читать дальшеУотерсу кажется, что он сейчас разрыдается, прямо как несчастный Хокинз, дружба с которым сегодня точно подошла к концу, но осознание того, что по коридорам могут слоняться прогуливающие уроки старшеклассники, а может, даже Джон, заставляет его взять себя в руки и направиться в сторону кабинета директора.
Перед тем как постучаться в тяжелую дубовую дверь, Уотерс в который раз ужасается себе и собственным мыслям, которые, кажется, ничем не распутать и не очистить. С замирающим сердцем он поражается собственной испорченности. Несмотря на все, что уже произошло и что произойдет после того, как директор услышит его рассказ, после того, как мама зайдет в этот самый кабинет с поджатыми губами и тяжелым, как все гири мира, взглядом, — несмотря на все это, какая-то часть Уотерса торжествует, ликует и до сих пор уверена в своей правоте.
Должно быть, именно эта часть его и позволяет ему не растерять остатки напуганного и сжавшегося в предчувствии скорой боли разума.

***
He slipped his hand and ran away!
He hadn’t gone a yard when—
Bang!
With open Jaws, a Lion sprang,
And hungrily began to eat
The Boy: beginning at his feet.
Now just imagine how it feels
When first your toes and then your heels,
And then by gradual degrees,
Your shins and ankles, calves and knees,
Are slowly eaten, bit by bit.

Hilaire Belloc, from the «Cautionary Tales for Children».

— Облокотись на спинку стула.
Мама говорит учительским, покровительственным тоном, но даже сквозь эту выдрессированную годами преподавания маску Уотерс слышит в ее голосе злость, которой та пока не дает выхода.
Он слушается и обхватывает руками гнутую спинку деревянного стула.
Дверь на кухню не заперта, но у Джона не получится вмешаться. Джон знает, что будет происходить сейчас на кухне, и понимает, что то же самое может произойти и с ним, если он полезет, куда не следует.
Уотерс не знает, что происходит в других семьях, — эта одна из вещей, которую он с приятелями никогда не обсуждает, — но не сказать чтобы он сильно протестовал против порки.
Это всегда больно, но боль можно перетерпеть. Указка МакАлистера накануне причинила ему куда больше страданий, а во время игр в мяч во дворах с одноклассниками Уотерсу нередко заезжали бутсой по ноге или животу. Ничего, терпимо.
Куда хуже справляться с обидой. Как бы виноват он ни был, она всегда разъедает его изнутри, что-то в голове отчаянно бунтует не только против каждого удара, но и против этого снисходительного, ледяного тона, которым мать говорит Уотерсу, что он должен делать.
Как будто за столько раз он так и не запомнил последовательность действий.
Снимаешь штаны, облокачиваешься на стул, получаешь свою порцию ударов ремнем, утираешь нос и надеваешь брюки обратно.
Дальше живи, как хочешь, до следующего наказания. Свободен.
И чем громче злонравный, своевольный голосок в голове вопит, что все это неправильно, и бесполезно, и совсем не помогает, тем сильнее Уотерс сжимает спинку стула и, опустив голову, принимает удары один за другим, думая, что мама-то и не догадывается, за что на самом деле его нужно выпороть.
Никто ему этого не сообщал, но Уотерс чувствует, что мысли у него в голове куда опаснее проступков. Это мысли диктуют ему, как нужно поступить в следующий момент. О существовании некоторых мыслей он и сам не подозревает, а некоторые не может обуздать, как, например, сегодня утром, но их так просто из головы не вытащишь. Ни метлой, ни ремнем.
На них не действует ни боль, ни унижения. Наоборот, они будто наживаются на этих чувствах, процветают и не дают Уотерсу покоя.
Порой ему даже хочется рассказать о них маме, но каждый раз его что-то останавливает, что-то стихийное, что-то, чему он не может дать достойного объяснения.
— То, что ты сделал сегодня со своим другом, непростительно, — объясняет ему мама.
— Я не хотел.
Уотерс слышит, как та скручивает вдвое ремень.
Он отлично знает его — не только на ощупь, нет, он впервые обнаружил его в ящике комода, рядом с солдатской формой. Жесткий, толстый военный ремень.
Уотерс знает, кому он раньше принадлежал, и всегда ждет, что у мамы как-нибудь дрогнет рука, когда она сложит его пополам.
— Ты не должен был грубить вчера своему учителю английского. Мне жаль, что ты этого не понимаешь.
Уотерс оборачивается.
Нет. Как будто кто-то поворачивает его голову назад, так что они с матерью встречаются взглядом.
Она выглядит почти растерянно. Уотерс никогда раньше не поворачивался до самого конца наказания, а теперь он отчего-то нарушает это негласно установленное правило.
— Да? — нетерпеливо спрашивает его мама, овладев собой.
— Я не грубил ему.
— Что?
— Я не грубил МакАлистеру, все было не так. Я очень виноват, но…
— Закрой рот, — неожиданно жестко отрезает мама. Обычно она никогда не позволяет себе так говорить, но, видимо, последние слова Уотерса действительно вывели ее из равновесия.
— Но…
— Я сказала тебе заткнуться, — в ее голосе — сталь, но Уотерс вновь чувствует это чуждое ему желание поспорить, появившееся совсем недавно. Доказать свою правоту, какой бы она на самом деле ни была; пока она кажется настоящей и стоящей борьбы, ему, Уотерсу, хочется бороться изо всех сил.
Сейчас ему кажется, что он просто обязан за нее бороться.
— МакАлистер сказал, чтобы я прочел…
— Повернись.
— Но Хокинз…
— Я сказала, повернись немедленно, ты что, оглох? — кричит она.
Мама никогда раньше на него не кричала. Уотерс слышал, как однажды она долго спорила о чем-то с Джоном в гостиной и сорвалась на крик, а Уотерс потом даже попытался ударить Джона за то, что тот доводит маму до такого состояния. Тот вывернулся, обозвал его наивной мелюзгой и закрылся в комнате.
Теперь это он доводит маму до крика, и это самому себе стоило бы вмазать, но желание доказать свою правоту здесь и сейчас никак его не оставляет.
— Ты как ведешь себя со мной и остальными в последнее время? — ее голос звенит, и звенит пряжка ремня, которым она взмахивает.
Когда ремень опускается на его ягодицы в первый раз, Уотерс едва губы себе не прокусывает, так хочется смолчать. Таким способом легче дистанцироваться от происходящего. Можно представить, что это происходит не с ним. Или что его наказывают за то, в чем он действительно провинился.
Уотерс знает, что достоин наказания, но хочет, чтобы он получил его за дело, а не за то, что учителя наговорили маме в школе. Не за ложь.
Обычно она не бьет больше десяти раз.
Но в этот раз всыпает ему все пятнадцать. Уотерс чувствует, что и бьет она сильнее и больнее обычного, но он старается не заваливаться вперед, не увиливать от ударов, как делал, будучи ребенком, а стоять прямо, пока ему не начинает казаться, что бьют его так нещадно еще и потому, что он стоит прямо и крепко; что мама хотела бы, чтобы он повторял ошибки, которые совершал в детстве, когда еще не понимал, как нужно вести себя во время порки.
— Можешь одеваться, — сухо роняет мама в конце и тут же выходит из кухни, даже не затворив за собой дверь.
Подтягивая наверх штаны, Уотерс удивляется тому, что сегодня первый раз после такого унизительного наказания его глаза остались сухими, а на сердце не полегчало.
Внутри все сжимается, когда он в очередной раз за сегодня кажется себе гнусным преступником.
Но почему-то там же внутри все ликует.

читать дальше***
It's always the same when I feel the autumn coming. I want to be up and away somewhere, over the hills and far away.

B.B., «Down The Bright Stream».

В субботу мама говорит, что возьмет его на чай в дом своей подруги.
Должно быть, это какая-то воспитательная мера, решает Уотерс и даже воодушевляется, ведь никто не может знать заранее — вдруг такие походы помогут ему оставить детские игры и научат наперед думать головой.
Пыл его заметно убавляется, когда мама говорит, что старших детей дома не будет, — мол, отец семейства решил повезти их на рыбалку на Кам, останутся только двое самых младших.
— И сколько им?
— Кажется, девять и одиннадцать, но это совершенно не важно. Я хочу, чтобы ты достойно себя вел и не позорил меня, понял?
— А зачем мне вообще идти?..
— Потому что я так считаю нужным, — отрезает мама и роняет через плечо, — одевайся. Выходим через пять минут.
Выходить куда-либо Уотерсу не хочется, но он ясно знает, что споры с мамой ни к чему не приведут. Рука уже практически восстановилась, только побелевшая тонкая полоска, проходящая по диагонали, свидетельствует о произошедшем пару дней назад. Ягодицы саднят, лишь когда он долго сидит на одном месте. К концу школьного дня Уотерс весь изводится, ерзая на жестком стуле, и, пока никто не смотрит, пытается забраться на стул с ногами, но это производит слишком много шума, и все тут же начинают пялиться на него, видимо, ожидая, что же он вытворит на этот раз.
Никакого Хокинза возле Уотерса теперь уже, конечно, не видно. На следующий день после инцидента тот отсаживается от него в другой конец класса, не здоровается и не смотрит на него, и непонятно, как Уотерс теперь собирается ходить на вечерние игры в футбол в ближайший двор, где чуть ли не вся команда ходит в прихвостнях у Хокинза.
Должно быть, придется действительно бросить игру в мяч и заняться регби.
Он крепкий, пробивной, а значит, сможет добиться неплохих успехов.
Но больше всего Уотерса беспокоит случайная встреча с мистером Хокинзом, которая вполне вероятна в их небольшом городке. Посмотреть ему в глаза он точно не сможет, а тот вряд ли еще хотя бы раз назовет его «мистером Уотерсом».
— Поторопись! — слышит он окрик мамы, вскакивает с постели, засовывает ноги в разношенные бутсы и скатывается вниз с лестницы.
— Тише тут, иначе сам будешь лакировать ступени, — одергивает его мама.
Она стоит на пороге. Заходящее так рано в последние дни осеннее солнце светит в спину, золотя ее темные, забранные в неизменный пучок волосы и болотного цвета учительское платье, тоже неизменное, как будто однажды оно просто приросло к ее коже, и его уже невозможно снять. И волосы, и платье стянуты так туго, что Уотерсу кажется, именно им мама обязаны высоким ростом и сухостью.
— Чего ты медлишь? Живее.
— А к кому мы идем?
— Ты вряд ли их знаешь. Надеюсь, ты помыл шею перед выходом.
Уотерс помалкивает — маме ответ не требуется, а вот шею он действительно не помыл.
В конце концов, он что, какой-нибудь ребенок, возящийся в грязи, чтобы мыться каждый раз перед выходом из дома?
Они направляются в сторону Hills Road, мама идет быстро, руки у нее сжаты, точно она держит что-то в щепоти, Уотерс же бежит рядом. Несмотря на то, что сначала он не хотел из комнаты выходить, сейчас его насквозь пробирает волнительное ожидание того, какой чай, и какие крекеры к чаю, и какие дети будут у этих маминых друзей.
Когда они подходят к белому, богато декорированному дому с аккуратной лужайкой, подстриженными кустами и гравийной дорожкой, энтузиазм Уотерса несколько утихает.
— Это тот дом с кошкой… — протягивает он и всматривается в незашторенные окна, будто бы черная кошка должна была все это время сидеть на подоконнике и ждать его, неусыпно следя своими зелеными глазами за улицей.
— Какая еще кошка? Ты вообще о чем? — спрашивает мама, с привычной укоризной качает головой и открывает калитку, направляясь к крыльцу.
Уотерс вглядывается в окно еще пару мгновений, пока в нем откуда-то сбоку не появляются два детских лица — они едва не сталкиваются друг с другом лбами, пожирая глазами Уотерса, но, поняв, что тот видит их, исчезают так молниеносно, будто их и не было.
Уотерс цокает языком. Он только учится этой привычке, — взрослые так делают везде и всюду, когда хотят выставить окружающих дураками, — но так как вокруг Уотерса все действительно дураки, ему стоило бы побыстрее ее освоить.
Желательно упражняться перед зеркалом по утрам, ведь именно там можно выискать главного дурака во всей округе.
Дверь им открывает улыбающаяся темноволосая женщина. На ней белое легкое платье, а сквозь подол видны ее аккуратные светлые коленки.
— Мэри, ты не представляешь, как я рада, что у тебя получилось прийти. А с тобой твой сын, как я понимаю? Давненько я ждала встречи с вами, молодой человек, — шутит она и тут же смеется, откидывая голову назад. Уотерс бы оскорбился, если бы кто-то другой посмеялся над ним в такой бесхитростной манере, но он же обещал маме вести себя хорошо.
К своему ужасу, он замечает, что мама тоже суховато улыбается, как будто и ей смешно.
Уотерс думает, что если у дома такая хозяйка, то какими же будут ее дети.
— Пожалуйста, не стойте на пороге, проходите, ну же.
Внутри дома все такое же легкое и белое, как и ее платье. В вазе стоят засушенные чайные розы, на диване лежат декоративные подушки с цветочным орнаментом, а на стене висит довольно большая репродукция какой-то пасторальной сцены. Все выглядит выбеленным и вычищенным; из патефона, стоящего на журнальном столике, играет классическая музыка.
Обычно Уотерсу она кажется скукой смертной, но в этом, точно прилетевшем из сказки про пряничный домик, месте, она звучит весьма уместно.
— Твои дети дома, Уин? — осведомляется мама. Ее голос звучит на удивление мягко.
— Да, они все крутились под ногами, пока я заваривала чай, а сейчас… — Хозяйка растерянно улыбается, но при этом в ее улыбке есть нечто совершенно очаровательное, как у маленького ребенка или у звезд немого кино, использующих улыбку вместо всех слов. — Ты знаешь, как это бывает…
— Конечно.
— А, вот они, — она подзывает кого-то, манит рукой и смотрит в сторону обитого чем-то мягким и приятным, вроде плюша, дивана, но Уотерс, сколько ни присматривается, никого там не видит, — ну же, не стесняйтесь.
Наконец из-за дивана выглядывают те две головы, которые Уотерс приметил в окне. В конце концов, они вылезают оттуда и подходят к гостям ближе.
Мальчик и девчонка. Еще и за руки держатся. Девчонка выглядит старшей, ровесницей Уотерса. У нее распущенные, такие же, как у матери, темные волосы, осторожные глаза. Мальчик еще совсем сопляк, лет девяти, не больше, — в вязаной темной жилетке и коротких шортах он выглядит совсем дико для застегнутого на все пуговицы Уотерса.
Он точно не помнит, но, кажется, в таком возрасте он одевался совсем по-другому.
Вернее, мама одевала его по-другому.
— Это Розмари Барретт, — раздается у самого уха Уотерса голос мамы, — а это Роджер Кит Барретт, — вы с Артуром всегда зовете его полным именем? — уже громче спрашивает мама, а миссис Барретт все с той же улыбкой кивает.
— Да, всей семье нравится полное. Познакомьтесь, — обращается она теперь уже к собственным детям, — это…
— Джордж, — заканчивает за миссис Барретт мама, как будто та и не знала, как зовут сына подруги.
Уотерс чувствует себя совершенно не в своей тарелке, он не знает, сказать что-то или же смолчать. Улыбаться, как идиоту, ему точно не хочется.

читать дальшеНаконец повисшее молчание нарушают шаги мальчишки Барретта. Он расцепляет руки с сестрой и уверенно подходит вплотную к Уотерсу, все так же молча цапает его за руку и тянет вперед, кивая на лестницу, ведущую наверх, прочь от своей мамы, их беленькой гостиной, чая, крекеров и вроде бы даже сносной классической музыки.
Будь тот старше, Уотерс бы точно завелся от того, что какой-то незнакомый ему мальчишка дергает его за руки и пытается куда-то увести.
Наверное, он просто балованный, невыносимый ребенок, вот сестра его выглядит куда более разумной и здравомыслящей.
Но он же обещал маме вести себя хорошо.
— Идите, идите, — подбадривает его миссис Барретт, — я принесу вам молоко с печеньем наверх. Ты же не возражаешь, Джорджи, если я украду у тебя маму на пару часов?
О, боги. Да они тут все ненормальные.
Уотерс поддается и плетется вслед за сынком Барреттов, рука у него совсем по-детски мягкая и маленькая, а вот ладонь Уотерса полыхает, как кусок дерева в камине.
Он его еще прямо за больную руку тащит.
Уотерс пытается обернуться и посмотреть на маму, и, может быть, по ее взгляду он поймет, как она презирает весь этот балаган, но они уже заворачивают за угол и начинают подниматься по лестнице.
— Куда мы идем?
— В Тельмар(6), — отвечает Барретт, как будто это совершенно очевидно.
— А-а-а, — тянет Уотерс, словно он все понял.
Тот все никак не отпускает его руку, точно боится, что Уотерс от него убежит.
— Значит, ты Барретт, да? — глупо переспрашивает он, чтобы хоть как-то поддержать разговор.
— Роджер Кит. Ага, — кивает тот с таким скучающим видом, будто бы это Уотерсу тут восемь с гаком лет, и он какой-нибудь непонятливый кретин.
И еще это «Роджер Кит». Уотерс не знал своих сверстников, называющих друг друга по имени, никаких «Стивов», «Бенедиктов», «Джонов», «Полов», а может еще, не приведи Господь, «Джон Полов» он не знал. Вместо них были «МакКлины», «Джимзы», «Фоксы», «Бойды», а порой и, не приведи Господь, «О'Флэрти».
Имя — это то, что принадлежит членам семьи; то, что произносится по утрам за газетой и вечером, перед тем, как все расходятся спать. Для всего остального мира: учителей, молочников, почтальонов и приятелей — ты существуешь под фамилией, которая сразу же показывает, к какой семье ты принадлежишь. Под знаменами какой страны ты ходишь. Чей тотемный столб прославляешь.
Уотерсу кажется, что в этой традиции есть что-то древнее, что-то мифологичное.
Именно фамилия показывает, что ты кому-то в этом мире принадлежишь, что в каком-то доме тебя кто-то ждет.
Да и кто ты такой? Совсем еще молокосос, каким бы взрослым ни хотел показаться. Тот, кто ничего еще не добился, а сидит, свесив ножки с плеч своей семьи.
Имя нужно заслужить.
Имя нужно заработать, а не трепать его попусту.
Тем более, — и за это Уотерс рьяно ратует, — родители вечно ошибаются в выборе имени.
Вот какой он Джордж? Джорджи — они коренастые, невысокие, частенько смуглые и курчавые. Само имя «Джордж» очень тяжеловесное и еще сильнее прижимающее Уотерса к земле.
Куда больше ему нравится собственное среднее имя. «Роджер» звучит куда более подходяще, но даже до него ему предстоит долго расти. А пока он только Уотерс. Вот Джон уже вроде бы заработал на свое имя — он слышал, как его друзья кидали ему мелкие камешки в окно, когда звали гулять, и кричали «Джон, ну выходи уже!»
А он — Уотерс и ничего больше.
Почему этот малец Барретт нарушает традицию, Уотерсу непонятно. С его сестрой все проще, — у девчонок, скорее всего, свои традиции, да и тем более имя Розмари ей очень даже идет. Она типичная Розмари в своем платье с белой оторочкой и большими глазищами орехового цвета.
Может, этот мальчишка считает себя лучше остальных? Или ставит себя выше своей семьи? Да нет, непохоже, решает Уотерс, глядя, как Барретт легким движением нажимает на высоко приколоченную дверную ручку и впускает Уотерса в их с Розмари спальню.
В таком возрасте Барретт еще не мог заработать имя, до этого момента ему жить и жить, но портить отношения подобными вопросами при первом же знакомстве Уотерсу не хочется.
— А теперь что? — спрашивает он, сдерживая восхищенный вздох, когда оказывается внутри спальни Барреттов с завалами книг в ярких, манящих обложках, деревянными игрушками с сердитыми, пугающими и такими замечательными лицами, россыпью цветных карандашей на столе и приглушенным красноватым светом из-под бордовой газовой ткани, которой замотаны все лампы в комнате.
Уотерс не знает, как их родители позволяют своим детям творить такое, но спрашивать точно не будет — не хватало еще выставить себя недоумком, сегодня он и так побеждает в конкурсе самых глупых вопросов.
— А теперь мы будем играть в прятки, — уверено отвечает Розмари, — ты водишь.

конец главы***
I was a child and she was a child,
In this kingdom by the sea,
But we loved with a love that was more than love —
I and my Annabel Lee —
With a love that the wingèd seraphs of Heaven
Coveted her and me.

Edgar Alan Poe, from «Annabel Lee».

Полтора часа и семнадцать раундов спустя Уотерсу кажется, что он совершенно выдохся. В прятки он не играл с тех пор, как Джону исполнилось восемь, а так как приглашать друзей домой у них было не принято, игры пришлось оставить, как старый и давно забытый атрибут детства. Очередной пылесборник в памяти Уотерса, к которому он не возвращался даже мысленно, так давно это было.
С Барреттами же игра запестрела новыми красками: прятаться и искать кого-то в чужом, совершенно неизвестном ему доме было скорее увлекательно, нежели страшно. Барретты, отдать им должное, не жульничают, сидят тихо, как мыши, но находит он их поразительно быстро и после первых двух раундов начинает понимать, по какому принципу они прячутся.
Розмари любит темные тихие места, вроде сундука с какой-то дребеденью — игрушечной посудой, старыми раскрасками и обрезками ткани, — в их комнате. Она закрывается в чулане, где хранится рассада, или даже в ванной.
Мальчишка Барретт, напротив, выбирает незамысловатые места, но прячется неслышно и совсем не движется, так что отыскать его не так-то просто.
В последний раз Уотерс обнаруживает его за шторой, в которую он искусно завернулся, и если бы не тень, падающая от его тела, Уотерс бы его так и не отыскал.
До этого дня Уотерс и не думал, что игра в прятки может так его увлечь, что он позабудет и о времени, и о молоке с песочным печеньем, которое оставила на столе миссис Барретт.
В какой-то момент Розмари перегибается через перила и внимательно смотрит на происходящее внизу, так что яркий электрический свет озаряет ее худое сосредоточенное лицо.
— По-моему, твоя мама скоро уходит, — говорит она немного разочарованно.
Уотерс только коротко кивает и уже готовится спуститься вниз, но мальчишка Барретт вновь хватает его, на этот раз за рукав рубашки, и просит:
— Давай последний раз.
Уотерс покусывает губы, раздумывая. В конце концов, Розмари могла и ошибиться, да и мама его еще не звала, а если и позовет, он тут же спустится.
Ничего плохого не должно случиться, точно.
— Хорошо. Только быстро.
Барретт выдает улыбку, видимо, отличающую все его семейство — правильную и ладную, в его случае, правда, выявляющую отсутствие парочки зубов. Он подбегает к сестре с криком: «Ты водишь!» и крутит ее вокруг своей оси.
Посерьезнев, он машет рукой Уотерсу, словно говоря, что тому нужно идти за ним, и исчезает за одной из многочисленных дверей на этаже. Уотерс, стараясь ничего не задеть ногами, следует за ним. Когда они оказываются внутри, он понимает, что в этой комнате еще не был. Прежде чем ему предоставляется возможность осмотреться, Барретт тянет его на пол, и Уотерс падает на колени, едва не стукаясь лбом о кусок какой-то натянутой на каркас материи.
— Где мы?
— В спальне родителей. За ширмой. Она гудит, так что никто нас не найдет.
«Гудит». Уотерс прислушивается, но ничего, кроме их сбившегося дыхания, не чувствует и вновь думает, какой же странный малый этот Барретт.
— А нам можно здесь быть?
— Не знаю. Наверное, нет, но уже поздно спрашивать, — шепчет ему в ответ Барретт.
В кромешной темноте Уотерс не видит его, только чувствует его дыхание и запах молока и сладостей на своем лице.
— Не волнуйся. Мама не узнает, что мы здесь были. Точно. Зуб даю.
— У тебя их и так немного.
Барретт понимает шутку и, кажется, смеется, тотчас зажимая себе рот. Видимо, действительно не хочет, чтобы сестра их нашла.
Уотерс слышит тиканье настенных часов, а Розмари все не идет и не идет.
— Скажи… — вдруг подает голос Барретт и медлит, видимо отчаянно выдумывая, чтобы бы такого спросить у гостя, пока тот не ушел.
— Ну?
— Что тебе снилось вчера?
Роджер удивляется вопросу, и не подумав, тут же ляпает:
— Не помню.
— А я тебе не верю.
— Ну и пожалуйста.
Они молчат, пока, наконец, Уотерс не заговаривает:
— Мне снился человек в красном камзоле с длинными черными волосами. Он сидел на коленях на лесной опушке. И напротив него было большущее стекло, только он почему-то в нем отражался. Как в зеркале, — спешно добавляет он, — но это все глупости, на самом деле.
— Нет, мне вот нравится эта история, — совсем тихо говорит ему Барретт, — твои сны похожи на мои.
— А что тебе снится? — Уотерсу даже вроде бы действительно становится интересно, но перед тем, как Барретт успевает ответить, дверь в спальню открывается, и на пороге появляется Розмари. Она с победным криком показывает в их сторону пальцем, и они понимают, что ширма оказалась не лучшим прикрытием.
Они выбираются из спальни, пока наверх не заявилась миссис Барретт. И уже приготовившись продолжить, Уотерс слышит голос своей мамы.
Это «Джордж» звучит не как зов, а как утверждение.
По пути домой мама спрашивает его, что он думает по поводу младших Барретов. Уотерс ограничивается одним лишь «хорошо» и злится на себя за то, что не может рассказать маме, как ему было хорошо на самом деле, в тот редкий момент, когда она интересуется этим.
Да чего уж там – «хорошо».
Так весело ему не было давненько, а учитывая испоганившую ему жизнь последнюю неделю, все было просто прекрасно.
— А с Роджером Китом ты был знаком и до этого, — говорит мама, открывая дверь. — Вы ходили в один класс на занятия живописью, когда тебе было восемь.
— Да?.. Я не помню, — он и вправду ничего подобного не помнит.
Мама только плечами пожимает.
— Давно это было.
Когда Уотерс ложится спать, он надеется, что им с мальчишкой Барреттом приснится один и тот же сон.
Но, как назло, именно сон этой ночи Уотерс не может вспомнить наутро, как бы ни старался.

СноскиСноски

(1) День победы над Японией или День Победы в Тихом океане — праздник, который отмечается 14 августа в Великобритании и 2 сентября в США. Первая дата связана с первоначальным анонсом, а вторая — с окончательным подписанием акта о капитуляции Японии, которая ознаменовала конец Второй мировой войны.
(2) Энтони Иден — премьер-министр Великобритании от Консервативной партии, чье правление привело к вовлечению страны в события Суэцкого кризиса, имевшего для нее катастрофические последствия.
(3) «Радио Люксембург» — англоязычная коммерческая радиостанция, которая вещала из Люксембурга на Британские острова с 1933 по 1992 годы и сыграла большую роль в популяризации рок-н-ролла.
(4) Отсылка к пьесе Уильяма Шекспира «Буря».
(5) В Великобритании тринадцать классов среднего образования.
(6) Тельмар — вымышленная страна из «Хроник Нарнии» К.С. Льюиса.

I wait for a huge strike
That will put me on my place
Блин, какие же мощные строчки. Вся глава такая же: как удар по щеке наотмашь, по которой потом погладили в конце, но она, покрасневшая, все еще горит, и также позванивает в голове, а внутри все сжато.
Писать комментарий и перечитывать во второй раз главу (ты сама говорила, сколько раз тебе пришлось ее править), как вываривать настоявшееся сусло для пиво (на самом деле я не в курсе, как его вываривают), или там... вино, виноградники, Шато-Марло 54 года выдержки.

Хокинз - защитник - Уотерс нападающий - ужасно любопытно наблюдать за ними, как дети они еще вписывают, пробуя себя в роли, которые они избирают. Это не индивидуальности пока, а эдакие более или менее удачливые куколки, одетые в потрепанные бутсы. Именно поэтому они действительно воспринимаются детьми (очень мало даже маститых авторов не делают их маленькими взрослыми) детьми, с гибкой психикой, скачущими мыслями и эмоциями.
Для детей, только вырабатывающих не только адекватный аппарат тела, но и восприятия реальности, большое значение имеют существующие порядки, касты, фамилии "имя надо заслужить", статус. Подросток - тот, который со сладким и жутким чувством внутри начинает все эти пре-установки нарушать. А так детская ватага - общество в миниатюре (ты так круто это прописала в самом начальной "роевой" сцене). Однако куколки далеко не одинаковы; существуют привилегии и социальный дележ: денежное благосостояние, консерватор или лейборист, и главное, наверное, для Уотерса - наличие отца. Он ранняя куколка-подросток, и сам чувствует это, как в один момент он перескочил на новую ступеньку и замер, удерживая равновесие.
Абзац про славу потрясающий. Про то, что у Уотерса нет подходящих слов для выражения, но есть действия, тот самый huge strike из стишка, вместо этого, шибает из него самого (и тот момент, что он больше не может доверять самому себе): "это моя комната", "не смейте ничего говорить о моей матери", и т.д.
На протяжении этой главы он каждый раз на передовой - все впервые: удар по руке, запах джина, шибающий в нос, и его собственный удар, нанесенный Хокинзу, окончательно отсекающий их друг от друга и его финальное противостояние с матерью, из которого он не уходит проигравшим.
И, конечно, встреча с Роджером Китом.

Глава первая, в которой с названием всего текста - Роджер (и обретение имени) этой темой и заканчивается. Суть же главы - прощание с детством. Уотерс еще не уверен, как ему можно будет называться, но имя "Роджер" ему уже нравится.

Короче, в целом сказать, что и внутренний перипетии и внутренняя структура - все на самом высоком уровне. В первый раз я эмоционально читала, а сейчас с таким большим удовольствием заметила, как это сделано.
И эпиграфы, блин! как они прекрасны. Еще раз скажу, хотя уже говорила.