понедельник, 24 августа 2015
Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор: S is for SibylБета: weirdweirdРазмер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: "Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.
Глава четвертая. Scribbly blackГлава четвертая. Scribbly black
People are talking
My friend is chalking
And I am just walking
My enemy is hawking
My friend is sleepwalking
And I am him stalking
Now there is a hole on my forehead
'Cause ha, ha, ha I was jaywalking
On my funeral nothing would be said
My friend won't come but balking
So now ha, ha, ha I am squawking
I know I should be declared guilty
At him I am always gawking
I should leave and go to the city
His absence could be caulking
Ha, ha, ha
Из переписки Джорджа Роджера Уотерса и Роджера Кита Барретта.
3 сентября, 1962.
Дорогой Сид,
Политех — та же дрянь, что и школа. Да, прошло всего три дня, но я уже успел сделать определенные выводы. Преподаватели бьются над нами, как припадочные. Говорят, чтобы мы забыли все, что нам рассказывали в школе или на курсах. Я в куда более выгодном положении, чем остальные, по крайней мере, никому из тех, с кем я здесь познакомился, не выпадал шанс работать подмастерьем у мистера Бейгеля, а мне, как ты помнишь, он все же выпал.
Преподаватель теоретической математики, мистер Пичи, каким-то образом прознал, что я получил по ней «U»(1) два года назад, и не преминул высказаться на этот счет во время занятия. Все, конечно же, обернулись ко мне, а я не нашел ничего лучше, чем сказать, что не трачу время на то, что не считаю полезным для моего будущего. Я усмехнулся, а он позеленел от злости и сказал, что на его предмет мне придется тратить время еще два года, намекая, что жизни он мне теперь не даст.
Вот так я нажил себе врага.
На рисунке, скульптуре и композиционном моделировании ко мне подсаживается один и тот же парень, носатый еврей в дорогущих шмотках. Говорит, что если бы я больше улыбался людям, жить мне стало бы гораздо легче. Довольно глупо, ты не находишь? Это называется улыбаться фальшиво, так все подряд делают, и плевать, в Кембридже ли, в Лондоне или на Дальнем Востоке. «Тем более», — сказал я Носатому, — «ты хоть видел, как я улыбаюсь?» И показал ему мою широкую улыбочку, с зубами и всем остальным, а он посмеялся и сказал, что я прав, и что мне действительно лучше рта не раскрывать. Он вроде бы пытается набиться мне в друзья, но я сюда учиться приехал, а не приятелей заводить.
Хотя он совсем ничего, этот Носатый.
Кстати, я раза три прослушал альбом этого фолк-певца, который ты мне так советовал. Честно говоря, я очень внимательно прислушивался ко всем песням (даже к самым скучным), но, на мой взгляд, это какая-то мутная дичь. Ты бы, наверное, сказал, что эта музыка похожа на гусениц, хрустящих дубовыми листками, или морских полипов, или что-нибудь в таком духе, но я правда считаю, что под такое только в чайной сидеть. Каверы старых баллад совершенно примитивные, а его собственные песни и вовсе невнятные, о ком он поет, вообще не ясно. Песня какому-то Вуди напоминает эти стихи озерной школы, которыми нас пичкали на английской литературе.
Правда, мне очень даже понравилось, что в «House Of The Rising Sun» вместо «бедных парней» он поет о «бедных девчонках», это и впрямь остроумно.
Я поспрашивал продавцов в музыкальном магазине недалеко от политеха, они говорят, что он и в Америке не больно пользуется популярностью, так что, похоже, он такой же музыкант-однодневка, каких у нас в Англии полно. Еще и голос гнусавый. Так что я совсем не понимаю, почему тебе этот альбом так понравился. (Еще и псевдоним он выбрал себе совершенно блеклый, что, в честь Дилана Томаса назвался?(2))
Спать совершенно не могу.
Ты не представляешь, как здесь чертовски шумно. Ближайшая станция подземки — Piccadilly Circus, поэтому по ночам здесь все продолжает громыхать и тарахтеть, еще больше, чем днем. Полицейские машины сигналят и светят мигалками, а так как штор у меня на окнах нет, они слепят мне глаза до самого утра. Прохожие свистят и галдят, как бывает в центре Кембриджа после выпускных экзаменов. Здесь что, выпускные каждый день?! Засыпаю я только под утро, вспоминаю, как тихо было на моей Rock Road.
Кроме осени пятьдесят восьмого.
Тогда на Hills Road шла стройка. Рабочие смазывали кирпичи цементом (только сейчас думаю, вдруг это был не цемент, а какой-то другой, специфический материал — видимо, хорошего архитектора из меня не выйдет) и строили, строили, строили. Прямо рядом со школой, они использовали те же красные кирпичи, ты тогда сказал, что это вылитая картина Лаури(3) , а я спросил, кто это, а ты стащил из школьной библиотеки книгу о нем, чтобы показать мне. Я, помню, и на уроки то не пошел, стоял у ворот, у велосипедной стоянки, и курил. Я тогда только начал покуривать, а ты — следом за мной. Ты обещал мне сбежать с занятий, и я все ждал, пока не прозвенел звонок на ланч, и директор вышел на крыльцо, тоже перекурить. Старый хрыч заметил меня и как заорет: «Эй, ты, у велосипедов, стой на месте, парень!» Честно говоря, я задеревенел, но заставил себя затянуться еще раз. Пусть выкусит. Ты как раз выбежал из школьных дверей и понесся в мою сторону — хотя этот козел попытался ухватить тебя за плечо, ты едва портфелем его по лысине не шибанул, вывернулся и залез на мой мотоцикл быстрее меня. Он зафырчал, но завелся с первого раза, а я с чего-то так разнервничался, что руки дрожали.
Столько воды утекло с тех пор, даже не стыдно вспоминать, ха!
Почему-то только сейчас вспомнил, что ты всегда называл мой мотоцикл по имени.
Как увидел его в первый раз, сказал, что он вылитый Джеральд.
Жду ответа,
Роджер
P. S. Я был рад, что ты все-таки пришел меня проводить, но ты вечно опаздываешь. Как-нибудь опоздаешь так на что-то важное, или я просто не смогу тебя дождаться.
7 сентября, 1962.
Дорогой Роджер,
Только что вернулся из парикмахерской — Либби уговорила… нет, заставила, нет, насильно повела меня туда, сказала, что ее отец не может позволить, чтобы его дочь встречалась с кем-то, у кого такие патлы. Но какие же у меня патлы? Мистер Гозден просто Фреда не видел, у меня по сравнению с ним крохотный хохолок.
Знаешь, каждый раз, когда иду в парикмахерскую, удивляюсь тому, что все они застеклены. Каждый прохожий может остановиться и разглядывать парикмахеров и их посетителей столько, сколько им вздумается. Я совсем не против этого, наоборот, я нахожу в этом определенное удовольствие. Поток прохожих за стеклом утоляет мои скрытые желания эксгибициониста. Мне нравится, когда некто неизвестный смотрит, как меня обстригает мастер.
Кто знает, возможно, потом этот человек пойдет домой и не сможет избавиться от воспоминания о моих волосах, темным полукружьем лежащих на полу парикмахерской? Возможно, он потом запрется у себя в комнате и займется чем-то неприличным, представляя, как ножницы вились над моей головой, а в голове у него будет только чик-чик, чик-чик, чик-чик?..
Иногда мне кажется, что в том, как парикмахеры орудуют этими острыми ножницами, тоже есть что-то невероятно неприличное. Однажды я читал Фрейда (украл из кабинета отца, он никогда не говорил мне, что эту книгу читать нельзя, но уже по насмешливой укоризне в глазах Фрейда на портрете на первой странице я понял, что в ней есть что-то запретное), так вот, однажды я читал этого Фрейда, и, думаю, он бы оценил мою идею. Он бы, должно быть, нахмурил брови и сказал, что в парикмахерских происходит «дефлорация волос». (К слову о бровях — почему никто не дефлорирует их вместе с волосами?)
Я думаю, что бы на мои мысли сказал ты, Роджер. Что это акт насилия? Интересно, что бы сказала Рапунцель — ты представь, шел бы я по лесу Кембриджшира и натолкнулся бы на башню без единой двери. Я бы стоял, запрокинув голову, и разглядел бы у самого верха одно-единственное окошко. Там сидела бы она, Рапунцель, и с любопытством поглядывала на меня.
Мы бы перемигивались какое-то время, а потом я рассказал бы ей про лишение волос девственности посредством чего-то острого в руках стоящего/стоящего/настоящего мужчины. Как думаешь, она бы поняла, к чему я клоню? А ты бы понял? Но ей бы эта сказка точно понравилась, так и вижу, как она просит меня продолжать, всплескивает руками и наконец выбрасывает из окна свои золотые косоньки, такие длинные, такие густые, и я хватаюсь за них и, в конце концов, залезаю к ней в ее светелку, где Рапунцель сидит одна-одинешенька.
Она стыдливо смотрит мне в глаза и говорит: «Когда я пою, мои волосы светятся».
Когда она притягивает меня к себе, дотронувшись до моих свежеобстриженных черных волос, перед тем, как украсть ее первый поцелуй, я отвечаю:
«Мои тоже».
И я сделаю свое черное, как мои волосы, дело еще до того, как она попросит меня спеть и раскроет обман. Хотя — кто знает, я никогда не смотрел на себя в зеркало, когда пел, возможно, ты, Родж, знаешь лучше.
Так мои волосы светятся, когда я пою? Если и светятся, то светятся темнотой? Скажи мне, о великий логик и мыслитель, может ли светиться темнота?
К этой моей истории о лишении принцессы невинности, только вот без помощи ножниц, а благодаря кое-чему другому, что я прячу в своих брюках, к этой былине мне сразу вспоминается стихотворение Джойса, я напишу его тебе на обратной стороне письма, не забудь, пожалуйста, прочесть. Оно мне до того понравилось, когда я его впервые прочел, что последние пару дней я только и делаю, что пытаюсь наложить его на музыку. Я не хочу просить Фреда, чтобы он послушал и сказал, что думает — не дай бог, зазнается и решит, что я ничего не стою, потому что играю хуже.
Я бы этого не вынес — если бы он решил, что лучше меня только из-за этого.
И я не собираюсь отвечать на твои комментарии про Боба Дилана, ты просто дурак и ничего не понимаешь, лучше уж приезжай домой на уикенд — я уложу тебя в моем подвале, выключу свет, так что даже Исилдур с Кольцом заснут в своем аквариуме (Кольцо в последнее время жутко разжирел на этом корме, а Исилдур выглядит мрачным — думаешь, мне нужно побеспокоиться?), сверну тебе косяк и еще раз поставлю альбом, и тогда ты просто не сможешь не проникнуться этим чудом.
Шлю тебе множество приветов,
Сид.
P. S. Lean out of the window,
Goldenhair,
I heard you singing
A merry air.
My book was closed;
I read no more,
Watching the fire dance
On the floor.
I have left my book,
I have left my room,
For I heard you singing
Through the gloom.
Singing and singing
A merry air,
Lean out of the window,
Goldenhair.
17 октября, 1962.
Дорогой Сид,
В который раз убеждаюсь в том, что люди вокруг — полнейшие идиоты. Они не видят ни истины, ни лжи, не смотрят ни в прошлое, ни в будущее. Они смотрят телевизор.
И главное, от кретинов никуда не деться — их так много, что сколько ни сидишь у себя с чертежами и проектами, они все равно умудрятся влезть и привязаться, а если отшиваешь их — обижаются, жалуются, что я им грублю. «Сверчок, знай свой шесток» или как там говорят.
Носатый говорит, что с моим характером мне нужно либо заработать дохрена денег, чтобы обрести независимость, либо вступить в лейбористскую партию и сделать себе карьеру. Первый вариант мне, конечно, по душе, но тогда я стану капиталистом, совсем как семья Носатого, а так быстро отказываться от своих принципов (вернее, принципов моей матери) я не готов). А идти в политику мне уж точно не хочется. Придется много врать и слишком часто встречаться с теми самыми недоумками, общения с которыми я, как ты уже понял, хочу избежать.
Дни не отличаются разнообразием. Вчера я по твоему совету ходил в Tate Britain, а до этого завтракал в какой-то дешевой забегаловке у станции подземки Pimlico. Взял простецкую рыбу с картошкой, на большее моей стипендии бы точно не хватило. Почему-то вместо газеты мне дали три засаленных мятых коробки.
— А почему три? — это выглядело подозрительно, а руки продавщицы были все в жире и рыбной чешуе. Противно было так, что меня едва не вытошнило ей под ноги.
— В одной треска, в другой картошка, в третьей салат.
По моему лицу, скорее всего, было понятно, что салат я не часто в забегаловках ел, поэтому девица все-таки довела свое объяснение до конца:
— Салат — это сейчас модно.
Никогда не знал, что салат это модно, должно быть, Лондон — единственное место, где это так. Да я само это слово — «модный» — терпеть не могу.
Про Tate Britain мне бы хотелось рассказать тебе лично, а не в чертовом письме — кстати, некоторые из них, видимо, до тебя не доходят… Почта Великобритании работает еще хуже сейсмологов, а ведь я каждый раз промокаю до нитки, когда выхожу на улицу без зонта. Но, должно быть, тебе скучно все это читать…
Честно говоря, прерафаэлиты в галерее меня не особо впечатлили. Я знаю, что ты и сам их не то чтобы любишь, но у мне они были прямо-таки неприятны. Не думаю, что кто-нибудь в этом мире может объяснить, зачем выставлять прерафэлитов в одной из главных галерей Англии, чтобы все пялились, говорили ничего не значащие слова умные слова, а потом шли пить минералку в кафетерий. На самом деле, мне редко нравится в галереях. Помню, классе в девятом мать взяла меня на пасхальные каникулы в Бирмингем, там у нее жила одна знакомая. Мы пошли вдвоем в Национальную Галерею Бирмингема, и в самом главном зале там стояла скульптура, я не помню имени автора, но вот она меня полностью захватила. Огромная, под семь футов, она состояла из двух большущих частей — настоящего бура и гипсовой фигуры, больше похожей на инопланетянина, чем на человека. Это существо восседало на буре, обхватив его ногами, как настоящая семейная пара в постели. Существо было белое-белое, с вытянутой, обезличенной мордой, и тупо смотрело перед собой. У меня было ощущение, что оно уничтожит меня прямо на месте, проделает этим буром дырень в моей груди, распилит сердце, и то же самое сделает с моей матерью и с каждым, кто пришел в галерею в тот день.
Но мать эта скульптура не заинтересовала, она увела меня, кажется, к импрессионистам. Ни названия, ни имени скульптора, я, к сожалению, не запомнил, но помню эту ужасающую конструкцию так, что могу нарисовать ее по памяти, если будет нужно.
Надеюсь, у тебя все хорошо.
Передавай привет Розмари.
Твой Роджер.
25 октября, 1962.
родж, родж, родж
жизнь хороша, пока у тебя есть бутылка, нет, неверно, жизнь хороша, пока у тебя есть, с кем эту бутылку разделить, да, верно, у нас была бутылка сухого, белого, очень белого, но все же не настолько белого, чтобы слепить глаза, и не настолько сухого, чтобы не пробраться вниз по горлу, «ты ел? когда ты в последний раз ел?», у нее рыжие, забранные в пучок волосы, ее зовут Полли Гартер, и она очень, очень милая, более милая, чем Лотти, Линда, Лиз и Либби, словом, любая девчушка, чье имя начинается на «Л», но все же менее милая, чем любое твое письмо, мой драгоценный родж, у Полли самая ласковая и властная рука на свете, этакая латная парчовая перчатка, ох, почему, я не падаю, как ортодоксальные пьяницы, как сбитая снегопадом кегля на дорогу, наверное, потому что снегопада нет, «напиши в следующем письме роджу о себе, пьяной скотине», говорит Сторм, я стою в вагоне и облизываю стихотворения Т. С. Элиота и читаю вслух сигаретный фильтр, хотя постойте, все наоборот, По курит дорогие лакричные сигариллы, а возможно, не сигариллы, а трубку или папиросы, жаль, нет травы, ее я бы скурил дотла, слышишь, родж, дотла, но неважно, все это неважно, у нас есть пластиковая мышеловка из магазина «все для детей», пластиковые гитары, которые нам сколотил один мой знакомый из колледжа, но нет пластиковых, дежурных слов — по крайней мере, их нет у меня, у меня никогда их нет, у меня есть рифмы и музыка и у меня есть я, разве это не замечательное приобретение? купить себя на Сотбис по себестоимости, я продал свои почки, чтобы купить себя новехонького с почками и сердцем и матерчатой брошью в виде пурпурного цветка, Полли, о, Полли, она не похожа на Бриджит Бардо, она не похожа на чайник, сахарницу, чайку, она похожа на себя со своим тренькающим смехом и сердцевидным лицом, и я бы послушал с ней все свои виниловые пластинки, и это не эвфемизм, и не малапропизм, и не гражданская война в Испании, знаешь, я думаю отрастить усы, это сделает меня грустной голливудской валентинкой с черными тараканьими усищами и бездонными (какая пошлость) глазами и кровоточащими деснами, «давай, скажи, что ты развращаешь и растлеваешь всех вокруг себя», призывает меня моя пьяная в дымину компания, особенно наседает Мик, ты помнишь нашего Мика? у него мечты о жизни в Пакистане, тухловатая, запаянная в кляр треска, что обернута в объявление о строительстве новой протестантской церкви, что обернута в мое сердце, что обернуто в мою кровь с повышенным уровнем табака, алкоголя и возбуждения, и разве мы не прекрасны, все мы, с нашими жестяными душами, которыми мы играем в пинг-понг, пока я разыскиваю в проулках собственной головы ответ, но ответа нет, потому что нет вопроса, да и времени совершенно нет
твой волынщик
27 октября, 1962.
Дорогой Роджер,
Посылаю тебе вдогонку к предыдущему еще и это письмо, чтобы ты не решил, что я совсем выжил из ума. Безусловно, табак и алкоголь делают меня невыносимо прекрасным и замечательным, но ты, должно быть, не одобришь того потока сознания, который я прислал тебе. Ты представь, все такой же пьяный, я завалился на почту и потребовал конверт с маркой, еле наскреб достаточно мелочи и кинул письмо в этот красный, точно предупреждающий о скорой опасности красный ящик. Только потом я ужаснулся, вмиг протрезвев, и понял, что же я наделал.
Ты знаешь, я совсем редко пью, я и не люблю это, нет-нет, но вчера у одного из парней был день рождения, и они буквально влили в меня полбутылки вина, а как я мог отказаться от такой щедрой-прещедрой вещицы? Теперь я чувствую себя мало того, что плохо от похмелья, ты бы знал, хотя ты, скорее всего, и так знаешь, какая меня мучает сейчас мигрень, не-вы-но-си-мо, так еще и вспоминаю, как я вел себя с той девушкой, благо, до Либби еще не дошел слушок, чем мы с ней занимались, пока остальные лежали вповалку, совершенно без сил.
Ты ведь знаешь, как я люблю Либби, и я люблю в ней все, она даже заставила меня по-другому смотреть на девушек, теперь я вижу не бессмысленный комплект глаз-грудей-ног, я вижу изгибы их шей, вижу, когда они сутулятся, а когда распрямляют плечи, вижу икры, колени, голени, вижу мышцы, напрягающиеся и расслабляющиеся под кожей, вижу слегка подкрашенные глаза и румяна на скулах, вижу следы лака для волос, прозрачные заколочки, спрятанные в прическах, вижу кривоватые боковые зубы и крупные, белоснежные передние.
После того, как я вижусь с Либби, я больше и лучше рисую, причем где угодно — на салфетках, скатертях, ее бежевых перчатках, стенах колледжа, стенах моей комнаты, всяческих стенах, холстах, вырванных из линованных блокнотов бумажках. Я бы начал рисовать даже на твоих белых рубашках, будь ты прямо сейчас рядом со мной.
Сегодня я проснулся и написал имя «Либби» у себя на бедре, жаль, ты не можешь этого увидеть. Ты бы сразу понял, какая Либби изумительная, жаль, что она никогда тебе особенно не нравилась. Буду с тобой честен, я никогда не задумывался о причинах, но раз ты в последнее время стал реже писать, возможно, тебя и я вместе с ней стал куда меньше интересовать, чем раньше.
А у Розмари все великолепно, можешь не беспокоиться, знаешь ли.
До свидания,
Сид
P. S. Ты когда-нибудь видел кита? Если видел, то должен понимать, что хоронить его очень и очень сложно, однако, если ты его не видел, то представь, как закапывают в землю жилой дом — это будет очень похоже. (В новостях показывали, как на берегу Атлантического океана хоронили эту громадину. Я решил нарисовать эти похороны в масштабе один к одному, но вряд ли муниципалитет Кембриджа поддержит эту идею, ведь тогда мне придется изрисовать весь King’s College.)
30 октября, 1962.
Дорогой Сид,
Кажется, в прошлый уикенд я говорил тебе, что не могу писать часто из-за промежуточных экзаменов, но ты не дослушал, а потащил меня в кино. Иногда я удивляюсь, как ты смотришь такое кино, вернее, как ты выбираешь его из всего списка фильмов на афише. Мы так и не успели обсудить его в прошлый раз, мне надо было бежать на поезд, но, знаешь, мне очень даже понравилось. Я до сих пор не понял до конца концепт съемок тремя разными режиссерами, но одно я знаю точно — ничего похожего на этот фильм («Боккаччо-70»(4) ? Я правильно запомнил?) я никогда в своей жизни не видел. А ты помнишь музыку оттуда? Она мне так запомнилась, что я пробовал подобрать ее на гитаре, когда вернулся в Лондон, но ничего не вышло. Кривые, неправильные, фальшивые звуки, они были совершенно не похожи на то, что мы с тобой услышали.
Какая новелла тебе понравилась больше? Готов поспорить, что первая. На мой взгляд, она слишком сюрреалистичная, выглядит как сон, причем сон кошмарный. Правда, актриса, играющая главную роль, невероятно красива, уверен, тебе она понравилась не меньше, чем мне. И, поверь мне, если бы ты стал встречаться с ней, я бы был куда больше за тебя рад, чем сейчас, когда ты уже который год тратишь время на эту Гозден.
Мне же больше понравилась вторая история, помнишь, про ту бедную женщину, муж-аристократ которой бегал к проституткам, и все пользовались ей как вещью? Даже ее отец. Это было… мне было грустно, когда я смотрел на нее, ты ведь понимаешь о чем я? Я никогда не сталкивался с подобным, но, честно говоря, произойди это в моей жизни… я не хочу об этом думать, нет. И все же эта новелла куда больше привязана к реальности, чем первая или даже последняя, я смотрел ее — и точно видел, что да, такое могло произойти в жизни, такое могло произойти с кем угодно, даже со мной.
И ты не знаешь случайно еще таких… киноальманахов — кажется, я правильно их назвал, никогда раньше не видел ничего подобного. Хотя это я уже говорил.
Повторю то, о чем я уже сказал тебе в начале письма: не писал я так долго из-за экзаменов, поэтому укор, а писал ты мне именно с укором, не отнекивайся, не имеет под собой ровным счетом никакой почвы. В последнее время мы с Носатым даже в бары по вечерам не заглядываем. Живет он, конечно же, дома с родителями и каждый раз тащится через весь Лондон на Regent’s Street — даже не представляю, сколько времени у него каждый день уходит на дорогу. Порой он или я покупаем бутылку виски или джина и, распив ее, засыпаем на чертежах, при этом непонятно, что страшнее: пролить алкоголь или испортить рисунки. Из-за экзаменов на отделении страшные волнения и постоянное выматывающее ожидание. Это неописуемые чувства, на самом деле, когда одновременно боишься провалиться и хочешь сдать все сразу же. Вчера, когда мы с Носатым уходили, увидели, что в одной аудитории студенты спали прямо на партах, завернувшись в ватманы. Они лежали совсем неподвижно, видимо, даже во сне стараясь ничего не помять.
Я, а тем более Носатый, такой старательностью не отличаемся — по крайней мере, в этом чертовом композиционном моделировании, которое нужно сдавать на днях. Вот инженерная графика, или там архитектурное проектирование, идут у меня гораздо лучше, а Носатый частенько помогает мне с начертательной геометрией, у него как-то особенно красиво выходят эти фигуры в пространстве. У меня они все время заваливаются на бок и норовят выпасть за край листа. На высшей математике Пичи меня валит, так что я подозреваю, что к экзамену меня могут не допустить. Носатый говорит, мне нужно просто перестать насмешничать на его занятиях и раскрывать рот, только когда того требует ситуация. Я говорю Носатому, чтобы это он не раскрывал рта и избавил меня от своих советов. Себя изменить я уже не могу, не маленький, а Пичи тем более.
Сейчас мы с Носатым только вернулись из бара, он находится где-то за Picadilly, если идти вниз, к Темзе и свернуть на одной узкой улочке. Мы с ним часто коротаем там время. Обычно там ошиваются студенты, но в последнее время их становится все меньше и меньше, и иногда мне даже почти становится стыдно, потому что приближение экзаменов не заставляет меня, как остальных, закрыться у себя в комнате и чертить проекты. Сегодня, правда, такого не было — в бар заявились совершенно отвязного вида девицы, они подсели к нам, Носатый сразу же уши развесил, начал лыбиться, как совершеннейший кретин, решил, что нам от них что-нибудь перепадет. Было ясно, что они хотят выпить, а в карманах у них, как, впрочем, и у меня, шаром покати, но мы купили им вишневого пива, а они предложили нам травы.
Вытащили из сумочек две самокрутки, и мы с Носатым приняли их — в конце концов, чтобы такое богатство (а они были отменно набиты и свернуты) досталось бесплатно… такое случается разве что на Рождество. Потом девицы схватили друг друга за руки и начали выплясывать прямо посреди бара. Они высоко поднимали ноги, так что задирались юбки и были видны резинки чулок, запрокидывали головы, смеялись и едва не обливали друг друга пивом.
Миленько.
— Танцующие люди выглядят глупо, — заявил Носатый, но я-то сразу понял, что, стой он на ногах покрепче, точно бы присоединился к этим девицам.
— А тебе не кажется, что большинство вещей, которые мы делаем, выглядят глупо? — хотя я не хотел с ним ссориться, это получилось резко. — Например, вот сейчас мы сидим в этом баре, курим шмаль и напиваемся, хотя на носу экзамены. Разве это не глупо?
— Это богемно, — парировал Носатый и затянулся.
Тогда я вспомнил о тебе, о том, что ты бы никогда не сказал такой ерунды, но это Носатый, он мой друг, и я должен терпеть его проколы. Здесь он мой, должно быть, единственный друг. Есть, конечно, компания ребят, с которыми мы порой собираемся, но про них я и рассказывать тебе не собираюсь, я знаю, что тебе бы они показались слишком «обычными».
Не всем же быть тобой или Рэем Лэйном, правда же?
На этом я прощаюсь, а то засыпаю прямо над письмом, завтра же с утра побегу на почту его отправить, надеюсь, у тебя все хорошо.
Твой Роджер.
5 ноября, 1962.
Дорогой Родж,
Недавно я познакомился с одним человечком, человечка зовут Юстас (прямо как в романах Вудхауза), Юстас носит туфли своего отца, они велики ему на несколько размеров, ему пятнадцать, но он совершенно потерян в жизни, говорит, что у него «герпес души», и я уверен, что именно такими фразами он клеит девчонок. Юстас занимается конным спортом, и когда мы гуляем по Jesus Green, он всегда просит меня идти справа от него, ведь именно так делают с выездковыми лошадьми, а он не привык изменять своим привычкам. Замечательный человек этот Юстас — он ненавидит опаздывать, ведрами пьет какое-то гадкое пойло, типа разбавленного виски, и совершенно не умеет петь. Как видишь, у вас с ним много общего!
Правда, наутро после пьянок Юстаса выворачивает, и остатки его ужина оказываются в унитазе. Клянусь тебе, у него не горло, а самый настоящий водосток.
Недавно он всунул мне в руки книжку Джойса и заставил читать «Встречу»(5) вслух по ролям, а потом предложил сыграть в ее героев, и если бы ты читал ее, Роджер, то знал бы, как это было ве-се-ло.
За окнами догорает осень, я жутко голоден, всю ночь вместо коротких юбок и голых девичьих коленок мне снились горячие бобы в томате и рассыпчатое печенье, которое ты как-то привозил мне из кондитерской в Лондоне. Несколько штук еще остались в ящике моего стола дома, но до них сейчас не добраться — ночую я у Либби. Проник к ней в окно вчера в полночь, когда вся ее семья сгрудилась в гостиной у телевизора, а она ждала меня, приникнув к стеклу, а потом ко мне. Помнишь, как было у Джерома(6)? Вот вы ждете, пока чайник закипит, а он все свистит и долго-долго греет вам воду, пока вы пристально смотрите на него — но стоит вам повернуться к нему спиной, он, обиженный невниманием, доведет воду до нужной точки кипения и возвестит об этом пронзительным «чууууу!» По-моему, с девушками та же история. И вообще с любыми отношениями. С любовью. Либби любит меня, а я люблю ее, но иногда она отнекивается, упирается своими ладонями мне в грудь, отталкивает мои руки, крутит головой, приговаривая, что я порчу ей прическу. Но стоит мне перестать бегать за ней все-то на недельку, и она оставляет в моем почтовом ящике свою фотографию с надписью на обороте: «Приходи сегодня ко мне домой после двенадцати. Окно я оставлю открытым».
Я — не ты, Родж, я редко лазаю кому-то на второй этаж, но это оказалось удивительно простой и даже занятной вещью. Видимо, поэтому ты так легко справлялся, хотя, возможно… это дело практики?
Так или иначе, мы уединились в ее комнате — нужно было не шуметь, совсем ни капли, но ты ведь знаешь, каким я могу быть тихим, когда нужно. Ты только присядь поудобнее, Родж, сделай себе чашку чая, расслабься, ведь ты не мог не понять, куда я клоню, верно?..
Либби послушная, как ручной зверек, и я сказал ей на ухо: «Расстегни мне пуговицы на рубашке», а когда она это делала, не поднимая на меня глаз, я повторял: «И еще одну, и еще». Одежда Либби не менее послушна, чем она сама, и снимать ее было очень легко. За окном резко полил дождь, будто предупреждая меня о чем-то, но я был не в настроении слушать его и закрыл окно. Он был сильный, и мои руки сразу же вымокли в крупных холодных каплях.
Либби одновременно похожа и нет на тот дождь — тоже мокрая, причем мокрая везде, но совсем не холодная, а наоборот, теплая, а кое-где и горячая, и у меня дрожали руки от такой быстрой смены температур.
Мы выбились из сил лишь под утро, я лежал на самом краю ее кровати, а Либби положила мне голову на плечо, она была с распущенными волосами, покрасневшими губами и сосками, красивая и такая обычная, знаешь, ничем не отличалась от тех девушек, которых нам порой приводят в колледж — рисовать с натуры. Мне почему-то очень уж хотелось говорить, а она все зевала, пока я пичкал ее какими-то историями и сказками, и выглядела как медузка, выплюнутая на берег утренним отливом.
До того, как она окончательно провалилась в сон, я начал рассказывать ей «Спящую красавицу», но не ту, не версию Андерсена, а ту, что я рассказал тебе, двенадцатилетнему, когда ты признался, что совсем не читал сказок. Я сотворил всю эту запутанную историю про Красавицу и королевство демонов, где та танцевала в платье, доходящем до самой земли. Ты поверил каждому моему слову, а я тогда подумал, что я, должно быть, гениальный рассказчик, если старшие мальчики готовы поверить всему, что я говорю. Возможно, не только ты, а все люди, все-все, могут поверить каждому моему слову? Я бы хотел, чтобы они пошли за мной, как за Гамельнским крысоловом, пока я играю на своей дудочке…
Мне было девять, и я сказал тебе, что Спящая красавица хотела быть актрисой волшебного мира, королевой мира, в котором живут все-все сказки, что я когда-либо рассказывал тебе, Роз и многим другим. Я до сих пор помню твой ответ, ты спросил меня: «Спящая красавица бы дразнила демонов, они бы смотрели на нее и дразнили свои нервы, дразнили самих себя? Но она же спала вечным сном и не могла играть с ними». Ты выглядел таким грустным, Родж, как будто действительно дразнил бедных демонов, с которыми больше не могла играть Спящая Красавица. А я хотел напугать тебя до седых волос и произнес заговорщицким шепотом: «У демонов было очень богатое воображение, Родж, и они могли играть с Красавицей в своих головах, когда та спала».
Знаешь, я вспоминаю это и то, какими детьми мы были, и так же сильно, как тогда, хочу быть этими бесконечными королевами, Чеширскими котами, магами, деревьями и кустами шиповника, которые умеют говорить на всех языках, оборотнями и живыми имбирными человечками, которые вгрызаются сами в себя, хочу быть Гензель, набредшим на пряничный домик и сжевавшим его сахарные стекла, и ведьмой, которая только и ждет гостей, чтобы сварить их себе на закуску к полуденному чаю.
Надеюсь, это письмо застало тебя в самом добром из всех добрейших здравий.
Твой Сид.
11 ноября, 1962.
Сид,
После прочтения твоего письма я долго думал, зачем ты мне такое понаписал. Если хочешь поупражняться в жанре эротики, советую тебе обратить свои старания в нечто более полезное и отправить свои опусы в «Tipografia Giuntina». Если уж они издали «Любовника Леди Чаттерлей», то твои автобиографические очерки примут с радостью. Разбогатеешь, станешь знаменитым, как мы с тобой всегда и хотели.
Кстати, помнишь, в прошлом письме я рассказывал тебе про бар, где мы угостили девиц пивом?
Одна из них сделала мне минет за дверью черного хода.
Ее звали Кэти.
Роджер.
21 декабря, 1962.
Дорогой Роджер,
Под ногами ад. Дождевые черви! Чьи-то кишки, выползшие наружу. В такую погоду я стараюсь идти по улице, как по краю очень высокого здания — не глядя вниз. Если бы была собственная машина, собственный зеленый Ламборгини на воздушной подушке… Хотя лучше, конечно, телепорт, как в фильме «Муха», на который мы три года назад сбежали с уроков. Но я ведь не жадный. Я жалостливый. Терпеть не могу бессмысленных жертв и пачкать ботинки. Пачкать ботинки о бессмысленных жертв — вдвойне ненавижу.
А если они еще живы?
А если я убью их, случайно наступив? Ни Софокл, ни Еврипид, ни один из военных журналистов времен Второй мировой не опишут такой трагедии! Я заламываю руки, рассматривая очередное пятно грязи на брюках, а ливень все не перестает. Ты бы тоже заломил руки, будь ты здесь сейчас со мной, или, на худой конец, я бы тебе их заломил.
Черви ведь такие хрупкие. Как медузы. Или ночные бабочки. Фьють — и эта крылатая идиотка несется прямо на тебя, чтобы найти бесславный конец где-то в твоих волосах. А ты не хотел ничего плохого, просто открыл окно. Теплой осенней ночью свежий воздух так опьяняет. О, не пей воздух, Гертруда, пьянство не красит и даже не штукатурит. Кто знал, что для маленького крылатого камикадзе эта ночь будет последней?
…Надо написать пьесу про случайные жертвы и назвать ее «Открытое окно».
С меня стекает семь ручьев, и я стараюсь не изгваздать перевязанную ремешком коробку, которая подпирает изнутри дверь моей спальни. Представь себе, на самой верхней полке в шкафу в нашей подсобке Роз нашла письма, что писала моей матушке подруга ее минувших дней. Роз зачитала мне избранные отрывки, и мы вместе следили, как изживает себя дружба двух женщин. В тот момент меня окутало тоненькой пеленой грусти, потому что я решительно не люблю, когда что-то заканчивается, будь то банка шоколадной пасты, мелочь в кошельке или какие-нибудь отношения. И я подумал о том, что из меня исчезла тоска по тем, с кем я давненько не разговаривал, хотя раньше мы были такими хорошими друзьями. Конечно же, я скучаю по Либби, когда отец увозит ее в эти бесконечные поездки по Европе, я тоскую и хочу уткнуться в ее колени, в ее желтые волосы, прижаться к ее спине и не двигаться, наблюдая, как мир течет мимо нас.
Но, кроме этой тоски, ни один человек, с которым мы расстались, не вызывает у меня схожих чувств. Будто мое прошлое где-то незаметно умерло, и, пожалуй, я совсем не хочу знать, где.
Теперь эта коробка с письмами стоит у моего аквариума, я сложил туда все свои дневники, которые вел с одиннадцати лет. Возможно, я как-нибудь перечитаю их все разом, буду смеяться над ними, стыдиться их, или даже сделаю из них погребальный костер одной самой обыкновенной ночью.
Конечно же, ничто вышесказанное не относится к тебе, Родж, я скучаю по тебе почти так же, как по Либби, но когда вижу тебя, понуро бредущего с вокзала, то думаю: и чего это я скучал по тебе, когда ты ровно такой же, как и всегда, ни капельки не изменившийся?
Надеюсь, ты бережешь свое прошлое чуть лучше, чем я свое.
Твой Сид.
19 января, 1963.
Дорогой Сид,
Сегодня по новостям впервые передают правду, а не вешают нам лапшу на уши, как то бывает обычно. Эта зима действительно самая холодная с 1946-го года (не могу не подчеркнуть, что это год твоего рождения), валит снег, черт подери, никогда не думал, что когда-либо это напишу, но я целыми ночами мерзну под одеялом и оттого практически не сплю. Пока шел от почты, где мне пришлось разориться на конверт и марку, до дома, весь продрог, и даже самое теплое из моих пальто не спасло мою шкуру.
С этого месяца я живу в другом месте — мы с Носатым обитаемся в довольно просторной квартире на Highgate. Не знаю, был ли ты там когда-нибудь, я, например, до сегодняшнего дня северный Лондон практически и не знал, хотя название Highgate было мне знакомо. В газете с месяц назад опубликовали объявление, мол, сдаются три квартиры: одна в Wimbledon, другая в месте с каким-то длинным французским названием, а третья на Highgate.
Один знакомый, а вернее, незнакомый мне музыкант, ведь я с ним только выпил однажды кружку пива, ничего больше, не помню уже, по какой причине, сообщил мне, что этот район расположен на высоком холме, и у местной больницы даже есть специальная отметка, что это самая высокая точка в Лондоне. Еще он сказал, что если небо чистое и нет тумана, оттуда можно разглядеть даже Leicester Square, но сколько я ни смотрю из своего окна, мне даже вокзала King's Cross не видно. Должно быть, это научит меня поменьше верить всяким щербатым и горбатым музыкантишкам — видимо, все они те еще вруны.
Живем мы с Носатым в одной комнате. Она крошечная, ничего, кроме кровати (нам приходится спать на одной кровати, но до тех пор, пока он не путает меня с подушкой, я не особо возражаю), проигрывателя и книжного шкафа, набитого книгами нашего арендатора, в ней не помещается. К слову об арендаторе: этот мужик бы тебе точно понравился. Он лектор в одном из художественных колледжей на севере Лондона, и в квартире повсюду разбросаны его книги, а на стенах висят постеры с картинами Пиросмани и Дикса. Живет он в отдельной комнате, вдвое больше нашей с Носатым, там вечно играет восточная музыка, пахнет благовониями, и туда он таскает книги из своих высоченных деревянных шкафов. Иногда он присоединяется к нам за ужином, но никогда не достает при нас свои продукты и старается не смотреть нам в тарелки, пока мы едим. Обычно он сидит в своем кресле, покуривает трубку и читает нам стихи или говорит с нами.
Знаешь, он, наверное, первый взрослый человек, который серьезно разговаривает со мной и слушает то, что я ему говорю. Правда, говорю я немного — не хватало, чтобы он посчитал меня навязчивым или слишком болтливым. А если уж совсем честно, у меня и духу не хватает беседовать с ним подолгу. Носатый и другие съемщики — их имен я даже не запомнил, — справляются с этим куда лучше. Те двое живут вместе в комнате напротив нашей, и мы встречаемся только за завтраком, когда делим остатки чайной заварки и разбегаемся по своим делам. Честно говоря, арендатор благосклоннее к нам с Носатым, чем к тем двум. Иногда он дает мне что-нибудь почитать. Сегодня вот всучил манифест итальянских футуристов, а я сказал, что один мой друг (догадайся, кто!) знает о них едва ли не все.
Короче говоря, если бы вы встретились, вам было бы, о чем поговорить.
Арендатор, как и ты, обожает котов, хотя его две твари похожи скорее на гарпий, чем на реальных животных. Одна мохнатая, а другая лысая, как бильярдный шар.Арендатор, а если уж совсем точно, то мистер Леонард, каждый день прибивает гвоздями к стене кусок лосося, и стук молотка около шести утра каждый день возвещает о том, что нам пора собираться на учебу, а котам — а если уж совсем точно, то Танджи с МакГи, — время жрать. У Леонарда, видимо, денег куры не клюют, раз он кормит своих зверюг лососиной. Один из котов — конечно, мохнатый, — вечно залезает ко мне на колени, а потом мне приходится по сто лет чистить брюки.
Хотя, думаю, тебе бы эти коты понравились, а ты бы понравился им.
И не спрашивай, почему.
Ты, наверное, слышал, хотя я знаю, что политикой ты не интересуешься, о том, что умер Хью Гейтскелл(7). Когда я узнал, не мог сказать ничего связного еще несколько часов. Я понятия не имею, кто теперь будет вести лейбористов, но одно я знаю точно: другого такого политика нам никогда не найти. Стоит только вспомнить, как он повел себя во время Суэцкого кризиса! Безусловно, он был слишком мягок с капиталистами, но это не отменяет его точнейшей критики в адрес Идена и остальных толстопузых тори. Я не буду распространяться об этом, я знаю, как все это тебе неинтересно, но пойми же, я не мог об этом не написать.
P. S. В прошлом письме ты спрашивал, пишу ли я сейчас стихи — да, Сид, я пишу. Не знаю, стоит ли мне посылать их тебе, тем более после твоих. Я никогда не думал, что кто-то может написать о тигре, скачущем по джунглям и устраивающем там переполох, а под конец сжирающем слона, так, чтобы мне было интересно, но у тебя вышло. Честно говоря, я никогда не читал ничего похожего на то, что придумываешь ты (хотя я и стихов немного в своей жизни читал), так что я попытался немного скопировать твой стиль изложения, хотя, безусловно, мне недостает ни чувства языка, ни таланта.
P. P. S. Я знаю, что по сравнению с твоими стихами мои хромают на обе ноги и вообще полная чепуха, но я все же напишу их здесь.
To open piece foil with a straw
And penetrate girl's thoughts
Thinking of penetrating her jaw
Lot & his daughters cast their lots
Claim a clam
Turn to whips and chips
My girl doesn't give a damn
Garlic dips, her white hips
Rantum scantum
And rigor mortis too
Yellow brick road to Bethlehem
Gallows bird, bless you
Твой Роджер.
7 февраля, 1963.
Дорогой Роджер,
С добрым утром тебя, я перевел часы (оказывается, весь этот год они шли по времени Пекина, то-то я везде опаздывал) и сократил ту маленькую временную пропасть, которая между нами разверзлась, но ты ни на секунду ближе ко мне не стал. (Здесь можно дискутировать о разнице между реальностью и нашими представлениями о ней, но дай же мне побыть поэтичным, а не достоверным).
Вселенная живет благодаря инстинкту самосохранения, она держит меня в изоляции от самой себя, от себя настоящей, потому что, если бы я смог дотянуться рукой до самого себя, хоть на пару мгновений переплести пальцы с самим собой и сказать: «Привет, Сид», и самому себе ответить: «И тебе привет, Сид», тогда море свернулось бы в горстку соли, оно бы ссохлось, не выдержав груза меня на этой земле, почва под моими ногами покрылась бы паутиной трещин и расползлась, увлекая в свою светлую глубь белохвостых оленей и соек с перебитыми крыльями.
Луна, блудная дочь Земли, вернулась бы в объятия матери, под своим рыхлым телом похоронив людей, и реквиемом им был бы мой голос и звон падающих звезд.
(Черт бы побрал эту инверсию.)
Я бы так хотел найти себя настоящего!
Ты и представить себе не можешь, Роджер, как я хотел бы, чтобы мои настоящие координаты совпали с теми, которые принимает за реальность моя разбухшая от мыслей и стихов голова. Если бы всех тех, которых я считаю за свои «я», обняли границы одной страны, если бы, припав лицом к окну, я бы увидел самого себя в ржавом свете фонаря…
…вселенная бы расширилась, расплылась, превысила гравитационные силы (скажите мне, о, физики, но, увы, не Дюрренматт(8), возможно ли такое?), и неумолимо распались бы галактики и звёздные скопления, планеты бы стали пригоршней атомов.
Знаешь, что было бы тогда?
Тогда весь мир нашел бы свой конец во тьме, не выдержав стольких Сидов, стольких меня в своем сегодняшнем дне.
Ради всего святого, прости меня, я сейчас уже слишком сильно под гашишем.
[…]
И вновь доброго утра, Роджер. Мне, да и тебе тоже, повезло, что вчера я был совершенно не в состоянии отправлять письмо, и ты не получил это одурманенное послание.
Но знаешь, я все же не буду вычеркивать его — кто знает, возможно, ты найдешь его забавным или увлекательным, ведь все то, что люди прячут в себе, находясь в повседневно-озабоченном состоянии нормального человека, раскрывается под воздействием даже самого легкого из наркотиков. Я не знаю, что именно человек говорит, будучи в полете, но это абсолютно точно самая правдивая из всех правд, потому что в такие моменты человек перестает бояться своего настоящего «я», он не бежит от себя самого, а наоборот, падает в родные объятия, как младенец, после долгого расставания воссоединяющийся с матерью.
Вчера мы весь день курили, засев в комнате Сторма — я, он и По. Мать Сторма, по его словам, спит чрезвычайно чутко, и поэтому, когда мы проголодались, мы на цыпочках прокрались на кухню и мазали хлебцы джемом, мы не могли ни сделать тостов, ни даже хлопьев зачерпнуть, она бы точно проснулась. Но Роджер, ты не можешь представить, как нам было смешно! Гораздо больше, чем под травой, и все вокруг: цветы в горшках, прохожие за окном, ковер, дверные ручки, торшер, — все было невероятно забавным. Мир громко шлепал своими губами, на улице галдели белки, ветер кувыркался и махал хвостом, у людей из носа и ушей цвела брюссельская капуста, а музыка, которую ставил Сторм наверху в спальне лизала мне ступни, ластилась, а игла проигрывателя гавкала под моей рукой.
Я прекрасно понимаю, что ничего этого на самом деле не происходило, но усиленные в сто раз ощущения вылились в этот паноптикум всяческой дребедени, прямо как в «Алисе в Стране Чудес».
Ты понимаешь меня?
Надеюсь, что понимаешь.
Это случается не всегда (я про твое понимание моих слов, конечно же), но каждый раз ты пытаешься, и ты ведь единственный, столько раз ошибается, но продолжает пытаться.
Последнее, что я успеваю написать — почтовое отделение закрывается через четверть часа: я прочел твое стихотворение, и все, что я могу сказать о нем, Родж, это:
jingling my thoughts
through your words
thinking of a roundelay
hooray, hooray
can you cut it simple & short?
like a mod to his hair
cut it nice and everywhere
put «yeah», «love» and «dig»
and partridges and a milky wood
the game «do it like Syd»
does justice only in childhood
you are a best barber I know
on the river where we grow
Твой Сид (сколько бы их на деле не было).
23 марта, 1963.
Дорогой Сид,
Пишу это письмо на коленке, хотя это даже и не письмо, а так, пара строк.
Меня взяли играть на гитаре в настоящую группу. У них есть клавишник, своя ударная установка, словом, все профессионально. Ужасно боюсь, что они выгонят меня после первого же выступления в клубе, ведь я все время ошибаюсь. По их словам, их устраивает и то, что у меня нет музыкального слуха, и их клавишник сам настраивает мою гитару.
К музыке он относится куда серьезнее меня, тебя, да и любого, с кем я когда-либо имел дело. Закончил консерваторию или какую-то специализированную школу по классу фортепиано, я, честно говоря, так и не понял.
Сейчас мне нужно бежать на репетицию, поэтому приходится заканчивать письмо так скоро. (Стараюсь думать о том, что вся эта затея провалится, я не настолько наивен, чтобы верить в хороший исход).
Твой Роджер.
6 апреля, 1963.
Дорогой Сид,
Ты не ответил на мои последние четыре письма, вернее, мне не дошли твои ответы. Повезет, если меня не выгонят из квартиры — каждый день я тормошу почтальона, не принес ли он мне чего-нибудь. Остальные жильцы думают, что либо я слетел с катушек, либо меня бросила невеста, а до меня никак не дойдет…
[Затушевано карандашом; неразборчиво написано несколько предложений; зачеркнуто так, что в одном месте прорвана бумага]
Так или иначе, я продолжаю ждать.
Твой Роджер.
[Письмо не отправлено]
Сноски
(1)Низшая оценка в английской системе образования.
(2)Намек на одноименный дебютный альбом Боба Дилана.
(3)Имеется ввиду Л. С. Лаури, английский художник, известный своим изображением обычной жизни рабочего люда.
(4)«Боккаччо-70» — фильм, состоящий из четырёх новелл в духе «Декамерона» Джованни Бокаччо, снятых режиссёрами Федерико Феллини, Лукино Висконти и Витторио де Сика.
(5)Рассказ из сборника «Дублинцы» Джеймса Джойса, поднимающего темы взросления, юношеского бунта и гомосексуальности.
(6)Намек на повесть «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома.
(7)Хью Гейтскелл принадлежал к правому крылу Лейбористской партии, придерживался установки на построение в Англии «демократического социализма» и являлся сторонником сотрудничества классов.
(8)Намек на пьесу «Физики» Фридриха Дюрренматта.
@музыка:
Kate Bush - Running Up That Hill
@настроение:
---
@темы:
Pink Floyd,
fiction,
"Роджер"
-
-
04.09.2015 в 01:13And I am him stalking
Now there is a hole on my forehead
'Cause ha, ha, ha I was jaywalking
On my funeral nothing would be said
Я очень люблю стихи Роджера тут. Первые особенно - это очень демонстрирует его способность - он редко пишет любовные песни или песни про любовь, наверное потому что сразу будет видно всего его; по ним видно как он dazed&confused, неловкость, чисто юношеские внезапные мысли про похороны и т.д. Также типично и очень по-роджеровски то, как он рассказывает про свое поведение с Майком Леонардом - то, как он только изредка разговаривает. Песни Сиду он наверняка пишет долго, тщательно, и все равно сквозь них все просвечивает - мысли и опасения, даже полузамазанные. На листе он как на ладони.
Вообще есть это ощущение; все романы в письмах которые я читала до сих пор не были личными (куда там, 18 век), а тут не так. Появляется неловкое и глуповатое чувство, как будто залез в чужой дневник по самые брови и вчитываешься в него, разбирая по крупицам.
Игру Сида очень хорошо можно заметить, как и отношение к Роджеру - как ему нравится его шокировать и при этом и настоящую привязанность видно тоже, и наверное эти строчки Роджер перечитывал чаще всего и перекладывал в голове так и эдак. Очень по-роджеровски саркастичное (это не делает его менее детским) - в котором он посылает Сида слать свои попытки эротики в газету. Такой дурачок. (Туда же - комментарий про минет.) Кстати эти попытки реально страшнох как горячи, как горячая картофелина, бедный Роджер.
Кстати это намеренно, что сначала Роджер всегда отвечает по теме и начинает с ответа на предыдущее письмо, а в нескольких последних он начинает со своих новостей и мыслей, и только потом переходит к Сиду?
Потом явно где-то довольно большие промежутки, и некоторые письма не приведены. Это тоже круто и понятно. Ух, какая заваривается знатная каша! (Помню некоторые куски из писем что ты мне присылала, так приятно наконец сложить паззл полностью!)
Кстати, по поводу стихов Сида - я вроде и раньше про них отмечала, но скажу снова: очень чувствуется он, и видно насколько они хитрее и связнее роджеровских. Но и те и другие что-то достраивают в голове о них обоих, опять складывают нужные фигуры.
Подумалось о том, хранятся ли у Уотерса до сих пор какие-то письма Сида. Наверняка да. Ужасно хотелось бы и туда сунуть длинный нос. Но Уотерс сам виноват - раскладывает свои кишки на проезжей части, и потом еще удивляется, что люди такие звери злобные.
Ха-ха.
У нас с Уотерсом и Ником один и тот же attitude towards exams/