текст написан на отходе от аддералла, поэтому триггер ворнинг — легкий максимализм и нелегкое самоуничижение


— Mother me. Mother me. Mother me. Mother me, don’t smother me, — шептала я, в полубреду проснувшись на общажной кушетке на День Благодарения. Английский язык здесь конечно не случаен, ведь сказала я эти слова именно на английском, и до сих пор не могу придумать, как же правильно перевести эти слова — «заботься обо мне» — возможный вариант, но он не передает всей тяжести и страсти, которая содержится в глагольном использовании слова «mother». Словарь предлагает другие варианты переводы — относится по матерински; усыновлять; брать на воспитание; быть матерью; родить.
Родить — да, это мне по вкусу.
Но стоит чуть отмотать пленку назад.
Все началось накануне — моя добрая, знакомая актриса пригласила меня на праздничный обед по случаю Дня Благодарения. Я плохо переношу любые собрания, где присутствует более пяти человек и отсутствует бутылка виски, поэтому я истово начала писать всем своим знакомым, де смогут ли они составить мне компанию. В итоге, на ту вечеринку я пришла под руку с моим хорошим знакомым (я думаю, что он назвал бы нас друзьями, но я не собираюсь опускаться до такой сентиментальности), мы познакомились с ним в самом начале прошлого года, он тоже поступил на мой курс, тоже вылез из провинция (на этот раз — итальянской) и для удобства в этом тексте я назову его Э.. Безусловно, Э. — невероятно красив, именно из-за этого я и начала с ним общаться, а потом выяснилось, что дела обстоят даже хуже — Э., оказалось, умен и талантлив, и даже может цитировать Пушкина. Словом, я с самого начала нашего знакомства захотела Э. выебать, но его понятное и явное отсутствие интереса ко мне в сексуальном ключе заставило меня стать ему кем-то вроде друга, и, честно говоря, я совершенно не жалею.
Вечеринка, устроенная моей актрисой включала в себя бесконечное количество алкоголя, разговоры про Трампа (ну куда без них сейчас) и знакомство с ее бойфрендом — успешным инди-продюсером, которому мы с Э. сейчас страсть, как хотим подсунуть наши сценарии.
— Давай уже станем известными, Элизабет, — сказал он, когда мы спускались вниз по лифту, а там снаружи — морось, Манхэттан, пустые по случаю праздника улицы.
Облокотившись о лестничный парапет мы с Э. курили о крыльца. Он рассказывал о расклеивающиеся отношения с его девушкой, а я жаловалась на отсутствующую романтическую жизнь.
— Вот, когда я встречалась с моей бывшей, мы каждый день желали друг другу доброе утро и доброй ночи, и ты знаешь, мне этого чрезвычайно этого не хватает.
— А почему вы расстались?
— Потому что я ее не любила.
— А почему тогда вообще были вместе?
— Потому что я надеялась, что однажды влюблюсь в нее. И она все-таки вызывала у меня хоть какое-то, но чувство.
— Не веди себя так гордо, — произнес Э., кивнув на мою поднявшуюся вверх руку, которой я по своей нервозной, семитской привычке трясла во время разговора. Терапевт Э. — сраный гештальтист (насколько я сама поняла), и потому Э. постоянно проворачивает со мной эти мерзкие штучки, когда он принимается обсуждать каждый мой жест, каждую гримасу, а я в ответ, стоит ему начать рефлексировать произношу это твое осторожное: «И что это заставляет тебя чувствовать?».
После вечеринки Э. затащил меня к себе домой, где весь вечер он готовил для меня ужин (следуя всем указаниям из книжки рецептов его бабушки), накрывал на стол и расстилал мне постель. Кажется, я тогда честно ему сказала: «Никто физически так не заботился обо мне, как ты сейчас. Твоей будущей жене или кто там у тебя будет — очень повезет». Он ответил с самодовольным и любимым мною: «Я знаю».
Потом мы смотрели порно вместе. Потом он уложил меня у себя в комнате на кровати его отсутствующего соседа. Потом в пять утра я проснулась и оголтело шептала: «Mother me. Mother me. Mother me. Mother me, don’t smother me».
Это напомнило мне коротенький черно-белый фильм, который Э. снял, в котором он пишет письмо своей матери в Италию: я расплакалась, пока смотрела его. Это письмо его матери было таким любовным, и оно напомнило мне о том, что я никогда не смогу написать такое любовное письмо. И это жалость. Ведь, я хочу уметь писать все любовные письма. Все.

читать дальше

II.

Я позвонила матери в день, когда она приехала из Гонконга.
Она принялась рассказывать мне про милашных панд в зоопарке; про китайцев, все норовивших сфотографироваться с ней, ведь она белая; про ее коллегу, которая у моей матери под носом умудрилась вырубить кокаин и нанюхаться им до посинения, так что матери тоже захотелось.
Теперь она хочет купить кокаин в Самаре. Моя мать. Кокаин. В Самаре. Грамм там оказывается с рук стоит семь тысяч рэ.
Я предложила ей лучше купить амфетамин — и крепче и дешевле, да и разве в Самаре будет хороший кокс?
А потом мать у меня предсказуемо спросила, а принимала ли я когда-нибудь кокаин.
И я предсказуемо ответила, что, да, принимала, и буду принимать.
Мать посмеялась — я, возможно, ударяюсь в ненужный традиционализм, но когда ваша мать спокойно принимает факт, что вы потребляете стимулянты на более-менее постоянной основе, то с вашей матерью явно что-то не в порядке. Не то чтобы у меня были сомнения по поводу собственной матери, но учитывая ее радикальный консерватизм все прошедшие годы, перемена меня не могла, мягко говоря, не поразить.
— А ты с кем-нибудь встречаешься? — Напоследок спросила она.
— Нет.
— А почему?
— Я не собираюсь говорить про мою личную жизнь с тобой. Никогда, — отчеканила я.
Пауза.
— А, ну ладно, — неожиданно мирно сказала мать.
Разговор закончился.
Я ничего не понимаю. Ну совершенно ничего. «Бог, где ты? Это я, Маргарет», так еще говорилось в детской книжке.

III.

Все началось с того, что стоило моей соседке уехать домой на праздники, у нас дома перестал работать слив туалета.
Я воевала с туалетом в одиночку, но в итоге позорно проиграла и, повесив голову, таки позвонила в службу и вызвала водопроводчика. Все те часы ожидания водопроводчика, я вытирала пол ванной, отмывала коврик, собственные тапочки, в общем, копалась в экскрементах. Мне кажется, что в этом есть какой-то фрейдистский подтекст (это я сейчас вспоминаю стадии психосексуального развития), особенно учитывая что произошло в конце этого дня. А так как я с Сонечкой уже посмотрела зачетный «Манчестер у моря», где Кейси Аффлек — горячий водопроводчик, я натянула свои самые короткие шорты, но когда желанный гость таки заявился ко мне на порог, до меня наконец-то дошло, что Кейси Аффлеков на все дома с засорившимися туалетами точно не хватит. Словом, не повезло мне с водопроводчиком.
Он поковырялся в моем туалете какой-то огромной, тяжелой палкой (вот опять символ) секунды три, взял у меня сто двадцать пять баксов (=дохуя) и ушел. Вся ситуация меня только фрустрировала, и я остервенело зашла на порно-сайт и поискала там клипы про водопроводчиков. Водопроводчики в клипах были чуть лучше, чем тот который копался у меня в ванной с пару минут назад, но до Кейси Аффлека ни один не дотягивал, и в итоге, фрустрированная до совсем абсурдной степени, я заглотила две таблетки аддералла. Дело уже шло к полуночи, и в итоге зайдя на ненавистный и благословенный Pure, который лично я называю «суши-секс-доставкой на дом», я нашла какого-то типа в бордовых вельветовых штанах. Мне всегда самой хотелось такие штаны, так что беседа поначалу шла именно о штанах, а потом уже выяснилось, что этот тип родом из Дублина и ходил в ту же мужскую католическую школу, что и Джеймс Джойс, ну а после этого, я не могла не пригласить этого типа к себе домой.
Назову его для удобства Джойсом — Джойс оказался академиком, преподающим лингвистику в Коламбии, а после поверхностного гугления выяснились всяческие замечательные вещицы (вызвавшие у меня, безусловно, потоки зависти), к примеру написанные им пьесы, выступление на мемориале Кристофера Хитченса, театральные ревью для Файненшиал Таймз и даже (!!!) канал о нем на тамблере. То что Джойсу было всего тридцать лет вызывало у меня особенную ярость.
Ко мне он заявился в твидовым пиджаке и начищенных ботинках. В руках он держал бутылку красного вина и штопор.
— Ты что, решил, что у меня в Сансет Парке нет штопор? Думаешь, он только в вашем фешенебельном аптауне есть? — Насмешливо спросила я, едва ли не залпом осушая бокал с вином — аддералл не позволял мне захмелеть, но терпкий вкус все равно приятно оседал на языке.
Мы принялись разговаривать — под стимулянтами было не разобрать долго или коротко шла эта беседа. Джойс пялился на мои губы, а я махала руками более энергично, чем обычно. В какой-то момент я потянулась за его очками — он поймал мою кисть и поцеловал.
Я нацепила его очки на себя.
— Все, как в Аймаксе. Насколько хорошо ты меня видишь без них?
— Довольно хорошо.
— Что именно ты видишь?
— Красивую, умную женщину.
Я даже не сморозила никакой глупости в ответ.
Мы поцеловались — далее можно перемотать — да, наверное это была сила Иисуса в наших католических венах, ведь все было просто замечательно, лучше чем обычно, я не диссоциировалась от моего тела, нет-нет, ни капельки — в какой-то момент я остановилась, сложа ладони на его груди, и поняла, что я нахожусь в «здесь и сейчас» и нигде и никогда больше.
— Ты раньше спала с мужчинами? — Спросил он внезапно.
Я играюче оттолкнула его.
— Я что, так плохо трахаюсь?
— Нет, нет, просто иногда в тебе столько невинности.
(Прощенья прошу за плохой перевод) и почему-то эти слова врезались мне в голову. Мне бы хотелось понять, что они значат.
— В тебе столько крови, — обороняю я. Я имею ввиду страсть, но я называю ее кровью, ведь все это и впрямь кровь, и ее так бесконечно в нас много.
Потом, переплетясь всем, чем можно мы заснули, вернее, заснул Джойс, а я просто существовала на кровати, слушая, как бухает мое сердце под аддераллом. Порой, когда я совсем уж невыносимо ерзала, он сквозь сон гладил меня по голове и говорил: «Отпусти это, опусти это», и если это не было тем самым «Mother me. Mother me. Mother me. Mother me», то я тогда совершенно ничего не понимаю в этой жизни.
Утром он ушел — я была в ванной, а стоило мне выйти, Джойс уже стоял одетый в дверях моей комнаты. Закрыв за ним дверь, я почувствовала, как прошлая ночь и аддералл вместе разбивают мне сердечко — ох и ах — нет, клянусь, вина в этом была по больше части на аддералле — и вновь это предательство — это отвержение — отказ — вакуоли в груди между ног — а потом я села писать этот текст, и все как-то стало куда выносимее.
Да, мне бы хотелось Джойса вновь (это же Джеймс Джойс, черт подери!), но я знаю, что больше его не увижу — и, да — да — да — я понимаю, что встречи на одну ночь подразумевают этот ужасный, но очень очевидный социальный контракт, который ты подписываешь в своей голове прежде чем звать кого-либо себе домой — вы встречаетесь, трахаетесь, и больше не видите друг друга никогда-никогда-никогда — но я не могу его подписать. Я отказываюсь. Я, как бы сказал Николас Кейдж «дикая сердцем», и я отказываюсь подписать социальные контракты. Во мне ведь много крови. Так много крови. Но впервые в этой жизни — я не буду говорить «слишком много», потому что нет никакого «слишком», нет «недостаточно», есть лишь столько сколько есть. Нет никаких социальных контрактов, и пусть мне говорят, что это часть реальности — я отказываюсь — и от социальных контрактов и от реальности — ничего этого нет — есть только я, есть Э., есть моя мать, есть Джойс, есть вы — и ничего больше на самом деле не нужно.