Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  udemia
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
"И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Глава девятнадцатая. And what exactly is...?

Глава девятнадцатая. And what exactly is...?

When the night was over
with a come-stained lip I uttered,
«The horror... The horror...»

Beds & floors & kitchen tables —
my private mundane Vietnams.
The swamp between your thighs
and my erect nipples staring at you
just like eyes with pupils, pink and hard, —
our feast of the plagued flesh
Your cunt —
my bomb-shelter
that contracts
from inside.

The motel mirror tells me
there is a cut on my forehead
(as small as a world and as large as alone),
it's OK usually,
but last night
I went blind
and
there was blood
in
my mouth.

Пряжка ремня клацает об изголовье кровати.
Полоска темной кожи, намотанная на запястье.
Красная натертая рука, выступающие синеватые вены, острые побелевшие костяшки.
Металлическая пряжка и металлическое изголовье.
Можно вгрызаться зубами в ремень и глушить звуки, измазывая руку потом и слюной.
Запах кожи, металла, елового освежителя для воздуха и секса.
Они скользят, с трудом удерживая друг друга; у кого сердце бьется чаще, у кого в голове осталось меньше связных мыслей. Сцепляются, как спаривающиеся жуки-солдатики. Роджер заводит руку назад, хватаясь за чужое бедро, и дергается.
Совсем как окунь на леске.
Они кончают вместе – научились, пока записывали четыре альбома и давали две сотни концертов в год.
— Слезь с меня, ты тяжелый, — первое, что говорит Роджер. Он морщится, когда Дэйв отлипает от его спины, перекатываясь на спину.
Слышится шлепок использованной резинки о дно мусорки. Щелчок открывающейся банки пива и бульканье. Шорох оставленной на стуле одежды.
— Хочешь выпить?
— Да, но не из твоей банки.
— Брюзга.
— Много жалуешься.
Мини-бар в углу комнаты металлически блестит, Роджер представляет себе высокую банку Budweiser, со стекающих по стенкам ему на руку холодными капельками.
Горечь на языке. Во рту. И желудке. Во всем теле.
Горло пересыхает; Роджер разматывает пояс с правого запястья и закидывает в противоположный угол номера.
— Я мог бы перчатки в следующий раз надеть, — говорит Дэйв. Роджер морщится.
— Дело не в коже. Мне, — он прикрывает глаза, — мне легче так.
Как будто есть за что держаться.
Но этого он не произносит. Кладет руки под голову и растекается по постели, как медуза. Левая ступня вжимается Дэйву куда-то между позвонков, и он чертыхается, едва не разлив пиво. Стоит надеяться, что сегодня во сне огненно-красные ручонки из Harvest не будут тянуть из него отсутствующие идеи для следующей пластинки.
— Сколько сейчас времени, Дэйв?
— Разуй глаза и посмотри на часы. Они на стене прямо перед тобой, между прочим.
Хочется сказать очередную гадость, но даже на это сил не осталось – приподняв одно веко, Роджер находит взглядом расплывающиеся часы. Они показывают четверть второго, а значит, он должен был позвонить уже пятнадцать минут назад.
Он рывком поднимается на ноги; тело гудит, голова кружится, в нее как будто впрыснули что-то мутное и болотистое.
Оператор учтиво осведомляется об адресе, и когда Роджер называет цифру, спрашивает:
— Вы согласны оплатить звонок через океан?
Вежливый женский голос – Роджер представляет французский маникюр, тонко выщипанные брови под Марлен Дитрих и одинокую квартиру на последнем этаже высотки с пищащим чайником, расстроенным фортепиано и рыжим бездомным котом.
Почти что памятник трудам Трумена Капоте – этот вежливый женский голос.
— Совершается звонок от мистера Уотерса к миссис Трим.
Гудки.
— Это ты?
— Да, это я.
У нее чуть охрипший голос.
— Как ты там?
— Все нормально.
Роджер облокачивается о стену, равнодушно осматривает номер – всклокоченная кровать, Дэйв, натягивающий джинсы на голое тело, перекрученный ремень у деревянной подставки торшера.
— Как Штаты? — спрашивает Джуди, и он надеется, что ей хотя бы самую малость интересен его ответ, — жарко?
— Смотря где, — резонно произносит Роджер. — Жаль, тебя нет со мной. А то я все сам по себе.
Дэйв оказывает ему большую услугу, не глядя ему в глаза именно сейчас.
Сам по себе.
Как же.
— Да, я тоже одна.
— Но я приезжаю через четыре дня, так или иначе.
— Я знаю… — голос Джуди прерывает скрип половиц, будто бы мышка проскользнула мимо ее ног в одну из соединенных с гостиной комнат, — прости. Ты что-то сказал?
— Нет, нет. Ты сейчас стоишь у того высокого комода с блестящими ручками? — Догадывается он, — и у тебя голова склонена в сторону, — он улыбается, визуализируя детали. Он знает, что прав, — и одной рукой ты держишь трубку, а другой наматываешь челку на пальцы, это все так?
— Я постриглась, — в ее голосе слышится усталость.
— Давно?
— За месяц до того, как ты уехал в тур. Ты видел.
Улыбка схлопывается у него во рту.
— Мне надо идти.
— Да. Конечно. Мне тоже.
Он вешает трубку, не прощаясь.
— Напомнишь, почему она не поехала с тобой?
— Потому что… да потому что! — отчего-то злится Роджер. — У нее какая-то новая выставка в Shoreditch. Она не могла ее пропустить.
Роджер подходит к торшеру и подхватывает ремень. На кончике видны два темных углубления от зубов, Роджер скребет по ним ногтем и сразу спохватывается.
Он опять берет трубку в руки и набирает тот же номер.
К нему вновь обращается женский голос – может быть, другой, может быть, тот же самый, но он опять представляет себе ухоженные ноготки и брови, одинокую квартиру и разжиревшего на консервах рыжего кота. Тот выглядит совсем так же, как постаревшая Беате Кюн – главная в кошачьем выводке, который теперь соседствует с ним и Джуди в Islington.
Он надеется, что Джуди сразу возьмет трубку, Роджер задаст свой вопрос, она ответит, и они пропадут друг для друга до следующего разговора. Он злится на себя за то, что не может вспомнить, какой у нее любимый цвет, хотя она десять раз ему об этом говорила. Лазурный или оранжевый? персиковый или малахитовый? шамуа или альпийский белый? Сейчас Джуди огорошит его замысловатым названием, а уже через четыре дня он приедет домой и привезет ей шаль в красивой коробке.
И Джуди вновь полюбит Роджера, как она любит свой любимый цвет.
Именно такой любовью – вечной и незамысловатой, и она будет носить ее в себе, как и шаль новой коллекции этого лета, лета тысяча девятьсот семьдесят четвертого.
Но, как назло, Роджеру приходится долго ждать ответа.
— Алло, добрый вечер.
Роджер спотыкается на первой согласной ее имени.
Незнакомый ему баритон повторяет:
— Добрый вечер, говорите.
А потом откуда-то издалека, из-за тысяч километров и границ государств, из-за океана и из другого полушария слышится встревоженный голос Джуди. Роджер не разбирает слов, но он точно знает, что голос принадлежит ей.
Незнакомец кладет трубку.
Роджер не знает, сколько он стоит над телефонным аппаратом, прежде чем Дэйв окликает его:
— Все нормально?
Он отупело глядит на трубку, а потом на свои руки, и телефон тут же летит в сторону торшера, свет гаснет, и они с Дэйвом оказываются в темноте.
— Она не одна.
Это телефонный оператор – тоже одна. И ее подведенные карандашом брови одни, и одни ее увлажненные кольдкремом руки, и кот в ее квартире тоже совсем один.
Щелкает выключатель прикроватной лампы. Открывается створка мини-бара. Хлопает дверь в ванную.
— Я в душ, — рапортует Дэйв.
В правом кулаке Роджер обнаруживает маленький пузырек с ликером и не понимает, как тот оказался там.
Намотанный на другую кисть ремень грохочет и звякает, как гремучая змея. Роджер думает, что если это предзнаменование, то оно настигло его слишком поздно.

***
I hear an army charging upon the land,
And the thunder of horses plunging, foam about their knees:
Arrogant, in black armour, behind them stand,
Disdaining the reins, with fluttering ships, the charioteers.
They cry unto the night their battle-name:
I moan in sleep when I hear afar their whirling laughter.
They cleave the gloom of dreams, a blinding flame,
Clanging, clanging upon the heart as upon an anvil.
They come shaking in triumph their long, green hair:
They come out of the sea and run shouting by the shore.
My heart, have you no wisdom thus to despair?
My love, my love, my love, why have you left me alone?

James Joyce, «Chamber Music».

Ника жалко, так жалко – Роджер сразу вспоминает времена, когда они прогуливали вместе университет, Ник открещивался от любви к травке, а Роджер звал его Носатый.
Теперь Ник разводится и целыми днями смотрит телевизор, клюет носом на репетициях и не принимает участия в обсуждениях.
Но, с другой стороны, не разводись Ник и не прилипай ночами лицом к синему экрану, они бы так и никогда не нашли Джерри.
А Джерри оказался человеком, которому Роджер смог сказать: «То, что ты делаешь, похоже на мои сны».
Harvest одобряет Джерри.
Они чувствуют запах еще больших денег. Разорившись на рукопожатия, подчеркнуто вежливые письма и улыбки, они нашептывают собственного изобретения волшебные слова, которые по какой-то причине забыли запатентовать.

Welcome, my son, welcome to the Machine

Если бы Джерри не повезло, он бы проектировал комнаты ужасов, пугающие приспособления для иллюзионистов и клоунов – но Джерри повезло.
Джерри родился в тридцать шестом и потому хорошо помнит звук рейда, голод, разрушенные города, похожие на погрызенные мышами куски сыра. Он умеет рисовать на бумаге, скатертях, воздушных шарах, полях документов, протянутых к нему руках и плитке в собственной ванной.
Роджер об этом понятия не имел, когда Ник позвонил ему среди ночи и сказал включить какой-то канал.
Заспанный и обозленный Роджер в темноте добрался до гостиной, где с экрана телевизора в него вгляделось зеленое существо плавающей формы с надписью SUPERDOLLAR на груди – и под их «Money» поскакало по Америке. Роджер простоял, не включая света, оставшиеся семнадцать минут роуд-трипа по анимированным двухмерным США.
Когда они с Джеральдом Скарфом оказались за одним столом, тот спросил Роджера, насколько пугающей должна быть рисовка нового клипа.
— А насколько пугающей ты ее можешь сделать?
— Такой, что ваши зрители намочат штанишки.
Роджер засмеялся.
— Оно нам и нужно.
В тот же вечер они оказались в пабе, и Роджер не заметил, как напился до такого состояния, что заявил, что он может опустошать стопки хоть до самого утра, ведь ему некуда спешить и не перед кем извиняться.
— Могу все деньги просадить на алкоголь, Джеральд, — заявил Роджер. — Хотя их и так немного.
— Зови меня Джерри, — Скарф похлопал его по плечу и заказал бурбон.
И тогда Роджер не выдержал и рассказал Джерри о своих кошмарах.

В день, когда ему снятся крысы, они вчетвером сидят на террасе – Джуди и он, Линди и Ник.
Они вспоминают конец прошлого десятилетия: безденежье, поддержанные машины и крохотные дома. Шутят о том, что в шестидесятые все одевались, как испанские официанты, плевали в спину констеблям и верили в победу Гарольда Уилсона на выборах. А потом кто-то из них говорит об очаровательно безумных девочках с концертов, и все разом забывают о ностальгии.
— И что, они прямо так хороши? — с вызовом спрашивает Линди. — Они же шлюхи.
— Они не шлюхи, — мягко говорит Ник. Он обнимает жену за плечо, но она разворачивается, и рука виновато соскальзывает на спинку стула.
— Да, конечно. Этим они вам так и нравятся.
— Дело не в том, кто они, а в том, что после концерта хочется продолжать газовать, пока в стену не врежешься, — вмешивается Роджер.
— Да, точно, — подхватывает Ник, заглядывая Линди в глаза, как будто это поможет ему убедить ее. — Утром у нас перелет, вечером саундчек и выступление, иногда забываешь, когда в последний раз смотрелся в зеркало или стирал носки. Так выматываешься.
— И плевать, кого трахать? — резко спрашивает Джуди. Роджеру уже не хочется участвовать в беседе, но он понимает, что она продолжится.
— Нет. Не плевать, — говорит Ник, и они оба знают, что он лжет.
Иногда.
В определенные ночи и на это плевать.
На гастролях у них нет ни скоростной машины, ни бетонной стены высотой до небес, зато есть готовая на все девица, с которой можно забыться, выбить из себя на чистых гостиничных простынях мысли о том, что завтра новый перелет, новый концерт, новая ночь с новой девочкой. Мысли о том, что на самом деле эта схема никакая не новая и от нее тоже никуда не уйти.
— Просто сколько бы раз мы ни решали, что будем хорошими мальчиками, — Ник кривится, — это не сработает. В какой-то момент что-то пойдет не так. Так всегда случается. Противный холодный кофе из автомата. Сломавшаяся палочка на концерте, — он пожимает плечами, — да что угодно.
— Орущая публика, — Роджер смотрит прямо перед собой, старательно не замечая испытующего взгляда Джуди сбоку, — они бьют бутылки, поджигают хлопушки, просят играть не то, что играешь, и нужно делать вид, что тебя это все не трогает. А потом что? Номер в отеле, ты один лежишь и плюешь в потолок. Иногда это просто не срабатывает, — он шумно сглатывает. Слова с трудом выходят из горла. Ему трудно говорить, потому что в голове всплывает конкретный номер в отеле: кровать с железным изголовьем, полным алкоголя мини-баром и черным телефонным аппаратом на тумбе.
— И дело не в группиз. И не в сексе. Это ощущение… — Ник замолкает.
Роджер знает, о чем тот говорит.
Это не одиночество в темном номере в неизвестном отеле в неизвестном городе.
Это одиночество в будущем, где ты будешь совсем один.
— Дело в том, что мужики думают не головой, а головкой, — морщится Линди, чуть отодвигаясь от стола. Должно быть, теперь она тоже чувствует себя одинокой, — поймаете как-нибудь гепатит, будете знать.
— Так поступают все, кто уезжает далеко от своих семей, Линди, — пытается убедить ее Ник, но она отмахивается.
Джуди все это время молчит. Лучше бы она ругалась. Лучше бы вела себя, как Линди, а не молчала осуждающе, скрестив руки на животе.
— И что же, — произносит она, — прямо все?
— Да. Прямо все, — кивает Ник, — я буду честен. Да. Порой я сплю с другими. И да, я все еще люблю Линди, как не полюблю никакую другую женщину. Но я не могу изменить то, что Линди нет со мной всегда, когда это так нужно.
Сперва Джуди ничего не говорит. Но потом все-таки задает вопрос.
— А ты, Родж? Ты тоже… спишь с ними?
Роджер поворачивается, впервые за весь разговор встречаясь с Джуди взглядом.
— Нет. Нет, я не сплю с ними, нет.
Они оба знают правду.
И они оба знают, что это не она.
В ту ночь Роджеру и снится стая крыс, сбивающих друг друга с лап и прикусывающих хвосты друг друга, пока они бегут, бегут, бегут. Роджер просыпается, содрогаясь, до того, как успевает понять, от чего они убегают.

Джерри набросал крыс на оборотной стороне картонной подставки для пива, и Роджер хмельно ими восторгался – алкоголь вымыл из его голоса насмешливые интонации.
Роджер рассказал ему и о другой ночи.

В тот раз ему снится море из рук. У каждой по пять пальцев и по ногтю на каждом, они были обтянуты кожей, но в них нет ничего человеческого. Роджер не понимает, почему они пугают его.
Руки тянутся вверх, тянутся к нему, тянутся цапнуть что-то, сорвать, заполучить.
Накануне Роджер привозит со студии их последнюю пластинку.
Джуди слушала все их альбомы – каждый по одному разу. Они с Роджером всегда делают это вместе, сидя поздним вечером за столом под светом тусклой лампы. Они никогда не курят – он слишком сосредоточен на ее реакции, она – на музыке: пытается понять, как кто-то может слушать такое больше одного раза по просьбе мужа. Так думает Роджер.
— Мы назвали это «The Dark Side of the Moon», — говорит он, бережно устанавливая иглу на пластинке.
— Красиво. А почему?
— Ты услышишь, — обещает он, глядя на то, как винил совершает первые обороты.
Все время, пока играет музыка, он напряженно глядит Джуди в лицо, смотрит так пристально, как только может, силясь расслышать ее мысли, но их заглушает бьющееся в собственной голове «ей не нравится, не нравится, не нравится».
Никто еще не знает, что альбом попадет на первую строчку американских хит-парадов.

There is no dark side of the moon really, matter of fact, it's all dark

— Теперь понимаешь, почему?
Он понимает, что пропустил момент, когда Джуди заплакала.
Биение сердца звучит в тишине, а потом игла соскакивает. Тогда Роджер встает на колени, так что они упираются в ножки стула, на котором сидит Джуди, и тянется руками к ее лицу. Он не вытирает слезы – позволяет им стекать на кончики его пальцев, будто бы собирает их: вот одна, вот вторая, вот третья, сейчас с ресниц капнет четвертая.
Джуди плачет очень редко, и каждый раз Роджер не знает, как будет правильно поступить, и каждый раз говорит только: Джуд, ну перестань, ну что же ты, – и каждый раз после ругает себя.
Но сейчас все по-другому.
Сейчас он молчит и ловит ее мутный от слез взгляд.
У Джуди краснеют нос, глаза и щеки, она словно превращается в совсем маленькую девочку Трим, с которой Роджер познакомился, когда ему было семнадцать.
Он не чувствует ничего, кроме бессловесного, слепого счастья, пока Джуди успокаивается, находит в себе силы вытереть лицо рукавами блузки и улыбнуться, позволяет ему взять ее руки в свои.
А потом они занимаются любовью прямо на диване в гостиной, раньше такого никогда не случалось. Роджер почти засыпает там. Джуди шепчет ему в ухо: «Ну пойдем в кровать, пожалуйста, пойдем уже». И когда они добираются до кровати, он видит во сне море нечеловеческих рук. Они двигаются в том же ритме, в котором бьется его сердце. Наутро он просыпается и думает, что, возможно, так и не понял, что значит быть человеком на самом деле.

Уже гораздо позже, когда Джерри показал ему получившееся эскизы клипа, Роджер пытался понять, жалеет ли он о том, что рассказал. Он проглядел рисунки – кровавое море из человеческих рук, ярко-красные волны, перетекающие в скрюченные пальцы, – и убедился, что был прав.
Все это не люди.
Когда в следующую пятницу Роджер заваливается в тот же бар, на этот раз со Стормом, тот заявляет, что не разделяет его энтузиазма.
— Зануда, — Роджер ополовинивает свой бокал.
— Это я-то? На себя посмотри, — холодно отвечает Сторм. — Дэйв, между прочим, согласен, что это чересчур.
— Пусть засунет свое «чересчур» себе в задницу.
— Ага, только скажи это ему в лицо.
Разговор не клеится. Наконец Сторм достает собственные черновики обложек и передает их Роджеру, не забыв предупредить:
— Только не заляпай их вискарем.
— Именно этим и займусь. Хотя нет, к черту, лучше расскажи мне все сам. Я сюда не работать пришел.
Сторм закатывает глаза.
— Давай, не ломайся.
— Ну ты и сволочь, Родж. Хотя черт с тобой. Быстрее начну, быстрее закончу, — Сторм цедит виски, раздумывая – с образами ему легче, чем со словами. — Я думал о следах на земле и песке. О тенях. Короче говоря, о свидетельствах движения, присутствия чего-либо, что… несущественно, что ли. По сути своей.
— То есть, ты думал об отсутствии? — перебивает Роджер, приканчивая свою порцию.
— Да, но не совсем. Это больше, чем отсутствие, — Сторм медлит, прежде чем сказать: — Это присутствие отсутствия… присутствия.
— Боюсь, я слишком пьян для подобных формулировок, — говорит Роджер. На самом деле, это неправда. Он выпил немало, да еще на пустой желудок. Но это не мешает ему понять Сторма.
Роджер тянется к пуговицам рубашки. За ними прячется пустота. Роджер привык к ней. Пустота всасывает алкоголь и замедляет его действие. Она затянула в себя горе от развода. Зависть к Дэйву с его предсвадебными хлопотами и не выпускающей его руку невестой. Усталость и разочарование от по капле записывающейся пластинки. Злость на владельцев лейбла, которых не интересует ничего, кроме потенциальной прибыли от альбома. Страх, что альбом провалится и будет лежать на самых высоких и недоступных полках музыкального магазина.
Пустота сжирает все подчистую, выжидая, пока в Роджере не останется ничего, кроме нее самой.
Но ведь когда в Роджере не останется ничего, кроме нее самой, ей останется только сожрать саму себя. Именно об этом Сторм и говорит.
— Откуда у тебя такие мысли?
— Не знаю… на вас столько всего навалилось. Вы с Риком никак не можете найти общий язык. У Дэйва нет идей – только желание отшлифовать старый материал. Ник не может пережить развод. Как и ты, впрочем. У тебя сейчас им одним голова и забита.
— А тебе-то откуда знать, чем она забита? — огрызается Роджер.
— Ты в последнее время пашешь, как ломовая лошадь, и пьешь. И только. Вы просто разваливаетесь. Прямо как когда Сид заболел, — Роджер готов взвиться, но к горлу подступает тошнота, и приходится взять себя в руки, глубоко дышать и смотреть в одну точку.
Утро следующего дня, раздробленное похмельем, Роджер склеивает болеутоляющими и партиями в трик-трак с Дэйвом.
— Олухи в Harvest хотят что-то типа продолжения «The Dark Side of the Moon». Небось, предложат название типа «Возвращение Безумца», — не поднимая головы от доски, сообщает Дэйв.
— Да они денег хотят. Когда они хотели чего-то другого, а?
— Выглядишь, как дерьмо, — Дэйв даже на него не смотрит.
— Зато не разъелся, как некоторые, — голова отзывается на злость неодобрительным гулом, и Роджеру приходится перейти почти что на шепот. — Что, Джинджер нравится, когда мужчины побольше?
— Иди ты нахрен, — одними губами отвечает Дэйв и передвигает шашку.
Роджер кривится, следя за чужим выигрышем, и откидывается на стуле.
— Тупая игра. Все зависит от случая.
— А ты не из удачливых?
Черт подери, должно быть, Роджер до сих пор не протрезвел до конца, потому что последняя фраза умудряется напугать его.
Он много пьет, еще больше работает, а спит от случая к случаю.
Еженедельные звонки адвоката не дают ему забыть о разводе.
Он, как и все остальные, сейчас на мели, а дом сразу решил отдать женушке.
Он пропустил момент, когда Джуди постарела, а он охладел – или она охладела, а он постарел.
Он живет в отеле – кровать, мини-бар, ванная, гардероб – все для него одного. А в том месте, которое он больше не имеет права называть домом, Джуди, скорее всего, сейчас не одна.
Все это его пугает. Обстоятельства пугают его до седых волос, бессонницы и сковывающего спину ступора по утрам, ведь сейчас уже тысяча девятьсот семьдесят пятый, а Роджер все еще себя не нашел.

So welcome to the Machine

***
I became insane, with long intervals of horrible sanity. During these fits of absolute unconsciousness, I drank - God only knows how often or how much. As a matter of course, my enemies referred the insanity to the drink, rather than the drink to the insanity.

Edgar Allan Poe, from the letter to an admirer.

Когда брак затрещал по швам, они обратились к тому, что у них обоих лучше всего выходило (исключая, конечно, генеральную уборку дома, для которой требовалась хотя бы толика душевного равновесия).
Они занялись благотворительностью.
Впервые Джуди решила избавиться от части накопленных денег после выхода «Meddle» – тогда Роджер впервые мог сказать, что заработал много. Даже самая удачная из выставок Джуди не приносила им столько, сколько шестой студийный альбом Pink Floyd.
Поначалу Роджер растерялся – ему казалось, что благотворительностью занимаются только действительно богатые люди, – но в итоге, покрутив в руках чек, выписанный акулами из Harvest, купил двухэтажный дом на севере Лондона за пять тысяч фунтов стерлингов и отдал ровно столько же Армии Спасения, практически обнулив свой счет.
С тех пор они завели такую привычку. Иногда Роджеру казалось, что Джуди движет не только бескорыстное желание помочь, но они никогда об этом не говорили.
Благодаря пожертвованиям он и познакомился с Энн.
Пустота то и дело затуманивает события последнего года, но Энн он помнит четко, как будто видел ее только что. Не составляет труда вспомнить, что она носила черные пальто в любую погоду, никогда не красилась и всегда первой протягивала руку для пожатия.
— Я журналистка в The Guardian, Энн Бишоп, — представляется она, остановив его на пороге филиала Армии Спасения в Pimlico.
— Приятно познакомиться, я…
— О, я знаю, кто вы, — она кивает, точно они с Роджером подумали об одном и том же. — Вас сложно выловить для интервью, мистер Уотерс.
— Потому что я их не даю, — как можно суше отвечает он.
— Да, я знаю. Поэтому я и пришла сюда, а не на студию, где меня бы выгнал ваш агент, или менеджер, или еще бог знает кто.
— И с чего вы взяли, что этого не сделаю я сам?
— Потому что вам точно интересно, как я нашла вас, учитывая, что личности донаторов не раскрываются.
У Энн речь профессионального журналиста: быстрая и чистая, без пауз и междометий. Выглядит она тоже как-то по-журналистски: семитский длинный нос, готовый зарыться в любую плохо лежащую историю, цепкий взгляд и не женственное смуглое лицо. Все это Роджер отмечает, пока они сидят в неприметном кафе на другой стороне улицы; Энн пьет черный, без молока и сахара, как человек, привыкший к бессонным ночам и спонтанным перемещениям по большому городу в любое время дня и ночи.
— И что же, вы хотите взять у меня интервью? — спрашивает он, чтобы что-то сказать.
— Нет, это моя газета хочет. Мне было бы достаточно с вами поговорить, — отвечает она.
Роджер теряется, не понимая, говорит ли она так быстро от переизбытка кофеина или потому, что давно использует эту отговорку.
— Вы же знакомитесь с новыми людьми. Не с журналистами. Пьете с ними кофе, разговариваете. Представьте, что со мной так же, — предлагает она, осушая чашку.
Роджер жестом заказывает еще одну.
— Но это не одно и то же. Потом вы напечатаете все, что я скажу, в своем журнале, а мне уже через месяц за свои слова будет совестно. Или даже просто переврете.
— Вы не выглядите как человек которому бывает совестно, — улыбается она, и Роджер не находит, что ответить.
— Вы сказали, месяц?.. Вы всегда так быстро начинаете жалеть обо всем, что сделали и сказали?
— Обычно еще быстрее, — на этот раз улыбается уже Роджер.
— Вот видите, мы уже разговариваем, — замечает Энн и пододвигает официанту пустую чашку. Они оба следят за темной струей, льющейся из френч-пресса, а когда официант исчезает, Роджер не может вспомнить, на чем прервалась их беседа.
— Какие альбомы вы у нас слышали? — без интереса спрашивает он.
— Все. Неужели вы думаете, что я пришла бы к вам, не подготовившись?
Роджер трет лицо, пряча улыбку в ладонях.
— Я и на концерт ходила, но это было давно.
— Когда?
Энн хмурится и окидывает его долгим взглядом, словно раздумывая, как сказать правду, не расстроив разговор.
— В шестьдесят седьмом. В UFO. Мне не понравилось.
Роджер вспоминает события Лета Любви, полицейские рейды на подпольные клубы, первый контракт с EMI, но лицо Энн в толпе не обнаруживается. Хотя, знай он ее тогда, не факт, что узнал бы сейчас.
— Если наш вокалист к тому моменту уже расстраивал гитару и молчал в микрофон, то я вас понимаю.
— Нет, нет, — спешит заверить его она, — мистер Барретт был тогда в полном порядке. Мне не понравилось другое. Атмосфера, знаете? Как если бы детям раздали коктейли Молотова и предложили поиграть.
Он молчит, не желая выдавать своего согласия – это только подстегнет ее уверенность в себе. Пытается высчитать, сколько ей было в шестьдесят седьмом – восемнадцать? Двадцать? Может, больше, а может, меньше. В своей водолазке с высоким горлом она кажется принадлежащей другому времени. Ни модных вещичек, ни любви к психоделии Роджер в ней не находит и поэтому остается еще на одну чашку эспрессо.
Преодолеть собственную снисходительность к журналистам получается очень легко.
Проходит не меньше часа, прежде чем он вспоминает, как начинался их разговор, и разводит руками:
— Но вы пропустили часть о пожертвованиях Армии Спасения, мисс Бишоп. Не думайте, что я забыл о том, что вы мне обещали.
— О, это, — спохватывается она и, подавшись вперед, говорит совсем тихо: — Да нет никакой тайны. Мне просто повезло – мой кузен работает в их конторе. Но я же не могла рассказать вам об этом в самом начале. Эта пошлость с родственниками перестала интриговать людей со времен викторианских романов.
Именно тогда Роджер ловит себя на мысли, что Энн напоминает ему Сида. Любовь к играм, ложь ради лжи, острый язык.
— Мне нужно идти, мисс Бишоп, — он достает кошелек, вынимает купюру и поднимается из-за стола.
Энн замечает десятку и ровно произносит:
— Я сама за себя заплачу.
— Да перестаньте.
Они препираются еще пару минут, пока официант, почуявший неплохие чаевые, не забирает деньги. Лишь на улице Энн возвращается к их разговору:
— Так что же? Я смогла уговорить вас на интервью? Просто представьте, что я случайный попутчик в поезде, расскажите о себе, и все.
— Но я не рассказываю о себе случайным попутчикам в поезде, — качает головой Роджер. Энн стоит совсем близко, ей на кончик носа падает капля дождя, и Роджер раскрывает зонт над ними обоими.
— Тогда представьте, что я группиз. Я знаю, что вы, музыканты, рассказываете им обо всем. Представьте, что я одна из них, и расскажите.
Он не сразу находится с ответом. Не удержавшись, оглядывает ее с ног до головы – останавливается взглядом на полоске обнаженной кожи между краем кожаных полусапожек и краем черных брюк.
— Я никогда еще не встречал женщину, меньше похожую на группиз, чем вы, мисс Бишоп.
— Энн. Зовите меня Энн, я и все статьи подписываю одной буквой, N. А теперь мне нужно идти, но вы все же возьмите, — она выуживает из кармана пальто записную книжку, чиркает в ней ручкой и передает листок Роджеру. — Ну давайте же, берите.
Перед тем, как выйти из-под зонта, она тоже оглядывает его с ног до головы и выдает:
— У меня есть такое же пальто.
Когда назавтра собирается дождь, Роджер достает зонт из сушилки и, чуть помедлив, не выпуская его, звонит по номеру с листка.
Они назначают встречу на шесть часов вечера и вновь пьют кофе на другом конце города, обсуждают стремительно набирающих популярность в парламенте тори, твердолобость большинства журналистов и новую пластинку Джона Денвера. Встречи постепенно становятся чаще, выстраиваются в линию, как бусины на нитке.
Они не занимаются ничем предосудительным – просто разговаривают, прячась от ливня в кафе, разглядывая стеллажи в музыкальных и книжных магазинах, или, если погода хорошая, прогуливаясь по парку. Оба выматываются за день и к концу встречи с трудом перебирают ногами.
— Чего у тебя дома больше, пластинок или книг? — спрашивает Энн во время одного из их рандеву в Kensington Gardens.
Роджер медлит, хотя ответ очевиден.
— Пластинок. Я же музыкант.
— А чего ты оправдываешься? — Энн подмигивает ему и ускоряет шаг, направляясь в сторону раскидистой вишни, на траве вокруг которой ковром лежат лепестки.
Роджер делает еще пару шагов, глядя, как она, не доставая рук из карманов пальто, приближается к дереву, и вдруг бежит за ней. Он почти сразу опережает ее и разворачивается к ней лицом, не переставая двигаться.
— Отстаете, мисс Бишоп, — посмеивается он.
Она ускоряется и, минуя его, толкает в плечо, так что ему приходится крутануться на месте. Энн оказывается у вишни первой – встает на цыпочки, тянется вверх и, взяв в руку по ветке, раскачивает их из стороны в сторону.
Лепестки срываются с дерева и, кружась в воздушных водоворотах, падают в траву, путаются в волосах Роджера, попадают за шиворот Энн.
— А ты точно не из зеленых, — смеется он, тряся головой.
— Ну почему же. Я не поджигаю леса и не ношу шапки из соболей, хотя на последние у меня просто нет денег, — она опускает руки и поправляет манжеты рубашки, — не сегодня, так завтра они бы и так все от ветра попадали, — она переводит на него разочарованный взгляд. — И зачем ты все лепестки повыбрасывал? Выглядел, между прочим, очень поэтично.
— Потому и повыбрасывал, — Роджер еще раз дергает головой. Через полчаса они уже бредут в сторону выхода и расстаются до следующей недели. Роджер идет к машине, а Энн в сторону подземки – она всегда отказывается, когда он предлагает подбросить ее до дома.
По пути в Islington Роджер размышляет о том, что у него нет ни малейшего повода скрывать от Джуди факт этих встреч. Но он раз за разом придумывает несуществующие дела в Лондоне с какими-то дальними, никому, кроме него одного не известными знакомыми. А ведь Энн пишет для The Guardian, который они с Джуди достают из почтового ящика по утрам, она просто журналистка, с которой Роджер иногда болтает. Иногда спорит – прямолинейно, без обиняков. Иногда покупает багет, и они едят его и остатками кормят исхудавших уличных птиц. Иногда покупает пакетик орехов, и они бросаются ими в избалованных туристами белок в парках. Это даже не дружба – они редко говорят о себе, прошлое и вовсе не вспоминают. Но как бы безобидны ни были их прогулки, Роджер не рассказывает о них даже Нику, с которым они традиционно пропускают по кружке в пабе, приходя в себя после двенадцатичасовой работы в студии.
Об их новом альбоме он Энн тоже почти ничего не рассказывает – обещает сделать это во время настоящего интервью, когда она будет слушать его с записной книжкой и помпезной ручкой с выгравированным инициалом «N» посередке. На выходных после памятного вечера, когда он включил «The Dark Side of the Moon» Джуди, он говорит только:
— Это наша лучшая вещь. Я знаю, что все так думают, когда что-то заканчивают, но это и впрямь лучшее, что мы когда-либо записывали, — он осторожно подбирает слова. В компании Энн с ее красноречием и акцентом высшего класса он старается говорить как можно аккуратнее.
— Ты веришь мне?
— Я не могу поверить, пока не послушаю. Но я верю, что ты сам в это веришь, — на этот раз Энн скрутила из волос что-то, напоминающее птичье гнездо. Синие шпильки поблескивают на ее темной голове.
Они знают друг друга уже третий месяц, а она еще ни разу не напомнила ему об обещанном интервью.
Роджеру хочется думать, что он поступает так из благодарности. Так или иначе, он озвучивает свое предложение:
— Если хочешь, я могу дать тебе послушать альбом до официального выхода. У меня дома есть пластинка, можем сделать это вместе.
Энн не медлит с ответом:
— Отлично. Когда?
Он быстро вспоминает рабочие часы Джуди, отчего-то путаясь в днях недели.
— В четыре в следующую среду, как тебе?
— Не могу, работаю.
— А то же время, но в четверг?
— Лучше пятница.
— Но тогда в шесть вечера.
— А вот это идеально.
— Тогда я заеду за тобой?
— Нет, лучше дай адрес, я сама.
— Но там от метро не близко.
— Я пройдусь.
Знакомый с ее упрямством, Роджер не спорит. За полчаса до назначенного времени в пятницу он уже стоит у окна. Наконец в конце дороги появляется Энн. Она идет быстрыми, короткими шажками, то и дело сверяясь с номерами домов. Завидев в окне Роджера, она чуть улыбается и ускоряет шаг – и уже через минуту он помогает ей снять пальто, зацепившись взглядом за смуглую кожи, виднеющуюся за воротником рубашки. Энн любит длинные рукава, высокие горла, брюки с высокой талией, и сегодня не становится исключением – она стоит посредине вестибюля слишком одетая и слишком закрытая, точно скрывает за слоями тряпок страшную тайну.
— Хочешь кофе? — спрашивает Роджер, кивая в сторону кухни.
Энн идет за ним, как и всегда, сосредоточенная и прямая, но останавливается у лестницы.
— А там что?
— На втором этаже? — Роджер разворачивается и, почти не раздумывая, медленно тянет ее за манжету, давая ей шанс отстраниться.
Но она не отстраняется.
Он смелеет и кладет ладонь ей на лоб, обводит ей все лицо, замечая, что оно не такое уж и мягкое и все еще холодное после улицы. Энн протягивает руку, прикасается к его лицу и делает то же самое.
— На втором этаже спальня, Энн.
В тот день до прослушивания пластинки так и не доходит.
Они встречаются еще пару раз – разговаривают, пьют кофе, занимаются сексом. В последний раз Роджер делает это, стоя у кровати, подхватив Энн под чуть припухлый смуглый живот, у нее то и дело разъезжаются на покрывале колени.
Энн замечает ее первой. Она выворачивается, и ее голос впервые подскакивает, когда она вскрикивает: «Роджер!»
Джуди стоит в дверях, у нее в руках полиэтиленовые пакеты из магазина художественных товаров. Она даже не сняла куртку. Джуди продолжает стоять, пока Энн одевается, а Роджер зачем-то прикрывает пах рукой, как маленький мальчик, которого за чем-то застали в душевой. Энн уходит, не говоря ни слова, и визгливое «Роджер» еще долго не удается выкинуть из головы.
— Она журналистка, — только и говорит он.
— Я не хочу знать.
— Из The Guardian.
— Я не хочу знать! — пакеты падают, в них что-то хрустит и звякает, но голос Джуди перекрывает все остальные звуки.
— Я никогда не делал этого здесь… у нас дома до этого, — почему-то ему важно, чтобы Джуди знала об этом.
— Я не верю тебе.
— Это правда.
— Я ни в чем тебе не верю! Ты все время врешь! Все эти женщины… это то, чего хотела бы твоя мать! — Джуди закрывает лицо руками, и крик сливается с плачем.
На этот раз Роджер не чувствует ничего, кроме отчуждения. А ведь он должен тоже плакать и просить у Джуди прощения. Вместо этого он спускается вниз и запирается в маленькой комнатушке, которую бывшие владельцы использовали как кладовку, а он обустроил там студию. Он прокручивает в голове последнее, что сказал Джуди, крутит эти слова взад-вперед, как испорченный виниловый проигрыватель: «Прости меня, пожалуйста. Если сможешь. Наверное, я стал ублюдком. Прости меня, пожалуйста. Если сможешь. Наверное, я стал ублюдком. Прости меня, пожалуйста. Если сможешь. Наверное, я стал ублюдком. Прости меня, пожалуйста. Если сможешь. Наверное я стал ублюдком. Прости». Он сидит за запертой дверью до самого утра, пытаясь то повторить старый материал, то сделать что-то новое, но пустота выбирается из его горла и затапливает комнату до самого верха.
Роджер не знает, как у него получилось задохнуться в вакууме.
На одной из табуреток лежит пластинка «The Dark Side of the Moon». Роджер долго смотрит на нее, как на что-то совсем чужое.
Он смотрит, но так и не решается взять ее в руки.

Come in here, dear boy, have a cigar.
You're gonna go far, fly high,
You're never gonna die,
You're gonna make it if you try;
They're gonna love you

На следующий день он звонит Энн из телефона-автомата. Поначалу никто не отвечает. На четвертый раз Энн все же берет трубку:
— Роджер, я знаю, это ты, не звони сюда больше.
— Энн, погоди, не бросай трубку, — частит он, — я хочу встретиться с тобой.
— Зачем? У тебя что, еще недостаточно проблем с женой?
— А как же твое интервью?
— За это время мы с тобой достаточно наговорились. На десять статей хватит.
— Энн, послушай! — Роджеру хочется сказать что-то мальчишеское, сумасбродное и отчаянное, и потому он выпаливает: — Я люблю тебя.
— Господи Иисусе, — он представляет, как она закатывает глаза, — какая еще любовь? О чем ты вообще говоришь? Ты что, с ума сошел?
Роджер думает о том, что слишком быстро запомнил расположение родинок на ее теле, в постели он проводил по ее коже пальцами, будто бы склеивая их друг с другом. Слишком громко удивлялся, когда выяснил, что Энн старше его на три года, что в университете она была влюблена в свою преподавательницу по политологии, что старший брат дразнит ее уткой за перепонку между двумя пальцами на правой ноге – это у нее с рождения. Слишком легко научился различать ее пальто: кашемировые, с кожаными вставками, минималистичные, с клепками, длинные, короткие, с высоким воротником и без; ее крабы для волос: перламутровые, матовые, черно-белые, пестрые; понимать любимые ею многосложные слова: «кадаврический», «абсентизм», «батос». Стал пить слишком много кофе. Слишком увлекался играми, которые она придумывала.
Роджер помнит, что так уже было в его жизни, и это растянулось на долгие годы, и Роджер помнит, как это закончилось, если вообще закончилось, и поэтому говорит:
— Да.
— Что «да»?
— Да. Я сошел с ума, — соглашается он и вешает трубку.
Больше он об Энн не слышит.
После летнего тура в Штатах, после того звонка, когда трубку сняла не Джуди, а некий Мистер Хороший и Правильный, они с Джуди избегают смотреть друг другу в глаза. Он спит на узком диване и проводит свободное время, закрывшись в своей крошечной студии. Он выдерживает это не дольше недели и в четверг, семнадцатого числа, возвращается домой с двумя билетами на Патмос. Заходит в спальню и, ничего не говоря, кладет их на свою подушку. Прилегшая на другой стороне кровати Джуди смотрит на две цветные бумажки, а потом встает и начинает собирать чемодан.
На острове они стараются жить по обычному отпускному распорядку – снимают бунгало и лодку, мажут друг друга солнцезащитным кремом, питаются фруктами и салатом, спят в одной кровати.
Первым не выдерживает Роджер:
— Я знаю его?
— Возможно.
— До него еще был кто-то? — он не хочет знать, но уже не может остановиться.
— Да.
Вот бы еще спросить, всем ли она отказывалась отсасывать, но с нее станется ответить: «А они и не просили».
Он пытается найти в этой цепочке измен и пугающих открытий алгоритм, с помощью которого они все решат, склеят обломки того, что называли любовью. Время не позволяет вернуться к простоте нескольких первых лет.
Он не может вспомнить, что было сначала – его измены или ее недоверие, но в какой-то момент все пошло кувырком: его интрижка с Энн, ссоры, тягостное молчание, плач, временные перемирия, гастроли по Штатам, злополучный звонок и молчание в ответ на вопрос о том, с кем же она была тогда, когда Роджер в тысячный раз позабыл ее любимый цвет.
— Ты отдаешь все наши деньги в Армию Спасения еще и потому, что стыдишься, что твой муж музыкант? Потому что раньше я жил на твои деньги, а теперь нет?
Она резко поднимает глаза на Роджера и одними губами произносит: «Нет».
Но они оба знают правду, и оба знают, что это не она.
Они не выходят в город, кроме как за продуктами и газетами, но за два дня до возвращения в Лондон оглядывают друг друга – отдохнувших, замкнувшихся в себе, бронзовых, еще совсем не старых, – и решают провести эту ночь в баре.
Эта ночь ничем не отличается от остальных ночей здесь.
Лицо у Роджера и так гладкое, но он все равно бреется. Джуди неизвестным ему образом выглядит свежее, чем когда-либо. Она краше, чем в их первый неловкий раз, краше, чем была на свадьбе, краше, чем, когда плакала в феврале семьдесят третьего года, услышав «The Dark Side Of The Moon», как никогда раньше. Она по-настоящему красивая.
Они заходят в самый шумный бар, который встречается по пути. Роджер замечает, как Джуди притягивает мужские взгляды, но ничего не может с этим поделать. Черт подери, да он даже руку на ее талию положить не может.
— Куба Либре? — Спрашивает он.
Она кивает.
У барной стойки ему удается протиснуться между двух молодых девушек. Бармен принимает заказ, и Роджер ждет, заставляя себя смотреть на собственные ладони – большие и беспомощные.
Одна из девушек громко смеется, и сумочка соскальзывает с ее коленей на дощатый пол. Роджер машинально поднимает его, их руки соприкасаются, ему становится душно. Он резко поворачивается, ища глазами Джуди, но в полутьме бара все женские силуэты становятся неразличимы, и вот он уже видит Джуди в каждом из них.
Возможно, он и вправду сходит с ума.
Когда он отдает Джуди коктейль, она бросает на него долгий испытующий взгляд, точно ждет каких-то объяснений. Он ругается на невкусный коктейль, медленного бармена и тесное помещение. Они возвращаются в бунгало совсем скоро, Роджер умудряется заснуть прямо в гамаке снаружи, а когда просыпается от палящего утреннего солнца, ни Джуди, ни ее вещей уже нет.
Роджер тут же звонит домой, но никто не отвечает, и он бездумно шатается у берега до полудня. Когда звонок все-таки проходит, Джуди начинает говорить первой.
Она, наверное, лучше него знает, о чем он станет просить.
— Я подаю на развод. Я больше не хочу жить вместе с тобой. До того, как суд поделит недвижимость и имущество, нам нужно решить, кто заберет дом.
Он молчит, вспоминая английский язык.
— Ты слышишь меня?
— Забирай дом, — хрипло говорит он.
— Хорошо.
— Ты больше не любишь меня? — спрашивает он.
— Нет.
— Когда… когда ты перестала?
— Я не помню.
Они молчат.
— Ты не могла сказать мне все это в лицо?
— Я не хочу видеть твое лицо. Я видела его вчера, в баре, у стойки, с теми девками, — она срывается на фальцет, и Роджер чуть отодвигает от уха трубку, словно она его обожгла.
— Я даже не заговаривал с ними…
— Да пошел ты со своим враньем, — она бросает трубку.
Приехав в Лондон, он первым делом спрашивает у Стива О’Рурка:
— Не знаешь, про меня в The Guardian ничего не писали?
— Не слыхал, — жмет плечами тот, — ты не такая важная птица, Уотерс.
И Роджер послал бы Стива, но ему нужно узнать у него адреса хороших гостиниц, где ему предстоит жить еще долгие месяцы.

***
There is a great deal of pain in life and perhaps the only pain that can be avoided is the pain that comes from trying to avoid pain.

R. D. Laing

— Рой жрет наше студийное время, — доверительно сообщает Роджеру Дэйв, отведя его в сторонку. — Он только играет в пинг-понг, передразнивает Элтона Джона и анекдоты рассказывает.
— Зато у него самые смешные шутки в мире, — Роджер похлопывает его по плечу и смотрит поверх его головы на Роя.
В последние недели Рой появляется на их студии чаще, чем на той, которую сам оплачивает, из чего можно сделать вывод, что музыка Pink Floyd нравится ему больше собственной.
Только Дэйв оказался в этой студии впервые, а остальные отлично ее помнят – здесь они в сумасшедшей спешке на пару с Дженнером и Кингом записывали первый альбом. Они поменялись, поменялась и студия. Раньше она казалась им слишком просторной и почти враждебной – как будто их собирались расстрелять на открытой местности. Теперь стала знакомой и тесноватой.
— Так, давайте прокрутим еще раз, — Роджер включает записанный накануне тейк.
Рой послушно замолкает, а вслед за ним и все присутствующие. Вокал Дэйва разливается по студии.
— Я не хочу, чтобы в этой песне был мой голос, — решительно перебивает сам себя Дэйв и выключает запись. — Я же уже говорил.
— Что, женушка запретила?
— Ты когда-нибудь перестанешь?
Роджер отворачивается, пряча усмешку. В последнее время он старается меньше смотреть на Дэйва – золотое обручальное кольцо уже успело набить оскомину.

It's a helluva start,
It could be made into a monster
If we all pull together as a team.

— У нас есть еще тейк, где вы поете вместе, — напоминает Рик, но они только отмахиваются. Слишком уж свежа память о той записи. Она не задалась с самого утра, потому что Дэйв заехал за Роджером с сумкой, в которой гремели тарелки, кружка и чайное блюдце.
— Мы с Джинджер решили передать тебе, а то здесь как в тюрьме. Свихнуться можно, — сказал он, выкладывая посуду на тумбу.
— На психушку. Здесь тоже все белое, — поправил его Роджер.
Потом притянул Дэйва к себе за волосы и трахнул, оставив красную отметину на мочке уха и белесое пятно на белье. Дэйв взбесился, выплюнул, что после свадьбы и недели не прошло, и они могли бы повременить хотя бы из уважения.
— К традициям? — скривился Роджер.
— К Джинджер, — рявкнул Дэйв и, выходя, громыхнул дверью.
На записи, сделанной позже в тот день, они звучали, как кошки, чьи хвосты хорошенько прищемило амбарной дверью.
Рой нашел ей определение получше.
— Воркуете, как голубки, которых схватили за яйца, — усмехается тот, откидываясь на стуле, когда Роджер обрывает запись, не выдержав собственных завываний.
— Если ты такой умный, может, сам споешь? — с вызовом бросает ему Роджер.
— Да пожалуйста! Только дайте лирику.
Уже через четверть часа Рой стоит в комнате записи и попадает в тональность с первого раза.

And did we tell you the name of the game, boy,
We call it Riding the Gravy Train.

— Черт бы его побрал, — недоверчиво бормочет Роджер, — а тебе как? — окликает он привалившегося к стенке Ника.
В последнее время они почти не захаживают в пабы, словно развелись не только со своими женами, но и друг с другом.
— Лучше мы уже ничего не найдем.
— Он поет слишком иронично. Без горечи.
— А тебе в жизни горечи не хватает? — неожиданно жестко спрашивает Ник.
— Ну зачем ты так? — Роджер подходит совсем близко и спрашивает так тихо, что сам едва разбирает сказанные слова. — Что с тобой в последнее время?
Ник отворачивает голову, трет переносицу, морщится, искоса взглядывает на Роджера, а потом опять отводит глаза.
— Тогда… когда мы с ней, — он говорит нехотя и не называет Линди по имени, — когда мы пришли к тебе с Джуд в последний раз, ты ведь помнишь, мы заговорили о группиз. И когда Джуд спросила тебя, — Ник смотрит ему в глаза, — ходишь ли ты на сторону, ты соврал, черт тебя дери. И все знали, что ты соврал, но тебе нужно было обелить себя, и ты, мать твою, соврал, — он говорит без всякой иронии. — Я думал, мы друзья.
— Мы и есть друзья, — пытается уверить его Роджер. Горло точно наждаком дерет.
— Я вижу, — сухо произносит Ник и отходит. Ударная установка интересует его куда больше, чем лучший друг с первого курса.
Прощаясь, Рой треплет его за плечо, рассказывает очередную шутку, подцепленную у какого-то знакомого, просит упомянуть «Роя-царька фолк-музыки-Харпера» на обложке нового альбома Pink Floyd, и как бы тяжело Роджеру сейчас ни было, он смеется.
— А ты чего, старик, сам не мог спеть?
— Я сорвал голос на прошлой неделе, — коротко отвечает Роджер.
— Что? Напился и горланил песни на свадьбе Дэйва и его рыжей куколки? — подначивает его Рой.
— Почти.
Когда Рой, наконец, убирается прочь, Роджер дотрагивается до своего живота. В последнее время там опять что-то происходит. Ничего не было больше пяти лет, а теперь снова, и Роджера начинает подташнивать всякий раз, когда он пытается представить, что же там внутри него сидит.
В шестьдесят девятом зверек задохнулся в вакууме, куда его столкнул выпущенный из бедлама Сид. Теперь он снова что-то ищет. Зверек вновь скребет его внутренности – этакое чудовище Франкенштейна. Он начал оживать незадолго до развода, а с пятого июня взял за правило выпускать когти всякий раз, когда Роджер вспоминает.
Роджер не может найти себя, поэтому искать принимается зверек.

Продолжение в комментариях.

@музыка: King Crimson - Starless

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"