читать дальше***
Now, o now, in this brown land
Where Love did so sweet music make
We two shall wander, hand in hand,
Forbearing for old friendship' sake,
Nor grieve because our love was gay
Which now is ended in this way.

A rogue in red and yellow dress
Is knocking, knocking at the tree;
And all around our loneliness
The wind is whistling merrily.
The leaves — they do not sigh at all
When the year takes them in the fall.

Now, O now, we hear no more
The vilanelle and roundelay!
Yet will we kiss, sweetheart, before
We take sad leave at close of day.
Grieve not, sweetheart, for anything —
The year, the year is gathering.

James Joyce, «Now O Now in This Brown Land».

По правде говоря, лодочный домик Барреттов никакой и не домик, а самый настоящий сарай.
Находится он на отшибе Sheep's Green — всего-то свернуть с Fan Causeway, так что все машины начнут сигналить, а водители — бить по своим приборным панелям, мол, парень, ты разворачиваешься в неположенном месте. А потом вниз, вниз, вниз и свернуть там, где не очень круто. Мотоцикл будет тарахтеть по кочкам, подпрыгивать, так что придется сжать руль покрепче и сбавить скорость, Барретт станет смеяться, он вообще любитель посмеяться, когда происходит что-то опасное, но это не успокоит Роджера, а заставит его держать мотоцикл еще крепче, чтобы только не перевернуться вместе с сидящим сзади Барреттом и не угодить в болото, каких вокруг полно.
— Родж, тебе рассказывали в детстве, что здесь повсюду живут чудовища? Зеленые, склизкие, с чешуей? Они только и делают, что лежат в ожидании дождя и бормочут «ummagumma, ummagumma»?
Барретт пытается перекричать шум мотора, но до Роджера доносятся только отрывки сказанного. Вокруг ничего нет — только бесконечные зеленые островки, сгрудившиеся под свинцовым куполом туч, сидящий сзади Барретт, сцепивший руки у Роджера на животе, и звонкое «ummagumma, ummagumma».
Голос искажается от рычания мотоцикла и свиста ветра, и уже не разберешь, Баретт ли это, или мифические чудовища действительно ожили и повторяют, как заведенные: «ummagumma, ummagumma».
— Их всем в детстве рассказывали. Родители рассказывали их своим детям, а потом шли трахаться к себе в спаленку.
Роджер не может позволить себе оглянуться, но надеется, что Барретт хотя бы улыбнулся каламбуру(9). Он-то всегда смеется над шутками Барретта.
Когда они останавливаются у того, что Барретт назвал лодочным домиком, Роджер не удерживается от издевки:
— Какие хоромы! Уверен, девочки оценят.
— Это лучше, чем валяться на Coe Fen среди помоев и десятка других невезучих парочек, — парирует Барретт.
В качестве дома эта халупа действительно никуда не годится, но сарай из нее выходит недурной — на полу почти нет земли, у противоположной от входа стены стоят несколько хорошо знакомых Роджеру старых ширм из дома Барреттов. В центре — давно не использовавшаяся лодка с одиноким веслом внутри.
Запах затхлый, но терпимый.
— Говоря о логистике… — прокашливается Роджер, не зная, как начать разговор.
— О чем? — переспрашивает Барретт, но потом догадывается. — За ширмой есть матрас, он принадлежал Розмари в детстве. Розовый, — он издает короткий смешок и бросает на Роджера осторожный взгляд. Видимо, действительно опасается, что тот пойдет на попятную.
И правильно.
Роджер только об этом и думает. Попроси его об этом кто угодно другой, он бы отказался, не раздумывая, но в том, как Барретт обставил свое предложение, было нечто подкупающее. В том, как он подчеркнул, что Роджер — его друг — друзей у него до кучи, но он попросил об услуге именно Роджера. Не Сторма, хотя он посимпатичнее будет, и не кого-нибудь из художественной школы. Именно его, Роджера.
Тем более, откажись он, Барретт бы еще решил, что он струсил, потому что никогда ни с кем не спал.
Может, еще и пошутил бы об этом, а этого бы ему Роджер никогда не простил.
— В лодку можно бросить плед, будет не так жестко.
— Где ты их вообще откопал?
— Кого? Девочек? — на лице Барретта вновь появляется это хитрое выражение, как будто он знает какой-то важный секрет, которым он и не против поделится, только нужно хорошенько попросить.
Просить Роджер ненавидит и не умеет.
— Рене занимается в нашей группе по живописи. А Джейн вроде бы ее лучшая подруга или что-то в этом роде, — тут Барретт вдруг подскакивает и, достав из заднего кармана маленький гребень, видимо, тоже принадлежащий Розмари, начинает поправлять пробор. — Они должны прийти с минуты на минуту, как я выгляжу?
А он нервничает, изумленно думает Роджер. Взволнованный Барретт — это что-то новенькое. Обычно он невероятно спокоен, ведь знает, что всегда выйдет сухим из воды — откуда у него такая уверенность, непонятно.
— Да нормально ты выглядишь, нормально, — нехотя отвечает Роджер. В тот же момент дверь сарайчика медленно открывается, и внутрь заходят две девушки. Одна за другой.
— О, привет! — Барретт поспешно подходит к ним, на ходу засовывая гребешок в карман, и целует ту, что поменьше и покрасивее, в обе щеки.
А сначала предлагал Роджеру выбрать, какую захочет. Ну да ладно, они обе совсем не хуже той же Шарлотты.
— Рене, — он кивает той, что уже схватила его под руку, — Дженнифер, это мой друг Роджер.
Они в унисон здороваются с ним, и Роджер тоже здоровается, но с места не двигается.
Конечно же, Роджер бывал на свиданиях раньше. Держал девушек за руки, покупал им цветы, мороженое, с одной танцевал на выпускном балу в июне, целовался — сначала в щеку, коротко на прощание, а потом в губы, мокро, с языком и с сильной эрекцией после. Он обнимал девушек за плечи, мог положить им руку на спину, но никогда ниже.
Исключая сегодняшнее утро, конечно же, но его Роджер не считает. Это был скорее сон наяву.
Кошмар наяву.
Теперь же он стоит в чужом лодочном сарае, нескладный и притихший, а Барретт ведет беседу за них двоих. Говорит о всякой чепухе, задает много вопросов — «кто?», «когда?», «где?», но Роджер был бы слепым, если бы не заметил руку Барретта, дюйм за дюймом продвигающуюся по спине Рене, от верхних позвонков и ниже. Почему-то Рене привлекает внимание Роджера сильнее, чем «его» девушка. У Рене большие темные глаза и молочно-белая кожа, Рене чем-то даже похожа на Барретта — такая же тонкая и улыбается так же многозначительно, как он.

читать дальшеКогда рука Барретта сползает чуть ниже ее поясницы, Роджер резко осознает две вещи: он раздражен так сильно, что сжатые кулаки сейчас, кажется, разломятся пополам, а еще ему нужно срочно выйти на воздух. Сейчас же.
Он мямлит какое-то извинение и с грохотом закрывает за собой дверь сарая. Пальцы еле гнутся и дрожат, как у заправского пьяницы, но Роджер умудряется прикурить сигарету и длинно со вкусом затягивается.
Тут же закашливается, конечно же. Курить он начал совсем недавно, а денег хватает только на самый дешевый, крепкий табак.
Не хочется ни болтать с этими незнакомыми девицами, ни трахаться, ничего, хочется только, чтобы этот балаган побыстрее закончился.
Просто очередной страшный сон — пока ты в нем, кажется, что он бесконечен, а проснешься — не сможешь вспомнить, о чем он был.
Но эта летняя ночь точно его не разбудит — слишком ровная жара, никакого ветра. Да, Роджер другой такой жаркой ночи и не припомнит. А она ведь только началась. Сейчас не больше десяти вечера.
Роджер удивлен только одному — ни страха, ни стыда он сейчас не чувствует. Возможно, они придут вместе с возбуждением, но пока внутри него только черная, выжирающая внутренности злость. В какой-то момент зверек проснулся — какая муха его укусила, неизвестно, только сейчас он рвет и мечет, исцарапывает Роджеру изнутри всю грудь, и звуки, которые он издает, одному Роджеру слышные звуки, клокочут в горле. Зверек разрастается до таких размеров, что Роджеру начинает казаться, что внутри у него никого нет, просто он сам — огромный, взбешенный зверь. Ему не за что ухватиться, все, абсолютно все и внутри, и снаружи — глубоко неправильно.
Неправильно было соглашаться и приезжать сюда, неправильно будет трахать эту девушку, у которой он знает одно имя, пока Барретт развлекается с другой в какой-то паре метров от них.
Эта последняя мысль злит Роджера так, что он бросает под ноги недокуренную сигарету и заходит обратно.
После темноты глаза слепит свет керосиновой лампы, поставленной в центре сарая. Барретта он не видит, но зато слышит — и слышит отлично, у него тихий голос с незнакомыми Роджеру интонациями.
И этот голос доносится из-за ширм.
А потом к нему присоединяется женский.
Дженнифер, сложа руки на груди, сидит на краю лодки. В отличие от Рене, у нее серьезное, почти жесткое лицо. На ней легкое, светлое платье, и Роджеру почему-то сразу начинает казаться, что ей в нем неудобно, будто оно и не принадлежит ей. Зато смотрит она на него с явным интересом. Выжидает.
Стараясь не медлить, он присаживается рядом.
— Вы нормально добрались? — ляпает он и только потом вспоминает, что Барретт спрашивал у них то же самое.
— Да, — только и отвечает Дженнифер, явно не настроенная вести беседы.
— А где ты учишься?
— Уже закончила. В сентябре иду в университет.
Головастая, выходит.
— Значит, завтра тебе тоже результаты экзаменов придут?
— Да.
Черт подери, она что, только одно это слово и знает?
Роджер уже собирается спросить что-то столь же неуместное, но его перебивает длинный, высокий, со звучащим в нем смехом, стон Рене.
Роджер краснеет тут же, а Дженнифер, напротив, не теряется и не отрывает взгляда от его лица.
Происходящее дальше напоминает ему цирк и комнату страха одновременно — каждый раз, когда он собирается что-то сказать или даже сделать — в конце концов, в том, чтобы обнять Дженнифер, ничего неуместного нет, — его попытка сопровождается звуками, раздающимися со стороны ширмы.
Шелест одежды, смешки, слова, смысл которых неясен, но буквы прекрасно отпечатываются в памяти, вздохи, женские стоны и влажные прикосновения кожи о кожу. Как кровь, бьющаяся роджеровых в висках, не заглушает наводняющие сарай неприличные звуки?
Возможно, Роджеру кажется, а возможно, с каждым мгновением они становятся громче и чаще, и он едва ли не молится, чтобы они поскорее прекратились, пока не слышит, отчетливо, будто у себя над ухом, голос Барретта.
Он даже разбирает обрывок фразы.
— …я тебя так хочу…
Так Роджер узнает, какой же был звук у рейда.
Конечно, на уроках истории им показывали документальные фильмы, где звучала сирена, оповещающая о рейде.
Но о настоящем, о самом ужасном звуке, что он когда-либо слышал в своей жизни, Роджер узнает на собственном опыте.
У рейда звуки задыхающегося, бормочущего что-то пошлое, и гадкое, и непозволительное, громко дышащего через рот Роджера Кита Барретта.
Уши закладывает, рот пересыхает, а в глаза будто песок попал.
Роджер едва не всхлипывает от накатившей на него волны чего-то безымянного, но очень знакомого. Такого сильного, что конечности будто отказывают, по спине катятся капли пота, и вся кровь, из всех вен и артерий несется прямо ему в пах. Он, наверное, сейчас бледный, как смерть, ведь вся кровь собирается между ног, и теперь там все пульсирует, подергивается и накаляется.
— Ты собираешься что-нибудь делать? — в голосе Дженнифер неприкрытое раздражение, она поводит плечами и неодобрительно косится на Роджера.
Он же ничего не может из себя выдавить и надеется только на то, что она не заметит, как быстро у него натянулись брюки.
— Ну ты и пень, — злобно бросает ему она и выкарабкивается из лодки. — Скажи Рене, что я пошла домой.
У Роджера не хватает сил ничего сказать.
Какой же он, и вправду, пень, думает Роджер, но эта мысль не кажется ему ни горестной, ни обидной. Уши, голова, все тело забиты звуками, доносящимися из-за ширмы, и никакого спасения от них нет.
Мысль о том, чтобы выйти вместе с Дженнифер на воздух и избавить себя от них, ему в голову так и не приходит.
Когда он слышит череду громких, видимо, завершающих действо звуков, он не удерживает равновесие на краю лодки и больно стукается виском о весло.
Боль отрезвляет.

читать дальшеОн лежит, пялясь в покрытый плесенью и паутиной потолок. Лежит ровно до того момента, когда становятся слышны приближающиеся шаги и оклик:
— Родж!
Он его зовет или что?
Роджер приподнимается на локтях и видит раздетого по пояс Барретта. У того встрепанные волосы, так что его драгоценный пробор оказывается безвозвратно утерян, раскрасневшееся лицо и розоватые пятна на шее и ключицах.
Кажется, именно эти штуковины и называются засосами.
Роджер никогда никому таких не ставил, и никто не ставил их ему.
— Это было потрясающе, слушай, я никогда не делал этого раньше и не думал, что это так хорошо, это как пойти в парк аттракционов и прокатиться на всех горках одновременно и еще при этом пить имбирный эль и… — Барретт запускает руку в волосы, и Роджер отстраненно отмечает, что еще не видел никого таким счастливым.
— И Рене тоже понравилось, она… — он подходит к Роджеру совсем близко и договаривает, сильно понизив голос, — она кончила, знаешь…
Роджер запрокидывает голову и смотрит на стоящего перед ним Барретта снизу вверх. Виден подсыхающий пот на его плечах и животе, под брюками явно нет белья, так что складки ткани повторяют контуры его члена, Роджер даже не пытается туда не смотреть — да, это неприлично и неправильно, но что может быть более неприличным и неправильным, чем то, что только что произошло?
— Постой, — Барретт в первый раз за эти пару минут замечает кого-то, кроме себя и спрашивает, — а где Дженнифер?
— Ушла, — спокойно отвечает Роджер и только сейчас осознает, как смехотворна вся эта история. От него сбежала девушка, потому что он отказался с ней спать. Ему что, одиннадцать лет? Да услышь он такое от кого-нибудь другого, высмеял бы его.
— Как «ушла»? — еще не придя в себя, весело спрашивает Барретт. — Вы не?.. — Он делает красноречивый жест руками, и когда Роджер качает в ответ головой, недоумевая, спрашивает:
— Но почему?
— Я не захотел, — как же Роджеру хочется, чтобы Барретт остановился на этом и прекратил дознаваться, но кого он обманывает — он прекрасно знает, что Барретт на этом не остановиться.
Как же Роджеру хочется ошибиться.
— Я не понимаю.
— Тут нечего понимать. Я не захотел.
Они смотрят друг на друга долго и внимательно. Роджер знает этот пронизывающий взгляд Барретта, когда тот пытается едва ли не в голову тебе залезть за ответом.
Вот только сил обороняться у Роджера совсем нет. Не сейчас. Не после того, что случилось.
— Но ты хочешь. По крайней мере, сейчас, — медленно произносит тот, будто бы озвучивая собственные догадки. Даже подтверждение находит, — ты возбужден.
Керосиновая лампа скоро потухнет. Потухнет, и они все останутся в темноте, Рене, дремлющая за ширмой, и они с Барреттом друг напротив друга, застывшие в противоборстве, происходящем только у них в головах.
Придет темнота и спрячет очертания предметов, и Барретта она тоже спрячет, и как же это будет хорошо. Негоже ему стоять и светить своим полуголым телом и глазами с еще не сузившимися зрачками.
— Скажи, у меня красивые губы? — еще до того, как вопрос оформился в голове, задает его Роджер. Надо же проверить, правду ли говорила ему Шарлотта. И плевать, что спрашивает он об этом у своего друга.
Видно, что Барретт не ожидал такого вопроса, но он умудряется не растеряться, и говорит, причем даже без обычной своей беззаботной улыбки:
— Да, красивые.
Роджеру этого достаточно: он прыжком выбирается из лодки и, не прощаясь, выбегает из сарая. Выезжать отсюда на мотоцикле в такой темноте смерти подобно, и он припускает по берегу пешком, позволяя реке вести его. Sheep's Green большая, но Роджер выберется, ничего другого ему и не остается.
Когда за спиной слышится стук открывшейся двери и быстрые шаги, он бежит быстрее, но в конце концов его нагоняют и хватают за плечи. Роджер знает, кто это, поэтому не бьет локтем грудь, как сделал бы с любым другим, а пытается вывернуться из захвата.
Но Барретта не отцепить так просто — он повисает на Роджере и в конце концов утаскивает его на землю. Они валятся в траву. Барретт держит его, обхватив всеми конечностями, а Роджер даже вывернуться не пытается, просто давит Барретту на голую грудь ладонями, чтобы тот уже отпустил его и оставил в покое.
— Дай мне уйти, — просит Роджер, пытаясь унять скачущее сердце и развернуться так, чтобы Барретт не прикасался к ткани, натянувшейся на его болезненно долго возбужденном члене.
— Нет… я же говорил с твоей матерью… — Барретт задыхается, он не привык сцепляться с кем-то в клинче. Ну конечно, уличных драк у него на счету даже не ноль, а минус единица, — ты можешь остаться, и я хочу, чтобы ты остался, — он все пытается обхватить поясницу Роджера ногами, но те соскальзывают.
В конечном итоге у него выходит кое-как пригвоздить Роджера к траве и сесть сверху.
— Я победил, — совсем тихо говорит он, — теперь я царь горы, — говорит он и раскачивается туда-сюда, как на тяни-толкай с детской площадки.
В темноте Роджеру не видно, улыбается ли Барретт, но он совершенно уверен, что — нет, не сейчас.
А потом, когда тот все же замолкает, Роджер слышит тикающий внутри него часовой механизм.
Механизм спешит, с каждой секундой идет все быстрее и быстрее, и разобраться в том, куда это он так, получается только за мгновение до того, как он взрывается, едва не лопая Роджеру барабанные перепонки. За секунду до конца Роджер сжимает запястья Барретта, и под его пальцами бьется пульс — неожиданно так же быстро, как эти часы внутри него.
Он крепко сцепляет зубы, совсем как от боли. Он делал так раньше, когда его наказывали мать или учитель, а сейчас он, сцепив зубы, зажмуривается и переворачивается вместе с Барреттом, так что тот оказывается под ним.
Боль разрывается снарядом, а потом отпускает.
Так близко к отвесному берегу, что голова Барретта повисает над рекой, она шелестит в ярде под ним, но Барретт не пытается вырваться, а наоборот, весь растекается, ослабив хватку.
Не издавая ни звука, Роджер приподнимается и тянется к брюкам, дотрагивается до паха и предсказуемо чувствует прохладную, влажную ткань.
Роджер осторожно слезает с Барретта, тело сыто и довольно распрямляется, а в голове только послеоргазменный туман. На душе так гадко, что хочется пойти и увязнуть в чертовых болотах, себе самому назло.
Роджер бредет в сторону города, а отойдя на приличное расстояние, оборачивается. Барретт лежит на том же месте. Несмотря на то, что ночь безлунная и красит все одним и тем же цветом, Барретт почему-то выходит намного темнее деревьев вокруг и даже темнее реки.
Рейд прекратился. Сейчас оставшимся в живых положено выйти из бомбоубежищ и посмотреть, в сохранности их дома, уцелели ли друзья и родственники.
А потом им следует успокоиться и оставаться в таком состоянии совсем недолго.
До следующего рейда.

конец главы***
We live in a moment of history where change is so speeded up that we begin to see the present only when it is already disappearing.

R.D. Laing

В полночь он добирается до дома и еще с порога слышит две вещи — крики и плач. Если крики можно разделить на мужские и женские, то плач лишен пола. Это пугает Роджера.
Вбегая внутрь, он видит Джона с огромной походной сумкой на плечах и мать, кричащую, что он «не имеет права».
Джон тоже кричит, но лицо его сохраняет поразительное спокойствие.
Кажется, он даже не замечает Роджера, когда выходит на освещенную одиноким фонарем улицу. Небо точно облили нефтью, сквозь его непроницаемую черноту не видно ни месяца, ни звезд. Фонарь щедро льет на участок дороги перед их домом масляно-желтый свет, но в окно видно, что Джон избегает светлых мест и быстро уходит в темноту.
Когда мать поднимает на Роджера лицо, он видит размазанные по ее щекам слезы. Испещренное рано проступившими морщинами лицо искажается, точно мать сдерживается, чтобы не разрыдаться прямо при Роджере. Она крепко сжимает губы и отворачивается, прячась от взгляда сына.
Роджер пару секунд смотрит на ее мелко подрагивающие плечи и опрометью бежит за Джоном, едва не падая, поскользнувшись о коврик на пороге.
Настигнув его у поворота, Роджер разворачивает его за плечи, так что сумка валится у Джона из рук — в ней что-то дребезжит, стучит, звенит и хрустит, будто рвется на волю, но Джон этого словно не замечает. Нехотя поднимает взгляд на Роджера и сквозь зубы цедит:
— Успокойся.
— Что ты натворил?
— Ничего такого, чтобы вызвать у кого-либо беспокойство.
— Ты в своем уме? Ты вообще мать видел? — Роджер срывается на крик. Улица у них тихая, и соседи, должно быть, спят, но если он не возьмет себя в руки, они точно выглянут из окон, а назавтра начнут судачить о произошедшем так, точно сами участвовали в ссоре.
— Видел. Я все видел.
— Что ты ей сказал? Куда ты вообще идешь?
— На вокзал, билет я уже купил.
Джон задевает сумку носком ботинка; выругавшись, облокачивается о стену и закуривает. Предлагает сигарету и ему, но Роджер бьет его по руке, так что тот роняет ее прямо в лужу под ногами. И поделом. За то, что довел мать до такого состояния ему надо бы врезать покрепче.
— Я уезжаю в Манчестер. Знакомые возьмут меня там на работу, я уже обо всем договорился. Мать только сейчас об этом узнала, вот и взбесилась. Но ничего, — голос у Джона, правда, неуверенный, как будто ему кто-то вбил в голову эти слова и он так часто повторял их про себя, что умудрился поверить. А теперь вот начал сомневаться. — Она оправится.
— Ты сам вообще веришь в то, что говоришь? — едва слышно спрашивает Роджер и делает пару шагов назад, под желтоватый свет фонаря. Свет лижет ему спину и бутсы. Этот день высушил в нем все, что возможно, а последней подножкой, видимо, станет прощание с братом. Роджер понимает, что вряд ли убедит его остаться. Они, Уотерсы, все одинаковые — упрямые, сухие, пробивные, если что решат — не отступят.
Джон стоит неподвижно, решив не приближаться, точно ему уютно в тени.
— Мне душно здесь. Мне душно рядом с ней. Душно и тесно.
— Ты оставляешь ее, как отец. Одну.
— У нее будешь ты.
Они молчат пару минут.
Каждый чувствует мертвецкую усталость, каждый хочет уйти — слишком тягостно стоять вот так друг напротив друга, не зная, что сказать на прощание после семнадцати лет тесного сожительства.
— Тебе бы тоже уехать. Здесь нечего ловить, и ты это прекрасно знаешь, — Джон подхватывает сумку за ремни, едва не прогибаясь под ее тяжестью. Кряхтит, бросает окурок под ноги, но все же поднимает ее, уже готовясь уйти.
— Ты мой брат, Джон, — звучит жалобно. Жалобно и по-детски, но Роджер все равно говорит это, и это больше похоже на «не уходи» или «сделай так, чтобы все было хорошо». Джон же, в конце концов, его старший брат, он должен, должен…
Все в голове рассыпается — все, кроме убеждения, что Джон должен остаться.
Он должен остаться с ним и матерью дома.
А может, он ошибается, и Джон вовсе ничего им не должен?
Роджеру хочется, чтобы он был должным. Он в который раз думает об отце, остановить которого от похода на фронт он не мог, спасти которого он тоже не мог, но Джон же сейчас совсем рядом — живой, не сильно старше, не злой, в теории он, Роджер, может остановить его — и тем самым спасти.
— И я всегда буду твоим братом, — Джон играючи стукает Роджера кулаком по плечу и находит в себе силы на улыбку. Вот и все их прощание.
— Послушай, — Джон оживает, делает несколько шагов вперед и говорит в неожиданном запале, — только ответь честно, понял?
— Ну? — Роджер с чего-то ощетинивается, ему чудится, что вот сейчас Джон не удержится и точно подложит ему свинью.
Очередная фамильная черта Уотерсов.
— Ты трахал Шарлотту?
Роджер мешкает — он не знает, как обозвать то, что случилось между ним с Шарлоттой, но кажется, «трахом» это даже с натяжкой не назвать. Джон, кажется, и сам все видит по его лицу, усмехается почти с сожалением.
— Я слышал, в прошлый вторник мать на кухне рассказывала Шарлотте о тебе. Сказала, что видит, что вы друг к другу неровно дышите, сказала, чтобы та проявила инициативу, сказала, что тебе давно пора стать мужиком. Я подумал, тебе нужно об этом знать, — Джон поворачивается, и, не сказав больше ни слова, медленно, согнувшись под весом сумки, идет в сторону Hills Road.
— Я тебе не верю, — врет Роджер. Сказать это почему-то кажется необходимым. Но Джон уже не слышит его, а может, делает вид, что не слышит. До Манчестера путь далекий, тратить силы в самом начале с точки зрения Джона нецелесообразно.
И еще с этого дня его семья — не его проблема, пора Роджеру взять ее на себя.
Когда Роджер возвращается домой, мать сидит в темной кухне и пьет что-то из чашки. Роджер не может поднять на нее глаз. Добравшись до своей комнаты и повалившись на кровать, Роджер засыпает мгновенно. На этот раз ему снится играющий с тряпичной куклой ребенок.
Этот маленький человечек подходит к нему и спрашивает, мальчик это или девочка, указывая на куклу.
Но в темноте нельзя разобрать.
На следующее утро ему, как и всем остальным выпускникам Великобритании, приходят результаты экзаменов. Проваленная «теоретическая математика» означает, что он единственный из девяноста мальчишек в его параллели в Cambridgeshire High School for Boys останется в старшей школе на третий год.

СноскиСноски

(7) Революционный этюд — этюд для фортепиано до минор, Opus 10, № 12, написанный Фредериком Шопеном.
(8) Анцио-Неттунская операция — стратегическая военная операция вооружённых сил США и Великобритании против немецких войск в ходе Второй мировой войны, часть Итальянской кампании.
(9) Каламбур — в кембриджском жаргоне «ummagumma» означает «секс».

Стихи суховатые и простые, но они очень, удивительно Роджеровские. Очень печальные. Меня за живое задели, это точно.
Особенно.
But instead I have his worn out uniform
And a shell-case too
Mom, I have a last question for you
What flowers did he like?
Так. отчаянно.

Начало главы - читаю второй раз но елки! ощущается до конца. Особенно какой-то жар. Кожи и неудовлетворенности, напряженного, как пружина, тела. После холостого патрона в комнате студенток; после долгой засады и неслучившегося выстрела в юродивого Лэйна оно все-таки выстреливает на берегу реки, когда он подминает Сида под себя.

От ледяной воды руки краснеют и отказываются слушаться; Роджер выводит пятна, зная, что следующим вечером ему придется делать это еще раз.
Мне очень понравился этот мотив повторяемости, постоянного напряжения ("полюбуйтесь-ка на этот клубок терний"), напряжения в голове, которое даже пересиливает напряжения не получающего сексуальной разрядки тела. Как она выходит из него сначала желчью (Олтен). Очень точная формулировка про капитана. И - затем - очень тонко проявляется в сцене с Шарлоттой. Где чугунная, переполненная голова Роджера все-таки перевешивает тягу в штанах. Очень жалко его в тот момент. Бедный непропорциональный подросток.
В сцене с Барретом у реки разрядка происходит, но ты очень точно утверждаешь, что это выстрел - единственный и смертельный, убивающий эти первые их, еще нисколько не поспевшие отношения. 14 и 17, привязанность и еще какие-то куски детства, которые Роджер урывал украдкой с Сидом. В конце главы он их пристрелил. И это одновременно страшно и прекрасно. Как та сцена на мотоцикле, когда они едут, ветер в лицо, Роджер вцепился руками в руль, а Роджер Кит - ему под ребрами, и его вопли уносит ветер.

Вообще второстепенные персонажи у тебя все на месте и все в точку - Сторм, Шарлотта, Джон и т.д.
Мне еще здесь очень нравится Барретт. Видно что ему еще 14 - он прекрасно знает, какое впечатление производит, и все-таки волнуется перед встречей с девушками (как Роджер-то рад! обоже). И то какой он чуть восторженный, кажется еще ребенком.
— Ты собираешься застрелить его за то, что он не знает о Джойсе? — очень серьезно спрашивает Барретт.
Вот это мой любимый момент в первых сценах. Я очень смеялась.
И еще то как Роджер будит его. Вообще как они трогают друг друга рука Роджера на его лице, и как тот ему потом руку разминает - этакая фиксация.
В финальной сцене с ним Барретт уже больше похож на себя - такой теневой и неоформленный, почти пугающий, однако при этом тоже отчего-то в чем-то невинный (что-то от Лолиты есть лол не могу теперь отделаться от ассоциации.

Отдельно очень напугала эта бесполая фигура из его сна - опять-таки к слову о мифологичности! - даже не до когда антропоморфная, но при этом притягательная. Как будто неопределившийся бесполый голем ангел суккуб. Очень меня напугал.


А сам Роджер... чем дальше тем больше он отхватывает новые позиции в голове... постепенно входит внутрь, в кожу, точно также, как ты входишь в его собственную. Это наверное самое необычное.
Различия совершенно не мешают этому "вшкуриванию" - он живой, ломаный, срастающийся, и вызывает соответственные эмоции, перекрученные как бельевые веревки, так что не распутать.
Мне кажется, прочтя, невозможно остаться равнодушной.


Download Townes Van Zandt Snake Song for free from pleer.com

You cant hold me
I'm too slippery
I do no sleepin'
I get lonely
You can touch me
If you want to
I got poison
I just might bite you

Lie in circles
On the sunlight
Shine like diamonds
On a dark night
Ain't no mercy
In my smilin'
Only fangs and
Sweet beguiling

Future, he dont
Try to find me
Skin I been through
Dies behind me

Solid hollow
Wrapped in hatred
Not a drop of
Venom wasted
You can slip in
Try to find me
Hold your breath and
Flat deny me
It makes no difference
To my thinkin'
I'll be here when
You start sinkin'

Думаю это про них обоих.