвращению Джуди еще не будет спать.
Лила с Юджином точно не лягут – по пятницам они пропадают у своих бесконечных друзей, или родственников, или знакомых, с которыми их связывает то, что они однажды вместе ждали автобус под дождем, и те одолжили им зонт и заодно на всякий случай продиктовали адрес. Или что-нибудь такое же странное.
Он живет с этими двоими уже второй год, но не знает о них почти ничего. Юджин – профессор непонятно где, а Лила, эмигрантская дочка, подрабатывает в десятке мест сразу. Он цепляет на манжеты запонки в виде майских жуков, а она любит ходить в строительном комбинезоне. Может сидеть в нем на диване со светлой обивкой, поливать цветы или готовить карри.
Когда Джуди купила Беате, они оба страшно оживились. Юджин долго рассказывал Роджеру о крысиных ядах, бедном детстве в Шеффилде и кошке по имени Молли; Лила присела на корточки и пообещала делиться с Беате соевым молоком. Роджер нетактично рассмеялся.
Возможно, они с Джуди могли бы уже будущей осенью переехать в другой дом – в более благополучный район, и чтобы у них была своя кухня, своя гостиная и свой сад.
То, как просто Ник сказал «свадьба», его напугало.
От мыслей о будущем мышцы слабеют, из головы вылетают важные вещи: дописать новый рифф, подобрать партию баса для песни Сида, у которой пока что нет ни лирики, ни аранжировки, одна голая гитара; обновить проездной, купить молока.
Дни распадаются на фрагменты – как будто жизнь раскалывается, и теперь надо жить на обломках. Об острые края легко порезаться, но при этом из них можно составлять фигурки, собирать пазл, соединять их в слова.
Летняя зелень уже ушла с улиц, но поселилась в Роджере. Правда, у него внутри она больше похожа на болото.
В один из таких зеленых дней они в последний раз записываются на студии в Soho. Норман сгоняет внутрь целый оркестр Армии Спасения.
— А у вас есть красные ведерки? — только и спрашивает Сид, увидев столпившихся музыкантов. Те мнутся и оглядываются – как будто ждут, что их выставят вон.
— Сейчас не Рождество, — наконец отвечает ему альтист.
Сид будто не слышит его.
— Мы носим их только на Рождество. Они же для благотворительности.
Сид грустнеет на глазах.
— Как им играть? — раздраженно обращается к нему Норман.
Тот молчит и во все глаза рассматривает громоздкий контрабас, стоящий в углу комнаты.
— Так, деревянные духовые сюда, а медные — вон туда, скрипичные пусть выйдут чуть вперед, — распоряжается Норман, а потом спрашивает уже громче: — Как им играть, Сид?
— Пусть… пусть играют все что захотят. Одновременно с нами, да, вот так.
— Получится один шум.
— Я так не думаю.
— Ты, может, и не думаешь, а я точно знаю. Я на продюсировании собаку съел, уж поверь мне, — не соглашается Норман. Он злится. — Так, смотрите сюда. Сначала играете три четвертых, потом две четвертых, а в конце четыре четвертых, и записывать будем отдельно.
— Я так не думаю.
— Да что ты заладил? — Норман оглядывается в поисках поддержки. Они с Роджером встречаются взглядами, и как бы Роджер к нему ни относился, он знает, что сейчас они думают об одном и том же.
— Мы запишем по отдельности, так будет намного лучше, — у Роджера омертвелый голос. Кажется, что на то, чтобы повесить на плечи бас-гитару и пройти в записывающую комнату, уходят все накопленные за ночь силы.
Он избегает взгляда Сида и играет свою партию, стараясь отгородиться от всех остальных звуков.
От вступившего в спор Дженнера – он еще сильнее мутит воду, заявляя, что идея Сида кажется ему «безумно своеобразной».
От топота ног музыкантов в комнате записи.
От грохота, перекрывающего бас, вистл, клавишные, казу и все то, что было тщательно приготовлено этим утром для записи.
От голоса.
Голос Сида тихий, но Роджр слышит его громче всего остального..
Голос медленно огибает музыкантов Армии Спасения, скользит между пальцев Рика на клавишах, крутится волчком между струн бас-гитары, поднимается выше и двумя пулями разрывается у Роджера в ушах.

It's awfully considerate of you to think of me here
And I'm much obliged to you for making it clear
That I'm not here.

Следующий тэйк достается Норману.
— Отлично, а теперь Pink Floyd, пожалуйста, — нарочито вежливо говорит он. На лбу у него выступил пот, а галстук с орнаментом из кокосовых пальмочек ослаблен и теперь болтается на шее.
Сессия дается с трудом не только Роджеру.
На этот раз от голоса не спрятаться. Ясный и узорчатый, Сид делает песню почти извращенно красивой. Это непозволительно. Так считает Роджер. Песня должна быть уродливой от первой ноты до последней, ее нужно счесть полным провалом и не включать в альбом. Но Сид словно читает его мысли, и его голос кокетливо загибается на последних словах каждой строки.

And I'm wondering who could be writing this song.

Не знай Роджер английского, он решил бы, что это песня о двух клишированных идиотах и об их жизни – от первого секса на съемной квартире, через «люблю-тебя-о-я-тоже», до прощания, такого же нелепого и идиотического, как они сами.
На концертах девицы бы проливали под нее слезы, а их ухажеры бы ревновали, это было бы замечательно, такая вот славная жизнь иностранца в Великобритании.

And I don't care if I'm nervous with you

Но Роджер англичанин, и он понимает каждое слово, и спрятаться не выходит.
Слова звучат в нем, все до единого, хотя он слышал песню всего пару раз. Должно быть, эти слова всегда были в нем, росли и иссушали его все это время, и только сегодня им настала пора быть произнесенными.

And what exactly is a dream
And what exactly is a joke.

Дома Джуди обнимает его со спины, пока он, сгорбившись, ковыряется в тарелке с ростбифом, и он кажется себе размякшей, истыканной вилкой картофелиной у себя в тарелке.
Сам горбится.
Сам тычет в себя острием.
Сам жрет себя.
Что-то в таком духе частенько говорил ему Сторм, пока они бегали на тренировки.
Роджер вспоминает, что давно обещал пригласить Сторма к ним. Пусть возьмет друзей, вина и приходит – можно будет подумать о чем-то кроме работы, денег и еще большей работы.
Норман мрачно улыбается, когда на последнюю сессию в De Lane Lea Studios Сид приносит песню, написанную толстым карандашом на кухонном полотенце.
В последние дни на студии он почти не раскрывает рта, иногда царапает что-то на огрызках бумаги, потом оставляет их под стульями и на микшерном пульте.
Может быть, кто-то еще не понял, играет ли Сид в Ганса с полными карманами хлебных крошек, или он совсем забыл, каково это – отвечать на вопросы, когда спрашивают; отказываться или соглашаться, когда выступают с предложением; кто-то, возможно, ломает над этим голову, но не Роджер.
«Название «Без названия», вот так».
Рик забирает у него полотенце и не глядя пихает в переполненную мусорную корзину.
Расшифровать написанное может только Сид. Когда он начинает петь, Роджер прикрывает глаза и слог за слогом, буква за буквой, запятая за запятой начинает переносить слова себе в память.

The watch, BLACK watch
My watch with a BLACK face
And a big pin, a little HOLE

Соль шутки в том, что им нужен бэк-вокал.
Назвать это песней язык не поворачивается. «Сойдет как диагноз, им в дурке с ним и возиться не придется», – вердикт Нормана висит в студии вместе с сигаретным дымом, пока Сид поправляет микрофон в комнате записи.
Все они молчат. Норман докуривает сигарету. Когда она наконец оказывается в пепельнице, фильтр сплющен и искусан.

It MUST be me, it's WHAT I am,
VEGETABLE MAN!!!!

Роджер понимает, что победил – Дженнер с Кингом капитулируют, к зиме они найдут им другого гитариста.
Если бы можно было отшатнуться от самого себя, Роджер бы это сделал. Он не может думать об этом сейчас – не в этот момент, не с диагнозом в руках, не с Сидом, широко открывающим рот через стекло от него, точно отыгрывающимся за все часы молчания в студии.
Капитан не может думать о пари с боцманом, торжествовать и откупоривать лучшую бутылку рома, когда корабль идет ко дну.
Возможно, это не мысль Роджера.
Возможно, она принадлежит кому-то другому.

I've been looking all over the place for A PLACE TO ME,
But it AIN’T anywhere, it just AIN’T anywhere.

Возможно, она родилась в голове какого-то Роджера, которого он не знает.
— Этого у нас на альбоме не будет, — бросает он через плечо.
Уже в постели Джуди говорит ему, что эта работа сведет его с ума, а он вдруг вскакивает и говорит ей поклясться, поклясться на чем угодно, что больше она ему такого не скажет – и все повторяет, что ей обязательно нужно поклясться, и не может остановиться до тех пор, пока Джуди не делает все так, как он говорит.
Она берет его за руку, и вот они уже опять лежат в постели, прямо на одеяле, она вытирает кончиком сорочки его мокрые щеки, подбородок, уголки глаз, и он бы даже поверил, что ей, в отличие от него, совсем не страшно, не будь у нее таких широко распахнутых озадаченных глаз.
Роджер спит, раскинув руки и ноги, сбивая простыни и ворочаясь так, что едва не падает.
В детстве он всегда спал так в маминой постели – когда у той было хорошее настроение, и он просился остаться с ней, пока она не говорила «да».
Вырвавшись в один из свободных вечеров в Кембридж, он ест приготовленный матерью ростбиф и спрашивает о кольце, а потом лежит на постели с набитым мясом желудком и тревожится.
Она говорит, что он еще наплачется с Джуди, и Роджеру сводит челюсть от этого слова – «наплачется».
Она говорит, что он заслуживает кого-нибудь получше.
Она говорит, что семейство Трим никогда не здоровается с ней в овощной лавке.
Она говорит долго и обстоятельно, как будто школьный конспект читает.
Она отказывает, а все, о чем Роджер думает в ожидании сна – это старая кровать матери, которая раньше принадлежала ее матери, после свадьбы стояла в спальне новоиспеченных мистера и миссис Уотерс, а потом ее перевезли в Кембридж, и мать до сих пор спит на ней, возможно, уже не помня, как ее младший сын щупал резное деревянное изголовье и ворочался всю ночь, сбивал постельное белье и лягался во сне.
На этой кровати мама с папой и делали детей. Делали Джона и его, Роджера – в полудреме эта мысль не кажется такой уж чудовищной.
А еще он – последний мужчина, который спал на ней. Роджер не знает, откуда у него такая уверенность, и почему он опять чувствует себя поборовшим кого-то.
Все это не он.
Все это другой Роджер, решает он, переворачивается лицом к стене и засыпает. Но на самом деле Роджер только один, и этому Роджеру снятся грязные женские ногти и натруженные ноги с выпирающими венами и сад с салатным листом, лавандой и сорняками.
Стоящая к нему спиной женщина наклоняется и, кряхтя, за волосы вытаскивает его из земли.
Из дома слышится незнакомый мужской голос.
Хохот.
Сон вспомнится ему через месяц, когда он будет заполнять анкету для желтой газетенки, разъезжающей вместе с туром The Jimi Hendrix Experience, куда Моррисон направил их на разогрев.
От двух концертов в день печень каменеет, легкие теряют дно, а глаза не закрываются. Триумвират: алкоголь, сигареты и марихуана, – вновь правит в их фургоне. Роджер абсолютно признает их власть.
В большинстве окошек анкеты он ставит длинный прочерк.
«Имена ваших родителей».
Похоронный мешок, где нужно несмываемым маркером указывать имя человека, которому не жалко отдать собственные останки. Преющая и занимающаяся любовью с личинками гниль, что однажды пыталась стать человеком.
«Мама и папа», пишет Роджер и отдает анкету журналисту.
Тот проглядывает ее, кивает и фыркает, уже развернувшись к фургону своей бригады:
— Не мог не выпендриться.
В отличие от незнакомого с географией собственной родины Моррисона, агент Хендрикса проделал отличную работу: они едут по кривой – юг, север и снова юг, никакой больше многочасовой тряски в фургоне, полупустых клубов и «Неплохо, но Cream получше будет».
Хендрикс играет на лучших площадках, ему достаются лучшие девчонки, и деньги он получает очень неплохие.
Всю дорогу роуди не устают напоминать, что они должны в штаны напрудить от радости, ведь они, скорее всего, впервые в таком туре, а им, мудакам таким, еще и платят за это!
— Это — настоящий шоу-бизнес, — со знанием дела говорит роуди и выворачивает руль так резко, что все в срочном порядке хватаются за инструменты и бутылки с виски. А потом гогочут всем фургоном, боже мой, даже у Сида в глазах временами включается свет. Точно в его голове выстроена комната, хозяин которой любит побродяжничать и возвращается домой, только чтобы смыть с себя пыль, заглянуть в пустой холодильник и снова отправиться дальше, чем кто-либо может себе представить.
В начале декабря Сид проходит от дверей дешевой гостиницы к фургону, разодетый в женские шмотки: с просвечивающими сквозь короткий топ чашечками бюстгальтера, в гольфах с оборками и юбке, едва не вопящей «завалите-меня-в-постель-немедленно».
Роуди одобрительно свистит.
— Тебя подвезти, пупсик? — он аж покрякивает от смеха. — Зачем ты обворовал бедную группиз, Сид? Куда она теперь пойдет без своих гольфиков.
Роджер замирает, вжимаясь в спинку, у него звенит в ушах – зима, размалеванный ярко-розовым рот, холодный ветер Гольфстрима, Ньюкасл-я-не-забуду-тебя-никогда, бряцающие клипсы на ушах, мочки – маленькие и красные.
Сид раскрывает дверь фургона и, поставив ногу в собственных белых кубинских сапогах на ступеньку, жеманно вытягивает руки и провозглашает:
— Я гомосексуалист.
Роджер присоединяется ко всеобщему хохоту с секундной задержкой, закидывает ногу на ногу и покрепче прижимает к себе гитарный чехол.
Фургон трогается, и он прижимается щекой к окну, отодвигаясь от дыма из косяка Сида, от подколок, шпилек и насмешек, от этих шуток, этих несмешных шуток, над которыми ему нужно посмеяться, но получается только кашлять.
Всю дорогу от Ньюкасла до Глазго он ждет, когда под толстой джинсой опадет эрекция.
Перед тем, как вывалиться из фургона, остановившегося прямо у дверей очередной гостиницы, он проводит взглядом по сиденьям. Видит Сида с помадным следом на скуле, и все внутри спотыкается: глаза моргают, сердце, сбившись, качает следующую порцию крови, желудок сжимается и разжимается медузкой.
Сид улыбается ему, приподняв подбородок, ловит Роджера в капкан. Перед концертом все его системы расстроятся вместе с его гитарой, рот закроется, косметика высохнет, а в глазах щелкнут выключателем. Сид, гримерная Green's Playhouse, Глазго, все западное полушарие погрузится во мрак.
Роджер говорит себе, что его это не касается, и запрещает себе сомневаться в собственной правоте.
Порой понимание того, что все это значит, перестает быть важным – понимание того, что все это не значит, куда важнее.
Вселенский мрак не означает, что Роджер тоже должен в нем потонуть.
Мрак бросает в его сторону непроницаемые черные взгляды, но подходить не рискует. После возвращения в Лондон он мимикрирует под окружающую обстановку: черную широкополую шляпку Джуди, черную беззвездную ночь, черную вывеску Horror Ball, куда их приглашают на концерт шестого декабря.
Дженнер умудрился не облажаться – сделал все нужные звонки вовремя и даже обсудил со студией высокую вероятность контракта с новым музыкантом. От них требовалось только выступить, а потом можно было вместе с публикой накачиваться пуншем и вести разговор, которого они избегали с самого лета.
К полуночи Ник выныривает из толпы и хватает Роджера за локоть. Роджер вздрагивает и ругается, пока пунш багровыми пятнами впитывается в рубашку.
— Смотри, куда прешь, — рявкает он, но тут же одергивает себя. — Как прошло?
— Неплохо, совсем неплохо. Хотя он явно не понял, почему именно меня послали разговаривать.
— Это еще почему?
— Потому что я мало знаю о том, почему все так вышло.
— А ему интересно?
— Боже, Родж, они друзья, ну конечно, ему интересно. Ты уже забыл, как он притащился на запись «Эмили», а Сид его не узнал, пока пальцем не показали?
— Хорошо, хорошо, но ты ведь пока не сказал ему о жалких тридцати фунтах в неделю?
— Обижаешь. Я еврей или кто?
Роджер усмехается и протягивает ему стакан:
— Еще какой еврей.
Ник ополовинивает стакан, розовеет и задает Роджеру явно давно вертевшийся на языке вопрос:
— А какой он? Работящий?
— Я его почти не знаю, — Роджер отводит взгляд.
— Тогда почему мы берем его? У Дженнера вроде бы есть связи…
— Дженнер будет до последнего держаться за Сида. И еще я слышал, как он играет, хотя это было давно. В Кембридже. Но он уже тогда понимал, что делает. Улавливаешь?
Ник кивает. Взгляд у него плывет от алкоголя, верхняя пуговица кардигана расстегнута. Видимо, у него большие планы на вечер.
— Смотри, какая конфетка. И не пытайся захапать, она весь концерт на меня глядела, — он указывает Роджеру на втиснутую в голубое шерстяное платье девицу, меланхолично курящую у другого конца стойки.
— У нее, может, косоглазие.
— Иди ты! — веселится Ник. Уже стартовав, он оборачивается и громко спрашивает: — Нам всем его Фредом называть?
Роджер скалится и допивает пунш.
— Гилмор, — сразу вспоминаются подростковые годы, когда по именам друг друга звали только девчонки, а на заднем дворе тайком курили племена МакГиллов, Пауэллов, Гринов и всех остальных, — для меня он Гилмор, а ты можешь его хоть Фу Манчу обзывать!

***
“Isn’t there anybody here at all?’
‘Nobody.’
Winnie-the-Pooh took his head out of the hole, and thought for a little, and he thought to himself, ‘There must be somebody there, because somebody must have said “Nobody.”’ So he put his head back in the hole, and said:
‘Hallo, Rabbit, isn’t that you?’
‘No,’ said Rabbit, in a different sort of voice this time.
‘But isn’t that Rabbit’s voice?’
‘I don’t think so,’ said Rabbit. ‘It isn’t meant to be.’
‘Oh!’ said Pooh.”

Alan Alexander Miln. «Winnie-The-Pooh and All, All, All».

Рождество они решают справить вчетвером.
Он и Джуди, Юджин и Лила, как добрые старые друзья.
— На будет пятеро, — шутит Джуди, отрезая кусочек от индейки, — с нами же будет Беате.
— Беате с нами будет только в том случае, если ты не скормишь ей все мясо, — подкалывает ее Роджер, отправляя в рот листок салата.
— Ну чего ты творишь, он же немытый.
— Рука у меня тоже немытая.
— Тогда иди помой ее, а заодно и салат.
— А что мне за это будет?
— За это я выберу тебе самые вкусные кусочки, — Джуди морщится, но Роджер знает, что ей тоже весело.
Возможно, она даже счастлива, ведь он счастлив; а раз они, оба счастливые, вместе справляют Рождество, возможно, это и есть самый верный момент для…
— Я купила тыквенное масло, как ты просила, — в кухню врывается запыхавшаяся, искусанная морозом Лила.
— Спасибо, большое тебе спасибо, — Джуди берет бутылку, не глядя на нее, и принимается ковырять ножом крышку.
— Дай сюда, — говорит Роджер.
— Нет, я сама.
— Да отдай ты ее мне, — он выхватывает бутылку и поднимает ее над головой.
Черти, Джуди не достанет, даже если поставит стул и начнет на нем подпрыгивать, вдруг понимает он. Как будто узнал, какого она роста, только сейчас, спустя семь лет и три сказанных вслух «я люблю тебя».
Кажется, потом он все-таки отдает бутылку и очарованно смотрит, как Джуди орудует ножом и после десятка промахов наконец-то вскрывает ее.
— Пахнет изумительно, — замечает Юджин, усаживаясь по левую руку от Роджера, — здесь что, кардамон?
— Да, кардамон и немного чили, — Роджер сразу выпадает из разговора. Куда больше чили его интересуют два обручальных кольца на дне его кармана.
Он положил их туда, не то чтобы всерьез собираясь что-то делать, но с каждым куском индейки, с каждым рецептом, которых Джуди, видимо, знает больше, чем Роджер – пошлых анекдотов, с каждым шажком минутной стрелки на стенных часах его рука все четче ощущает их тяжесть в его кармане.
Кажется, еще полчаса – и они сами выползут из кармана ему на ладонь.
— Это лучшее Рождество, которое у меня когда-либо было, — Роджер поднимает бокал и сразу теряется от того, что сказал. Пары бокалов вина и ленивая фантазия о рождественской ночи – и он уже рассентиментальничался.
Все поднимают бокалы, и Лила бархатно улыбается ему:
— Смотри, Рождество еще не закончилось.
Время позволяет Роджеру еще немного последить за своим безмятежным тиканьем и разлить в бокалы остатки вина – а потом звонит телефон.
— Наверное, поздравления, — Роджер поднимается из-за стола и промокает губы салфеткой. Мать? Ник? Сторм? Чем черт не шутит, кто-то из однокурсников? — Я подойду.
Он поднимает трубку:
— Уотерс, слушаю.
— Привет, ты меня, возможно, не узнал, но мы как-то встречались, поверь мне.
Голос женский и звонкий; Роджер хмурится, силясь его узнать.
— Простите, я вас и вправду не узнал, но сейчас я немного занят…
— О, да не будь ты таким занудой! — тянет голос, а потом кричит куда-то в сторону: — Подойди и поговори с ним сам! Он ведет себя как плохой мальчик и отказывается меня узнавать! Это, между прочим, была твоя идея, Сид!
Роджер тут же трезвеет.
Можно положить трубку, пока все это не зашло слишком далеко – но вместо этого Роджер берет провод свободной рукой и отходит подальше в коридор.
— Не узнал мою королевишну, Джорджи?
Голос Сида выскакивает из трубки, как черт из табакерки, но Роджер не отшатывается от трубки, а напротив прижимается к ней ухом, ловя слова.
— Немудрено, она так поменялась, Джорджи, да, времена меняются, — Сид перебивает себя истеричным смехом, и Роджер мгновенно понимает, что он на веществах.
— Все в порядке? Это что-то срочное? — кричит ему Джуди.
— О, а твоя мэм следит за тобой. Просто ищейка.
— Ерунда, я скоро приду, — ровно отвечает Роджер, а у самого съеденное мясо постепенно начинает проситься из желудка.
— Ты мне напоминаешь собаку из одного стишка, ты его точно знаешь.
— У меня нет…
— A dog came in the kitchen
And stole a crust of bread.
Then cook up with a ladle
And beat him till he was dead.(1)
— У меня нет времени это слушать! — шипит Роджер, натягивая провод. — Зачем ты вообще позвонил?
— Это праздник, а какой праздник без старых друзей? Вот я и решил позвонить.
— Потрясающе. С праздником. Теперь все? — наматывает провод на руку, пережимая запястье.
— Не угадал.
— Тогда что? — а вот и красные полосы.
— Приезжай ко мне, если хочешь услышать конец стихотворения и получить подарок, — на одном дыхании выпаливает Сид и вешает трубку.
Гудки.
Гудки и красные полосы.
Он кладет трубку на рычаг. Глаза бегают по комнате. Как у настоящего преступника. Как у беглеца, в сотый раз пойманного и запертого с тремя констеблями.
— Джуд, — зовет он.
Она поворачивается на стуле, пока Роджер беззвучно просит себя остаться, ведь он любит ее, он и вправду любит, разве это не достаточная причина, разве стоит срываться с места, чтобы поехать в наркотический притон, потому что тебя позвал «старый друг».
— Позвонил Сид. У него какие-то проблемы, попросил приехать на пару часов. Я быстро, должен же я как-то его взбодрить, — говорит Роджер, снимая пальто с плечиков. Он старается не думать о том, насколько убедительно это звучит.
— Но у него всегда проблемы. Почему ты должен к нему ехать? У него нет девушки?
— Кажется, с ней и проблемы. Не переживай, — он целует ее в макушку, и хочет провести ладонью по ее щеке, но она отводит его руку.
Неужели не верит?
— Скоро буду, — заверяет он и выходит.
За пятьдесят ярдов до входа в метро он пускается бегом, проносится вниз по лестнице и залетает в вагон за секунду до отправления.
Он давно не бывал у Сида дома, но все равно запоминает адреса – на каждой из квартир «мистер Корнер и миссис Барретт» не останавливаются дольше, чем на месяц-другой.
Об Egerton Court знает всякий, кто имеет хоть какое-то представление о свингующем Лондоне. Ходит много слухов: что там раздают кубики первоклассного ЛСД, что там держат гарем из чертовой дюжины тайских девушек или не девушек, что под половицами там лежит труп Малькольма Икс с ягодами остролиста во рту.
Нажимая на звонок у исцарапанной синей двери, Роджер пытается не думать о том, что творится на противоположной стороне, но у него, конечно же, ничего не выходит.

Come take a walk in sunny South Kensington
Any day of the week.
See the girl with the silk Chinese blouse on,
You know she ain't no freak.(2)

Дверь распахивается.
Роджер успевает различить очертания поворачивающей в коридор фигуры.
Он перешагивает через коврик, больше похожий на грязную лужу.
Маневрирует среди бутылок с содранными этикетками, комьев одежды, бычков и каких-то ям в полу. Он доходит до стены и понимает, что квартира состоит из длинного узкого коридора, с одной стороны которого много дверей. За ними, должно быть, личные химические мирки с грязными простынями, буклетами о йоге и рассыпанной вокруг кровати мелочью.
По крайней мере, в какой-то другой квартире Сида все выглядело именно так.
Последняя дверь распахнута настежь. В ней на кушетке вповалку лежат Сторм и По – они приходили в студию буквально на прошлой неделе, а теперь их позвоночники страшно выгнуты, руки дрожат, а зубы сжаты до скрипа.
— Дерьмо, — констатирует Роджер, и в этот момент кто-то резко разворачивает его за плечи.
Они смотрят друг на друга так, словно обознались, а после Сид приветствует его самым дружеским поцелуем в губы из всех, какими Роджера когда-либо одаривали.
Стоящая сзади Линдси кивает ему и прикладывает указательный палец к губам.
Выдувает: «шшш» и шлет ему воздушный поцелуй.
Она носит золотистое кимоно на голое тело, в ее высокой прическе виднеются шпильки, коктейльные зонтики и пара блестящих шиллингов.
— Им хорошо, не мешай им, — говорит Сид и ведет его за собой, вниз по коридору, третий поворот налево.
— Тебе лучше сесть, любовь моя, — советует Сиду Линдси и тянет его с собой на диван.
В комнате Сида нет ничего, кроме раскладывающегося дивана и нескольких наполовину изрисованных холстов. Нет – еще есть гитара, но судя по пыли на корпусе, Сид не дотрагивался до нее с последнего выступления.
Услышав незнакомый голос, в комнату Сида начинают просачиваться люди – растрепанные, любопытные, во все глаза рассматривающие Роджера. Некоторых он припоминает, других видит первый раз в жизни, от этой карусели голова начинает идти кругом, и Роджеру становится жарко и неудобно в собственной одежде, в собственной коже, в самом себе.
— Не беспокойся. Они очень быстро потеряют интерес, — говорит Линдси и принимается разминать Сиду плечи.
Роджеру настолько дико, что он ничего по этому поводу не чувствует.
— На чем вы все? — спрашивает он.
— А название тебе о чем-нибудь скажет?
Проницательная дрянь.
Роджер ловит себя на мысли, что Линдси ему нравится.
— Да, а здесь подарок от нас, — она подмигивает и протягивает ему конверт формата А4. Сид явно смастерил его сам. Клей серебрится на свету.
— Спасибо, — говорит Роджер и медлит – не рвать же его прямо здесь. — У меня для вас ничего нет.
— Ничего, зато ты пришел, гости – это всегда подарок судьбы.
— Смотря какие гости, — не соглашается он.
Сид все еще молчит, но взгляд у него подвижный – что бы он ни принял, наркотик еще не действует в полную силу, и Роджера есть пять, может, десять минут разговора.
— Эй, ты. Я тебя помню, — раздается от двери.
Роджер переводит взгляд на вытянутого парня с приплюснутым носом, в расшитых бисером клешах не по сезону и со стаканом в руках.
— А я тебя нет, — отрезает он и отворачивается.
— Это тот самый… короче, мужик, который сказал, что не знает, дома ты или нет, — теперь парень обращается к Сиду. — Но раз вы друг друга знаете, в тот день он точно был у тебя. Я как раз пришел с заказом на двадцать пять марок, сидел, мерз, а этот мудила…
— Понджи, держи себя в руках, — Линдси берет его за руку.
Понджи – теперь и Роджер вспоминает его, и удивляется, что память затерла детальку того дня.
Они трахались, а этот сучий Понджи звонил в дверь.
Нет, уже не трахались.
Уже занимались любовью, а этот…
Роджер уже готов познакомиться с Понджи поближе, когда Сид вскакивает с дивана, хватает Линдси за отворот кимоно и тянет на себя.
В этой комнате все знают Сида достаточно хорошо, чтобы понять, что он не шутит и не играет. Щелчок – и верхняя пуговица кимоно остается у Сида в ладони, но он на этом не успокаивается: проводит возле ее лица кончиком носа, словно обнюхивает добычу.
Ткань шуршит и раскрывается, обнажая правую половину ее тела.
Роджер видит сморщенный от холода сосок, округлое бедро с крупной родинкой у косточки, светлые волосы на лобке и острую коленку.
Сид все еще держит ее за край кимоно, а она все еще не движется.
Роджер встряхивает головой – он слишком трезв, чтобы смотреть на такое, когда в двадцати минутах отсюда его ждет рождественская индейка, кошка с самым большим количеством ненужных прививок на свете и женщина, с которой он собирался сегодня вечером обручиться.
Кольца едва не воспламеняются у него в кармане от этой мысли, и Роджер с тоской думает о том, что должен оставить всех этих людей в покое, пройти по коридору, перепрыгнуть через пропитанный рвотой коврик и больше никогда не появляться здесь.
Зато они не нарушили традицию.
Зато они поздравили друг друга с Рождеством.
Сейчас Сид неуправляем, задирист, враждебен даже к самому себе – зато он живой и текучий, как ртуть, а в глазах у него знакомый влажный блеск.
Понджи хлюпает носом, и все отмирают. Сид хватает Линдси за подбородок, она всхлипывает, а Роджер делает шаг в сторону двери и сухо бросает:
— И когда ты от рук отбился…
— От рук? — Сид посмеивается, точно Роджер, не обнаружив подвоха, сказал именно то, ради чего он его сюда звал, — этих рук? — голос Сида звенит, и звенит его рука, опускаясь на щеку Линдси, он порывается замахнуться еще раз, но Роджер хватает его, заводит ему руки за спину – и тут же отпускает, потому что Сид, извернувшись, шепчет ему на ухо: — Совсем как в том бестолковом клипе на бедняжку Арнольда Лейна, когда мы боролись и танцевали и у нас так стояло, помммни-и-ишь?
Сид запрыгивает на диван, ставит ногу на спинку и победно глядит на них сверху вниз. Должно быть, наркотик берет свое: его колотит, челка влажнеет от пота, налипает на лоб.
Он раскидывает руки и пристально смотрит в потолок, как будто ждет, что оттуда ему что-нибудь спустят.
Замерев так не дольше чем на секунду, Сид бросается к Понджи, вырывает у него стакан и пьет, и капли катятся по его подбородку.
— Мужик… — то ли с тоской, то ли с уважением произносит Понджи, покачивая головой, как китайский болванчик.
Истеричная усмешка вмерзает в лицо Сида, приданое кислотных компрачикосов, и он садится назад, откидывается на диване.
Слышно, как стучат его зубы, глаза раскрываются, видно, как меняются зрачки.
Стакан выпадает из руки.
Стук его зубов похож на легкую отбивку на ударных, и Роджер понимает, как все отошло от начального плана.
Он приходит, получает подарок, оставляет Сида в руках его неглупой подружки, больше смахивающей на сиделку, и уходит – план, не подразумевающий ни «но», ни «если», но все планы летят к чертям, когда ногу Сида сводит судорогой.
Роджер валит его спиной на диван, обхватывает правую щиколотку, тянет – резко, слишком резко, и тот вскрикивает, возможно, и не понимая, откуда берется новая боль. Потом он затихает и просто лежит, крепко прижав к груди скрещенные руки.
— Что за хрень вы принимаете? — получается тихо, словно Роджер уже успел охрипнуть внутри себя.
Это хорошо.
— Такого не должно быть, — отвечает Линдси, прижимаясь спиной к подоконнику. Она испуганно дышит, а потом сползает на пол и погружается в оцепенение.
— И почему не вырубает тебя?
Понджи оценивающе смотрит на него. Затем он нагибается и поднимает с пола стакан. Стучит по стеклу длинным желтым когтем и обьясняет:
— Вот была моя порция. Только они съели так, а я растворил.
До Роджера доходит не сразу, и он на автомате кивает, когда Понджи передает ему стакан.
Принюхивается – ничего.
— Лизни.
Он так и делает и сразу сплевывает себе под ноги. И все понимает – как будто в череп въезжает локомотив, несущий скорость, дым и смерть.
— Значит, Сид выпил вдвое больше? Двойная порция? В два раза больше, чем можно?
— Чем нужно.
— Да пошел ты, — сипит Роджер, — пошел ты! — голос срывается, — какого хрена ты разрешил ему выпить это, а? — он подходит к Понджи вплотную, скалится ему в лицо, — специально? Подумал, это смешно?
— Не гони, ты же видел, как было — он выхватил стакан.
— А ты стоял и смотрел, как он пьет? У тебя с чем конкретно проблемы? С руками, с мозгами или со всем вместе?
— Ты бы прекратил наезжать.
— А то что? — Роджер хочет его ударить.
— Ничччего, — Понджи, отступает к стене, — сколько бы ты на меня ни орал, ему это не поможет.
Роджер поворачивается. Кажется, что у него стучат зубы и дрожат руки просто потому, что то же самое происходит со всеми в комнате.
Он садится на пол и смотрит на длинное тело, лежащее ничком на диване.
В глаза не смотрит.
Нельзя позволить себе развалиться на куски, помешаться, еще один рехнувшийся гость здесь никому не нужен.
Роджер берет Сида за руку. Он так и не смог привыкнуть к этому – дремлющая, послушная кисть и широко раскрытые, неспящие глаза.
— Ладно, оставляю тебя наедине с этим… Не буду мешать, короче. Как будто у меня своих дел нет.
— Ты серьезно? Он сейчас такой по твоей, блядь, вине, а ты собрался мотать?
— По моей?! А как тебе другой вариант – все это твоя вина? Кто ввалился сюда, всех взбаламутил, глазами раздевал его подружку, а потом руки ему заломил? Типа такой крутой? Ну-ну. Только других обвинять и умеешь. Козел.
Все это время Роджер не смотрит на Понджи, хотя ему очень хочется встать и ударить его в лицо.
Шаги Понджи вскоре затихают; где-то далеко скрипит дверь, а потом повисает тишина, и Роджер, продолжая держать Сида за руку, оказывается абсолютно беспомощным.
Когда затекают колени, он облокачивается о диван и вытягивает ноги, пачкая о грязную стену белые носки.
Рука потеет, как у мальчика на первых свиданиях; Роджер иногда высвобождает ее и вытирает о брюки. Нарядные черные брюки для особых случаев.
Случись это где-то в другом месте, с кем-то другим, Роджер бы повеселился – грязища, распущенность, нализавшиеся лизергина фрики.
Но это он оставил дома свою девушку, чтобы сидеть здесь и смотреть, как у его старого друга выкипают мозги.
Сид поворачивает к нему лицо и начинает орать так громко, что зацепившиеся за их оконную раму воробьи улетают на другой карниз, и Роджер понимает, что хуже не было никогда.
Они смотрят друг другу в глаза, и почему-то Сиду страшнее, раз он кричит во всю силу легких, долго, кричит, как никогда бы не стал кричать.
Роджеру хочется оторвать взгляд, но он не может, он смотрит, не решаясь моргать, и тоже оказывается в бездне, из которой вылетает эта бессловесная, оглушительная жуть.
Линдси закрывает уши ладонями и сворачивается калачиком, не осознавая, что чтобы избавиться от этих криков, ей нужно собрать свой чемодан, выйти с Egerton Court и никогда не возвращаться.
Роджер клянется себе, что поступит так же, как только Сид придет в себя.
В какой-то момент он понимает, что вопли уже прекратились, и последнюю минуту он слышал эхо.
На улице давно стемнело. Тишина и стужа топят под собой праздничный город.
Перед глазами встает каток, который они с Джуди кое-как научились пересекать под руку. Его иссиня-черная, чуть менее позорная, чем предыдущие, бас-гитара. Лебеди в Hyde Park, готовые сожрать хлеб из рук вместе пальцами. Дебютный фильм режиссера из ФРГ и путаные рассуждения Сида после сеанса. Теплые встречи, которые он забывал слишком быстро, и аккуратные расставания, которые носил с собой слишком долго. Ночи без сна и дни без учебы. День, когда все это ушло, который Роджер пропустил, и в который никогда не сможет вернуться.
Встречая ночь на стылом полу, баюкая собственную бескостную руку, он хочет что-то сказать себе, но осекается – после звериных криков голос теряет ценность.
Лучше просто сидеть в темноте и молчать.
И слушать клацание зубов.
Сначала Роджер хотел засунуть Сиду в рот палец, чтобы звук прекратился, но Сид мог прокусить его, поэтому он не стал.
Незадолго до рассвета Сид пытается перевернуться на живот, Роджер тянет его плечо на себя, и в итоге он только сильнее горбится.
Роджер не может понять, становится ли стук тише, или ему так кажется, потому что он слишком долго дышал спертым воздухом или начинает засыпать.
Становясь на колени, Роджер скулит и зло вытирает рукой влажные веки. У него болит спина и тянет в паху, он не чувствует свою руку.
Роджер не понимает, как это выходит, но он едва прислоняется лбом к их сцепленным в замок рукам, на секунду прикрывает глаза и сразу проваливается в сон.
Ему снится человек, полностью состоящий из прозрачных мусорных пакетов. Вместо органов и костей сквозь полиэтилен виднеются остатки вчерашнего ужина, банки из-под консервов, картофельные очистки, осколки стекла, опилки, смятая газета.
На животе мужчины – сплющенное лицо Чемберлена(3). Нос и правая щека у него темнеют то ли от масла, то ли от уксуса.
У человека лица нет.
На его месте пустая баночка средства от прыщей и рваный с краю бумажный флаг Великобритании.
Человек стоит у мусорных баков и оглядывается на Роджера. Роджеру становится страшно. Кажется, он пытается бежать, но у него не получается. У него получается только проснуться.
Расправляя затекшую шею, Роджер замечает голые девичьи ноги.
У Линдси затуманенный взгляд и заторможенные движения; она медленно проходит мимо него.
— А, ты проснулся, — только и говорит она.
— Побудь тут с ним, мне очень надо, — еле ворочая языком, говорит Роджер и пробует встать.
Затекшие мышцы подводят, и какое-то время он молча, скособочившись, сидит на полу.
В ванной он выкручивает оба крана на полную мощность и колотит по зеркалу. Последнее, что ему нужно – это перелом рабочей руки.
Кажется, он не делал этого очень давно: не поднимал крышку унитаза, не намыливал ладони, не выдавливал зубную пасту, не пил, не пил, не пил.
Плевать, что вода ржавая, главное, что она есть, течет вниз по горлу, а заодно по лицу, по шее и за ушами.
Точно под дождем побывал.
Сквозь воду Роджер слышит звуки: тренькающий звонок, глухой стук босых ступней об пол, скрежет замка, женский голос, шелест одежды.
Проходя по коридору, он замечает, что все двери хотя бы немного, но приоткрыты – как будто постояльцы решили провести собрание, не выходя из спален, а теперь затихли и с интересом прислушиваются.
Линдси.
Ее голос доносится из крайней комнаты – из кухни, подсобки, места для ритуальных жертвоприношений, какая ему разница, – Роджер поворачивает.
Поначалу Сид не замечает его присутствия – он полусидит на диване, подобрав под себя ноги, и пытается положить руки на колени ладонями вверх, но те не слушаются и соскальзывают. Сид пробует снова и снова.
Он вытягивает шею и замирает, между бровей пролегают две скрещенных морщинки.
Так вот он какой, когда остается наедине с собой.
— Ты знаешь, а я нашел его. В этот раз я нашел, — размеренно произносит Сид, не сводя взгляда с противоположной стены, — и он был всем тем, чем я надеялся, он будет.
— Я не... — Роджер почему-то икает, и ему приходится начать сначала. — О ком ты говоришь?
— Помнишь, мы ходили смотреть на гнилушки в детстве? И сказки…
— Посткоитальные сказки, — Роджер их прекрасно помнит.
— Верно, — лицо Сида примеряет короткую, подсвеченную перламутром кожи и заревом за окном улыбку, — и дикий лес ты, значит, помнишь... и чудищ.
— Я не помню чудищ, — качает головой Роджер. — Ты никогда не рассказывал про чудищ.
— Ну что ты как маленький. Неужели без меня ты и не догадался, что в диком лесу живут чудища. Но они позади. Далеко позади, — Сид наконец смотрит на него, облизывает губы и тихо просит: — Подойди ко мне.
У него усталый вид. У него дрожат руки.
— Фавн, я тебе говорил о нем. Он стоит на опушке и ожидает своего принца. И я наконец нашел его там, в сердцевине леса, — в глазах у Сида загораются черные угли, темные и горячие – если долго глядеть в них, можно измазаться этой чернотой так, что век не отмоешься.
Сид берет его руку, крепко стискивает ее и дотрагивается губами до тыльной стороны ладони, а потом выпускает.
— Мы шли по лесу, взявшись за руки. И у него были тяжелые, твердые руки. Как ветки дерева, — объясняет Сид.
Когда Роджер снова нащупывает его взгляд своим, угли в глазах уже погасли.
— Джуди сейчас на кухне. Она ждет тебя, наверное, — говорит он, и Роджер почему-то сразу верит ему.
Кухня выглядит еще грязнее других комнат.
Линдси варит в турке кофе, а Джуди смотрит в окно – перекресток, лавка бакалейщика, паб, еще один паб, третий паб, табачная лавка – все как везде.
— Я не слышал, как ты пришла.
Она резко оборачивается, едва не сбивая локтем сахарницу. Можно только догадываться, какой сахар в ней предпочитают хранить.
— Линдси сказала, ты был в ванной, — Джуди поднимает глаза и снова их опускает, словно не может рассмотреть его сразу – его, в праздничных брюках, с вихрами на голове и пятнами пота на груди.
— Да, я был в ванной, — заминка, — я хочу домой. Пойдем домой, Джуд.
— Нам тут кофе…
— Нет, валите-ка вы домой – мне больше достанется, — отрезает Линдси, и Роджер не может понять, шутит она или нет. Она ловко переливает кофе из турки в две маленькие банки из-под бобов и, взяв их за бока, проскальзывает в спальню Сида.
Дверь за ней закрывается беззвучно, но сразу затем слышится звон ключей в замке.
— За собой дверь закройте! — слышится изнутри.
К метро они идут молча.
Он не решается обнять Джуди за талию, а она не отрывает рук от округлых ручек сумки. За два квартала до дома, все еще не поднимая глаз, Джуди спрашивает его:
— Ты спишь с ним?
Роджер видел такое в вестернах: хороший ковбой целится и стреляет в мчащегося по выжженной прерии плохого ковбоя, а лошадь, не сбавляя скорости, несется вперед, пока не издохнет от жажды.
Роджер чувствует себя и подстреленным и несущимся со всех ног.
С вопросом Джуди что-то выскользнуло из него – но он продолжил идти и ответил ей в тон (словно они – ведущие сраного прогноза английской погоды):
— Раньше спал.
Они останавливаются на светофоре, и пока редкие автомобили проезжают вверх-вниз по улице, Джуди говорит:
— Но ты ведь больше не будешь?
Она смотрит на него, ощупывает взглядом с головы до ног и сходит с бордюра.
Он успевает схватить ее за меховой рукав куртки, и мимо них проплывает дышащая на ладан машине с так с же водителем.
— Нет, — отвечает он, — больше не буду.
Роджер идет чуть сзади и не успевает подойти к Джуди вплотную возле закрытого на зиму сквера, дорогого ресторана в эдвардианском стиле, независимого книжного магазина со стеклянными стенами и системой скидок «три книги по цене двух».
Кляня все на свете, Роджер наконец решается, когда до дома остается не больше ста ярдов. Единственным памятным зданием на квартал оказывается почта.
Кольца в руке – гладкие, легкие – холодят ладонь, и он дотрагивается до ее руки, которая все это время сжимает короткие ручки сумки.
— Джуд, — выходит хрипло, но медлить больше нельзя, — Джуд, я бы хотел, чтобы ты стала моей женой, — он раскрывает ладонь с запотевшим от прикосновения серебром, — а я стал твоим мужем.
С минуту они стоят на ветру, все еще недостаточно близко друг к другу. Он смотрит ей в лицо, а она – на кольца. Подняв на него взгляд, она аккуратно говорит:
— Мне надо подумать.
— Да, — он старается изобразить понимающий кивок, — да, конечно.
Через восемь ярдов она уже прижимается к нему, упираясь носом в пуговицу под его воротником.
Домой они возвращаются с кольцами на пальцах. Повинившись за вчерашнее исчезновение неловкой улыбкой, он проходит за Джуди в спальню, берется за застежку молнии на ее бархатном платье и тянет ее вниз.
— Подожди, — она поворачивается к нему лицом. Сжимает губы, как будто размышляя, как подступиться к проблеме.
— Я буду твоей женой, а это значит, у тебя не будет права быть с кем-то другим, так?
— Так.
— И нужно будет найти новое жилье. Наши соседи – зануды. И ты больше не будешь мне врать, а если станешь я уйду, так?
— Так.
— Хорошо. Значит, раз мы доверяем друг другу, вот… — она расстегивает сумку и достает оттуда конверт, о котором Роджер уже успел позабыть. Тот самый подарочек от «мистера Корнера и миссис Барретт».
Он медлит, прежде чем взять его в руки; затем достает из прикроватной тумбочки резак и вскрывает конверт.
В нем нет ни открытки, ни записки с поздравлением – рисунок на куске картона. Роджер сперва не различает очертания полукруга.
Белый полукруг на белом картоне.
Он слегка разворачивает его, позволяя Джуди рассмотреть.
— Белый… может, как снег? — предполагает она. Роджер пожимает плечами и вкладывает картинку обратно в конверт. Потом он подходит к их высокому книжному шкафу и кладет конверт на самую верхнюю полку, где тот сразу прячется между «Дублинцами» Джойса и «Песнями невинности и опыта» Блейка.
Он не хочет, чтобы она глядела на рисунок. Пусть даже это бессмысленный полукруг.
— Помочь? — предлагает Джуди.
Роджер морщится – благо, он стоит к ней спиной, – и отвечает:
— Хочешь помочь мне с этим – неси стремянку, да побольше!
Он поворачивается и целует ей руку. Холод кольца жалит ему губы.
— И последнее. Один звонок – и я вернусь. Это по работе, — объясняет он. После некоторый борьбы с памятью он набирает номер, по которому еще ни разу не звонил.
— Алло, привет, не разбудил? А, значит, разбудил. Ну извини. Я по поводу работы… Кто звонит?.. Это Роджер Уотерс... да, это я играю на басу, да-да, он самый. Я знаю, что Ник договаривался с тобой после Нового года, я знаю... но я подумал, что тянуть незачем. Что? Нет, он пока не знает… Я сказал, Сид пока не знает. Но это не проблема. Короче говоря, есть некоторые детали, которые лучше обсудить при встрече. Что? Да, да, записал. Нет, кажется, я там не был. Ну пока, с праздником там и вообще… Что?! Ясно!
Роджер обрушивает трубку на аппарат и жмурится до кислотно-красных зайцев перед глазами.
— Ты в порядке? — беспокоится Джуди, когда он врывается обратно в спальню.
— Да этот наш новый гитарист, мать его, — слова не хотят строиться в ровное предложение.
— Он отказался играть с вами?
— Да нет! Он заявил, что не хочет, чтобы я беспокоил его раньше десяти утра в выходные!

Продолжение в комментариях.

@музыка: Rodriguez - Sandrevan Lullaby-Lifestyles

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"