читать дальше***
In the dark pine-wood
I would we lay,
In deep cool shadow
At noon of day.
How sweet to lie there,
Sweet to kiss,
Where the great pine-forest
Enaisled is!
Thy kiss descending
Sweeter were
With a soft tumult
Of thy hair.
O unto the pine-wood
At noon of day
Come with me now,
Sweet love, away.

James Joyce, «Chamber Music».

Он лежит привязанный.
Поначалу он не может в это поверить — но когда попытка пошевелить ногой завершается неудачей, ничего другого не остается.
Поверить недостаточно – нужно понять это.
Или хотя бы попытаться.
Он не может пошевелить ни руками, ни ногами.
Даже повернуть голову.
Роджер должен взять себя в руки — бояться нельзя, — но из этого тоже ничего не выходит, разве можно взять себя в накрепко привязанные руки?
Конечно, нет.
Даже ребенок скажет, что нельзя.
А Роджер не ребенок, Роджер взрослый, Роджеру двадцать два года и пять месяцев. Какой неудобный возраст. Если бы он только посоветовался со старшими, то знал бы: стоило остановиться на старых-добрых одиннадцати, до прыщей, похоти и похмелья. А сейчас уже поздно.
Но кроме, собственно, перспективы привязанной жизни, а вернее — нежизни, ведь всем известно, что жить на привязи никак нельзя, — так вот, кроме перспективы самого неудобного во всех отношениях дальнейшего существования Роджера, существует еще кое-что.
На Роджера что-то смотрит.
Взгляд впивается в Роджера, движется по нему, ощупывая тело, как тонкий, едва осязаемый усик, или щупальце маленького осьминога, или рыболовный крючок с приманкой.
Что именно смотрит на него, Роджер не понимает.
Интересно, глаза или взгляд — ведь разница между ними велика. Глаза бывают у кошек, а взгляд — у людей; у цветов не бывает ни первого, ни второго; у некоторых диких зверей бывает взгляд, который цепляется, как чертополох; у некоторых людей глаза и взгляд неотличимы.
Пялятся — и не поймешь, глядят они или глазеют!
Ему кажется, что он лежит уже очень долго, но спина почему-то не затекает. Зато его беспокоит то, что смотрит.
Может быть, чужак находится позади него? Роджер пытается запрокинуть голову, натягивая прижатые к пространству вокруг волосы, кожу на лбу и подбородке, но даже тогда не может рассмотреть чужака.
Каждый его волосок привязан, обмотан вокруг собственного колышка.
Может быть, существо засело где-то сбоку, может быть, стоит посмотреть по сторонам? Роджер ворочается, натягивая путы, стягивающие его плечи, локти, запястья и пальцы, — но даже тогда ему, распятому посреди космоса, не удается ничего увидеть.
Может быть, оно расположилось у него в ногах? Может быть, это оно связало его и оставило мучаться?
А может быть, это прямо над ним? Держится сверху, как паук, ожидая, когда его жертва начнет подгнивать в коконе, чтобы можно было втянуть ее внутрь своей глотки, раздробить зубами, спустить в желудок и сыто облизнуться напоследок.
Стряхнуть с колен крошки и промокнуть рот белым платком с синей вышивкой.
Роджер чувствует, как его тело начинает все беспорядочнее и бесполезнее подергиваться в путах, и они, невидимые, натягиваются еще сильнее. Но как он ни пытается сдержаться, у него ничего не получается; его трясет с головы до ног. И только свирепо взглянув вперед, Роджер понимает, что его глаза зажмурены.
Взгляд чужака дотягивается до его щеки, тонкой кисточкой ведя по контуру лица — и вдруг путы отпускают Роджера, выплевывают его из невесомого пространства на что-то жесткое, теплое, подсвеченное тусклым желтым.
Роджер просыпается, раскрывая глаза — или же раскрывает глаза, просыпаясь, — и обнаруживает себя на постели. Руки неудобно согнуты и затекли, а ноги напряжены и тесно сжаты, как будто он всю ночь по канату лазал. Сид потряхивает его за плечо.

читать дальшеОдеяло Сид все равно отобрал, когда вернулся, и теперь сидит, закутавшись в него и скрестив ноги, с раскрытой книгой на коленях и включенным ночником на тумбочке.
Из голого, без занавесок, окна в спальню льется зимняя, беззвездная чернота. Кажется, она проникает и в голову Роджера — а может, эта дурная зелень распускается в черепе от кошмара; а может, от недосыпа.
На запястье громко тикают часы.
Чей-то пасхальный подарок, вроде бы. Сложно вспомнить.
Роджеру так жарко и так хорошо, что он знает, что это совсем не заслуга стеганого одеяла. Ему не нужно опускать взгляд, чтобы понять, что у него сильная эрекция.
Роджер не может вспомнить, что же ему такого приснилось, что сейчас было бы достаточно нескольких прикосновений для того, чтобы все закончилось.
Как бы ему хотелось, чтобы с оргазмом закончилось действительно все.
— Ты трясся, — говорит Сид и оглядывает его с ног до головы. Сид — единственный известный Роджеру человек, умеющий смотреть в две точки одновременно. Прямо сейчас это его глаза и пах.
Горит в обоих местах. Скулы краснеют, а в трусах все напрягается еще больше, хотя, казалось бы, сейчас Роджеру так неловко, и страшно, что все должно бы стыдливо опасть.
— Да? — выдавливает из себя он.
— Да, — кивает Сид, и Роджер понимает, что означает его долгий, неулыбчивый взгляд.
Он означает, что все действительно закончилось.
Сид все понял, связал два и два и теперь знает, по кому, кроме Алана Тьюринга, плачет поправка Лабушера, знает, что Роджер болен тем же, чем разодетые кретины из Сохо, тем же, чем дрочилы в общественных туалетах. Хотя, те, мать их, хотя бы не прячутся.
— Я говорил тебе не притрагиваться ко мне, — произносит Роджер, отупело разглядывая запястье Сида, который все еще держит руку на его плече.
— Я и не притрагивался. Тогда, в студии, когда тебя зловредным током шибануло, я ничего не сделал. Но безучастный Сид тебе совершенно не понравился, — ерничает он. — Поэтому я решил забыть о твоем решении. Это же глупо.
Глупо. Вот, значит, как он решил.
— Так что да. Пока ты спал, очень уж тебя потряхивало. И ты что-то говорил.
— Говорил?
— Шептал, скорее. Я никогда раньше не знал, что ты говоришь во сне, но теперь знаю. И еще, — Сид слегка наклоняет голову, — еще ты так, знаешь, хныкал. Я подумал, что у тебя ночной кошмар, и поэтому разбудил. Кто же посмел обидеть моего друга Роджа, а? — Сид отпускает плечо и резко отводит Роджеру волосы со лба.
Те мокрые. Взопрели.
А ладонь у Сида такая прохладная.
Зачем он, мать его, разбудил Роджера, он ведь почти что кончил. Не хватает всего ничего: еще одного такого движения, чего угодно, лишь бы Сид только еще раз дотронулся до него, и все произошло бы так же быстро, как и тогда, много лет назад у лодочного домика на Sheep's Green.
Роджер отшатывается, и ладонь Сида скользит по воздуху.
— Но, видимо, я ошибся, — Сид переводит взгляд ниже — этот свой ощутимый, весомый взгляд, прямо как во сне, где Роджер спутал его с усиком, щупальцем и крючком. — Я точно ошибся, тебе ведь снилось что-то гораздо более приятное. Жаль, я не спал и не видел того же, что и ты. Помнишь, я говорил тебе, что нам снятся похожие сны.
Сид откладывает книгу в сторону. Ночник устало освещает заголовок: «Глава 24» — желтоватые, замусоленные пальцами листы. Часы все тикают. Сид облокачивается о подушку и смотрит на Роджера исподлобья с темной смешинкой в сжатых губах.
— Мне нужно отойти, — шепчет Роджер. Привстает, пытаясь утянуть за собой одеяло, но Сид перехватывает его и дергает на себя — изо всех сил, так что пододеяльник трещит.
— И куда ты, а? — голос у него подскакивает, словно он тоже взбудоражен до предела.
— Мне надо.
— И куда тебе надо, а? Никуда тебе не надо.
— Мне нужно в ванную.
— Нет, не нужно, — отрезает Сид. Жестко. Совсем как Роджер.
Роджер все-таки соскакивает с кровати и замирает — руки по швам, полуголый, разгоряченный, с пересохшими губами, горлом и сердцем и сильнейшей эрекцией, — пока Сид разглядывает его, как картину, которую сам только что написал.
— Ты боишься сделать это при мне?
— Ничего я не боюсь.
— Боишься подрочить при мне? Да? Это? — Сид еще сильнее склоняет голову, так что упавшая челка и тени скрывают все его лицо, кроме рта, растянувшегося в насмешливой улыбке. — Да я переспал с девчонкой пять лет назад почти что у тебя на глазах, в том грязной сарае с керосиновой лампой и лодкой посередине, помнишь? Я трахнул ее, — Сид сглатывает, смакуя собственные слова, — пока ты сидел в одном футе от меня. И теперь ты не можешь подрочить при мне? Теперь тебе стыдно?
Роджеру хочется в кои-то веки быть честным и ответить: да. «Да, мне стыдно».
Выключатель щелкает под рукой Сида, и ночник гаснет. Сид встает на кровати, и та жалобно скрипит под его весом, но он затыкает ее, шагнув вперед, наступая босой ступней на пол.
Стоит, будто хочет броситься вперед.
— А мне не стыдно, знаешь... — он стягивает с себя майку, оставаясь в одном белье. — Мне перед тобой ничем заняться не стыдно, веришь мне, Родж?
Он поднимает руку и вкрадчивым движением тянется к Роджеру, так что тому приходится сделать шаг назад, чтобы избежать прикосновения. Он пятится. Спиной чувствует, что уперся в стену.
Сид накрывает рот ладонью, будто бы пряча улыбку, и повторяет за Роджером, опираясь спиной о противоположную стену.
Вот это игра!..
Раньше это Роджер всегда повторял за Сидом, а теперь все получается наоборот, ведь это он первым начал. Теперь они стягивают с себя белье, они смотрят друг на друга, они недвижны.
— Люблю момент, когда Шалтай-Болтай говорит Алисе: «Слава!»(8), неважно зачем и неважно когда. Сейчас, Родж, мне ничего не важно.
У Сида все еще склонена голова, когда он проводит рукой по ключицам и животу, и медлит совсем немного, прежде чем обхватить ладонью член.
Он выдыхает совсем громко и продолжает говорить.
Мокрые от пота руки дрожат.
Кажется, голос Сида гладит зверя против шерсти.
— Алиса тогда спрашивает, при чем же здесь «Слава!», на что Шалтай-Болтай презрительно улыбается.
В черноте комнаты видны его двигающиеся по вертикали белые пальцы, и Роджер, не отрывая от них взгляда, повторяет, совершает те же движения так же нарочито неторопливо, хотя выдержки осталось всего ничего.
— Он ей растолковывает: «И не объяснишь, пока не разъясню. Я хотел сказать: «Разъяснил, как по полкам разложил», — Сид запинается, слышно, как он глотает ртом воздух, — но все же заставляет себя продолжить. — А Алиса ему писклявит: «Но «Слава!» вовсе не значит «Разъяснил, как по полкам разложил».
В темноте ничего не разглядеть — не знай бы Роджер, что это Сид, он бы не догадался, — но он все равно не закрывает глаз, он не закрыл бы их, будь он даже слепым. Невозможно перестать пожирать глазами обвитую тенями фигуру напротив, и он продолжает смотреть, пока в темноте сгущаются звуки, мокрые и короткие, повторяющиеся все чаще и чаще.
Роджер должен был кончить, только к себе прикоснувшись, но что-то держит его, что-то не дает ему провалиться в холодную январскую черноту, напитавшую комнату.
— А знаешь, что Шалтай-Болтай ей отвечает? — спрашивает Сид. Слова выходят из его горла тяжелыми и громкими, как будто в нем запустился механизм, остановить который он не в состоянии. — Знаешь? Знаешь?!
Их точно услышат, прознают, чем они занимаются здесь, прознают, четвертуют никогда больше не посмотрят в сторону их бренных останков.
Нельзя этого допустить, и потому Роджер в два шага преодолевает расстояние между ними, и темнота падает ему на глаза непроницаемой завесой. Сид откидывает голову назад, стукаясь затылком о стену, весь изворачивается, выдыхая Роджеру в рот, и тот чувствует на губах привкус зубной пасты и травки.
— А я знаю, что Шалтай-Болтай ей ответил, он, который... он сидел на стене… — слова дробятся у Сида во рту, сбиваясь в нечленораздельную кашу.
Они неуклюже сталкиваются руками.
У обоих они подрагивают, влажные от смазки.
Они трогают друг друга, трогают, трогают.
Спешат. Роджер едва не сворачивает шею, склоняясь и прихватывая Сида за плечо зубами, ведь он сейчас точно закричит, закричит и перебудит весь дом, и включится ночник, и опять затикают часы, и Сид прекратит быстро двигать рукой, и Роджер кончает, случайно разжав зубы и вместо этого тычась в плечо Сида открытым ртом. Весь стыд, все секреты и вынашиваемые обиды, вся эта темень вокруг и вакуум внутри, весь предвзятый, одичалый, чумазый, высасывающий все желание жить мир наваливается на Роджера откуда-то сверху, ударяет по затылку, так что в голове, как под колокольным куполом, не остается совсем ничего.
На мгновение Роджеру кажется, что внутри у него все подлатали, заделали дыры и хорошенько отштукатурили, и если бы Сид не продолжал повторять свою околесицу, толкаясь в сжимающую его ладонь Роджера, он бы, наверное, распластался на полу.
— Он сидел, сидел, сидел на стене, и... ни один кровоточащий... сукин сын не мог его оттуда забрать, Шалтая... — Сид содрогается, мотает головой из стороны в сторону, и в ночи комнаты голова его похожа на черную голову пугала, надетую на трость.
Правила игры все те же, хотя было ли это игрой вовсе — Сид вместо Роджера утаскивает их обоих на пол. Приподнимается, стаскивая одеяло с постели, и накрывает их обоих с головой.

читать дальшеВместе с одеялом их накрывает темнота, однородная и непроницаемая, и только по тяжести тела рядом с ним и учащенному дыханию Роджер понимает, что Сид здесь.
Когда воздуха под одеялом совсем не остается, Сид выныривает, выдыхая чаще и громче. Они лежат и смотрят друг на друга вполоборота, и Роджеру хочется задержать дыхание, чтобы удержать в памяти этот момент полной неподвижности.
А потом Сид улыбается, точно на пробу, — Роджер видит, как поблескивают в темноте его зубы, — и вновь начинают тикать часы.
Сейчас они совсем одни — Роджер и Сид, никакого зверька — и, не зная, когда они в следующий раз останутся наедине, Роджер целует осязаемую темноту перед ним, легко поймав эти черные губы.
Ночь вокруг них — черная, но силуэт Сида почему-то темнее.
У Сида теплый рот, голова его чуть наклоняется, и язык, тоже теплый, быстрый, обводит зубы Роджера, щекотно притрагивается к небу. Роджер больше не может ничего сделать и пускает его в свой рот, сжимая руками плечи Сида.
Такие крепкие плечи.
— А потом Шалтай-Болтай говорит, опять же презрительно: «Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше!», — Сид лезет ему губами в самое ухо, так что Роджеру кажется, что он глохнет, и он переворачивает Сида на спину, одновременно пытаясь подложить под него одеяло — они уже и так отбили деревянными половицами все колени, хотя Роджер не может быть уверен, что это его действительно заботит.
Он трогает Сида всюду, куда может дотянуться. Дотрагивается до впалого живота, обводит костяшками ребра, прикасается к мошонке, сковыривает подсохшее пятно спермы на внутренней стороне бедра, щепотью сжимает коленные чашечки, ведет по надбровным дугам к верхней губе, пораженно выдыхая, когда чувствует кончиками пальцем щетину.
Сид позволяет ему дотрагиваться всюду, куда тот может дотянуться. Он двигается под ним, ловит руки Роджера, как заводной, хмурится, раскрывает рот и тут же накрывает его ладонью, гася звуки.
Во второй раз все получается очень резко. Сид смачивает пальцы слюной — видно, как он втягивает щеки и возит пальцами туда и обратно. Он обхватывает Роджера рукой уже увереннее и напрягает ноги так, что они почти начинают дрожать, когда Роджер обхватывает их своими.
Он вжимается в ладонь Сида и, когда все заканчивается, понимает, что кончил так быстро, как будто к нему никогда никто так не притрагивался.
В висках стучит набатом.
Роджеру кажется, что сейчас самое подходящее время что-то сказать, а в голове полный штиль. В голове картинка: Hyde Park два года назад, когда он только приехал в Лондон, кареты, за бешеные деньги катающие туристов вокруг парка, и голуби, подбирающие туристические крошки с асфальта. Одна из карет тронулась, и колесо переехало голубя. Он захлопал крыльями, дернулся, приподнимаясь над собственной оторванной лапкой, осел и больше не двигался.
Роджер двухлетней давности сморщился и побрел в сторону подземки, а теперь он сам чувствует себя этим голубем — так стучит у него в висках, адреналин не дает дышать.
Он хочет рассказать Сиду о голубе, о крыльях и крови, которая не дает ему покоя; крови, от которой он так позорно быстро кончил; крови, которая, кажется, вновь приливает туда, в пах; крови, с которой он больше никогда не сможет справиться.
Он прижимается к нему совсем близко и уже собирается раскрыть рот, но слова исчезают.
Возможно, их недостаточно, а возможно, слишком много, но они в очередной раз подводят, оставляя его одиноким, голым и захлебывающимся мыслями напротив другого человека.
Напротив этого другого.
В голову ничего не приходит, поэтому Роджер берет его руку и кладет себе на бедро. Так ему становится спокойнее. Так ему кажется, что он что-то сказал.
Сид решает заговорить вместо него:
— Сейчас в тебе очень много цветов. Как коробка масляной пастели за четыре фунта, у нас продаются такие недалеко от школы. В них мелков шестьдесят, не меньше — знаешь, мне понадобилась пара недель, чтобы вызубрить названия всех этих цветов. С тобой сейчас то же самое.
Роджер молчит, пытаясь представить все цвета, о которых говорит Сид, но воображение отказывается работать. Кажется, все в нем потихоньку отказывается работать, Роджер пустеет с каждой секундой.
— Это хорошо, наверное, — Роджер сглатывает — больше всего он хочет и боится признаться, что ни о чем сейчас думать не может, кроме того, чтобы повторить случившееся еще один раз, а потом еще и еще.
— Ага, — безмятежно соглашается Сид, и его голос должен бы успокаивать, но не делает этого. Член Роджера прижимается к животу Сида, тот со смешком стекает ниже, обхватывая его бедра коленями, и покачивается несколько раз.
Взад и вперед.
Именно так он делал пять лет назад в траве у берега Кам.
— Хочешь об этом поговорить?
Роджер думает: нет, ни за что и никогда.
Он знает, что утром к ним обоим придет стыд и неловкость, и они попытаются «разъяснить — как по полкам разложить», но, черт возьми, пусть это будет утром, пусть это будет когда угодно, но не сейчас.
— Не сейчас.
— Хорошо, хорошо, — говорит Сид скорее своим мыслям, чем словам Роджера, и, видимо, что-то решив, кивает, — но сейчас мы сделаем, как я хочу.

читать дальшеКогда Сид проползает на коленях чуть дальше, Роджер вспоминает о миссис Робинсон — как он ровно так же лежал на полу, а она приподнималась и опускалась, все чаще и чаще, трогала и терла пальцами промежность, а он лежал, распластанный под ней и собственным возбуждением.
Сид на порядок тяжелее и жестче. У него темные волоски на ногах и чуть более редкие на руках, и Роджер всегда знал это, но теперь он может почувствовать их, проводя руками по телу Сида. У Сида отросшая за день щетина, и если прижаться к ней лбом, то кожа покраснеет от раздражения. К утру она отрастет еще больше, и Роджер может только гадать, насколько колючими будут тогда щеки Сида.
А насколько колючими будут его собственные?
Сид делает все очень медленно, как будто эта ночь бесконечна, и она будет тянуться, пока они оба не кончат, кусая друг другу рты, охрипшие и содрогающиеся. Когда спираль внутри Роджера распрямляется до предела, он крепко закрывает глаза и тянется к руке Сида, чтобы направить, помочь, показать, как лучше, но Сид больно сжимает его пальцы в горсти:
— Нет, потерпи, так будет приятнее, обещаю, — он останавливается и, склонившись, щупает его ребра, одно за другим, и лижет их, долго и тщательно.
В какой-то момент Роджер прекращает считать, сколько раз тот успел довести его до самого порога, сколько раз говорил ему терпеть, и ждать, и думать о синусах и косинусах — ведь, в представлении Сида, именно это он изучает в архитектурном. Роджер хочет сказать, сколько он уже терпел и ждал, но это получится какое-то слюнявое, бабье признание.
Когда Сид в очередной раз говорит ему держаться и не падать, то ли держаться за что-то, то ли держать самого себя, Роджер рывком привстает, подгребает его под себя, чувствуя, как Сид дрожит от лихорадочных движений его руки, и, схватив его за отросшие и свалявшиеся волосы на затылке, он переваливается через край и падает, падает, падает, и как же это сладко.
Они лежат еще долго, пока конечности окончательно не затекают, а они сами не замерзают настолько, что приходится пересесть на кровать.
Роджер не помнит, когда последний раз кончал три раза за ночь. Это точно было не с Джуди.
— А я был прав, когда сказал, что ты совсем не изменился. Кончаешь все так же.
Они сидят голые, в коконе из одеяла и простыни, друг напротив друга, соприкасаясь телами и взглядами.
— Так же быстро? — усмехается Роджер, думая, не отвести ли ему глаза.
— Нет. Когда ты кончил тогда, у реки, ты был весь такой же цветастый и жмурился.
— Нет, ты все путаешь, — Роджер качает головой. — У меня были открыты глаза. Я точно помню, что видел тебя, видел твое лицо в тот момент. Было темно, но я точно видел тебя.
— Тогда ты видел меня за закрытыми веками. Кто сказал, что это невозможно, —стоит на своем Сид. — Я есть хочу. Можешь что-нибудь принести из кухни?
— Ты чего, сейчас ночь. До утра доживешь?
— Уже утро, смотри, — Сид кивает в сторону окна, где рассветное солнце лениво облизывает их оконную раму.
— Этого быть не может.
— Будешь спорить с природой? Может быть, ты еще скажешь: «протестую»? – подкалывает его Сид.
— А что... я протестую, еще как. Все просто...
— Было темным, да? Понимаю, — Сид разглядывает оживающий за окном Лондон. Понедельник — ну и толпа будет на остановке, и целый долгий день в университете, откуда Роджер выберется только под вечер.
— Откуда ты знаешь?
— Догадался, — отвечает Сид, и сегодня, только сегодня Роджеру этого ответа достаточно.
Сейчас ему опять кажется, что Сид успел поменяться за ночь, что в нем появились черты, которых он раньше не замечал. Ему опять кажется, что Сид стал темнее и светлее одновременно — как черные линии комнат и лестниц на чертеже на белом ватмане, так и Сид с темными чертами бледного лица, с черными изгибами архитектурно выстроенного тела.
А возможно, в этот раз Роджер просто разрешает себе не отводить взгляд, когда Сид смотрит на него, что-то про себя отмечая, и все эти шутки, рифмы и парадоксы кружатся внутри его беспорядочной головы.
— В холодильнике будет кочан капусты. Принесешь? И тосты. И джем. Я жутко голодный, знаешь ли, — в кои-то веки четко формулирует свои мысли Сид. — А для себя можешь взять мертвых зажаренных мышц.
— Это называется мясо. А ты однажды совсем сбрендишь со своими пакистанскими практиками.
— Они не пакистанские, — не соглашается Сид, но тут же смеется.
Перед тем, как выйти из комнаты, Роджер пару мгновений смотрит на дверь — он почему-то уверен, что, выйди он на кухню, Сид повернет ключ в замке и не пустит его назад. Вместе с бесконечной ночью могло закончиться что-то еще, и Роджер не готов пожертвовать этим ради желаний собственного желудка.
Он оборачивается и видит, что Сид водит карандашом по измусоленной серой бумажке, накладывая линии одну за другой, пока те не складываются в переломанный, лишенный округлостей череп.
— Все ведь в порядке? — ему приходится откашляться, чтобы голос не звучал так сипло.
После паузы Сид поднимает голову — как будто и забыл, что Роджер еще здесь, — и, оглядев его, говорит:
— Конечно, в порядке. Мы оба в порядке, Джорджи. Теперь.
Роджер не знает, почему, но из комнаты он выходит чуть менее обеспокоенный. Пока он механически намазывает на тосты первый попавшийся под руку джем и водружает их на разрезанный пополам кочан капусты, на кухню заходит Леонард.
Уже в костюме и начищенных ботинках, он смотрит на Роджера и вместо приветствия интересуется:
— Хорошо проводите время?
— Кто? — переспрашивает Роджер, хотя ответ очевиден, и от одной этой мысли ему хочется сквозь землю провалиться.
Но Леонард уже не слышит вопроса — разыскав что-то среди бесчисленных кувшинов и креманок в серванте, он выбегает из комнаты.
Уже у двери их спальни он снова ловит Роджера и внимательно оглядывает его с головы до ног. От этого взгляда Роджеру хочется навсегда покинуть квартиру —раскрывающиеся друг за другом бесчисленные двери снова всплывают у него в голове, — но Леонард неожиданно хлопает его плечу и говорит с неуместной торжественностью в голосе:
— Доброе утро, — и сразу за тем исчезает в проеме.
Перед Роджером — плотно прикрытая дверь в их с Сидом комнату, скрипучая, с облупившейся по углам краской; чтобы открыть, нужно хорошенько дернуть на себя — она застонет, но поддастся.
Слегка помедлив, Роджер с силой нажимает на дверную ручку.

СноскиСноски

(1) Перефразированный монолог «Быть или не быть» из пьесы «Гамлет» Уильяма Шекспира.
(2) Бертольд Брехт — немецкий драматург и создатель «эпического театра».
(3) Алан Тьюринг — английский математик. Во время Второй Мировой войны, он возглавлял группу Hut 8, ответственную за криптоанализ сообщений военно-морского флота Германии. В 1952 году Тьюринг был признан виновным по обвинениям в совершении «грубой непристойности» в соответствии с «поправкой Лабушера», согласно которой преследовали гомосексуальных мужчин. В 2012-ом году Тьюринг был признан «одной из самых известных жертв гомофобии в Великобритании».
(4) «I’m a King Bee» — блюзовая песня Слима Харпо, записанная в 1957-ом году.
(5) Знаменитая цитата, сказанная в подростковом возрасте Джону Леннону его тетей Мими.
(6) Отсылка к детским повестям и стихам о Винни-Пухе под авторством Алана Александра Милна.
(7) Сант-Мат — средневековое религиозное движение бхакти, появившееся в северной части Индийского субконтинента в XIII веке и получившее большую популярность среди богемной молодежи конца 1960-ых. Последователь учения Сант-Мат зовется Сант-Сагха.
(8) Отсылка к роману Льюиса Кэролла «Алиса в Зазеркалье».

Глава, в которой Офелия знакомится с короткой юбкой, а Алана Тьюринга кусает злобная электрическая полосатая жу-жжалка. Пчела, полосатая , как Тигра.
В которой Кролику снится стра-ашный сон, а Тигра завтракает.

Мои чувства, как зернышки кофе, на славу перемолоты этой главой. Поэтому на спасение утопающих в кофейной куче идет рота Безумных Словесных Солдат.

... их первая сцена, их вместе, вместе-вдвоем, долгожданная (в первую очередь ими самими), вскипяченная до предела, до треска, как яйцо в кипятке. И сердце также ёкает при чтении, как скорлупа о стенки кастрюли. В кастрюльке варятся: тени, белый, черный, холод и жар, Алиса и Шалтай-Болтай, который упрямо сидел на стене, и никто не сумел его оттуда достать, пока он не спрыгнул сам. Прямо-в-кипяток.

Мне очень нравится, какой тут Сид. Он всегда живой, но обыкновенно он, преображенный воображалкой Уотерса, кажется насосавшимся крови и неуловимым как комар. Комар жужжит, летает вокруг, упрямо кусается в ухо.
А в этой главе Уотерс решил не слушать больше Комара, и тогда, по правилам сказки, Комар вдруг превратился в живого мальчика, который бросил блефовать и, вздернув нос, заявил: а мне не слабО.

И получилось, и впрямь, совсем не слАбо.
Совсем-совсем.

И стихи в начале такие же задиристые и горячечные, как сам Сид в конце главы. Я их очень полюбила.