Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  udemia
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
"И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Глава восемнадцатая. The stone from your.

Глава восемнадцатая. The stone from your.

There should be a special muscle
in our tongue
that we'll use speaking about this

...

with my jealousy, with my “nevermore’s!”, with my slouch
I can not seek for your love as for a crouch
Can I?
(with my chronic inner golden crack)

Out of the blue and into the black.

По ночам он видит больше, чем при свете – предметы становятся более отчетливыми, а тени наливаются содержимым; протяни руку – и сможешь удержать на ладони суть вещей.
Так легко – как перчатку сдернуть.
Той ночью он был совсем маленьким. Может, это земной шарик раздулся, а может, он сам превратился в лилипута. Прятался под палыми листьями и крошащимися кирпичами. Он знал, что его ждут неизвестно где, и все искал возвышенность – чтобы осмотреться и понять, где север. Вскарабкавшись холм – снова листья и кирпичи – он увидел вдали силуэт кого-то большого и неподвижного, в короне из листьев и кирпичных обломков.
И с первого взгляда стало ясно, что от него нужно бежать как можно быстрее и прятаться, прятаться – ведь он теперь знает, что здесь чужак.
Должно быть, по ночам ум Роджера забегает вперед и впитывает в себя весь предстоящий день. Хотя все может быть и наоборот. Может, Роджер запаздывает, а все остальные уже утром, проглядывая Daily Standard, знают, что их ждет в течение дня. Роджер все узнает невовремя. Слишком поздно.
Слишком поздно что-то менять, слишком поздно отказываться.
Слишком поздно говорить «нет».
Они с Дэйвом пили пиво, играли в нарды и разговаривали три часа, удачно уклоняясь споров, а потом все пошло к чертям.
Дэйв откинулся на стуле, скрестил руки за головой и сказал будто мимоходом:
— Знаешь, Сид Барретт попросил нас помочь ему с альбомом.
Роджер захотел отодвинуться и сказать: «Все, Дэйв, хватит пива на сегодня». Захотел, чтобы Дэйв отодвинулся и сказал: «Вот так шутка у меня получилась, братец Роджер».
Но Дэйв бы никогда так не сказал.
Так бы сказал Сид. Стоит отвести взгляд – сразу представишь вкрадчивые интонации, которые не слышал год или полтора – вообще-то пятнадцать месяцев, Роджер считает. Каждый месяц он пытается избавиться от этой привычки и каждый месяц сдается. От календаря воспоминаний у него в голове все время отваливаются листы. Он все думал – что же будет, когда все оторвутся? Он наконец перестанет считать или начнет заново?
Оказалось, что когда от календаря останется одна бахрома, Роджер снова встретится с Сидом.
Календарь из пятнадцати месяцев.
— Почему? — спросил он.
— Он не говорил, — Гилмор покачал головой. — Видимо, у него что-то не выходит с нынешнем продюсером, что бы это ни значило. Малкольм Джонс, знаешь его? Он тоже с Harvest. Я не знаю, почему он попросил именно сейчас, но у них все из рук валилось, еще когда я в последний раз ходил на запись.
Они никогда не обсуждали это – что Гилмор играет на бас-гитаре на альбоме Сида, что сам Сид попросил его, что Гилмор играет именно на бас-гитаре.
Роджеру и думать об этом не хотелось.
— И что ты ответил? — спросил Роджер.
— Что подумаю. Мне показалось, что будет неправильно соглашаться, ничего тебе не сказав.
— Ага, — Роджер взял в руки бутылку и допил то, что там было – хотя, возможно, стоило перейти на что-то покрепче. Им обоим стоило, — но нам нужно закончить работу над своим альбомом, ты об этом подумал? Нам в начале осени его выпускать, ты подумал об этом? — Ему хотелось разозлиться на Дэйва, но получилось только на себя – за то, что выбор был очевиден, и Сид знал это.
Сид знал это и даже не стал спрашивать Роджера.
— Я ничего ему не ответил, потому что решил сначала поговорить об этом с тобой, — с расстановкой сказал Дэйв, а потом подвинул стул ближе и наклонился, словно хотел рассказать Роджеру секрет. — Мы все успеем сделать. У нас есть время, Родж, мы все успеем.
Он хотел перевести тему обратно на футбол, на то, что ублюдки из Arsenal опять продули, на разносчиков молока – Роджер в детстве мечтал помогать им летом, но этого почему-то так и не случилось, на шестьдесят шестой – Дэйв весь его прожил в Штатах, собирал подгнившие фрукты и овощи по мусорным бакам, на следующее десятилетие – будет ли оно таким же лицемерным куском дерьма, как и все десятилетия до него – тысяча девятьсот семидесятый уже через какие-то шесть месяцев.
— Все в порядке, — Дэйв подпер голову руками и посмотрел на него долгим взглядом, на который Роджер так и не понял, как нужно отвечать. Злился он, или скучал, или ему было все равно, Роджер понять не мог, а спросить напрямую: о чем ты думаешь, когда так пялишься? – никогда бы себе не позволил. В конце концов, Дэйв ровно так же смотрел на Нормана во время принятия окончательного решения во время записи, на новые гитары в витрине, на вечернюю газету с новостью о теракте в Южной Африке, на вечернюю газету с новостью о шайке малолетних карманников в Лидсе.
От этого до сих пор хотелось вспылить, как и в первую встречу в той забегаловке, но теперь дружба сглаживала острые углы.
От этого иногда хотелось вспылить еще сильнее.
— Но он попросил тебя? Попросил тебя сказать мне, чтобы мы оба ему помогли, — чуть не по слогам произносит Роджер.
— Я не живу в его голове, Родж. Откуда мне знать, зачем он все это делает.
— Я устал от того, что он делает.
— Но ведь он твой друг. И мой.
— Друг?
В применении к Сиду слово «друг» теряет смысл.
Вот Ник ему друг.
Сторм – друг, и По, и даже Дэйва, если постараться, можно так назвать – но не Сид. Друг – это тепло, это односложно, это просто и очевидно, это однотонное мягкое слово, в котором нет ни оттенков, ни градаций.
В Сиде же все это было.
И, возможно, есть и сейчас.
Ну конечно же, и сейчас.
Осталось только снова столкнуться с этим лицом к лицу, и Роджер не уверен, хочет ли он этого.
— Мы закончили запись альбома на прошлой неделе, — не отрывая от него глаз, продолжил Дэйв. — Нам нужно только отполировать все трэки, решить с последовательностью…
— Дождаться обложки от Сторма с По и переписать вокал к «Narrow Way», я знаю, знаю, — Роджер замолчал, заставил себя собраться, — я все это прекрасно знаю.
— Тогда ты знаешь, что у нас есть время. Нам на все хватит времени.
Время – неделя на Ибице, а потом снова в тур, и в студию, и на глупые телепередачи, и ремешок баса перекинуть через плечо, и еще столько дерьма, спланированного или нет, что и представить сложно.
Но пока у них семь дней на Ибице с непокрытой головой – чтобы солнце вышибло усталость.
На завтрашнее утро они с Дэйвом запланировали рыбалку.
— Так что скажешь?
— Ты и так знаешь, что я скажу, — ровно ответил Роджер. — Как я могу отказаться.
А теперь, месяц спустя, на часах семь утра, они сидят за микшерным пультом на Abbey Road Studios, и у них есть два дня, чтобы записать с Сидом хотя бы половину альбома, чтобы его не выпихнули с лейбла, как провальный проект, и Роджер смотрит в зеленоватое стекло, понимая, что никакие они с Сидом не друзья и никогда ими не были.
Сид ловит его взгляд и широко улыбается, так что Роджеру тоже хочется улыбнуться, и тут же начинает песню заново, не давая музыкантам по обе стороны от него подготовиться. Песня разваливается сразу.
Роджер знал, что так будет, и ждал этого.
Он ждал того, как будет больно.
И, наверное, он этого хотел.

So high you go, so low you creep, the wind it blows in tropical heat
The drones they throng on mossy seats, the squeaking door will always squeak
Two up, two down we'll never meet, so merrily trip forgo my side
Please leave us here, close our eyes to the octopus ride!

***
"Narnia?" she said. "Narnia? I have often heard your Lordship utter that name in your ravings. Dear Prince, you are very sick. There is no land called Narnia."
"Yes there is, though, Ma'am," said Puddleglum. "You see, I happen to have lived there all my life."
"Indeed," said the Witch. "Tell me, I pray you, where that country is?"
"Up there," said Puddleglum, stoutly, pointing overhead. "I - I don't know exactly where."
"How?" said the Queen, with a kind, soft, musical laugh. "Is there a country up among the stones and mortar of the roof?"

C. S. Lewis, «The Silver Chair».

Все лето шестьдесят восьмого Сид провел в психиатрической больнице в окрестностях Кембриджа.
Fulbourn Hospital находится совсем недалеко от их района.
Массивная викторианская постройка, полосатый газон – зеленый светлый, зеленый темный, зеленый светлый, зеленый темный, и так до бесконечности, – невысокий забор. Горожане стараются держаться подальше от этого места.
Одно время больница часто появлялась у Сида на рисунках.
Летом, еще какие-то семь лет назад, он ездил по городу на велосипеде, а потом рисовал – выхватывал кусочки разморенной жизни, тащил ее из настоящего мира в бумажный, цеплял кончиком карандаша, как колышком, и они так и оставались – летом, осенью, зимой, весной и следующим, совсем другим летом. Сид как-то признался, что название места привлекало его куда больше, чем колонны у входа и каштаны, скрывавшие от зевак вышедших на прогулку больных.
На оборотной стороне этих рисунков Сид имел обыкновение писать «County Pauper Lunatic Asylum for Cambridgeshire, the Isle of Ely and the Borough of Cambridge». Первые четыре слова он при этом волнисто подчеркивал.
Роджер узнал обо всем этом через пятнадцать месяцев. Он не мог себе представить, как Сид провел девяносто один день в месте, где нет тюбиков с краской, ярких ниток, проигрывателя или гитары. И ведь он сам пришел туда.
Как такое могло произойти? Он стоял в этом их холле с однотонными обоями или однотонной краской на стенах в одной из своих аляповатых рубашек с закатанными рукавами и сказал: «Доброе утро, добрый день и добрый вечер. Меня зовут Сид Барретт и, кажется, я сумасшедший»? А ему сказали: «Да нет, что вы, что вы, сэр…», взяли под руки и увели?
По дороге от машины до студии Роджер гадает, опаздывает ли Сид сегодня на запись своего альбома.
Можно вообразить, что он уже там, внутри – настраивает гитару, или листает тексты, или напевает себе под нос, или стоит, прислонившись к оконной раме, и думает о чем-то, о чем может думать только Сид Барретт.
Когда Роджер поднимается по ступенькам, его внезапно охватывает страх. У страха привкус отрыжки и потное ощущение подмышками и на ладонях. Роджер боится, что не узнает Сида, или что Сид не узнает его.
Боится, что после больницы все стало только хуже.
Боится того, что они должны будут провести два дня в одной студии, разговаривая друг с другом и смотря друг на друга.
Он боится, что они встретятся.
Сейчас.
Роджер зайдет внутрь, а Сид будет прямо у него перед носом.
Можно будет разглядеть каждую черту, каждую деталь одежды, можно будет посмотреть в глаза, сказать «привет».
Ничего из этого не случается.
Пройдя вниз по коридору, Роджер замечает в торце приоткрытую дверь. В проеме видна вытянутая фигура, которую приходится узнать вот так просто. Он не успевает подготовиться, подойти поближе, ничего сделать.
Ему кажется, что Сид смотрит в его сторону, поэтому он сейчас же сворачивает в ближайшую комнату.
Через сорок секунд он все же оказывается там, где надо. В комнате почему-то слишком много людей, а еще в ней слишком громко, хотя музыка еще не играет. Музыканты переговариваются, а Сид – нет. Он как будто транслирует тишину.
Это кажется более уместным, чем «Привет, давно не виделись, да?»
— Давно, — тихо отвечает Сид.
Его голос – эхо голоса, который Роджер помнит. С другой стороны, Роджер так часто вспоминал его, что реальность должна была уже замениться чуть более выносимой фантазией.
— Привет, — говорит Дэйв.
Бас у него на шее не нравится Роджеру, но он не подает виду и бодро спрашивает:
— Если все на месте, может, начнем?
Обращается он именно к Дэйву.
В этот раз говорить с ним легче всего. Каким-то образом он из нового и чужого стал знакомым и точно более понятным, чем Сид.
С ним, а не с Сидом Роджер вчера выступал в Белфасте, а послезавтра будет в Эксетере, а потом станет микшировать альбом, а потом снова выступать, и так далее, пока им не стукнет шестьдесят, у них не отнимутся ноги, вставные челюсти не закатятся в дырку в полу, а их молодые и красивые жены не отправят их в дом престарелых, где они будут пить кофе и курить дешевый табак, представляя, что это шампанское и марихуана.
— Что это за песня, Сид? — спрашивает Роджер за секунду до того, как Сид и музыканты готовы начать.
Сид слышит свое имя и дергает вторую струну – теперь их разделяет этот некрасивый, сиротливый звук. Сид поднимает на него глаза и хмурится.
Он такой же бледный, как всегда. Дэйв рассказывал Роджеру, как Сид подошел к нему в магазинной очереди на Ибице и вел себя так, будто они случайно оказались на одном и том же острове в одно и то же время.
Он сказал, что Сид ужасно обгорел, у него была красная и шелушащаяся кожа – и спокойный голос, когда он попросил помочь ему с записью.
Теперь они смотрят друг на друга так, как будто ничего этого не происходило.
Сид говорит:
— Ты знаешь ее, Джорджи, она называется «Golden Hair».
У него веселый голос, но глаза его не смеются.
Роджер понимает, что уже слышал эти стихи однажды – голос Сида изгибается проволокой в горле и прорывается наружу, слова щекочут что-то у Роджера в памяти, и он вспоминает.
Их было так много в то время: писем, и конвертов, которые Роджер покупал в магазине на углу, а Сид сворачивал из газет, пакетов для завтраков, старых деловых писем отца, вывернутых наизнанку и выкрашенных в лиловый; и всех этих слов, которые казались Роджеру выпачканной в чернилах и краски рукой, тянущейся к нему из конверта.

I read no more
watching the fire dance, on the floor

— Начни заново, ты сбился в середине.
— Может быть, — отвечает Сид – и, не заставляя Роджера ждать, сбивается в самом начале.
— Начни заново, ты… просто начни заново.

I've left my book, I've left my room

Роджер выходит из студии на перерыв в полдень, мечтая о хорошенько скрученном косяке. Он набирает полную грудь мерзкого скучного свежего воздуха – тут же оборачивается на знакомый сладковатый подгнивший щекочущий запашок – хочет обернуться обратно и больше не смотреть через плечо.
— Раньше ты не выходил, чтобы покурить.
— Душно там. А мы же не хотим, чтобы травка всем голову затуманила, и у них инструменты повыпадали из рук, челюсти из ртов, а мозги из ушей. Или из черепа. Или из чего там мозги выпадают, — живо отвечает Сид. — Тем более, ты всегда терпеть не мог, когда я курил в студии, а я же не хочу, чтобы ты сбежал, — добавляет он со смешком.
Должно быть, у Роджера действительно голодный взгляд, раз Сид, покрутив джойнт в пальцах, протягивает его – мол, на, что стоишь неприкаянный.
Роджер медлит, но берет у него косяк.
Он не знает, как это выходит, но их пальцы даже не сталкиваются. Роджер зажимает туго набитый джойнт в сухой табачной бумаге между указательным и средним и затягивается, чувствуя, как марихуана спускается вниз по горлу и оседает в легких.
— Хорошо, да?
— Да. Хорошо.
— Вот и славно. Как славно, что тебе хорошо.
Они смотрят друг на друга, как незнакомцы.
Пятнадцать месяцев.
Они не виделись пятнадцать месяцев. А теперь они здесь, стоят на одном крыльце и курят шмаль, как будто последних лет и не было, как будто они испарились после затяжки.
— Да пошел ты, — беззлобно говорит Роджер, не сдерживая улыбки. Они посмеиваются.
Раньше он бы шутливо толкнул Сида в плечо, но теперь страшно приближаться. Как будто, если Роджер посмотрит на него повнимательнее, окажется, что это не Сид вовсе. Что в County Pauper Lunatic Asylum его заменили кем-то другим.
Они курят молча, не прикасаясь друг к другу – только протягивают руки за джойнтом.
— Нам надо идти, — говорит Роджер, не выпуская самокрутку изо рта. Она глушит гласные и растворяет в воздухе вместе с дымом. — Они, наверное, уже ждут.
— Ждут обкурившегося продюсера, — добавляет Сид.
— Значит, так ты меня называешь? У себя в голове.
— Может быть.
— Ну а как тогда ты называешь себя?
Сид молчит, и они оба спотыкаются о паузу.
Роджер зачем-то прячет левую руку в карман и гипнотизирует взглядом кончик джойнта.
— В моей голове?.. — Сид тянет слова – выигрывает время? — Я меняю себе имя каждый день, Роджер, чтобы не приедалось, — и никто из них не готов воспринимать всерьез эту выдумку.
— Какая вообще разница, мне – никакой, — он пожимает плечами и поворачивается в сторону студийной двери, но затем передумывает и делает шаг в сторону Роджера.
Одного шага становится достаточно для того, чтобы в Роджере все замерло: пальцы, упрятанные в карман, сверкающая пламенным глазом самокрутка, дыхание.
— Ты совсем потерялся.
Слова Сида бьют наотмашь, Роджер вскидывает подбородок, слегка поворачивает голову, будто подставляет другую щеку.
— Забыл, где я живу, а? — продолжает Сид. Роджер хочет выдохнуть с облегчением, но легкие отказываются подчиняться.
— Ты знаешь же, что в моих Погожих Пенатах можешь всегда остановиться на воскресный полуденный трах? — Сид сжимает его руку с самокруткой, и та падает им под ноги, поджигая их обоих, поджигая студию, поджигая объятый июнем Лондон, поджигая весь тысяча девятьсот шестьдесят девятый год, который Роджер провел без Сида.
Они беззвучно возвращаются в студию.
— Соберись, и давай запишем еще один тэйк, — Роджер напускает холодка через микрофон. Стекло, разделяющее контрольную и комнату записи, запотевает. Музыканты, их руки на инструментах и Сид расплываются.
Роджер смаргивает, картинка становится чище.
— Начнем еще раз.
— Мне понравился прошлый раз, мы можем оставить его.
— Нет, нам нужно сделать еще тэйк, — настаивает Роджер. Он почти слышит, как стекло трещит.
— Сид, давай один раз и хватит, — чуть мягче говорит Дэйв.
— Да. Еще один раз, — повторяет Роджер, ни к кому в частности не обращаясь. Слова остаются на языке, и он проглатывает их.
Они расходятся по домам поздним вечером, и Роджер решает пойти пешком. Джуди, скорее всего, уже укладывается спать, не дождавшись его. Мысли кружат голову, и он пару раз пропускает нужные повороты. В черепе – словесная неразбериха.
Роджер думает, что ему нужно все-таки брать тот подержанный Citroën, который он хотел купить для них с Джуди, но сначала еще заехать за запчастями на ярмарку в уикенд.
Он думает, что стоит забежать в магазин за углом и купить хлеба и молока. Думает, что Сиду должно к вечеру стать так же плохо, как и ему – так плохо, что он свалится на кровать, проспит и не придет завтра на запись. Тогда все будет правильно, и им с Дэйвом не придется продюсировать песни, страдающие крайней степенью собачьего бешенства песен.
Роджер старается не шуметь – в гостиной он вслепую разувается нашаривая на столе графин с водой.
Вот он и дома, сейчас он поднимется наверх и ляжет с Джуди в постель их крошечного двухкомнатного дома, со спальней и студией с гончарным кругом. Его дом, дом Роджера и его жены, с умными книгами на полках, фортепиано в гостиной и восточными гобеленами, которые Джуди покупает на барахолках. Дом Роджера со всеми этими взрослыми вещами, в котором нет места детям и его детским проблемам.
Но все же.
Когда Роджер, подтянув ноги к животу, устраивает свою голову на подушке так, чтобы соприкасаться виском с распущенными на ночь мягкими волосами Джуди, он все же надеется, что, даже если сегодня ему приснится кошмар (а он точно приснится), то сон Сида будет куда страшнее.

Madam you see before you stand, hey ho, never be still
The old original favorite grand, grasshoppers green Herbarian band
And the tune they play is "In Us Confide"
So trip to heave and ho, up down, to and fro', you have no word
Please leave us here, close our eyes to the octopus ride!

***
Jill couldn't remember the names of the things in our world. And this time it didn't come into her head that she was being enchanted, for now the magic was in its full strength; and of course, the more enchanted you get, the more certain you feel that you are not enchanted at all. She found herself saying (and at the moment it was a relief to say):
"No. I suppose that other world must be all a dream."
"Yes. It is all a dream," said the Witch, always thrumming.
"Yes, all a dream," said Jill.
"There never was such a world," said the Witch.
"No," said Jill and Scrubb, "never was such a world."
"There never was any world but mine," said the Witch.
"There never was any world but yours," said they.

C. S. Lewis, «The Silver Chair».

— Да потому что у нас нет времени, как ты не поймешь!
Они стоят в разных углах комнаты, оба с сигаретами – они одни, и потому наконец-то можно набрасываться друг на друга и грызть плоть самыми хищными и смертоносными словами, какие найдутся в дикой фауне головы.
На самом деле, давно уже нельзя – Роджер понимает это, когда кричит: «Мы это делаем по старой дружбе, считаешь, мне нечем заняться? Считаешь, у меня жизни нет? Может, ты думаешь, что меня дома никто не ждет?»
Эти слова принадлежат прошедшему времени – событиям, в которых они были бы уместны, когда они просились наружу, но так и не были сказаны. Роджер переваривал их содержимое весь этот год, а теперь наконец может от них избавиться.
Но есть и другие слова, более злободневные – они как стервятники, готовые наброситься на умирающего – «у нас нет времени, Сид. У нас нет времени на тебя».
Сид все чаще замолкает – Роджер знает его достаточно хорошо, чтобы понимать, что тот проигрывает, вот-вот сдастся в их вербальной игре. Они так полюбили эту игру, она вросла в их жизни, как опухоль, как болезнь на двоих: менингит, плоскостопие, перитонит, белая горячка.
— Ты не умеешь оставлять прошлое в покое, — выдыхает Роджер. Он испытывает злое сожаление. Он не понимает, в какой момент Сид остался в прошлом и как он, Роджер, мог этот момент упустить.
— Я — здесь, это не прошлое.
— Да ну? — Зверек, от которого в последнее время совсем ничего не слышно, подбадривает его: смотри-ка, мальчик Джорджи, ты и тон умудряешься не повышать, только вот стужи напустил, даже моя меховая шубка не спасает. — Все. все это осталось позади. Ты и сам все знаешь. Поэтому и пришел к нему.
К Дэйву.
Сид издает смешок.
Желание выбить дверь, вырваться на улицу и больше не возвращаться дергает его вперед и тут же прибивает к месту. Шею сжимает духота, а руки кусает влажный холод. Роджеру дурно, скачущие температуры в его организме кажутся живее, чем он сам.
— Тебя это так вывело из себя?
— Может, нахрен пойдешь?
— Это я тебя пригласил.
— Вот как, значит. А теперь поди хочешь, чтобы я свалил? Верно?
Сид отступает назад, опираясь о побеленную стену. В темном вельвете на фоне белой стены – выпуклая, дышащая тень на территории омертвевшей Abbey Road Studios.
— Я ничего не хочу. Но мне нужно, чтобы вы закончили со мной альбом.
— Мы его вместо тебя заканчиваем. И еще заканчиваем наш альбом. Заканчиваем и начинаем тур по Нидерландам… Я покупаю автомобиль, — перечисляет Роджер, и лучше бы он этого не делал, потому что уверенность оставляет его с каждым следующим пунктом.
— Хочешь знать, почему я обратился сначала к Дэйву? — перебивает Сид.
— Мне похрен. И знаешь еще, что…
— Нет, не знаю.
— Я вообще не понимаю, зачем мы с тобой разговариваем. Мы не можем остаться здесь больше, чем на два дня – я сказал тебе нет, Дэйв сказал тебе нет. Мы это, черт подери, решили, потому что у нас есть обязательства, на нас полагаются люди, и мы не хотим терять деньги, которых у нас и так нет, — Роджер осекается.
Он не ушел вместе с сессионными музыкантами, инженерами и пресловутым Дэйвом для того, чтобы оправдываться, и для того, чтобы Сид просил его остаться еще на день. Продолжить утопать в этом истошном музыкальном безумии.
Сид играл на гитаре и пел, а музыканты за его спиной должны были подстраиваться к изменяющейся от тэйка к тэйку мелодии, закрывать глаза на ошибки и держать лицо и инструмент, когда ничего не выходило и приходилось пере-пере-переписывать.
Песню за песней.

And I borrowed the page
From a leopard's cage
And I prowled in the evening sun's glaze

Дэйв терял терпение более молчаливо, чем Роджер – но он сжимал гриф и ударял по струнам медиатором так, что звук выходил жестким, точно шиллинг падал на кафель, это было невозможно не заметить.
Роджер сидел за пультом, не меняя положения, чтобы конечности затекли.
Он давал Сиду указания, и это звучало, как указания врача неизлечимо больному человеку.

She was long gone, long, long gone
She was gone, gone, the bigger they come
The larger her hand 'till no one understands
Why for so long she'd been gone.

Когда-то они трое были друзьями, а сегодня переругались.
Два дня назад Дэйв вошел в студию другом Сида, и после «Мы вернемся меньше, чем через месяц, и закончим» он вышел из той же двери его другом.
Роджер не знал, как себя называть, и раньше, когда они выбивали дух из подушек Леонарда в продуваемой всеми ветрами комнате на Highgate. Сид изменился, изменился Роджер – название этого многолетнего мучения осталось прежним и неизвестным. Роджер не нашел его в словаре. словоблудие – не то чтобы он искал
Роджер не знает, кем он выйдет из этой двери сегодня. Он надеется, что собой прежним, и боится этого.
— Ты же обещал мне во всем помогать, Джорджи.
Роджер отшатывается.
Это нечестный ход, подножка – «ты обещал». Роджер, скорее всего, обещал, но когда – не вспомнит.
И его имя.
Сиду не нужно говорить, что он знает Роджера со средней школы, когда у него все лицо и спина были в прыщах, и он получил свою первую акустическую гитару – Сиду достаточно назвать его по имени, и Роджер сам себе все расскажет.
— Заткнись, — качает головой Роджер. Что бы ни было сказано в студии сегодня, завтра Роджер сюда. Но это не мешает Сиду выиграть, как всегда.
Роджер ошибся. С самого начала они спорили с Сидом не об альбоме – с этим все было ясно, еще когда Дэйв сказал: «Мы не придем завтра, друг, уж извини». Роджер решил, что им с Сидом есть, что обсудить, что Сид поймет. На самом деле Сиду плевать на запись альбомов.
На самом деле они спорят о том, помнит ли Роджер, что войны остаются в учебниках истории, мертвые обращаются в призраков, а вот болезни живых не уходят.
Роджер чуть подрос со времен, когда говорил, что хочет пойти на войну, как папа. Он уже знает, что время не линейно, а движется по спирали; что прошлое не скрывается за поворотом в зеркале заднего видения, а идет рука об руку с тобой.
Роджер помнит об этом, но даже таким, как Роджер, приходится об этом напоминать.
«Ты же обещал мне во всем помогать, Джорджи».
— Закрой рот и больше никогда его не раскрывай.
— Разве тебе не нравится мой рот? Насколько я помню, раньше больше всего тебе нравилось, когда он был открыт.
Роджер отшатывается.
— А сейчас, значит, не нравится, — скучающе подытоживает Сид, сцепляя руки на груди.
Кролики. Роджер с детства стрелял по кроликам и любил это занятие – кролики, кролики, пальба, – пальнуть бы по вельветовой тени напротив и заставить ее замолчать, как он заставлял молчать на полянах кроликов – кролики, кролики.
Но ведь Роджер тоже кролик.
Просто у него есть на плече ружье.
А у тени нет ничего, кроме позволения появляться и исчезать, когда ей вздумается, как и положено тени.
Она может пропасть совсем только безлунной беззвездной ночью, когда необъемлемая тень сожмет в объятиях половину Земли, и все крохотные темные силуэты сомкнут ряд черных плеч и заснут во мраке.
Ружье, Роджер, поможет, только если наставить его на себя.
Он вздрагивает, на один глупый миг представив, что это не Сид вовсе, а тень – тень его самого.
С ней он беседует, спорит и ругается.
Ей он проигрывает.
Времена не меняются, меняются обстоятельства и подход к ним. что сказал зачем сказал
Роджер пошел на войну – он воюет с самим собой и проигрывает.
Тень покачивается с пяток на носки и шагает вперед, превращаясь в Сида.
Он выглядит усталым, растерянным – по нему видно, где он провел лето – он выглядит контуженным.
Победившая сторона не всегда выходит из сражения с меньшим количеством потерь.
— Счастливо погреметь в Голландии, — завершает разговор Сид и идет к двери, скользнув у самого плеча Роджера.
Онемевшее тело делится на две равные доли – территорию засухи и территорию стужи, – когда за Сидом закрывается дверь.
Он вышел из студии Сидом, старым добрым Сидом, но Роджер не уверен, кто это – человек или его тень.
В июне компанию зверьку составляет другая тварь – пустота.

Isn't it good to be lost in the wood
Isn't it bad so quiet there, in the wood
Meant even less to me than I thought…

***
"What is this sun that you all speak of? Do you mean anything by the word?"
"Yes, we jolly well do," said Scrubb.
"Can you tell me what it's like?" asked the Witch (thrum, thrum, thrum, went the strings).
"Please it your Grace," said the Prince, very coldly and politely. "You see that lamp. It is round and yellow and gives light to the whole room; and hangeth moreover from the roof. Now that thing which we call the sun is like the lamp, only far greater and brighter. It giveth light to the whole Overworld and hangeth in the sky."
"Hangeth from what, my lord?" asked the Witch; and then, while they were all still thinking how to answer her, she added, with another of her soft, silver laughs: "You see? When you try to think out clearly what this sun must be, you cannot tell me. You can only tell me it is like the lamp. Your sun is a dream; and there is nothing in that dream that was not copied from the lamp. The lamp is the real thing; the sun is but a tale, a children's story.

C. S. Lewis, «The Silver Chair».

Им со Стивом удается поставить новые запчасти на его первый автомобиль.
У Стива острый глаз на дефекты и ненависть к инструкциям мелким шрифтом на обороте. По его словам, он говорит на двух языках: на «обузданном кокни для приезжих» и на «том английском, который приезжим противопоказано слушать». «У тех, кто не привык, от него уши в трубочку сворачиваются, сечешь?» Роджер сечет, но все равно спорит – твердит, что может разобрать любой акцент, на что Стив всегда многозначительно хмыкает и заказывает еще пинту эля.
С автомобилем Стив вызвался помогать сам. Его манера работы прямо противоположна тому, что делали Дженнер с Кингом. Стив – осмотрительный и приземленный. Его интерес к музыке начался и закончился появлением в одной сцене на съемках документального фильма про Боба Дилана.
— Cитроен – дерьмо для лягушатников, — заключает он, когда они с Роджером сворачивают за угол и останавливаются перед припаркованным у обочины автомобилем.
Кремовый цвет машины мозолит Роджеру глаза, но если и перекрашивать ее, то только после того, как они со Стивом все починят.
Это мало отличается от разговоров в барах после концертов – Стив предлагает, щелкает языком и замолкает, а Роджер препирается – скорее сам с собой.
— Что ты вообще в машинах понимаешь? — деликатно интересуется Роджер, пока Стив деловито осматривает купленные запчасти.
— Уж побольше тебя. На кого ты там учился? На философа?
— На архитектора жилых зданий.
— Во-о-от, а я – на счетовода.
— Значит, ты по сути математик, как и я.
— Да какой из тебя математик? Была у меня одна барышня, тоже вот на архитектора училась, и вот что тебе скажу – ни рыба ни мясо! Мозгов вроде побольше, чем у всяких любителей словесности, но до точных наук им не подняться.
— И это великое знание открылось тебе до того, как она тебя отшила, или после? — Стив делает вид, что не услышал подколки, позволяя Роджеру довольно улыбнуться.
— А твоя миссис будет теперь разъезжать на машине? Никакой больше подземки? — меняет тему Стив, пока его руки рыщут под капотом.
— Не только миссис, — Роджер кривится. Такое обращение, как и архитектура Тюдоров, водевильные напевы концерт-холлов и секс лишь после свадьбы, ассоциируется у него с заскорузлым прошлым.
Тем более, Джуди так и не взяла его фамилию.
— Да когда ты время-то найдешь для своей новой лучшей подружки? — Стив хлопает по ветровому стеклу и возвращается к осмотру внутренностей.
— Считаешь, после лондонских концертов у меня не будет сил сесть в машину? — кривит губы Роджер.
— Да сесть-то ты, конечно, сядешь. Кто тебя остановит. Черт, тут масло везде, брюки уже изгваздал. Так вот… сядешь ты, а потом уснешь за рулем, и тогда пути у тебя два – либо сам сыграешь в ящик, либо сядешь за то, что кто-то сыграл в ящик по твоей вине. Ты послушай меня, я старше, лучше знаю, сечешь, Уотерс?
— У нас с тобой разница в возрасте года три не больше, — сухо сообщает Роджер.
— А такое иногда ощущение, что десять, — смеется Стив. — Видишь, с машиной тут тебе помогаю, без меня ты бы, поди, неделю маялся.
— Кто же виноват, что в тебе умер автомеханик? И зачем ты вообще в менеджеры подался? Была бы у тебя непыльная работа на заправке, — парирует Роджер.
— Язва, — бурчит Стив и закрывает капот.
Металл лязгает о металл, и на этот звук, будто на звон колокольчика, на крыльцо выходит Джуди.
Этим летом она подолгу сидит дома, порхает из кухни в студию в свободном легком платье, с руками, вымазанными то в лимонном соке и томатной пасте, то в глине. Сейчас она спрятала отросшие волосы под косынкой, значит, точно работала – мяла, резала и раскатывала глину. Что она начала сегодня: высокую вазу или приземистый горшок, миниатюрное блюдце или крупное блюдо, лишенную пола и возраста стоячую фигурку или барашка из одинаковых глиняных шариков для украшения тумбочки в прихожей?
Роджер не может не завидовать такому богатству выбора. Все, что может создать он – это песню или еще одну песню. Единственное, что бодрит его, когда он слышит звук запущенного гончарного круга – это растущий в последние месяцы гонорар, на который он теперь может покупать туфли, колбаски, цветы на праздники и эмаль для глиняных изделий.
Самую дорогую эмаль, которую только можно найти в художественном магазине.
— Добрый день вам, — кивает Стив и подходит к крыльцу. Несмотря на то, что Джуди стоит на две ступеньки выше, она остается чуть ниже их обоих, и, кажется, сама это замечает. Такая несправедливость природы заставляет ее прищуриться и склонить голову. Она делает так всякий раз, когда чем-то недовольна – когда запаздывает утренняя газета, выкипает молоко, подсыхает подготовленная с вечера глина.
Когда они с Роджером ссорятся – но, как бы она ни наклоняла голову, маленьким чувствует себя Роджер.
— Стив О’ Рурк, я – менеджер группы вашего муженька, если вы вдруг не в курсе.
— Я в курсе, — лаконично отвечает она, — и не вдруг, — ее лицо смягчается, голос приобретает приветливые, плавные интонации, — меня зовут Джуди. Сейчас время обеда, не хотите остаться?
Роджер прячет удивление, вытирая пот с лица. К ним редко заходит кто-то из его коллег – Джуди не может поддержать разговор о последних вышедших пластинках, и ее скованность во время этих бесед передается Роджеру.
Можно было бы представить, что на одной волне их держат обручальные кольца, но оба они лежат в нижнем ящике шифоньера вместе с деньгами на черный день, истрепанными по краям документами и гранатовыми украшениями, которые достались Джуди после смерти прабабки.
Джуди расслабляется только во время обедов со знакомыми из частных галерей и Ником с Линдой – перебранки между ними, недавно обвенчавшимися, кажутся ей очаровательными.
— Ты можешь не похлопывать по тарелке? Салат на стол летит, а кто потом убирать будет? Не ты, а Роджер с Джуди.
— Я не похлопываю, а стучу, Линди, ударники стучат.
— А я думала, что стучат стукачи.
— Из личного опыта, милая? Ты же знаешь, что я не могу перестать стучать, как перестану – этот страшила за столом, да, Джуди, вот этот, твой муженек, ага, свернет мне шею после концерта.
— Замещаешь барабаны чужой посудой?
— Я просто стучу, потому что люблю стучать, не ищи ты этих символов. Я же не говорю во время наших ночных рандеву, что ты чем-то там замещаешь флейту?
Словом, Ник с Линди совершенно непринужденно ведут разговоры, которые Роджер с Джуди не смогли бы вести, даже пришли им BBC готовый сценарий.
Наверное, это Джуди и привлекает – может, она смотрит на этих двоих и воображает нечто похожее между ней и Роджером, или между ней и одним из покупателем ее изделий, или между куклой Эдисона, стоящей на страже ее комнаты в Кембридже, и костюмом ее отца на вешалке.
Кукла шамкает «Twinkle, Twinkle Little Star», а костюм кружит ее в вальсе под неслышную музыку несуществующего оркестра, которым дирижирует Джуди.
Должно быть, это единственная музыка, которая ей по душе.
Pink Floyd, как и другие современные группы, она слушает, только когда Роджер ставит очередную пластинку на проигрыватель.
— Да нет, я пойду домой, у меня дел полон рот. Но спасибо за приглашение.
Роджер почему-то испытывает облегчение от отказа Стива. Он коротко жмет ему руку, втискивая в прикосновения благодарность, и машинально провожает Стива взглядом до поворота.
— Тогда пообедаем вдвоем?
У Джуди сосредоточенное, посерьезневшее после ухода Стива лицо и застывшая на губах улыбка – как будто из той же глины, что подсыхает в тазу на втором этаже их дома.
Роджер не выдерживает первым:
— В чем дело?
— Ты вчера был в студии, да?
Роджер знает, о чем Джуди собирается его спросить. Еще он знает, что она злится и нервничает – потому что выковыривает застывшие глиняные катышки из-под ногтей и старается поменьше моргать.
Все, кто однажды работал в школе, умеют глядеть со сжатыми губами, трепещущими крыльями носа и не моргая.
Что мать, что Джуди – когда предчувствуют ложь, нацепляют на себя эти взгляды, и результат не заставляет себя ждать.
Роджер всегда говорил своим женщинам, что они были намерены услышать.
— Да, в студии, как я тебе и сказал.
— Я думала, вы уже закончили работу над новой пластинкой.
— Это был другой проект.
— Не помню, чтобы ты о нем говорил.
Роджер дает себе выдохнуть и, собравшись, встречается с Джуди глазами.
Он надеется, что она поймет – сейчас не лучшее время для признаний, ему тревожно и муторно и без ссоры в выходной день. Но она, конечно же, не понимает.
— Я не говорил тебе о нем, Джуд.
Как она может знать, что ему тревожно и муторно, если Роджер ни разу об этом не обмолвился – поэтому она продолжает в том же напористом тоне:
— Вчера ты сказал, что тебя не будет допоздна. Что ты будешь работать над альбомом. Что вам нужное многое переделать. Но все это не так, да, Родж? — она обнимает себя за плечи и быстро договаривает: — Я знаю, что все было не так.
Она разворачивается к двери и проникает внутрь. Последнее, что Роджер видит перед тем, как дверь захлопывается у него перед носом – это взметнувшийся подол ее расшитого красными розами платья.
Длинные зеленые стебли, треугольные, слегка изогнутые к концу шипы и распускающиеся, пышные бутоны – подарок для Джуди, приобретенный без причины или намека. Купленный Роджером просто так, просто потому, что он может теперь себе это позволить.
Он идет за ней в дом и пытается поймать ее ладонь, когда она останавливается у плиты, не отводя взгляд от пузатого чайника.
Джуди вырывает руку и прижимает ее к груди.
— Все было не так, — повторяет она, — а значит, ты мне наврал.
— Послушай, я просто не хотел тебя волновать. Я не работал над нашей пластинкой, это так, но я был в студии.
— Ну конечно, — зло произносит она.
— Это пластинка другого музыканта. Мы с Дэйвом помогаем одному нашему другу, — она все еще отказывается смотреть на него, и Роджеру приходится продолжить, — это Сид. Мы помогаем Сиду с сольным альбомом. Я не обманываю тебя, Джуд, ну повернись.
На этот раз она слушается, и они стоят совсем близко друг к другу.
— Зачем ты опять делаешь это?
— О чем ты?
— Опять работаешь с ним, я об этом, — она повышает голос, и тот срывается, и она накрывает свой рот руками.
Роджеру кажется, что они дрожат, но возможно, это его глаза подводят, потому что мир начинает тускнеть и трепыхаться.
— Я помогаю ему, потому что мы друзья.
— Вы были… — Джуди шумно втягивает воздух и только после этого решается продолжить, — вы ими были. Но уже давно нет. Ты и не разговаривал с ним после того, как он ушел из группы.
— Послушай, послушай меня, — Роджер кладет руку ей на плечо, и то, что она не пытается высвободиться, позволяет ему думать, что он ничем не подвел свою Джуди, — Джуд, я обещал, что помогу. И я сдержу слово, я закончу то, что начал, вот и все, понимаешь меня?
— Ты солгал. Опять.
— Прости меня.
— Ты вечно врешь.
— Это не так.
— Так! Мне напомнить, сколько раз это было? Считаешь, я совсем дурочка, ничего не помню?
— Джуд, бога ради…
— А мы обещали друг другу, что не будем врать. Что будем всем делиться.
— Делиться для чего? Для того, чтобы ты допрашивала меня, как это я мог согласиться помочь Сиду?
— Мы должны делиться, потому что мы — муж и жена, мы — семья, а в семье не должно быть секретов! Неужели было сложно вчера сказать мне правду?..
— Я не сказал, потому что ты бы не поняла!
Выкрик вылетает и попадает в них обоих, заставляя отступить друг от друга. Роджер трет глаза, словно пытаясь загнать их себе в череп и растирая по лицу предательские слезы.
— Ты не понимаешь, почему… почему это важно, почему я не могу этого не делать, — тихо произносит он.
— Но ты ведь никогда не рассказываешь мне, — Джуди отступает от него и, натолкнувшись спиной на деревянный край стола, разрешает себе отвернуться.
Роджер знает, что она хотела сделать это, еще когда он подошел к ней вплотную, блестя влажными глазами.
За три года совместной жизни – ночей в одной постели, завтраков в эту постель и неизбежных ссор Роджер не научился сдерживать слезы каждый раз, когда Джуди злится на него, а она поняла, что мужские слезы ее злят.
Потому их конфликты разрешаются быстро – каждый находит угол, где можно переждать бурю, считать трещины на потолке и известных сторонников лейбористов.
— Прости, прости меня, — у Роджера получается совладать со скачущим голосом. — Я не хочу, чтобы ты злилась из-за всего этого дерьма. Правда, Джуд, Джуд… милая, прости меня.
— Я не злюсь, — она смотрит на него с другой стороны комнаты, поверх двенадцати футов ковролина, стола крошечного телевизором с авангардной прической из проводов на высокой шаткой этажерке.
Все это они купили вместе, и это практически все, что у них есть своего. Но в такие моменты кажется, что всю мебель и всю декоративную мелочевку можно разделить на ту, что принадлежит Джуди Трим, и ту, что принадлежит Роджеру Уотерсу. И ни одна из этих вещей не является общей.
— Я разочарована в тебе, Роджер, — просто говорит Джуди.
Выходной тянется неспешно, и молчание еще его замедляет.
Роджеру только и остается, что просидеть весь день с черновиками песен и неподключенной бас-гитарой – нарушать тишину он совсем не хочет.
Ночью Роджер терпеливо ждет, когда Джуди уснет, чтобы залезть к ней под одеяло. Он старается дышать как можно глубже, словно вдыхает крепкий сон, но мысли его не отпускают.
— Вчера звонил некто Смит, Натаниэль или Норман, тебе лучше знать, – сказала Джуди, придя в сумерках в спальню. — Просил передать тебе, что репетиции придется перенести на неделю, и на студии никто не требуется. Не знаю, интересно тебе это или нет, но я не собираюсь ничего от тебя утаивать, видишь?
Вместо сна ему в голову приходит воспоминание о вчерашней записи.
Первой после почти что месячного ожидания.
Когда Роджер сел за микшерный пульт и поздоровался со всеми музыкантами одновременно, Сид тут же поймал его взгляд, притянув к себе.
Роджер посмотрел в его бутылочно-зеленые глаза и не смог понять, кто больше ждал продолжения записи альбома – Сид или он сам.

Hold you tighter so close, yes you are
Please hold on to the steel rail

После шестнадцатого тэйка Роджер прекратил их считать.
Как и месяц назад, Сид не собирался помогать им с Дэйвом ни в каких решениях насчет треков. Роджер напрягался, курил, кашлял, тер переносицу и заставлял свой голос звучать твердо.
— Музыкантам невозможно под него подстроиться. Он коверкает ритм, песня выходит совершенно бессмысленной, ты слышишь это? — спросил Дэйв на выходе из студии.

…in steam
Skeleton kissed to the steel rail

— С Сидом все выходит бессмысленным, — ответил Роджер.
Он был выжат, перспектива на завтра была не лучше. Одичавшие в закутках головы мысли не пропускает к Роджеру сон. К рассвету он отключается.
К Роджеру приходит заманчивое видение – молодой красивый человек. Совсем как в семнадцать лет, Роджер не может понять, женщина это или мужчина. Они занимаются любовью, и Роджер не чувствует ничего, кроме тепла, легкого, как цыплячий пух и обволакивающего, как крепкая марихуана. Человек все еще совсем рядом, когда в видение заваливается Стив.
Стив что-то несет о том, что человек болен триппером, и Роджер не успеет добраться до больницы.
— Сучий триппер теперь и у тебя, Уотерс! Белые тапочки в зубы и на кладбище, дружок.
Перед смертельно больным Роджером нет зеркала, но он умудряется увидеть себя со стороны. Таких сухих глаз у него еще никогда не было, а теперь уже никогда не будет.
Страха нет, и ждать его появления нет времени, нужно дико и грохочуще дожить жизнь, помереть с музыкой, но Роджер не сходит с места.
Пожалуй, он посидит здесь и подождет свой страх. Он столько лет жил с ним, а значит, и умереть без него нельзя. Отдать концы без такой понятной Роджеру вещи слишком страшно, и потому он ждет.
Страх приходит со звоном будильника.
Вот и конец – Роджер примиряется с судьбой и открывает глаза.

The winds they blew and the leaves did wag
They'll never put me in their bag, the seas will reach and always seep
So high you go, so low you creep…

Продолжение в комментариях.

@музыка: The Smiths - I Know It's Over

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

@музыка: ---

@настроение: ---

@темы: delicatessen, Memory of a free festival, bookworm, X-Men

William Butler Yeats. "No Second Troy".

Why should I blame her that she filled my days
With misery, or that she would of late
Have taught to ignorant men most violent ways,
Or hurled the little streets upon the great,
Had they but courage equal to desire?
What could have made her peaceful with a mind
That nobleness made simple as a fire,
With beauty like a tightened bow, a kind
That is not natural in an age like this,
Being high and solitary and most stern?
Why, what could she have done, being what she is?
Was there another Troy for her to burn?

Illustration by Edward Gorey.

@музыка: Peter Gabriel - Mercy Street

@настроение: death and corpses all around, surely.

@темы: delicatessen, fine-artish, bookworm

@музыка: ---

@настроение: это лучший подарок на день рождения.

@темы: limelight, Ulysses, Memory of a free festival, harold demure

Есть такие фильмы или сериалы, которые ты смотришь и думаешь: "А какого черта это не я написал? Это же будто списано с моего подсознания! Неужто мой дух вселился в сценариста и оттого его так разнесло?!" Например, смотря "Сыщика" Кеннета Браны, у меня возникает именно такое чувство. Или "Тома на ферме" Ксавье Долана. Или "Дело Вкуса" Бернара Раппа Соня, я тебе это очень рекомендую. С отдельными героями даже легче, типа, всякие Расты Колы то и дело выскакивают из воображения. Это я к чему - вчера, псевдо-готовясь к экзамену (который я уже провалила сегодняшним утром), я скачала сериал "Путь" с Аароном Полом, Мишель Моноган и Хью Денси, который повествует о некоем культе и противоборстве выросшего Джесси Пинкмана с нарциссичным и очень проблемном лидером самого культа, которого играет Денси. Герой Денси, Кэл Робертс, как раз из разряда персонажей, от которых мне хочется рвать себе волосы на голове и причитать: "Меня обокрали! Это же человек из моей головы! Почему его уже умудрились написать?!" Даже безотносительно моей страсти к этому персонажу, герой Дэнси действительно отлично прописан. Он проходиться по всем моим эрогенным зонам - тут и комплекс бога, и репрессия, и долгожданный психоз, и "Я не ем в присутствии "паствы", это было бы слабостью", и сексуальные перверсии, и кашель вместо плача, и вечное прослушивание дешевых пластинок по становлению себя, и умерший папочка и наплевавшая на него мамочка, и конечно же конечно же! алкоголизм.

Я, честно говоря, никогда не считала Хью Денси за хорошего актера. Он у меня был примерно в лиге с Томом Хиддлстоном и Мартином Фрименом, людей с безусловным количеством таланта, но лишенных особой глубины. На них очень приятно смотреть и их очень приятно слушать, но, просмоторев с ними много картин, начинаешь замечать, что в принципе они играют по одному и тому же принципу и не всегда выдерживают уровень психологизма, который нужен для той или иной сцены. Хью Денси мне всегда казался именно таким, хотя виной тому чертов "Ганнибал NBC", после трех лет преслая рожа Уилла Грэма мне приелась, а вместе с ней и загробные интонации, гомоэротичные полу-шепоты-полу-вскрики и проч.. В "Пути" же Дэнси меня невероятно приятно удивил, он играет совершенно иное, непохожее ни на одну его предыдущую роль, начиная от скованных, но идеально выпрямленных плеч и заканчивая разящими наповал взглядами редко смаргивающих глаз, взглядами, которые за секунду могут стать мягким и понимающим приглашением, которое конечно же является приглашением на казнь. Какого Драйзера он играет, каноничнее не придумаешь. И сразу становится видна разница с Аароном Полом, который, как я уже заметила вновь играет Джесси из разряда "десять лет спустя".

В общем, я рекомендую сериал.

...

Теперь размышляю, было ли отсутствие упоминания об актерских способностях Мишель Моноган проявлением скрытого сексизма или же напротив, безусловное принятие ее таланта? И да, она вновь играет жену-Марти-Харта, но более прокаченную версию, плюс, когда я буду снимать полнометражное кино про моих сказочных родителей, то приглашу ее на роль моей матери без прослушивания.

Попутная мысль - сейчас все решат, что это мой новый способ выпендрежа - писать про драматический сериал, когда все вопят про "Гражданку", но нет, я вчера ходила на эту самую "Гражданку" и даже осталась довольна, и нет, это не мой способ выпендрежа, если только не глубоко подсознательный...

@музыка: Daniel Spaleniak – Nothing To Do

@настроение: faking it.

@темы: cinematographe, delicatessen

UPD: да да да да да да да да !

продакшен закончен.


__________________________________________________________

Завтра — первый день сьемок моей (почти) первой короткометражки.

Я так нервничаю и так радуюсь, а потом вновь нервничаю. Но больше, благо, радуюсь.

Удачи мне. (Чтобы я была таким же супер-боссом, как Билл в The Deadly Viper Assassination Squad. Или, как Генерал Хакс в последних "Звездных Войнах". Или, как я сама.)

@музыка: Rodriguez - Rich Folks Hoax

@настроение: sleepy

@темы: limelight, Memory of a free festival, harold demure

I don't remember
the last time I came
crushed down by the blanket
and the sweaty body
with the imprint of my face
on the saliva-spotted pillow
and wet red opening between my legs
and post-coital cigarette between the lines
and nothing but the clothes
between us.

I don't remember
the last time I drank
numbed by the illicit taste
and the shred of glass
with the cracked bottle
in my cracked blood-leaking fist
and clumps of digested food on my shoes
and promise of a hungover on the calendar sheet
and nothing but the only glass
on my table.

I don't remember
the last time I took a break
got run over by the car
and bones ground
with my well-tailored skin
rubbed into the asphalt
and my invisible broken crutches from my therapist
and my monochrome depression oozing from the wounds
and my acidic psychosis from the concrete jungle
I've been nurtured in.

I still do remember
my peanut butter preferences
my Social Security Number
my deepest darkest secrets
(that are actually neither deep, nor dark).
But what I can't, yet want remember —

the spring. My boyfriend who died in 2008. My breath.

@музыка: Peter Gabriel - Signal To Noise

@настроение: depression all over again.

@темы: стихоплетение, Жили были Кэнди и Ден, и все у них было отлично в тот день (с)

Anne Sexton. "After Auschwitz".

Anger,
as black as a hook,
overtakes me.
Each day,
each Nazi
took, at 8: 00 A.M., a baby
and sauteed him for breakfast
in his frying pan.

And death looks on with a casual eye
and picks at the dirt under his fingernail.

Man is evil,
I say aloud.
Man is a flower
that should be burnt,
I say aloud.
Man
is a bird full of mud,
I say aloud.

And death looks on with a casual eye
and scratches his anus.

Man with his small pink toes,
with his miraculous fingers
is not a temple
but an outhouse,
I say aloud.
Let man never again raise his teacup.
Let man never again write a book.
Let man never again put on his shoe.
Let man never again raise his eyes,
on a soft July night.
Never. Never. Never. Never. Never.
I say those things aloud.

I beg the Lord not to hear.

@музыка: ---

@настроение: I am right there right now.

@темы: delicatessen, bookworm

Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  udemia
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
"И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Screenshot from the film «La Vallée» (1972) by Barbet Schroeder.

Глава пятнадцатая. I live, I die

Глава пятнадцатая. I live, I die

All is never enough.
And tomorrow never knocks.
And neurosis pretends to laugh.
And we are driving and I count my locks.
And the door is never open.
And never closed.
And my land is for no man.
And I am restless and dozed.
And the promised land is never home.
At least for me.
And my arrival flight is never to Rome.
And nothing and no one is free.
And the page is white and darkness is too light.
And I am the sea when it dries out.
And when I strike I'm always on the right.
And I can get drunk on his tales and stout.
And I don't look back but I attempt.
And the attempts never count.
And I'd love to but I can't tempt.
And my family's falls are on my account.
And no one comes. (Please, please.)
And no one calls or answers.
And I wanna be teased and be a tease.
And I gonna go mad and have all the cancers.
And I am with you and I am alone.
And I need him, but him needs her needs.
And can someone throw me a bone.
And can I cut my belly so it bleeds.
And I am wrong and he know that I'm right.
And I want to leave you and sever.
And he is my Auden's song and noon and midnight.
And this is it and this is forever.

Если не чувствуешь себя цельным без призового золота, оно тебе не поможет.
Но чтобы узнать об этом, нужно выиграть забег и получить его.
Америка – это забег.
После тура группы либо взвиваются на музыкальную вершину, либо падают, раскалываются (сколько музыкантов – столько кусков), и ни хиты, ни поклонники в родной старушке-Англии не помогут.
Роджеру нравится думать, что у них есть все шансы пережить этот тур.
Янтарь Southern Comfort омывает мышцы, огибает органы, отдается отрыжкой в горле и проникает в речь:
— Не хочешь глоточек?
Дженис откидывает голову, смеясь, и протягивает руку за бутылкой. От алкоголя в Роджере ее некрасивый приплюснутый нос красиво заостряется, а наброшенная на плечи шуба переливается жемчужно-серым.
Реальность будто обмазана масляными красками.
— У меня есть такая дома. Шуба такая. Для концертов.
— Это потому, что вы все там в Англии мне подражаете!
— Нет, — гогочет Роджер, — это потому что я – такая стильная дамочка!
Теперь смех слышен со всех сторон; Дженис толкает его в бок, выхватывает бутылку виски и, раскинув руки, выходит на сцену.
Ее голос гремит и падает со сцены раскаленным дождем.
Дженис делает то, что никогда не получалось у самого Роджера. Она поет, и строчка остается торчать у нее в уголке рта, как сигара, и она так лукава, почти снисходительна к своей хозяйке и всем присутствующим.
Может, дело даже не в Дженис, а в Америке.
По телевизору, с постаментов в Hyde Park, в богемных клубах вечно твердили, что в Америке все лучше, там парни говорят о деньгах и престижных колледжах, о потере девственности и войне во Вьетнаме, о сексе и диком Западе, о Рите Хейворт и Дорис Дэй и о том, что стоит, пожалуй, пристрелить очередного президента.
Может, родись он в Америке, Роджер смог бы выйти на сцену так же свободно, как Дженис.
Он бы не думал о том, что нос у него как дверная ручка, а челюстью можно забивать гвозди.
Родись он в Америке, у него была бы подружка-чирлидерша, он бы мог жарить блюз со своими черными друзьями, и его папа по вечерам возвращался бы с работы домой.
Аплодисменты. Все для Дженис.
Роджер видит ее глаза.
Она не спешит. Она смотрит на людей, прижавшихся к сцене так, точно их распинают во имя шоу. Должно быть, она спрашивает себя, принадлежит ли она этому месту – хотя ей плевать на ответ. Она знает – никто не втопчет ее в грязь, а если кто-нибудь попытается, она встанет и отряхнет одежду.
И только.
Страсть вьется вокруг Дженис, и она позволяет ей пропитать воздух, и наблюдает за ней, не опуская глаз.
Потом она начинает следующую песню.
Роджер покачивает головой в такт музыке и отбирает у Ника косяк. Виски, травка, девицы и солнце Калифорнии, пекущее картошку, макушки и новых звезд. Можно представить, что это солнце сотворит самое настоящее чудо и обжарит сумасшествие последнего полугода так, что его кровяные тельца свернутся, оно прекратит пульсировать в их телах и погибнет, издав свой последний крик…
Последний крик.
Последним криком этого лета стала «Scream Thy Last Scream».
Они все ее ненавидели. Они записали ее с первого тейка и больше не возвращались к бренчащим звонкам, ускоренной квакушке, сумасбродной лирике и слабейшей вокальной партии.
Сид принес им ее, сказав, что это лучшее, что он написал в последние месяцы, и улыбка, с которой он, сложа руки на груди, слушал запись, словно говорила: «Вот вам новехонький сингл, кррре-ти-и-и-ны».
Возможно, во всем этом есть скрытое значение.
Возможно, в этой песне есть никем ранее не рассказанная история, история о том, как кто-то просыпается утром, чтобы купить яиц и сделать себе омлет, и идет в супермаркет, а там его настигает смерть, и он падает, и с ним падает картонка и они оба бьются об пол.
И они оба разбиваются.
Тогда старуха с метлой в одной руке и тряпкой в другой нагибается и вглядывается в пустоту глаз кого-то и липкую желтизну разбитых яиц.
Тогда она тычет в тебя пальцем, и ты не понимаешь, в чем ты виноват: в смерти кого-то или в битой скорлупе. Ты не понимаешь виноват ли ты. Но она утверждает, что да, и несмотря на то, что весь магазин молчит, ты знаешь, что они с ней согласны.
Тогда она выметает тебя из магазина.
Тогда ты идешь в место, которое в документах указано как «дом», и включаешь телевизор, и смотришь его ночами напролет, потому что так поступают люди, которые отчаялись и не знают, что еще они могут сделать.
Ты смотришь телевизор, пока электричество в доме не отключают за неуплату.
Тогда ты задаешь себе вопрос: зачем ты пялился в экран все это время? И отвечаешь, что смотрел ящик, потому что его смотрят все.
Тогда на потухшем экране становится видна тень кого-то, чей призрак ты, уже и сам не помнишь как, унес из супермаркета; он все это время стоял за твоей спиной, но ты был слишком увлечен «When little sisters play it tough they make the boys’ life pretty rough! Buy Kellogg’s Corn Flakes!»(1), чтобы узнать, виноват ли ты в смерти кого-то и в том, что дюжина замороженных детишек одной курицы нашли свое последнее гнездышко на полу лондонского супермаркета.
Тогда ты оборачиваешься, и выходишь из здания, и идешь в супермаркет, и покупаешь картонку яиц, и тень кого-то идет за тобой, и ты возвращаешься и записываешь эту историю, пока его тень лежит на бумаге.
Ты записываешь историю о крике.
О крике кого-то, когда тот падал вниз с высоты своих шести футов; или о крике двенадцати невылупившихся птенцов; или о крике старухи-уборщицы; или о крике из телевизора, когда ты нажал на кнопку «Вкл.»; или о твоем собственном, потонувшем в тишине месте, которое ты называешь домом, и в разговорах с другими людьми. Или о крике, которого все вокруг ждали, но он так никогда и не прозвучал.
И тебе нравится последнее предположение.
Именно тогда эта история заканчивается и начинается другая.
Возможно, во всех людях есть история, которую они хотят, но не могут рассказать – возможно, в том, как Сид спел ее, в том, как он накладывал шум толпы после каждого из куплетов, в том, как накручивал на палец сальную прядь волос, в том, как он соединял несоединимые слова на бумаге, во рту, в голове, в том, как молчал почти все время, что был в студии — во всем этом есть история, которую Роджер не может понять.
А возможно, во всем этом нет никакой истории.
И это намного страшнее.
Возможно, все это просто шутка.
Сид смеется над ним.
Ведь он смеялся.
Этот сукин сын смеялся, когда Роджер вчера пришел к нему в номер и обнял его. Несколько лет назад, когда они только кинулись друг к другу, он делал так каждое утро – еще не разлепив глаза, шарил по другой половине кровати рукой, всякий раз готовясь не найти ничего, кроме холодной простыни.
Тогда не было денег, были Боб Клоуз, поправка Лабушера, меняющиеся как перчатки названия, ежедневные путешествия из Highgate в университет и обратно, чертежи подвалов банков для фирмы Fitzroy Robinson & Partners, работу в которой он бросил совсем недавно и, конечно же, сны, переставшие быть снами, когда они с Сидом вытряхнули друг друга из одежды на проседающей кровати в доме Майка Леонарда.
Сейчас у них есть контракт со студией и ее молоточки, стучащие им по вискам, морзянкой выбивающие: «Сингл, сингл, сингл. сингл, синглсинглсинглсингл!!!»
…
..
—.
——.
.—..
На студии говорят, что после очередного хита дела Pink Floyd обязательно пойдут в гору – что они смогут позволить себе новую аппаратуру, домик с дизайнерскими обоями от Morris & Co, еще больше молящихся на них девиц, большие залы, большие деньги, большие контракты.
Но все это — большие лживые обещания, потому что очередного хита не будет.
Поэтому они кричат.
Возможно, в последний раз.
В тот же самый августовский день они начали записывать песню Роджера.
Роджер так ее и называет у себя в голове — «его песня».
Это его первая песня после «Take Up Thy Stethoscope And Walk», и Роджер знает, что она куда лучше.
Он написал ее дома, сидя на полу в тишине воскресного утра, пока Лила шила себе платье из занавески. Иногда она поглядывала на Роджера, расправляла складку-другую, меняла нитки или выбирала иголку нужной толщины.
Джуди еще не вернулась с ярмарки, куда ходила за красной глиной, и Роджер ждал ее, чтобы в кои-то веки позавтракать вместе. Джуди бы нарезала салат, он бы открыл бутылку сидра, и они бы ели прямо в постели, притворяясь, что только встали, и не провели утро выходного дня в разных концах города.
— Юджину очень нравится твоя группа, — сказала Лила, разрывая нить зубами.
Роджер зацепился за слова «твоя группа» и усмехнулся, сильнее проведя по струнам.
— Но он всегда на работе, когда вы выступаете.
— А у вас есть наша пластинка?
— Куда нам… — покачала головой Лила, — у нас даже проигрывателя нет.
— Вы всегда можете слушать на нашем.
— Спасибо, спасибо… А что ты сейчас пишешь?
— Одну песню. Включим ее в новый альбом. Я надеюсь, — он постучал ногтем по листу на коленях. Плавающие по бумаге ноты. Аккуратно выписанная лирика, намного короче и сдержаннее, чем все то, что выходило в многочисленных черновиках – всего три куплета. Вся надергана из сборника стихов. В нем поэты династии Тан писали о том, что любовь равняется тени, отбрасываемой ею, и о человечке, кричащем свои вопросы в низкие, страдающие от глухоты небеса.
Этот сборник Сид отдал Роджеру на его двадцатитрехлетие. Издание явно прошло через множество рук, корешок потрепался, а между страниц была спрятана бумага для самокруток.
Это было последнее, что Сид ему отдал. Роджер держал книгу на самой верхней полке их шкафа, стараясь как можно реже глядеть на нее, но порой не сдерживался и проглядывал стихи, выписывая из некоторых заинтересовавшие его строчки.
Так родилось то, что он назвал «Set The Controls For The Heart Of The Sun».
«Его группе» песня понравилась не меньше, чем Лиле.
Проведи они больше репетиций, они вполне могли бы исполнить ее в туре, но выпрашивать у Capitol Studios литавры, вибрафон и гонг для исполнения одной песни было себе дороже. Им и ударную установку нехотя дали – английские музыканты, мол, слишком любят рушить оборудование, и теперь Ник красуется на сцене с барабанами разных цветов.
— Салатовый хай-хэт подходит к твоим глазам, — смеется Роджер и делает затяжку.
— Он цвета морской волны, Родж. У тебя к отсутствующему слуху теперь и дальтонизм прибавился? — Ник отбирает свой косяк обратно и тычет Роджера локтем между ребер.
Зверек ощеривается, но Роджер проглатывает желание разозлиться вместе со сладковатой наркотической слюной.
Очередной перепалки им еще не хватало – тем более, что Ник здесь единственный, за кого Роджер может держаться, чтобы не сбрендить от беспокойных снов, красного солнца, грохота аплодисментов группе Дженис и десятка выступлений на обоих американских берегах.
Big Brother and the Holding Company во главе с Дженис выбегают со сцены под свист и топот толпы.
Роджер понимает, что завидует – Pink Floyd обычно заканчивают свои выступления перед публикой слишком уставшими, чтобы продумывать громкий финал. Эл-эс-дэ.
— Спасибо тебе, дорогуша! — Дженис отдает ему пустую бутылку Southern Comfort и хохочет над чьей-то шуткой.
Она едва не падает от смеха, хватается за плечо Роджера, и вот они уже вместе смеются неизвестно над чем.
— Мне сегодня снилась одна девчонка, вся из себя деловая и заносчивая. Она украла мою шубку и устроила в ней парад на Sunset Strip, такая сучка, представляешь? — она хлопает его по спине и дышит перегаром в лицо, — уж не ты ли это был?
— Если бы это был я, то украл бы еще и туфли. Я, в отличие от тебя, умею в них ходить, — он протягивает ей джойнт, и Дженис затягивается, даже не забирая его из рук Роджера.
У нее потное, счастливое лицо. Роджер чувствует, как в ней колотится жизнь – как лихорадка, как вирус, она могла бы отыграть еще десять концертов сейчас, – и вновь ощущает зелень злости, цветущую на шерстке его зверька. Роджер и зверек знают, что их группа, выступающая на разогреве для блестящей Дженис, не может без осложнений провести ни одного чертового выступления.
— Вы, англичане, все такие, — подмигивает ему Дженис. — Оккупировали нашу страну, смотришь теперь на кого-нибудь и не поймешь ¬– гомик он или англичанин.
Роджер в шутку толкает ее плечом и кричит, чтобы открыли еще бутылку.
Он надрывается от смеха, пьет из горла Southern Comfort и потехи ради не отдает бутылку Дженис – та ведь прикончит ее в один присест.
В одурманенном марихуаной, алкоголем и адреналином сознании ворочается новорожденный вопрос: почему же все вокруг кажется таким смешным?
По непонятным причинам Роджеру Уотерсу смешно до смерти.

***
Snow falling and night falling fast, oh, fast
In a field I looked into going past,
And the ground almost covered smooth in snow,
But a few weeds and stubble showing last.

The woods around it have it — it is theirs.
All animals are smothered in their lairs.
I am too absent-spirited to count;
The loneliness includes me unawares.

And lonely as it is, that loneliness
Will be more lonely ere it will be less -
A blanker whiteness of benighted snow
WIth no expression, nothing to express.

They cannot scare me with their empty spaces
Between stars — on stars where no human race is.
I have it in me so much nearer home
To scare myself with my own desert places.

Robert Frost, «Desert Places».

Сегодня им выступать в местечке под названием Венеция, и они дружно хмыкают, узнав об этом.
Венеция ненастоящая, как и все в Америке.
Настоящее, знакомое осталось дома.
Чернеющие на загорелых лицах улыбки с прококаиненными зубами, инструменты, которые им не принадлежат, но на выступлениях ими нужно владеть мастерски, ленивый калифорнийский акцент, акклиматизация, сбитые биологические часы, мечты об уединении с простынями с утра до вечера и бессонница по ночам.
Все это подделка.
Даже солнце, горячее и яркое, лживо – разве может солнце светить и греть так сильно в начале ноября?
Роджер – сын дождливого Суррея, он не помнит ни отца, ни землю, на которой вырос, но там, в сырых прохладных чащах, между красно-кирпичными стенами, все правда. Отвратительная, гадкая правда, от которой хочется сбежать в такую вот Санта-Монику: безработица, вычищенные войной родословные, бесплатный стакан молока для младшекласников в школьной столовой, порицание в глазах домовладельцев каждый раз, когда платишь месячную ренту за себя и свою подружку, которая «да, вы правильно поняли, мы все еще не женаты, да, да, может быть, в следующем квартале соберемся», полиция на лошадях, разгоняющая вызывающе одетых хиппи с набитыми шмалью сумками и лизергином – зрачками, безотцовщина, текущий кран с холодной водой и сломанный – с горячей, запрещенная литература, запрещенные фильмы, запрещенная музыка, классовое разделение по школе, произношению и длине волос, все это – правда прямиком из страны главных мировых лицемеров, чьи измученные колонии часто и некрасиво отшелушиваются от ее старческого тела.
Самая неприглядная правда – это то, что все они – безродные островитяне, и возвращаясь домой, они из раза в раз обманываются.
Просто они любят свое королевство лилипутов и абортированных детей войн. И потому правые и левые, аристократы и кокни, Скотланд-Ярд и заключенные в Holloway Castle, все они превратят свою землю в концентрационный психоделический лагерь, потом сами развалят его на части и застроят пустырь монструозными фабриками, но будут гордиться и вспоминать, как они сами строили и сами разрушали.
Это самая неправильная правда, с которой Роджер когда-либо сталкивался. Но сейчас, вспоминая места, которые он оставил по ту сторону океана, он знает, что променял бы все будущие концерты на возможность встать посередине London Bridge и дать этой правде заполнить его сверху донизу.
Он что угодно променял бы на возможность сбежать из этой реплики Венеции. Из этого тура. Из этого дня.
Но пятое ноября тысяча девятьсот шестьдесят седьмого не готово оставить его. И даже когда с приходом полуночи пятое число сменится шестым, этот день не оставит его в покое. Он будет идти по пятам, будет поднимать его подбородок выше, будет заливать в него виски и вкладывать между его губ одну самокрутку за другой, а вместе с ней – уверенное нетерпеливое: «Мы должны найти другого гитариста, чем быстрее, тем лучше». Будет ослаблять цепь, на которой сидит зверек, будет выпускать его на охоту, будет науськивать его, будет кормить его кусочками сырого красного мяса, тем самым утоляя и голод Роджера, обращая происходящее в твердый черный комок у него в горле, вызывая тошноту, горячку и кошмары.
Пустой желудок Роджера и бунтует, а рот пенится желчью.
Воздух обжигает кожу, губы трескаются, а на лбу и руках можно завтрак жарить.
Когда Роджер получает в Cheetah Club бас-гитару компании Vox, он смело перекидывает ремень через плечо, не представляя, как будет играть на ней, больше похожей на грушу, чем на оставленный им в Англии Stratocaster.
Он пытается сыграть квинту. Не привыкшие к новой форме баса пальцы соскальзывают.
Роджер выдыхает и повторяет движение.
— У кого-нибудь есть бриолин?
Все в комнате разворачиваются.
Все привыкли, что перед выступлениями Сид обычно сидит молча, поэтому теперь удивленно замолкают.
— А зачем тебе? Ты же только завился? — спрашивает Рик, выдвигая ящик тумбочки со сценической косметикой.
— Слишком… слишком. Я как дикобраз, — Сид трясет головой, и перманент пушится еще больше.
— Пять минут до выхода! — гаркают у двери так, что Роджер вздрагивает.
Он нервно крутит в пальцах медиатор и в который раз прочерчивает пробор гребешком. Их же, черт подери, будут снимать для музыкального канала (Кинг: «Вы даже не можете представить, насколько он популярен!»).
Что-то похожее прошептал ему на ухо Дженнер перед концертом в All Saints Church Hall – пообещал сделать их такими же знаменитыми, как The Beatles. Порой Роджер напоминает себе об этом перед выступлением – и даже когда все горит огнем и по клубу носится пепел, это помогает ему держаться.
Но не сегодня.
Кто-то на секунду появляется в гримерной, вкладывает Сиду в руку склянку с бриолином и исчезает. Был ли это услужливый работник или самая что ни на есть мистическая сила, сила дня под названием пятое ноября тысяча девятьсот шестьдесят седьмого, решившая дать Сиду то, чего он хочет?
Роджер стоит к Сиду спиной, но видит в зеркале, как он обмазывает бриолином волосы.
Лица его не разглядеть – только темная макушка и массирующие голову руки.
Медленные движения.
Медленно двигались его руки и медленно сгибались колени, а потом распрямлялись; все его тело так же медленно перекатывалось вперед и назад, с носков на пятки, и тихий скрип высоких зеленых сапог затекал Роджеру в ушные раковины.
Точно он стоял под водой, а на поверхности разворачивалась реальная жизнь.
Только он и этот звук.
А потом еще и белые кругляшки из прозрачной баночки, которую Сид трясет над головой.
Как маленькие дети трясут шары с искусственным снегом в сувенирных лавках, а потом просят мамочку купить их.
Взрослые люди знают, что снег на башнях тает, и эти игрушки – приманка для туристов и наивных детишек.
Мама знала об этом и никогда не покупала их бестолковым Джону с Роджером.
Роджер никогда не тряс такой шар и не знает, каково это – быть богом маленького мира за пару шиллингов, сыпать снег то на землю, то на небо.
Каждый раз, проходя мимо сувенирной лавки, Роджер вспоминает об этом.
Сейчас он чувствует себя как маленький житель такого шара – стоит, как приклеенный, а снег летит во все стороны, и от него никуда не деться.
Остается ждать, когда бог его маленького мира наиграется и поставит шар назад на полку.
Но чья бы рука ни держала стеклянный мир с фигуркой Роджера внутри, ее хозяин не собирается останавливаться.
Таблетки мандракса рассыпаются по волосам Сида. Его руки придавливают их, они путаются в прядях, приклеиваются к ним, коронуют его белой разорванной диадемой его собственного королевства, в которое никому, кроме Сида, входа нет. хорошо но слишком?
— Выходите сейчас же!
— Я готов, — Сид поворачивается к ним лицом и перекидывает через плечо ремень гитары.
Он единственный, кого пропустили в самолет с собственным инструментом.
Возможно, потому, что гитара маленькая – а возможно, потому, что Сиду никто не может отказать.
Они выходят на сцену гуськом через узкий проход, на сцене разделяются. Разогретая публика галдит и всматривается в них.
После потустороннего терменвокса, который был здесь до них, «Astronomy Domine» должна прийтись толпе по вкусу. Роджер собирается сделать длинный слайд, но палец, конечно же, соскальзывает. Левая рука пляшет между D и быстро и коротко повторяющейся E. Танец продолжается, даже когда Роджер сбивается с ритма, звук явно искажается. Слушатели, конечно, все замечают.
Они замечают еще что-то.
Поначалу Роджер не может понять, что.
Затем он поднимает голову.
Сида нет на сцене. Он присутствует на ней, но на самом деле он не здесь, не с ними. Даже не близко.
Одна из его рук держит гриф и не движется. Другая висит плетью, кончики пальцев чуть подрагивают и…
…палец скользит по толстой четвертой струне, выуживая из нее совсем тихий звук.
Рик поет, и для публики с окаменевшими от веществ мышцами лиц и мерно покачивающимися телами его голоса достаточно, тем более что выкрученный на всю громкость бас и орган Farfisa превращает голос Рика в нечто похожее на голос Сида когда-то давно. Когда он раскрывал рот во время концертов и четко произносил слово за словом. Тогда это ощущалось не как голос кого-то одного, а как голос Pink Floyd.
Роджер не слышал этого голоса так давно.
Он набирает как можно больше воздуха в легкие и разжимает губы – его голос вклинивается в партию Рика, и теперь они пытаются приноровиться друг к другу, повторяя слова, которые слышали от Сида сотни раз до того.
Подступив ближе к микрофону, Роджер ударяет медиатором по струнам.
Он ошибается. А потом ошибается еще и еще, он ошибается столько раз, что в середине выступления что-то в голове начинает диктовать ему, что это не он сейчас играет концерт в Санта-Монике, не он лажает раз за разом, точно с инструментом знаком только год, не он прилетел в Америку в крылатой титановой коробке.
Роджер привыкает к басу только к концу выступления – и тогда же вспоминает, что каждую его ошибку запечатлевает камера. Как безразличный глаз. Как дуло пистолета. Роджеру хочется напоследок посмотреть прямо вперед, и он вскидывает голову. Мокрые от пота кончики волос хлещут по лицу, затекшая спина хрустит, а глаза слепят низко установленные лампы.
Тоника, квинта, тоника.
Октава.
Спина стоящего чуть впереди Сида исчерчена полосками напряженного желтого, и эта картинка смывает с Роджера оцепенение, раздвигает ему веки, не позволяя моргнуть и тем самым избавиться от действительности.
Откреститься от происходящего не получается.
Не выходит перевести взгляд себе под ноги и перестать смотреть на неподвижного Сида и на таблетки, тающие под невыносимым жаром ламп. Волосы буквально впитывают их. Ключ бьет из макушки Сида и стекает к ушам, за воротник, на лицо и шею.
Роджер мог бы быть водой. Возможно, не самой чистой, возможно, зеленоватой и взболтанной с песком, возможно, со сдохшими у берега рыбами, но он был бы водой.
Сид же – ключ, из которого бьют кипяченые димедрол и метаквалон. У его берегов растут корни мандрагоры. По ночам они превращаются в людей и купаются в белой жиже ключа.
Роджер хочет подумать, что в отличие от других ключей этот никогда не пересохнет, но пятое ноября тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года – день безобразных правд, поэтому он думает вот что: ключ Сида из тех, которые перестают бить быстрее остальных.
Клейкая меловая кашица впитается в землю.
Корни мандрагоры подберут под себя ножки и прилягут у берега, заснут без конца, и им приснится, что когда-то они были людьми.
Роджер не знает, что происходит раньше – он исполняет особенно удачный хаммер, заполняя клуб плавным звуком перехода, или зверек сжимает челюсти и отрывает от него кусок мяса.
Вместо боли Роджер чувствует злость.
Он режет руку о струну, и медиатор едва не выскальзывает из влажных, вымазанных в крови пальцев.
Наедине с погруженной в себя публикой Роджер сцепляет зубы. Если бы в «Interstellar Overdrive» был вокал, если бы они условились закончить другой песней, если бы микрофона перед ним не было, он закричал бы, он бы сорвался, он бы позволил зверьку взять свое. Но Роджер должен молчать. Поэтому он срывает с себя бас и, подняв его над головой, со всей силы обрушивает на пол.
К черту заверения, что они не собираются пойти по стопам The Who, не собираются расколачивать сцену аппаратурой.
К черту выдержку, терпение, самообладание.
К черту попытки притвориться, что ему плевать на то, что Сид делает с ним, с самим собой, с группой, с его группой.
К черту ложь – Роджер якобы умеет держать хорошую мину при плохой игре.
К черту удобную мягкую уютную правду.
К черту Cheetah Club, к черту съемку, к черту акул из Capital Records.
Он ударяет бас об пол на каждой мысли.
Он бьет, пока в руках не остается сломанный напополам гриф.
Бьет, пока не заканчивается песня.
Пока не заканчивается песня, а с ней выступление, а с ним съемка.
День же не заканчивается.
Роджер знает, что ни одно его выступление больше не будет таким, как раньше. Роджер уже и не помнит, как было раньше. Возможно, все дело в мышце, на которую покусился зверек. Что же он выгрыз у Роджера внутри?
Может быть, это жизненно необходимый орган? Но тогда Роджер бы упал на сцену и скончался от внутреннего кровотечения. Роджер же крепко стоит на ногах, окруженный осколками бас-гитары.
Он не может понять, что изменилось. Кажется, что изменилось все, но Роджер считает, что он уже слишком взрослый, чтобы делать такие заявления.
Он первым уходит со сцены, ловит Кинга и говорит:
— Нам нужно найти нового гитариста. Мы должны его заменить. Он больше не может выступать с нами. Он не должен выступать с нами. Мы должны найти другого музыканта как можно скорее.
Кинг так быстро тараторит в ответ, словно уже давно ждал этого. Но Роджер не слушает – только качает головой и повторяет:
— Мы должны найти другого гитариста, чем быстрее, тем лучше.
Под конец Кинг говорит совсем тихо, точно не веря самому себе:
— Только когда вернемся домой.
Роджер не знает, слышал ли его Сид. Зверек, зализывающий ему рану изнутри, мурлычет, что их обоих это не интересует.
На выходе из клуба его останавливает пожилой черный мужчина. Это хозяин гитары. В висках стучит кровь, так что Роджер не слышит слов – только видит, как шлепают друг о друга темные губы, как тот пожимает его руку в пятнах крови и раскрывает сумку с остатками бас-гитары.
Он наконец-то может выйти наружу – навстречу остаткам пятого ноября тысяча девятьсот шестьдесят седьмого и другим дням, от которых Роджер не ожидает ровным счетом ничего, кроме того, чтобы они наступили.
Роджер засыпает, как только его голова оказывается на подушке.
В закрытой комнате гостиницы Роджер видит сон о том, что когда-то он был человеком.

***
“There he is again!” cried Izz Huett, the pale girl with dark damp hair and keenly cut lips.
“You needn't say anything, Izz,” answered Retty. “For I zid you kissing his shade.”
“WHAT did you see her doing?” asked Marian.
“Why — he was standing over the whey-tub to let off the whey, and the shade of his face came upon the wall behind, close to Izz, who was standing there filling a vat. She put her mouth against the wall and kissed the shade of his mouth; I zid her, though he didn’t.”

Thomas Hardy, «Tess of the D’Urbervilles».

— Скажите, что вы любите?
— Америку!
Время ползет так медленно, как будто ему отрубили ноги. Ноги-часовые стрелки.
Через шесть дней их ждет двенадцатичасовой полет до дома, потом продолжится тур по Англии, они будут выступать на разогреве у Jimi Hendrix Experience, но пока они по другую сторону океана с молочными коктейлями, взбитыми со сливками и арахисовым маслом, бронзовыми от загара девицами и виски.
Сегодня их снимают для программы Pat Boone In Hollywood, включающей много кривозубых английских улыбок, очертания членов под вельветом брюк и дружелюбные ответы на вопросы самого Буна.
Можно растечься на диване, все еще отходя от выступления накануне, после которого Сид мыл голову в раковине гримерной, а Роджер надирался в номере Ника – две большущие бутыли виски и сверток первосортной калифорнийской марихуаны.
— Не стоит волноваться. Бун позадает вопросы, исполнит пару своих песен, и все закончится. И еще одно… Родж, ты, главное, не улыбайся широко – дырка между зубов будет на камеру видна, — Кинг пробует отыграться за подколки, но сразу утыкается носом в свой ежедневник и красным маркером подчеркивает в нем: «06/11. Голливуд, Бун, трепотня»
Рядом с Буном они выглядят как педики: аляповатые рубашки с рисунком из турецких огурцов, лохматых лучами солнц, больших волн в Канагаве(2) – длинные патлы с перманентом из новомодного Vidal Sassoon – нога на ногу, чтобы было видно пестрые носки – вся эта чехарда напротив бежевого костюма Буна, двух расстегнутых пуговиц у воротника и рук в карманах. На то и был расчет.
Расписание программы составлено так, чтобы ни у кого из зрителей не осталось сомнений: настоящая звезда здесь Бун, а не четверка бледных как поганки английских музыкантов, разъезжающих по миру с самодельной световой установкой и самодовольством размером с Аляску.
Перед самой съемкой Кинг поймал Роджера у входа в студию и, поморщившись, как будто ему свело зубы, произнес:
— Проследи, чтобы он не сказал лишнего.
Роджер уже был готов согласно кивнуть, когда зверек протяжно взвыл у него в желудке.
Неужели он действительно думает, что способен контролировать мозги Сида?
Вот это шутка.
Стоило бы посмеяться над просьбой Кинга, но смеяться Роджер вряд ли сможет до возвращения домой. Поэтому он просто пожимает плечами и поворачивается к обескураженному Кингу спиной.
— Зачем ты так? — голос Кинга звучит почти надрывно. Роджер вспоминает, что Кинг ненамного старше него и тоже никогда не бывал так далеко от дома.
Правда, на этом их сходство заканчивается.
Кинг, по мнению Роджера, пытается стать ординарным специалистом в неординарной сфере – Роджер, по мнению Кинга, просто заносчивый ублюдок – каждый из них прав в той же мере, в какой ошибается.
— Почему я? Он неуправляем и давно уже никого не слушает. Меня тем более, — Роджер качает головой, проходит вверх по коридору, ориентируясь на голоса опередивших его в джунглях студии.
— Это Голливуд, детка, — говорит он своему отражению и пробует игриво подмигнуть правым глазом.
В зеркале подмигивание походит на нервный тик – возможно, виной тому отпечатки потных пальцев, покрывающие стекло, а возможно, и нет.
Операторы снимают лица так же часто, как лицо Буна, от обилия стойкой косметики похожее на поминальную маску.
Бун сидит чуть ближе к ним, чем нужно, чтобы Роджер мог почувствовать себя комфортно. Он шумноват и улыбается слишком белозубо и, как назло сажает их с Сидом по центру, вынуждая Роджера отвечать очень быстро.
Краем глаза Роджер следит за Сидом.
Он бросает быстрые взгляды из-под ресниц, и в голову впечатываются слайды – совсем как те, что они используют во время концертов: вот руки Сида на полосатой ткани брюк; вот аккуратно остриженные ногти с белыми полумесяцами; вот рука взмывает вверх и потирает переносицу.
Некоторые вещи Роджер видит, даже если не смотрит: вот Сид облизывает потрескавшиеся губы; вот дергает нижнюю пуговицу рубашки; вот запоздало рассеянно улыбается какому-нибудь ответу Роджера.
— Вы отыграли много концертов на восточном берегу?
— Поразительно много – круглое число, знаете ли.
— Дайте я угадаю – десять? Двадцать?
— Не угадали – ноль. Мы запланировали там семь выступлений и семь отменили. Видите, как нам там нравится.
С каждым смешком в зале Роджер убеждается, что съемка окончится огромным непоправимым провалом. Он почти не удивляется, когда Бун всем корпусом наклоняется вперед, давая понять, что не позволит Роджеру перехватить вопрос, адресованный Сиду.
— Скажите, что вы любите?
Зверек затыкается и сворачивается в клубок, покалывая шерстью вчерашнюю рану. Хочется широко раскрыть рот и глубоко дышать, но вместо этого Роджер поджимает губы и ловит взгляд Ника.
Панику в нем можно черпать столовой ложкой.
— Америку!
Голос Сида – медовое восклицание, смутная улыбка с темным контуром, отшлифованная специально для ночных разговоров, ватага желтых резиновых утят, плывущих по масличному озерцу на горящей сковородке, билет на экстремальную зону тематического парка, пена от имбирного эля на подбородке. По-детски восторженное «Я люблю Америку!» – по-детски восторженные гримасы зрителей.
Когда аплодисменты заканчиваются, все замирает. Зверек заваливается на спину, отвлекая Роджера, теребит лапами, будто ждет, чтобы с ним поиграли; во рту у него – скопившаяся за ночь желчь, и когти едва виднеются из лохматых конечностей, и Роджеру дергается.
Память о вчерашней ране свежа, как она сама.
Никогда раньше зверек не нападал на него.
Окончание съемки не приносит долгожданного спокойствия – адреналин все еще циркулирует по венам, а рана нарывает, чем бы Роджер ни занимался: вставал со студийного дивана, пожимал Буну руку (мягкую, влажную и никак не сочетающуюся с его имиджем удалого парня), пил апельсиновый сок из пакета, влезал в такси, трогал кожу на животе, прощупывая возможные повреждения.
Он не может почувствовать ничего непривычного, но знает наверняка, что чего-то в нем недостает. И это произошло не внезапно – оно давно росло в нем, как злокачественный аппендикс, наливалось и пухло.
Атака зверька готовилась давно, и если и был момент, тогда, в самом начале, когда Роджер мог сказать «нет», то он его упустил.
Гусиная кожа, запах перегара, сердце, бьющееся чуть быстрее, чем положено.
— У меня болит здесь… в груди, болит сердце, у меня болит сердце.
Ребенок, старающийся казаться совсем не напуганным – ведь мама стоит в дверях, и ее губы белые, как школьный мелок, так она их сжимает, ведь доктор со стетоскопом, проползшим ему под пижамную куртку, спрашивает:
— А где, как ты считаешь, у тебя находится сердце?
Когда они вышли, оставив его одного в комнате, Роджер расслышал слово «умрет», но не расслышал, была ли перед ним частичка «не».
Он лежит на кровати совсем как тогда. Доктор так и не сказал ему, на правильное ли место он указал, неуверенно положив маленькую ладонь себе на грудь.
Роджер до сих пор не знает точно, где у него находится сердце.
Он пытается найти его по стуку, но стучит, кажется, во всем теле, и сердце может оказаться где угодно: в кишках, в правой пятке, у зверька в брюхе.
Роджер приподнимается на локтях и замирает. Мысли прорастают в неподвижной голове, и он спрыгивает с кровати, пока те приводят себя в порядок; хватает ключи от номера, выбегает из него, скатывается вниз по пожарной лестнице на два этажа и оказывается в коридоре с таким же ковром, такими же вазами с декоративными цветами, такими же пепельницами на стойках, как и на его собственном.
Он знает, как ему нужно поступить.
Перед тем, как постучаться в номер со знакомыми цифрами шесть, шесть и восемь, он проводит ладонью от ключиц до самого ремня брюк, в последний раз проводя учет внутренностей, но, как и все разы до этого, ничего не находит.
Впервые за долгое время он чувствует облегчение и давится смешком.
Роджер перебирает картинки, пришедшие ему в голову после заключительного вопроса Бун.
Ассоциации, которыми, за неимением существенного, он так дорожил.
Все, существенное иссякло и потерло свою ценность, и это ослабляет боль от укуса.
Вместе с оторванным от Роджера мясом от него отделился Сид.
Тело Роджера не вытерпело быстрее, чем глупая голова.
Сид теперь оторван от него, и эта перемена необратима, потому что откушенный кусок не приклеишь обратно.
Зверек облизывается, молча на немой вопрос Роджера.
Желудок сжимается от голода и пищит.
«А где, как ты считаешь у тебя находится сердце?»
Закрытые двери спален, гостиничных номеров, сарая на заднем дворе на Rock Road – и пустота за ними. Крыльцо, на котором топчешься, когда точно знаешь, что никого нет дома. Глаза Сида…
И все это значит, что Роджер больше его не любит.
А он не сможет заснуть, не сможет заснуть никогда в этой проклятой жизни, если не проверит это, и поэтому пару раз ударяет в дверь, сдерживаясь, чтобы не рвануть на себя ручку.
Дверь резко раскрывается, так что напрягшаяся рука Роджера повисает в воздухе – и опускается, только когда Сид выходит из темноты номера.
Босой.
На нем все те же полосатые брюки из тонкой ткани, а под ними – Роджер четко это видит – ничего.
— Я могу пройти? — собственный вопрос застает Роджера врасплох. Непонятно, кто спрашивает – они со зверьком пришли сюда не больше чем на пару минут, заходить в пропахший травой и Сидом номер совсем не обязательно.
Можно потолковать у двери – говорить и смотреть Сиду в лицо, смотреть в грудь, туда, где прутья реберной клетки тянутся друг к другу, смотреть на белые брюки в тонкую черную полоску, а под ними – ни-че-го.
Роджер поднимает подбородок и смотрит Сиду в лицо.
Взгляд у того на удивление осмысленный – испытующий, какой бывал у него всегда, когда они играли в игры. Томительные игры с размытыми границами; Сид каждый раз бросал на него взгляд: «Каков твой следующий ход, Джорджи-Поджи?»
— Хочешь остаться здесь?
Роджер кивает и тут же выпаливает:
— Нет.
Сид поднимает руки вверх, точно сдается, и пятится внутрь номера.
Оттуда доносится запах благовоний и табака, а Сид манит его пальцем, и Роджер идет, он, черт подери, идет внутрь.
Дверь неслышно закрывается.
— Как ты тут дышишь?
Роджер разгоняет запах ладонью и кашляет напоказ.
— Это лаванда, — после недолгой паузы произносит Сид. — Ты знал, что эфирные масла содержат около четырехсот ингредиентов?.. А лаванда – даже больше.
Лаванда – узнавание приходит не сразу, а потом Роджер понимает, как давно не был дома в Кембридже.
Там лаванда росла на обочинах дорог, на соломенных крышах сараев, во двориках колледжей. Иногда по указу матери он собирал ростки в трещинах в тротуаре. Она никогда не говорила, зачем они ей, но как-то Роджер подглядел и обнаружил, что она кладет их в шкафчик для чистого белья. Он покраснел и не мог взглянуть в ее спокойное строгое лицо еще несколько дней.
Джуди покупала лаванду на рынке – пыльную, с сухими цветками, перевязанную веревочкой, и добавляла в мясо.
«Детство в собственном соку», — сказал он однажды. А она, дурочка, обиделась. Перешла на тимьян, и никакой Роджеру больше лаванды – ни в домашнем садике, ни в тарелке, ни даже в воспоминаниях.
— Нравится? Хотя чего я спрашиваю. Конечно же, тебе нравится, — Сид разводит руки в стороны и делает глубокий, шумный вдох.
Роджер вглядывается в его грудную клетку.
Зверек сучит лапами и выставляет вперед когти – уже так сильно, что когти могут легко отразиться в глазах Роджера, и тогда вместо взгляда к телу Сида будут прикасаться лезвия опасных бритв.
Они будут следовать за несуществующими ошметками белой пены. Бритвы – они очертят ребра, мягкую кожу вокруг сосков, потянутся вниз к выемке пупка и нарисуют вокруг нее косую окружность, а потом подденут резинку брюк, прорежут хлопок и…
— А еще тебе нравится прожигать во мне взглядом дырки.
Будь на то воля Роджера, с правого соска должна была бы потечь кровь. Пена бы стала багровой и капала бы на пол вместе с кровью.
Роджер раскрывает рот в беззвучном крике и, переведя взгляд вверх, попадается в капкан глаз, и тогда понимает, что Сид тоже видел наточенные лезвия, скользящие по его телу, тоже чувствовал прохладу мыльной пены на груди.
Кровь, каплющую под ноги.
Боль от пореза на коже.
Он почувствовал то же, что и Роджер, когда зверек забился в очередном припадке. Наверное, это первый и последний раз, когда они с Сидом разделили видение. Наверное, именно об этом Сид говорил много лет назад, когда они с Роджером прятались от Роз за ширмой в спальне миссис Барретт.
Липкая от сладкого печенья рука оставила пятно на выходной рубашке Роджера: «Твои сны похожи на мои…»
Стоило прожить все эти годы, чтобы стоять на двузначном этаже лос-анджелесской гостиницы, вдыхая запах лаванды, лицом к лицу с Сидом. Чтобы оставить его и закрыть за собой дверь.
Все эти годы.
Все это время он ждал этого момента – чтобы видение, пришедшее к ним обоим, разрубило опаленные химией и предчувствием больших денег истончившиеся нити между ними.
Желудок сжимается, сдавливая дезориентированного зверька. Холодный пот стекает за ремень джинсов, а горло першит от колючего сгустка, не позволяющего Роджеру проронить ни слова.
Пропажа меняет все внутри и снаружи, при этом оставляя все неизменным.
Это похоже на первый раз.
По солнечному сплетению бьет так же.
Нет.
Сильнее.
Теперь Роджер знает, каково это – верить, что потерял Сида. А потерять его – значит утратить и себя, и зверенка, и это самая ужасающая вера из существующих.
Именно поэтому Роджер начинает говорить.
У него нет лезвия, но он метит Сиду промеж глаз словами.
Это расплата – и это самый честный их разговор.
— Ты, мать твою, охерел, — начинает он сипло, — ты – лживая дрянь, знаешь это? Я… я сколько лет на тебя положил, ты это знаешь, а? А я знаю. Еще я знаю, что ты думал, что фиглярством и… и загадками, мать их, и всем этим дерьмом ты можешь меня сделать?.. Можешь делать со мной что хочешь? Ты захотел, и мы стали жить вместе. Ты захотел, и мы стали играть в одной группе! — тело горит, подпаливая голосовые связки, подначивая их помчаться вверх по раскрытым парусам верхних октав.
— Ты захотел, и мы разъехались. А потом звонил мне домой, и я мчался к тебе на потрахушки… Считаешь, это нормально? Что же… считаешь, это делает тебя особенным? Ни хрена, скажу я тебе.
Сид делает шаг назад и падает на ручку дивана, будто спотыкаясь о слова Роджера, путаясь в них, словно в своих ногах, падает, как упал бы от пощечины Роджера, если бы тот решился поднять на него руку.
— Ты ведь знаешь, что это значит для меня. Ты ведь все знаешь, — Роджер давится слюной и желчью. Обвинения безобразно клокочут в горле. Черт подери, они бы вышли, даже будь у Роджера рот зашит и вырезан язык под корень.
Сид ему и в глаза не смотрит – потирает одна о другую ладони, словно Роджера здесь нет.
Кривая линии жизни ему куда интереснее ломаной голоса Роджера.
— Ты это всегда хотел услышать? Что у меня стоит, когда сама мысль… что… я не ты, мне никогда не было плевать на то, что будет завтра, на то что случится потом. А тебе же всегда начхать, я прав? Ты же везунчик, счастливчик Барретт, да, и я мог бы быть таким, родись я с золотой ложкой во рту, но не случилось. Я вытащил не лучшую карту. Карту не такого уж и талантливого друга… вечно ходит на вторых ролях, вечно на что-то надеется, как чертова дворняга, вечно ждет, что его назовут «лучшим», «лучшим другом», и знаешь, что? Заебался я с этим. И заебался я с тобой.
Тело ходит ходуном, а зубы клацают, как у очень пьяных, проводящих ночь в обнимку с унитазом и вместе со спиртом и остатками еды выблевывающих желудочный сок, а из глаз с полопавшимися сосудами брызгающих слезами.
Только вот Роджер со вчерашней ночи не брал в рот ни капли спиртного.
Скривившись, Сид вытирает глаза, точно стирает какие-то мысли, и постукивает себя ногтем по зубам.
— Ты в курсе, что ты это все сейчас вслух сказал? — спрашивает он и склоняет голову набок.
Точно Роджер и не человек вовсе, а что-то маленькое под стеклом микроскопа.
— И что дальше? А? Не строй из себя, блядь, хорошего парня, только не со мной. Ты сам на все отвечаешь: «И что дальше?», — он всплескивает руками. Тяжелые кольца бьются друг о друга.
— Изменил своим девчонкам – «и что дальше?» Переспал с мужиком – «и что дальше?» Со своим другом, так ты думаешь? Что там творится в твоей голове, когда мы занимаемся этим? Очередное «и что дальше?», угадал?
— Зачем, — у Сида срывается голос. В попытке удержать его он вцепляется в обивку дивана и продолжает еле слышно: — зачем ты все это говоришь, это все не так, не так, ты же сам знаешь, — последние слова тают, не достигая Роджера.
Кажется, что тело Сида замирает, а губы не двигаются, как будто за него говорит кто-то, кто прячется под диваном или в шифоньере или в мини-баре, кто-то совсем другой.
— Ты все рушишь. Понял? Ты все, блядь, мне рушишь, — продолжает Роджер.
— Но ты…
— Я получаю семь фунтов в неделю и живу на деньги своей девушки. И дом делю с парой таких же неудачников. Ты знаешь, что мне мать говорит, когда я приезжаю? Что мне пора бы найти «нормальную» работу, а положить я хотел на нее! Знаешь, что мне действительно важно? На самом деле, все то же, что остальным – секс и деньги, но чуть больше. Внимание, мать твою, и никаких больше вторых ролей, — Роджер вытирает подбородок рукавом рубашки.
— Что я…
— Чего тебе нужно, ну?!
Крик истончается и исчезает, и в номере шесть, шесть, восемь разбивается тишина.
Руки Сида втекают друг в друга под падающими в окно огнями мегаполиса.
Он сцепляет их на груди, распрямляет плечи, как будто хочет казаться крупнее и выше. Выждав пару секунд, задает вопрос, опустив тонкие веки:
— И что же я разрушаю?
Роджеру хочется ответить: «все», – но вместо этого он выпаливает:
— Меня.
Сид вздрагивает, будто слова Роджера застали его врасплох.
Вновь лезет пальцами в рот, смотрит по сторонам, бросает взгляды куда угодно: на рыжий ковер, на чайник на кофейном столике, на вентилятор под потолком – но не на Роджера.
А потом в нем точно кончается старый завод и начинается новый.
Он перестает терзать свои пальцы, вытирает влажные от слюны пальцы о брюки. Откинувшись на ручке дивана, Сид кладет руки на затылок, позволяя теням наступающей ночи пометить чернильно-черным голую кожу рук, фантомную ранку на груди и лицо. Брызги теней складываются в чернильно-черную улыбку.
Она похожа на трещину в земле, какая бывает при землетрясениях: «Спасайся и беги!».
— Всего-то? — пренебрежительно говорит он.
Роджер вздрагивает – тьма сверкает перед его глазами, обещая припомнить ему все это. Роджер забывается.
Лицо Сида искажается все сильнее, и он закрывает его ладонями, будто пытаясь стереть свои черты, будто они давят не только на Роджера, но и на него самого. Но как и все в этом гостиничном номере, происходящее от него не зависит.
Роджер переводит дух и хочет добавить что-то еще, но изо рта выходят одни несвязные звуки. Наконец у него получается выдавить:
— Ты думаешь, это шутка? Я… для меня это реальность, почему ты не можешь понять? Почему ты никогда не можешь?.. Потому что ты Сид Барретт, да? И вся причина. Да кто ты такой, чтобы… чтобы делать это со мной?
— Я хочу, чтобы ты ушел, — неловко произносит Сид, склонив голову так, чтобы волосы закрыли лицо.
— Я никому бы не позволил, слышишь? Никому! — каждый раз, когда Роджер повторяет «я-я-я», голос взвивается в фальцет.
Расстояние между ними – короче руки Роджера, но они совсем не близко друг к другу.
Какая занятная механическая физика правит в этом номере.
Сид подтягивается на руках и привстает с ручки дивана.
Половина его тела попадает под свечение одного из небоскребов напротив гостиницы. Тот озаряет их сдавшийся мраку номер, и при свете Роджер едва ли может поверить в то, что произошло.
Роджер смотрит и видит белеющую в ночи кожу груди без намека на дуэль с опасной бритвой.
Видит кровоточащий заусенец на указательном пальце.
Видит темные волоски, приглашающие его взгляд к резинке полосатых брюк и ниже.
Он бы хотел, чтобы ничего, кроме этих деталей, больше не существовало.
— Скажи мне правду. Сегодня, хотя бы сегодня.
— Уходи.
— Скажи мне, Сидни, только сегодня, я…
— Уходи!
Сид даже кричит тихо.
Крик рождается у него не в груди, а у самых губ.
Он бьет Роджера по ушам, и тот отступает, пораженный. Никогда раньше Сид на него не кричал, никогда, ни-ког-да.
Перед тем, как Сид отворачивается от него к окну, Роджер замечает красный след от кровоточащего пальца на светлой ткани его брюк.
Видимо, единственный, кто имеет право причинять Сиду боль – это он сам, и никакие призрачные опасные бритвы в сознании Роджера этого не изменят.
Легкие Роджера голодно сжимаются, отдаваясь болью в груди. Зверек, встрепенувшись, убеждает его развернуться и оставить Сида в покое.
Дверь сама глухо закрывается за ним.
Все, что было дорого Роджеру, было в номере шесть, шесть, восемь, и Роджер наконец понимает – скоро оно умрет.

Продолжение в комментариях.

@музыка: Leonard Cohen - Darkness

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

@музыка: the band "Pieces Of Shit"

@настроение: and Sorrentino in the background.

@темы: стихоплетение