читать дальше***
I am going to stick to my old river, and live in a hole, and boat, as I've always done. And what's more, Mole's going to stick to me and do as I do, aren't you, Mole?"
"Of course I am," said the Mole, loyally. "I'll always stick to you, Rat, and what you say is to be—has got to be.

Kenneth Graham, «Wind In The Willows».

Единственное, что утешает, так это то, что Сторм вроде бы даже не на колесах.
Он стоит посередке, прямо между матерью и Джуди — те сегодня подчеркнуто вежливы друг с другом, обе надели аккуратные бежевые платья и будто бы на булавках пристегнули улыбки.
Одна называет его Джорджем, другая Роджером, и пока он мечется между ними с тяжеленным чемоданом, ему кажется, что он раздвоился. Сторм сочувственно поглядывает на него, иногда подмигивает с насмешечкой — мол, держись, друг, — иногда вставляет ничего не значащие фразы, видимо, гадая, на кой черт он сюда притащился.
— Ты точно сказал ему правильное время отправления?
— Да точно! — огрызается Роджер; теперь даже то, что Сторм ничего не наглотался, не помогает ему успокоиться.
— Ты бы уже садился, Джордж, опоздаешь, — советует мать, то и дело поглядывая на гигантский циферблат на стене вокзала.
Без двадцати пяти восемь.
Джордж.
От звуков своего имени Роджер едва не морщится. Сколько раз он ни просил мать не называть его так, все без толку. Порой ему кажется, что эта ее привязанность к имени — просто попытка замедлить взросление младшего сына, ведь старший буквально просочился сквозь пальцы. Приезжает из Манчестера раз в полгода, а потом вновь исчезает, так и не сказав, у кого живет, сколько получает и когда планирует вернуться, если планирует вообще.
Роджер помнит тот момент, когда из мальчишки Уотерса он превратился в Роджера. Он повзрослел в тот день, когда мать оставила для него на столе длинную, обклеенную клейкой лентой и покрытую множеством шведских марок почтовую коробку. Выпотрошив ее голыми руками, под горошинами пенопласта он нашел свою первую акустическую гитару. Роджер и имени тех родственников, что ее подарили, не знал — но, видимо, прислушавшись к жалобам матери, что ее Джордж целыми днями либо пропадает непонятно где, либо портит глаза, читая под тусклой лампочкой у себя в комнате, они приняли решение отправить незнакомому ребенку первый и последний подарок и купили ему самую дешевую гитару, что нашли в своем Стокгольме.
По правде говоря, хотя за эти пару лет инструмент у него менялся целых два раза, а из Джорджа он превратился в Роджера, — все это, в его представлении должно было сделать его совершенно взрослым человеком, который может быть опорой для матери, поддержкой для Джуди, ну и, конечно же, перспективным архитектором, — на гитаре он играет ужасно.
Его вновь бросает в жар от мыслей о мисс Робинсон. Воспоминания о ее прикосновениях куда живее стоящих напротив него матери и Джуди, ее волосы темнее, чем у матери, а губы сочнее, чем у Джуди, хотя ни ее пахнущее гибискусом тело, ни узкие бедра и сухие щиколотки не отменяют его привязанности к Джуди. Он не чувствует никакого стыда и, возможно, именно поэтому представляет, как в следующую встречу сможет зайти с ней чуть дальше, чем целомудренные объятия или поцелуи в губы и ключицы, виднеющиеся над воротом ее обтягивающей блузки.
Роджеру хочется, чтобы эта легкость, это поразительное бесстыдство, с которым он думает о сексе с Джуди, когда та провожает его в путь, длилась вечно.
Больше всего ему хочется сохранить эту уверенность в себе хотя бы до следующего уикенда, когда они смогут уединиться где-нибудь у реки.
— Пять минут, Джордж, — в голосе матери слышится недовольство. Она уже недовольна присутствием Джуди, которую называет пустышкой, а теперь еще и боится, что Роджер опоздает на поезд, и им всем придется ждать следующего.
И она, и Джуди, и даже Сторм — все знают, почему Роджер еще не зашел в свой вагон и не уселся на место. Сида все еще нет.
Без двадцати восемь.
Отчего-то Роджер не удивляется — он будто заранее знал, что тот опоздает или вовсе забудет, что сегодня его чертов друг, с которым чуть не целый день провел, уезжает учиться в Лондон. А если он даже проводить его забыл, то разве выкроит время между игрой на гитаре, встречами со своими богемными друзьями, свиданиями с Либби и учебой в художественном колледже, чтобы писать Роджеру обещанные письма?
Роджер помнит, как Сид заработал себе имя. Все эти годы он упорно называл его Барреттом, хотя тот этого терпеть не мог — говорил, что так делают только «замшелые работяги». «Роджер Кит», «Роджер Кит». Да не нравилось Роджеру никогда это длинное имя, тем более, это он — Роджер, а мальчишка Барретт — кто-то совсем другой. Ему подошло бы что-то более звонкое, краткое, как всплеск в воде. Ему нужно было имя, которое можно повторять много раз, когда вы идете в лес, а он прячется за деревом и может часами ждать, пока ты его отыщешь. Глупо стоять на опушке и кричать: «Роджер Кит, Роджер Кит». «Сид» — это то, что надо. Поэтому, когда знакомые нарекли его Сидом в честь какого-то особенно ловкого джаз-музыканта из «Anchor», Роджер согласился и стал повторять по множеству раз «Сид-сид-сид-сид-сид», чтобы не просто запомнилось, а прижилось, срослось с владельцем, как будто Барретта так звали с самого рождения.
Правда, дома родители и Розмари все равно продолжали говорить: «Иди ужинать, Роджер Кит», «Тебе не кажется, что начинать курить — это глупая затея, Роджер Кит», «Роджер Кит, к тебе пришел твой друг Джордж».
Совсем как мать Роджера, право слово.
На самом деле, хотя Роджер долго не признавал этого, звать Сида по фамилии было кощунством. Бессмысленно даже пытаться приравнять Сида к его сестре, братьям, родителям и родственникам родителей.
— А с чего ты вообще уезжаешь вечером, а не утром, как все нормальные люди? — нарушает застоявшуюся тишину Сторм.
— Хотел выспаться, — отвечает Роджер.
— До отправления осталась одна минута! — кричит контролер, забираясь в один из вагонов. Роджер бросает последний взгляд на группы провожающих, выискивая знакомую фигуру с темной шапкой волос, в белой, с закатанными рукавами рубашке.
Он последний раз обнимает Джуди, склоняется в три погибели и зарывается лицом в ее завязанные в конский хвост светлые волосы. От нее пахнет травяным шампунем, а вовсе не дорогими духами мисс Робинсон, и Роджер ловит себя на мысли, что этот запах нравится ему больше.
Роджер запрыгивает в свой вагон одновременно с прощальным свистком, знаменующим отправление; протискивается между рядами с чемоданом в руке и с трудом закидывает его на верхнюю полку.
Ехать всего час, без пересадок, и — та-дам! — станция Liverpool Street откроется ему.
Но он еще не успевает сесть на свое законное место у окна, когда ловит взглядом метнувшуюся в его сторону тень на платформе. Она замирает, едва не впечатываясь в окно, точно муха в лобовое стекло, и Роджер тоже замирает. Стоит, как вкопанный, на полусогнутых.
Сид действительно в белой рубашке с закатанными рукавами, только на этот раз на шее у него намотан аляповатый шелковый шарф, совершенно точно принадлежащий Розмари, а на носу болтается странная самодельная конструкция, смахивающая на очки сварщика. Роджер приглядывается и понимает, что это вогнутый прямоугольник стекла с просверленными по краям отверстиями, в которые Сид продел тонкую резинку.
Выглядит это так, словно Сид вылез из фестивального фильма про пришельцев, но Роджер-то понимает, что тот просто решил воплотить свою идею с цветными стеклами.
Сид ничего ему не говорит, даже не пытается шевелить губами, извиняясь, он только поднимает вверх руку и машет ею очень медленно, из стороны в сторону, наподобие маятника, куда более осмысленно, чем мать, Джуди и Сторм.
Только когда поезд трогается, до Роджера доходит, что очки Сида сделаны не из цветного стекла, а из самого обычного, прозрачного, и значит, он видит его не в зеленой реке, не в рубиновых мирах, не в апельсиновых рощах или черных заливах, а просто так. Видит самого настоящего, бледного, вымотанного Роджера, стоящего в полутьме вагона.
Роджер стоит еще долго и садится, только когда поезд отъезжает на приличное расстояние от станции — он откидывается на кресле и почти сразу впадает в туманную, неглубокую дрему.
Когда через какие-то четверть часа контролер дотрагивается до его плеча, чтобы проверить билет, Роджер вздрагивает от неожиданности и смаргивает, прогоняя остатки сна. Тот не имел никакого смысла — Роджеру приснилось, что он был уткой, и ему сломали клюв, а это явно ничего не может значить.
До самого конца путешествия в голове у него вертится мысль, что, раз Сид все же пришел его проводить, возможно, он не забудет и про письма.

Глава дорожная и прощальная и еще от этого кажется такой короткой. ...Мне напоминает сразу все наши встречи и расставания, особенно в первое время. Делать какую-то стремоту, чтобы запомнилось, чтобы сублимировать недостачу. Когда было много такой неуверенности, как у Роджера здесь. Чувствуется, что со времен той главы он порядком испугался всех откровений и поэтому несколько закрылся (поэтому, наверное, даже Сиду так долго надо, чтобы достучаться до него в его игре с бутылкой. Роджер не понимает, закрывается, придавленный страхом стать скучным для него исходит неловкостью еще сильнее).
Карты Сида здесь совсем не раскрыты, кроме как в самой первой сцене. К концу главы я бы сказала это уже полностью сформировавшееся самостоятельное сознание: в нем как будто уже заполнены темнотой тайные углы, развешаны висельники, окровавленные руки уже готовы схватить тебя за волосы, и половицы выломаны в нужных местах. Ждут первого посетителя. Поэтому, наверное, еще, Роджеру так страшно нырять в него глубоко, как в тихий омут. Утонуть, запорошить глаза речным илом, запутаться насмерть - или, хуже всего, углядеть свое отражение без прикрас.
Тем более, что красногубая тень паучихи с длинными ногами уже вылезла из своего угла и раздвинула их приглашающе.

Как я тебе уже рассказывала, в сцене на могиле мне даже жутко стало, насколько точно переданы все мысли и эмоции. Так бывает, когда видишь нужные слова для выражения скребет изнутри как наждаком. Вот так было. И при этом я вспоминала Кэмбридж (представляю его предзимним) и поезд обратно в Лондон вперед, вперед, вперед.

Делать какую-то стремоту, чтобы запомнилось, чтобы сублимировать недостачу
звучит как план