читать дальше***
There was an Old Man of Peru,
Who watched his wife making a stew;
But once, by mistake, in a stove she did bake
That unfortunate Man of Peru.

Edward Lear, «The complete nonsense of Edward Lear.»

— Ты точно умеешь? — из-под шерстяной шапки крупной вязки, сидящей на голове Джуди, видна только ее широкая улыбка. Все остальное скрыто тенью, так что краснеющий на морозе рот — единственное, что у Роджера получается разглядеть.
Кроме ее неумолкающего рта, Роджер усиленно старается сосредоточиться на собственных ногах, которые прямо сейчас выписывают замысловатые фигуры на катке.
— Конечно, я умею, — Роджеру удается звучать уверенно, хотя последний раз он стоял на льду лет пять назад. А уж кататься вперед спиной, как он делает сейчас, у него никогда особенно не выходило. В какой-то момент он обязательно поскальзывался и пребольно падал со своих шести футов роста, утаскивая обескураженную даму сердца за собой.
— Где ты такую купила? — он треплет ее по голове. Шерсть приятно покалывает ладонь. Джуди, чуть запрокидывая голову, тянется за его прикосновением, и из тени теперь показывается ее острый нос и слегка накрашенные глаза. Внимание Роджера вновь привлекает ее большой красивый рот. Губы с едва заметными трещинками. Крупные белые зубы.
— Я сама связала.
— Здорово вышло.
— Ага. Я знаю.
— Черт подери… — цедит сквозь зубы Роджер, когда они едва не врезаются в бортик. Он хватается за него рукой, привлекая Джуди ближе к себе, так что ладонь ненароком проезжается ниже талии. Джуди давится смешком, обнимает его, отклоняясь корпусом назад, закутанная в свое меховое бежевое пальто; у нее сухие пшеничными волосами и красные губы, которые она то и дело облизывает.
Его девушка. Его, его, только его.
Они видятся раз в несколько месяцев, и Роджера каждый раз подмывает спросить, как она на стенку не лезет во время разлуки.
Но всякий раз ему не хватает мужества.
Спят они еще реже, чем видятся — никогда нет ни времени, ни места, никогда не получается долго и основательно, никогда не выходит по ночам, чтобы заснуть, завернувшись в одно одеяло, переплетя руки и ноги, чтобы и сон был один на двоих, а после проснуться утром — все себе отлежав, но все равно довольными и счастливыми.
Сколько чужих диванов и раскладушек они продавили, сколько раз занимались сексом второпях, поглядывая на слишком уж быстро бегущую стрелку часов, сколько раз он хотел рассмотреть Джуди в мельчайших подробностях, узнать не только на ощупь, посмотреть на нее обнаженную в полный рост, овладеть ей в каком-нибудь новом положении, о котором он узнал из журнала – в итоге найденного матерью и показательно отправленного в мусорную корзину, сделать это перед зеркалом, на столе, в ванной, у стены, говорить с ней, спрашивать, что ей нравится, а что нет, сказать что-нибудь ужасное, что-нибудь непристойное, что-нибудь, что он никогда никому в этой жизни не говорил.
Роджер говорит себе, что они не спят друг с другом на каждой встрече из-за того, что порой им попросту негде.
Но он знает — на самом деле он опасается того, что Джуди решит, что ему только это от нее и нужно.
Сейчас Роджер пролезает рукой под полы пальто и кладет ладонь на ее ягодицы, а Джуди уже не улыбается. Точно выжидая, смотрит на него исподлобья.
Он не может перестать мечтать о ее красных губах, о том, как долго она не делала с ним ничего этими губами.
Он хочет спросить, снится ли он ей когда-нибудь, но боится, что она задаст встречный вопрос.
Иногда Джуди ему и вправду снится, только занимаются они всегда совершеннейшей чепухой: собирают каштаны в парке, сидят в придорожных чайных, случайно сталкиваются в существующих только во снах местечках.
Роджер старается внести каждую свою мысль или фантазию в список, поместить в нужный ящик с аккуратной именной табличкой и закрыть на ключ, чтобы возвращаться к ним многие месяцы или даже годы спустя. Сны о Джуди включены у него в собственный реестр, никак не пересекающийся с той увешанной тяжелыми замками шкатулкой, в которой хранится все влажное и непристойное.
Роджер научился принимать это: он любит Джуди, и сны о ней не бывают грязными, тяжелыми и тревожными.
Но возможно, именно из-за этого мучающее его желание даже после секса с ней никуда не уходит. И душные сны, где он проникает в безымянную девушку, не уходят тоже. Порой он просыпается в страхе, вспоминая, как вворачивался в темный девичий треугольник, и ему казалось, что он останется там навсегда. Как ребенок, боящийся, что однажды вернется в утробу матери, и та его больше никогда от себя не отпустит.
Еще одно чувство из снов – это вожделение другого сорта. Вожделение, на которое наложен запрет, и чье имя не положено называть. Оно появляется в снах о Сиде, очевидно не безликих и ничуть не зловещих. Но и на прогулки по сновиденческим набережным с Джуди они совсем не похожи. Сны с Сидом парадоксально близки к тому, что Роджер видел на пин-ап плакатах. Там они могут мять друг другу плечи в объятиях, от которых трещит в костях и голове, могут прикасаться губами ко лбу, рту, шее, пялиться друг на друга голыми. Иногда они щиплются за бока, пересчитывают друг другу ребра, как фортепианные клавиши, щупают тела сквозь одежду.
Иногда во сне Сид дрочит ему, и ладонь у него широкая, суховатая, мягкая. Когда Роджер видит такое, он всегда просыпается во влажном нижнем белье.
Иногда происходит наоборот, и сон показывает Роджеру то, чего он никогда не видел — исказившееся лицо Сида, когда тот кончает.
Роджер понятия не имеет, что они должны делать друг с другом дальше, он даже не знает, как это правильно называть: что «гомосек» — оскорбительно, а «содомит» не употребляют нигде, кроме зала суда.
— Роджер, ты здесь? — шепчет ему на ухо Джуди, привстав на цыпочки. — Совсем ушел в себя, — в ее голосе нет обиды, одна только неназойливая забота, и Роджер берет ее ладонь и целует несколько раз.
В горле у него пересохло.
Джуди трогает его через джинсы.
— Ты хочешь?.. — одними губами спрашивает она.
Он смотрит поверх ее головы на редких катающихся — те с потерянным видом по кругу рассекают лед. Кто-то спотыкается и падает на колени, кто-то продолжает, методично перенося вес с ноги на ногу, доезжает до одного бортика, разворачивается и устремляется в другую сторону.
Их двоих никто не замечает, а если прижать к себе Джуди покрепче, никто и не заподозрит, что сейчас она осторожно одной рукой расстегивает пуговицу у него на куртке и прикладывает свою заледеневшую маленькую ладонь к его животу. Холод чувствуется даже сквозь свитер, и Роджер покрывается гусиной кожей, но ее рука, вжатая между их телами, довольно скоро отогревается и спускается чуть ниже. Почти неслышно бряцает пряжка ремня, тренькает молния брюк, когда Джуди тащит бегунок вниз, и Роджер громко, прямо на весь каток, сглатывает.
Прошлым летом они пару раз занимались сексом в парках, но тряслись тогда больше от страха, чем от удовольствия; и уж тем более она никогда не прикасалась к нему в таком людном месте.
Джуди куда меньше его, едва достает до плеча.
Сейчас она кажется Роджеру такой высокой.
Ему всегда нравились такие — хрупкие девушки с железной волей. Несоответствие внешности и характера очаровывает Роджера. Не то что он сам — прямой снаружи и изнутри, человек, про которого все становится ясно, стоит только взглянуть на его крепко сколоченное тело и задранный нос.
Роджер кажется себе слишком уж очевидным, и конечно же, он ненавидит это.
Нет времени растянуть игру, и Джуди быстрыми, короткими движениями водит по его члену рукой.
Роджер морщится и отводит взгляд в сторону.
У Джуди сухая ладонь.
Возбуждение не нарастает. Он знает, что Джуди ласкает его, но не чувствует этого.
Роджер краснеет, понимая, что стесняется, будто до него никогда раньше не дотрагивались. Его рука на плече Джуди отчего-то становится слишком тяжелой и жесткой, и он думает, как ей должно быть унизительно заниматься этим на морозе, на людях. С ним.
— Все в порядке? — движения чуть замедляются, она пытается заглянуть ему в глаза, но он только сильнее отворачивается.
По коже пробегает неприятный холодок.
От ветра ли, пота или неловкости, этого Роджер не знает.
— Извини. Я... так холодно, — он заставляет себя улыбнуться, но выходит скорее натужная гримаса, — у тебя рука, наверное, устала.
— Нет, нет, все хорошо.
Роджер чертыхается сквозь зубы. Уж лучше бы она согласилась с ним, лучше бы сказала, что да, рука устала, и затекла, и пора заканчивать этот балаган и уходить отсюда, сбежать куда-нибудь, где будет тепло, а Роджер будет застегнут на все пуговицы.
— Ты прав... — наконец роняет Джуди и поджимает губы, приняв свое поражение, — устала, рука устала.
Она останавливается и слишком быстро вытаскивает руку из его брюк. Пока он поправляет одежду, она ловко вытаскивает из нагрудного кармана носовой платок и хорошенько вытирает свою ладонь.
Роджер представляет себе Джуди, склонившуюся над раковиной и отдраивающую кожу мылом и пемзой.
— Мне пора на вокзал, Роджер.
Ему удается изобразить удивление:
— Уже?
— Уже.

читать дальше***
I is another.

Letter to Georges Izambard from Arthur Rimbaud, Charleville, 13 May 1871.

— Еще минута, и я сниму ее с петель! — кричит Роджер, молотя по хлипкой двери кулаком.
— А она не на петлях, она сдвижная, — отвечают ему с той стороны, и Роджер не знает, издеваются над ним или нет.
— Сид, это не смешно, у нас одна ванная на пятерых, — обращается он к двери.
За ней молчат, слышен только плеск воды. Если закрыть глаза, можно представить, что они на реке. Реки никогда не замолкают, встревоженные то веслами лодочников, то прибрежной живностью, то купальщиками, то ветром. Роджер представляет, что там, за дверью, течет Кам, как она текла давным-давно — когда и время, и кровь текли медленнее.
В то время они всем делились друг с другом, на летних каникулах устраивались на короткие подработки — мочили груши, собирали вишню, подвязывали хмель, делали все, что было по силам, и никто не стоял у них над душой.
Роджер занимался этим, чтобы подкопить карманных денег, а Сид — потому что вся эта чепуха казалась ему очень забавной. Он называл это ответственностью Чеширского кота, ведь: «Летняя работа вроде бы есть, Джорджи, но на самом деле ее нет, она перед тобой, но она не более настоящая, чем Атлантида, девятый вал или домовой».
Дверь со скрипом отъезжает в сторону. Сид шлепает босыми ногами по кафелю, вся одежда у него в мокрых пятнах, и вода катится с него прямо на пол, затекая в стык между плитками, так что те однажды зацветут плесенью и грибком, и именно по его вине.
— Радовался бы, что у нас не одна ванная на дом, как в твоих коммунистических брошюрах.
— Они не коммунистические…
— Да не будь ты таким занудой, — говорит Сид, — и куда это ты спешишь на ночь глядя, а?
— Отойди, — отмахивается Роджер, но Сид заслоняет проход плечом и глупо подмигивает ему. Мокрые пятна на предплечьях, груди, коленях. Между ног, хотя туда Роджер старается не смотреть.
И все равно смотрит.
— У тебя свидание?
— Иди-ка ты к черту, Барретт, — Роджер протискивается внутрь.
За спиной слышится пощелкивание закрывшейся щеколды. Он знает, что Сид стоит прямо за ним.
— Чего тебе? — Роджер смотрит на свое отражение в зеркале и не видит, только чувствует, как Сид приближается к нему. Шаг, еще один.
— Поймал.
Роджер чувствует руки на своей спине, раскрытые широкие ладони, и вздрагивает, не сдержавшись.
— Брысь отсюда.
— Не-а.
— Не уйдешь — перестану покупать твой чертов гофрированный картон, сам за ним по всему Лондону бегай.
— Ты брюзга.
Роджер поворачивается, и Сид накрывает его глаза руками. Мир погружается в тревожную тьму, нагоняющую мурашки и лижущую Роджера под одеждой, становится тепло и щекотно и…
— Мы с Либби всегда мыли друг другу волосы, долго-долго, чтобы они скрипели от чистоты.
Роджер разводит руки, задевая левой полку с туалетными принадлежностями, и что-то летит на пол — лезвие, пена для бритья, зубная паста, черт подери, какая разница.
— Не открывай, — просит Сид и убирает ладони.
Слышится плеск воды в кране. Шаги босых ступней по кафелю. Стук крови в висках.
А потом Сид тянет его за край рубашки, но Роджер вырывается. Отступая, он наталкивается на бортик ванной и падает в нее, больно ударяясь поясницей, локтями и икрами.
— Сукин сын, это из-за тебя все… — взрывается Роджер, но ругань утопает в водном потоке, низвергающемся на его одежду.
— Прости, — без следа раскаяния говорит Сид.
— Выметайся отсюда.
— Ты на меня в последнее время все время злишься.
— Да, — он не успевает вовремя прикусить язык.
— Можешь продолжать злиться, — пожимает плечами Сид и принимается рыться в недрах ящичков под раковиной. Выудив нужную вещицу, он прячет ее за спиной и предупреждает: — глаза закрой, если не хочешь чтобы их разъело и остались две дырки в черепе.
Роджер упрямо продолжает глядеть прямо перед собой.
— Да мыло это, всего лишь мыло, — уверяет Сид, а потом подходит совсем вплотную к бортику ванной.
Роджер задерживает дыхание, когда он прикасается к его волосам. Руки Сида и обмылок поочередно оседают у него на голове, и Роджер позволяет себе сжимать губы и вздрагивать, оправдывая это неловким: «Затылком приложился». Страх нарастает вместе с возбуждением — он опять чувствует их, и это так же внезапно и неожиданно и нестерпимо, как в самый первый раз. Пружина распрямляется — она никогда не ржавеет, ни от усталости, ни от смущения, ни от испуга, ни даже, как теперь становится ясно, от воды.
У Роджера насквозь мокрые брюки, они неприятно липнут к телу, облегают его, и если покрасневшую кожу еще можно объяснить горячей водой, то в качестве оправданий этому приходится выбирать между «меня возбуждает Сид» и «меня возбуждают большие фаянсовые предметы», и еще неизвестно, что хуже.
— Пойдешь на свое свидание поскрипывающий от чистоты, с прической от Сидни Барретта, вооружившись цветочно-шоколадным сюрпризом, Роджер, ведь так?..
Этот голос — этот яркий, затекающий Роджеру в уши настойчивее воды голос. В темноте закрытых глаз он гремит водяными раскатами.
Выдержать его Роджеру не удается.
Он резко вырывается, отклоняясь назад, и вновь едва не ударяется затылком и покрытую плиткой стену. Разлепляет глаза — по роговице начинает хлестать желтый электрический свет, и от жара и движения кружится голова.
— Руки убери, — слова клокочут в горле, точно вода затекла и туда. Куда она точно попала — так это в голову, через все в дырки в черепе, просверленные годовым помешательством, напоминающим о себе всякий раз, когда они вот так стоят рядом и в желудке, паху и голове скручивается спираль.
Роджер не может понять, зачем он это сказал, ведь Сид уже не держит его — только стоит, прислонившись спиной к противоположной стене, и смотрит своим темным, неясным взглядом.
Вода течет по полу, скапливаясь между плитками, когда Роджер выбирается из ванны и едва не поскальзывается на образовавшейся лужице. Приходится стиснуть стенки раковины, чтобы не разбить собственное отражение кулаком — из зеркала на Роджера смотрит кто-то покрасневший и злой с пятнами зеленого, лилового, красного на потемневших от воды волосах.
— Мать твою, что ты?.. — он хватает Сида за руку, и тот послушно разжимает ладонь, так что кусок мыла выскакивает и падает прямо им под ноги. Обмылок — всех цветов радуги, Роджер видел его и раньше, когда Сид разводил о него краски, приговаривая, что мыло вместо палитры всегда используют реставраторы, а он, Сид, — «реставратор еще не оживших полотен».
Больше Роджер ничего не говорит. Он просто перегибается через бортик ванной и выворачивает кран с холодной водой, вымывая из волос краску. В ушах гремит водяной поток и ярость, но он все равно умудряется расслышать шаги Сида, удаляющегося по коридору прочь от ванной комнаты.

читать дальшеВечером вместо своего любимого ромашкового чая Леонард готовит им всем глинтвейн. Зайдя на кухню, где они сидят, размазывая по тарелкам остатки ужина, он перестает насвистывать и объявляет, что намерен украсть их у серых учебных будней — а затем, подтолкнув носком башмака кота, открывает бутылку вина. У Леонарда всегда хватает такта не комментировать их скудный рацион и не щеголять собственными деликатесами, но этим вечером он достает из серванта две запыленные бутылки вина и принимается колдовать над ними, доставая из разноцветных бархатных мешочков разноцветные специи.
До этого Роджер ни разу не пробовал глинтвейн — и тем более не знал, что его так легко готовить.
Когда они, слегка обеспокоенные таким радушием, вваливаются в гостиную, Леонард сворачивает на кофейном столике аккуратные джойнты, по одному на каждого. Сид — с закатанными рукавами рубашки и вымазанными в краске руками, — прикрывает рот ладонью, стараясь не засмеяться.
Смотреть на лектора престижного колледжа, с ювелирной точностью делящего марихуану, им всем правда в новинку.
— Выглядите, как профессионал, — щерится Роджер.
После того, как Сид всучил ему рисунок понурого лохматого зверя с подписью: «Обычно ты — ослик из мечтаний Милна, но сегодня осел именно я», ни на какое свидание Роджер не пошел.
Своей совести он сказал, что делает это ради Джуди.
Его совесть сказала ему, что он враль.
— У меня большой опыт, мой мальчик, — со своими старомодными обращениями, стрижкой и костюмами Леонард выглядит прямо-таки умудренным этим самым опытом. — У нас есть вино и дары матушки-природы, Бодлер бы одобрил наш вечер. Тем более, слишком уж редко мне выдается шанс поговорить с вашим поколением в, так сказать, непринужденной обстановке.
Леонард салютует им бокалом глинтвейна и делает небольшой глоток.
— Попробуйте.
— Решили поиграть в Уайльда? — несколько едко интересуется недавно заселившийся в комнату Клоуза однокурсник Сида по имени Гилберт. Роджер с ним не особенно общается и знает только, что Гилберт большой любитель заправлять травой оторванные дверные ручки, грызть карандаши и делать эскизы на салфетках. Салфетки все остальные вечно невнимательно выбрасывают, а Гилберт щурит серые глазки, трясется от злости на всех вокруг и на самого себя и еще более остервенело грызет карандаши.
— А мне и играть не нужно, — отшучивается Леонард. — Вы присядьте, присядьте.
Роджер хочет запротестовать — обычно сворачивается один косяк, а потом его передают по кругу, по часовой стрелке, по одной затяжке, из рук в руки, из губ в губы.
— А студенты знают, чем их профессор балуется? — скалит зубы Роджер.
— Откуда мне знать, — Леонард пожимает плечами, но Роджера не проведешь, — они, должно быть, догадываются.
— Будьте осторожны, вдруг они предложат это вам на зачете? Как взятку?
— Такую возможность вам подсказывает эмпирический опыт?
— Я не понимаю... — Роджер переводит взгляд с Леонарда на бокал. На багровой поверхности видны головки гвоздик, твердые комочки молотого мускатного ореха и все остальное, чего Роджер в жизни не пробовал.
— Он имеет ввиду, предлагал ли ты профессорам... — начинает было Клоуз, но Роджер отрезает:
— Я понял, что он имеет ввиду.
Повисает неловкая пауза, прерываемая лишь шелестом папиросной бумаги и сопением Леонарда, трудящегося над самокрутками.
— Вот, первая для вас, мистер Уотерс, кажется, вам она нужнее, — Леонард протягивает ему джойнт.
Должно быть, это самый опрятный джойнт из всех, что Роджер когда-либо видел. Будь это острый на язык сверстник или незнакомец средних лет, Роджер нагрубил бы, но Леонард покоряет своей непосредственностью. Он поражает пронесенной сквозь года незамутненностью видения, которой Роджер лишился после одной из своих драк, когда на него полезли сразу девять прыщавых крысят с острыми коленками и в матросской униформе.
После того случая Роджер поставил крест на своей деятельности пехотинца и сменил тельняшку на значок группы за атомное разоружение.
— Спасибо, мистер Леонард, — подыгрывает Роджер и затягивается. В горле приятно першит, он с полминуты держит дым за сомкнутыми губами и выпускает его парой колец.
Чему он научился за годы жизни вдали от дома, так это тому, что когда предлагают дармовой косяк — лучше соглашаться.
— Мистер Клоуз, мистер Гилберт, мистер Барретт... Жаль, что Танджи с МакГи не курят, они стали бы отменными компаньонами на вечер... вы не находите?
С каждой затяжкой Роджера все сильнее грызет подозрение, что Леонарду что-то от них нужно, что за распустившимися в вежливой улыбке тонкими губами скрывается тайный умысел.
А возможно, трава просто раздувает паранойю Роджера — она разгорается, раздается в стороны и оседает в воздухепризрачной тенью. Совсем как дымные кольца.
— У вас, должно быть, залежи этого богатства, — как бы между делом произносит Сид, но Роджер прекрасно знаком с этой интонацией. Тот всегда делает так, когда пытается что-то выведать — и с Роджером этот трюк всегда работает.
— И не только его.
— Да что вы? — Сид хочет удержать скучающий тон, но срывается: — А чего именно?
— Вряд ли это лежит в спектре ваших интересов.
— А откуда вы знаете о моем спектре?
— Я могу догадаться. Я, кажется, начинаю узнавать вас все лучше и лучше.
— Тогда вы должны знать, настолько широк мой спектр.
Леонард откидывается на кресле, точно задумываясь о чем-то, но наконец встает и делает пару шагов к одному из книжных стеллажей. Книжные полки являют собой полную противоположность той чистоте, которая царит в его комнатах. Тома сложены один на другой безо всякой логики — старые фолианты и дешевые новинки, покусанные котами корешки и обложки, завернутые в полиэтилен, чтобы ни пыль, ни время не повредили их бумажное содержимое.
Леонард, сощурившись, водит взглядом по одной из полок, а потом кинематографичным жестом достает тонкий сверток. Ни названия, ни картинки на первой странице — только на ладан дышащие листы, скрепленные плохим клеем.
Точно контрабандное издание.
Роджер усмехается.
Почему-то, когда Леонард протягивает Сиду книгу, Роджер начинает тревожиться, что все представление он устроил ради этой самой книги. Что он предсказал вопросы Сида, книгу спрятал на стеллаж специально, местоположение заучил заранее и…
— Я не очень хорошо понимаю по-французски, — перебивает его мысли голос Сида. — Это чьи-то письма?
Леонард кивает и, заложив руки за спину, начинает по памяти переводить, видимо, одно из писем в книге. Вот позер. На вкус Роджера, звучит это очень нарочито, но при этом все равно западает куда-то вглубь. Как удачный футбольный бросок, пробитый из штрафной — игрок получает желтую карточку, но это не отменяет чистоты и точности броска.
— «Первое, что должен достичь поэт — это полное самопознание; он отыскивает свою душу, её обследует, её искушает, её постигает. Надо стать ясновидцем, сделать себя ясновидцем. Поэт превращает себя в ясновидца длительным, безмерным и обдуманным приведением в расстройство всех чувств», — с чувством выполненного долга Леонард опрокидывает в себя весь бокал глинтвейна. — Это Рембо, - поясняет он.

читать дальшеПотом они еще долго молчат, курят, пьют, покачивают носками ног в такт музыке, по-разному разливающейся у них в головах. Трава у Леонарда оказывается забористой —мысли затвердевают в мозгу Роджера физически ощутимыми слепками и перекатываются там каждый раз, когда он поворачивает голову.
Он думает о подарке на Рождество для Джуди, о том, что на неделе все-таки нужно позвонить матери, о группе, которая находится в состоянии медленного распада уже который месяц, и все предлагают взять кого-то нового и свежего, кто положит конец абсолютного творческому застою.
— А что для этого нужно?
— Для чего?
— Я имею в виду... — Сид осекается, явно пытаясь подобрать верные слова, — что нужно для того, чтобы стать ясновидцем? Конкретно?
— Родиться Рембо, должно быть, — Леонард явно уже потерял нить разговора, и слова Сида только спутывают его мысли, так что всякий смысл оказывается потерян. — А с чего мы вообще начали об этом говорить… Впрочем, неважно, — Леонард демонстративно откашливается, подготавливая самого себя и остальных к долгой, обстоятельной беседе.
— У меня есть к вам предложение.
— И вы решили споить нас и дать бесплатной травки, чтобы... — со смешком начинает Гилберт, но тут же затыкается — Клоуз чувствительно пихает его локтем под ребра.
— Кому-кому, а вам мое предложение не адресовано, мистер Гилберт, — вежливо затыкает его Леонард. — Я слышал, ваша группа — ей-богу, названия не вспомню, — так вот, ваша группа ищет себе нового участника. Репетиции у вас не ладятся, материала не хватает, и мест для выступлений вы найти не можете, в общем, полный швах.
«Швах». Этого слова Роджер от него не ожидал, но положение T-Set по-другому действительно не назовешь.
— Поэтому я подумал, что могу подсобить вам собственными связями — и умением играть на клавишных.
— У нас уже есть клавишник, — поспешно говорит Роджер.
— Я и на органе еще отлично играю.
— Мы подумаем над этим, — с продирающимся сквозь пелену марихуаны энтузиазмом произносит Клоуз.
— Мы вряд ли вас возьмем, — Роджер говорит наперекор ему и чувствует на себе его цепкий, недовольный взгляд.
— И почему же? Возрастом не вышел? — Леонард попадает в яблочко, и в комнате в который раз повисает неуютная тишина.
Роджер не может признать, что Леонард прав — в конце концов, сказать такое собственному домовладельцу, если устроился по приемлемой цене в не самом нищем лондонском районе — явно неудачная мысль. Клоуз тоже молчит, придавленный безапелляционостью его формулировки. Можно легко представить, что ждет Роджера на следующей репетиции, когда Клоуз сообщит всем, что по его вине они лишились такого перспективного участника.
— Выходит, я прав, — выносит вердикт Леонард, и Роджер хочет разубедить его, но не находит удачных слов.
— Боюсь, вы не правы, — подает голос все еще вертящий в руках книгу Сид.
— Да что вы? — иронично переспрашивает Леонард.
— Да, вы совсем не правы. Дело в том, что я их новый участник. Они позвали меня в группу сегодня утром.
В первые несколько секунд Роджер пытается выудить воспоминание об этом из собственной усталой и голодной памяти и только потом понимает, что Сид бессовестно и шедеврально врет.
— Да. Как раз перед завтраком.
— С каких пор ты вообще по утрам завтракаешь? — интересуется Клоуз, едва не разрушая его спасительную, по мнению Роджера, ложь.
— С тех пор, как стал вашим новым гитаристом.
— Я этого что-то не припомню...
— Больше травы кури, и свое собственное имя не вспомнишь, — у Роджера резкий голос, а глаза, совсем темные в сумраке гостиной, проделают в Клоузе две дыры, если тот не заткнет свой рот прямо сейчас.
— Зато я все хорошо помню. У нас репетиция в среду, верно? — обращается к нему Сид, склоняя голову в сторону. Между пальцев у него еще дымит самокрутка, а бокал глинтвейна нетронутым стоит на полу.
Ну конечно.
Дома у Барреттов, вероятно, его готовили лучше.
— В пятницу.
— Я почти что и не ошибся, — улыбается Сид и с усилием поднимается на ноги. — Это дерьмо меня совсем скосило, — он делает очередную затяжку и с удовольствием выдыхает всей грудью. Так и не выпустив из рук книгу, он лавирует меж кадушек с комнатной геранью и бокалов глинтвейна, выстроившихся на полу, и скрывается в проходе.
Когда четверть часа спустя Роджер отворяет дверь спальни, Сид еще не спит —лежит, раскинувшись на кровати, с самокруткой, зажатой в зубах.
— Он сильно расстроился? — спрашивает Сид; непонятно, действительно ли он этим обеспокоен.
— Да черт его знает. Я как-то не обратил внимания.
— Ты никогда на такое внимания не обращаешь.
— Это проблема?
— Да нет, я так просто подмечаю, — равнодушно отвечает Сид и тушит косяк о стеклянный край переполненной бычками пепельницы.
Ночь безлунна, и Сид лежит, погрузившись в полный мрак, вычищенный, вылизанный тенями; он кажется Роджеру совсем одетым — хочется подойти поближе и снять с него этот плотный, скрывающий все тело темный костюм.
— Ты отлично придумал. С группой, — Роджер мнется у двери, будто бы пригвожденный к ней темнотой. Как будто он и без этого не выдохся за последнее время.
— Я думал, тебя это разозлит. Ты же не любишь, когда посягают на твое.
— Да, но с тобой другое дело.
Сид ничего не отвечает, и Роджер надеется и боится, что того сморил сон.
— Ты же не пошутил? Ты и вправду придешь на репетицию?
— Если не заблужусь в подвалах вашего политеха, то, да, приду. Вы же, кажется, там их проводите.
Роджер выскальзывает из одежды и натягивает свитер. Он помнит, что в сентябре, когда Сид только заселялся, изо всех щелей тянуло противным холодком — сейчас же декабрьские морозы серьезно взялись за всех, кто спит под простыней. Роджеру же ничего другого не остается, когда Сид, словно очень эгоистичная гусеница, заворачивается в выданное им Леонардом широкое стеганое одеяло с шерстяным ромбом посередине. Ромб этот точно дразнит его, страшно замерзающего по ночам.
Роджер все еще верит, что холод сдерживает его, охлаждает душные сны и отвлекает внимание, хотя ежедневная утренняя реальность должна была давно избавить его от этих иллюзий.
Когда Роджер ложится на краю кровати в своей обычной позе солдата на вахте, Сид выглядывает из своего шерстяного кокона и говорит:
— Я, кажется, влюбился.
Роджер смаргивает.
— Опять?
— Да, но в этот раз все будет не так, как с Либби. Мы расстанемся, как только по-настоящему привяжемся друг к другу, чтобы помнить только этот самый лучший период. Никаких ссор и выяснений отношений. Никакой бытовой рутины, все будет, как фиолетовый бархат с золотом, понимаешь?
— То есть, после расставания с Либби ты хранил целибат целых две недели?
— Ты ничего, ничего не понимаешь, — громким шепотом отвечает ему Сид и тут же срывается на смех. — Ее зовут Дженни. Она так добра ко мне, ты не можешь представить. Она… как если бы я был калифорнийским старателем, а она золотой жилой.
— Понятно, — сухо отвечает Роджер.
— И это все? — Сид явно поражен скупостью реакции. — Ты больше ничего не скажешь?
— Репетиция в шесть вечера. Гитару свою не забудь, — только и отвечает Роджер и будто по команде переворачивается на другой бок, утыкаясь взглядом в черную стену.
Пост сдан, сэр.

СноскиСноски

(20) Произведения Артюра Рембо, Платона, Ирвинга Стоуна и Томаса Вулфа соответственно.
(21) Экспериментальный роман Джеймса Джойса.

When I was a boy everything was right, everything was right
Вот это уж совсем неправда. Не для Роджера, мальчика, чей папа был леваком, пацифистом, учителем, стрелком подразделения
"С". Чей папа никогда не был рядом, образовывая пустоты, куда разрослась, как разъяренная бузина, его матушка. А еще в
небольшом саду Роджеровой головы растут стыдные сны, прорастают семена непонимания, сорной злости и беспомощности, длинные
метелки недовольства собой. Роджер утрамбовыет землю, раскладывает камни по дорожкам, и беспрестанно пропалывает. А
еще у садика его головы, оказывается, есть хозяин.
Первый эпизод навел меня на мысль, что со стороны Сида это, наверное, больше напоминает приручение (если не сказать -
дрессировку). Если до случая на реке он мог и сам не до конца догадываться, какую власть он имеет над другим человеком,
то после этого осознал накрепко и дальше только экспериментировал, как избалованной ребенок, которому впервые подарили
собаку и он осознал, что она дышит, виляет хвостом, если позвать, скалится, если накричать или погладить против шерсти.
Непонятно, в какой момент он все-таки нацепил поводок, наверное только сейчас, когда оказался ближе всего.
Очень страшно читать эти мысли Роджера о том, что Сид все это делает из скуки. И про человечков.
Когда Сид был подальше, Роджер чувствовал себя в относительной безопасности у себя внутри. Но Роджера постоянно
предает его тело. Лезет во все стороны, как упрямый чертополох, хочет чего-то, а разум при этом замирает в жутком испуге
(наверное, я больной?), и Роджер мечется, как обожженный, от этого жуткого противоречия, на месте волчком.
Очень его жалко.Теперь, когда Сид рядом, все это постепенно, неуклонно идет ко всем чертям, и Роджер жмурится изо всех сил,
чтобы не смотреть на то, как это выглядит со стороны.
Как я уже тебе говорила, у него совершенно наверняка и мысли нет посмотреть на _эту_ проблему со стороны Сида. Роджер,
я думаю, боится об этом думать, принимая Сида как что-то неизбежное, текучее и вечное, "для меня ты никогда не состаришься",
а вовсе не реальное.
Даже когда эту реальность сунут ему под нос.

Сцена прятом с Биг Беном - такой печальный момент, но при этом замечательный и живой. Одновременно тугой, как натянувшаяся
струна, которая звучит, звучит, звучит в голове, как та нота в Echoes, и когда она лопается, наконец, cперва становится
чуточку легче и можно опустить обожженный трением пальцы в воду. Но легче становится совсем ненадолго.

"Пружина распрямляется — она никогда не ржавеет, ни от усталости, ни от смущения, ни от испуга, ни даже, как теперь
становится ясно, от воды."
А как потом становится ясно - ни от времени. Но я изо всех стил стараюсь заставить себя не думать об этом.