Если считать следы у костра, то нас шестеро. Шесть пар глаз, шесть пар пальцев на руках и ногах (ах, как замечательно, что у нас есть и руки и ноги одновременно). Еще у каждого из нас тридцать два зуба и мы грызем себя, а значит и друг друга вечерами, мы грызем себя в полдень и утром, мы грызем себя ночью, грызем и грызем, а потом мы берем детскую лопаточку из песочницы, переполненной сажей и пеплом, и роем могилу. В ней, в отличие от тела, тесно не будет.

Черный человек — я сижу на пустынном, выжженным солнцем пляже, такой одетый и обутый, и я улыбаюсь своим щербатым ртом. На моих коленях устроилась безымянная синьорина и она поит меня теплой текилой. Гадость еще та, но я жадно глотаю, ведь я жадный до жизни и смерти человечек. Синьорина лопочет что-то на своем языке, а я безучастно киваю, загребая ладонями горсти песка. Шумит океан. Соленая вода отвратительна, ровно как и это лето, ровно, как и все лета до него. На самом деле шутка в том, синьорина, что меня ничегошеньки больше не развлекает. Все, чем я занимаюсь это сижу на берегу и ерзаю пальцами ног в башмаках — песок попадает под носки и прилипает шершавой пленкой к коже. Но океан блестит, а солнце высоко, а значит — время убивать. Я причмокиваю текилой и поворачиваюсь к моей синьорине.

Стальной человек — безотцовщина, а значит я стойкий оловянный солдатик с атомным сердцем и лампой джина между ног и патологическим страхом женщин. Мать воспитывала меня одна, и я считаю, что знаю о женщинах все. Я знаю, что влагалище, это бомбоубежище, которое подрывается изнутри. Женщины отвечают мне взаимностью — они падки на мой оскал и на мою тяжелую руку. Они лгут мне и жмурят глаза во время оргазма, прячась от меня, даже когда я еще внутри них. Я архитектор и музыкант одновременно — я спроектировал стойкие стены Иерихона и я дул в трубы, разрушавшие мой город. Я очень люблю слово «Я». Я все время плачу, но этого не видно, и потому мама называет меня бесчувственным сухарем. Всякий раз, когда она это делает наша с ней квартира взрывается изнутри.

Человек-мышь — я грежу о любви и о мертвых маленьких зверушках, а потом я просыпаюсь от детских криков за окном и мигрени и очередного кризиса среднего возраста. Я неудачливый муж, неудачливый отец, неудачливый сын и неудачливый коллега. Еще я алкаш, наркоман и романтик. Лет до одиннадцати у меня было настоящее имя и даже собственная собака, которая лизала мне лицо и плевала на мои команды, но потом дверь в мою комнату распахнулась настежь и со мной поиграли в затейливое «по кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам». Больше всего я жалею о том, что меня не выебали до смерти, и не придушили подушкой в конце. Потому что маленькая одинокая смерть это куда лучше, чем все, что случилось со мной после.

Цветочница — асексуальная сестра Черного человека, проживающая на пропащей улице пропащих людей на севере Лондона. Цветочница любит герань, гладиолусы, лилии, а больше всего — засушенную французскую лаванду. Кроме обета безбрачия Цветочница дала и обет молчания, этакая окрошечка фельдеперсовая в синем полиэстровом платье. Душа у нее тоже полиэстровая, а голосовые связки сотканы из порванных лоскутов самой замшелой китайской фабрики. Цветочница всегда обращается к себе в третьем лице. Порой остановится у окошка, спрятавшись за поеденной молью занавеской, рассматривая чужие окна чужих людей и начинает вздыхать, «Ах, эта Цветочница, каждый вечер она ужинает собственным сердцем в кляре и пинтой эля, а потом припадает ухом к стене и слушает соседей, экая негодница!» И ее бледное лицо покрывается красными пятнами, когда из квартир соседей начинают раздаваться томные стоны.

Пугало — у меня есть нить Ариадны, что ведет от моего дома на горбатом мосту до твоей хижины скрытой в снегу. Ведь помнишь, мы когда-то с тобой играли в прятки, я водил, а ты пряталась, пока ты не спряталась слишком хорошо, а я простофиля, не смог убедить тебя вовремя, что все, игре — конец, тебе нужно выйти наружу и пойти со мной за руку в наш настоящий дом на реке, где Крот и Водяная Крыса варят в котелке ужин, Жаба читает вслух сказки, а ветер шумит в ивах. Поэтому теперь я падаю кубарем с пней, ломая себе лодыжки, а моя флейта поломана у меня в штанах, и только драная кошка мне друг. Ото лжи у меня вырос нос, а от усталости — горб, а значит запертый в доме на горбатом мосту, с кошкой горбун смотрит в пустоту, после веревки отрезав немножко, кошку вешает в проходе прихожки. От дома, что на горбатом мосту, страхом и гнилью несет за версту, слышан оттуда горбатый набат, а значит душа горбуна отправляется в ад.

Смерть — ты умер, а ведь я никогда не знала тебя, а значит я изначально любила падаль. Я всегда знала тебя, и вдруг ты умерла, хотя я никогда так и не смогла полюбить тебя. Мы все — лодки, проплывающие в ночи. Особенно ты.

Владелица нашего тела — пустышка. Она ненастоящая. У нее нет мифологии. У нее нет силуэта. У нее нет корней. Она — засохшее дерево проросшее на мертвой почве Сонной Лощины, в чьем стволе прячутся окровавленные обрубки наших голов. Мы все знаем, что она лже-хозяин, лже-человек, просто лже-. Она наместник в царстве забвения. Мы не раскроем ей наши лепестки, ей, той, кто выжирает полуфабрикат жизни, ошпаривает язык и убивает наш желудок язвами, ведь она сворачивает на Не Те дороги, говорит на Не Тех языках, пьет слюну Не Тех людей, закрывает наши глаза в самые светлые ночи на этой Земле. Мы, управленцы, не пойдем ей на встречу и не подадим руки, и места ей в нашем хороводе нет. Ей стоило поступить с собой так, как она поступила с нами, тогда, накинув на наши шеи провод, прыгнув и сжав, убивая нас. Но она не смогла сделать того же с собой, как не смогла она сделать еще сотни других верных и светлых вещей, и потому ее место у костра заняла Смерть, встав в одни с нами ряды.
Мы знаем — ей стоило убить себя. Ей стоило убить себя. Ей стоило убить себя.
Мы беремся за руки, каждый в своем времени, в своем месте. Черный человек во время пика эпидемии СПИДа 80-ых годов на калифорнийском пляже. Стальной в провинциальной России, застрявший в безвременье. Человек-мышь, слишком пьяный, чтобы разобрать какой сейчас год и где это его выбросил на улицу таксист. Цветочница, при всем своем онлайн-космополитизме ни разу не покидавшая просторов своей лондонской окраины. Пугало — распятый на удовольствие ворон в ячменном поле. Смерть — нигде и никогда. Мы синхронно шевелим губами и накрываем макушку нашей хозяйки венком из еловых лап. Крохотный клещ незаметно скользит меж ее волос и усаживается прямо на скальп, готовясь впиться в нее смертельным поцелуем. Мы шепчем нашей патронше ее последнюю колыбельную:

Мне кажется, я знаю чей
Огромный лес, но из своей
Глуши он вряд ли различает
Меня и след моих саней.

Мою лошадку удивляет,
Что нас к жилью не приближает
Наш путь: меж лесом и прудом
Замерзшим мрак нас настигает.

Она тряхнула бубенцом,
Мол, все ли так, туда ль идем.
И вновь беззвучна тишина.
Лишь ветер ходит подо льдом.

Лес дивен: мрак и глубина.
Но обещаниям верна
Душа. И много миль до сна.
И много миль еще до сна.

(Р.Ф.)