читать дальше***
“I know it's a—shabby, dingy little place," he sobbed forth at last brokenly: "not like—your cosy quarters—or Toad's beautiful hall—or Badger's great house—but it was my own little home—and I was fond of it—and I went away and forgot all about it—and then I smelt it suddenly—on the road, when I called and you wouldn't listen, Rat—and everything came back to me with a rush—and I wanted it!—O dear, O dear!—and when you wouldn't turn back, Ratty—and I had to leave it, though I was smelling it all the time—I thought my heart would break.—We might have just gone and had one look at it, Ratty—only one look—it was close by—but you wouldn't turn back, Ratty, you wouldn't turn back! O dear, O dear!”

Kenneth Grahame, «The Wind In The Willows».

Вечером Сид снимает с бельевых веревок рисунки. Люди, чашки, звери, подсвечники, пятна цвета и пятна тьмы — все исчезает с прищепок и складируется в одну большую папку, которую Сид в конце концов заклеивает скотчем и выносит в коридор.
— Не отсыреет? — озабоченно спрашивает он у Роджера.
— Не-а, лето же. У тебя завтра просмотр?
Сид кивает, а потом начинает рыскать по комнате, обшаривает углы, потрошит шифоньер, заглядывает под кровать и набивает свой рюкзак тряпками, блокнотами, кисточками и полупустыми баночками желтой и фиолетовой краски, приговаривая «я люблю фиалки, а он — лютики, я — лиловый, а он — желтый», пока его рюкзак не раздувается, становясь похожим на обожравшегося мошек паука с длинными лямками вместо ножек.
— Ты рюкзак с собой в Camberwell потащишь? У вас там что, двухдневный поход в Somerset House? — лениво осведомляется Роджер, с пола перебравшийся на кровать.
— Не угадал.
— Тогда зачем тебе все это барахло?
— Это у тебя на полках барахло, эти твои циркули, резаки, астролябии или что ты там себе накупил, а у меня все по делу, — внезапно обижается Сид.
— Так куда ты собрался?
— Угадай.
— Я терпеть это не могу, — отрезает Роджер. Каждая его косточка сейчас расслаблена так, что думать представляется делом очень сложным. Но потом он все-таки пересиливает себя: — Домой собрался на выходные?
— Смотря что считать домом.
— Я не знаю, не знаю я, — повторяет Роджер, пытаясь содрать широкую улыбку с его физиономии. Когда он одаривает такими улыбками девиц, те либо разворачиваются к барной стойке, либо прячут лицо у него на плече, принимаясь расстегивать брюки.
— А я, между прочим, рассказывал тебе об этом, — он качает головой, изображая расстройство, — ну давай же, угадай, четыре буковки «ф», — но, увидев, что Роджер смотрит на него без намека на размышления, говорит: — Фантазировать фуги во Франции с Фредом. Чего ты перестал в довольстве мараться-улыбаться? Ты, когда кончаешь, жмуришься, как будто тебе соленая вода в глаза попала, и улыбаешься во-от та-ак, широченно, ну же, чего ты прекратил?
Роджер резко встает, так что кровь со всей дури ударяет в голову и комната вокруг делает парочку кругов, но кружение внутри куда хуже. Как будто зверька в его груди тошнит желчью, и она ошпаривает Роджеру внутренности. Он старается дышать ровно, но ничего не выходит, и он бросает:
— Ты мне даже ничего не говорил об этом.
— Говорил, говорил.
— Когда? Может, я спал, или ты меня с кем-то попутал? — Роджер хочет, чтобы вышло грубо, но получается почти обиженно.
Теперь в его глаза действительно попадает соленая вода, и он жмурится, жмурится, жмурится, пока перед глазами не начинают плясать багровые круги.
— Я не помню, — после паузы удосуживается ответить Сид, — но я уезжаю завтра сразу же после просмотра, и я говорил тебе все, а у тебя, значит, дырявая башка…
— Это у меня-то дырявая башка? — Роджер весь подбирается, как животное перед броском, рывком подбирает валяющиеся у кровати брюки и выплевывает: — Никогда не можешь предупредить перед тем, как исчезнуть, мать твою.
Роджер всегда считал, что сбегают от ссоры только стервозные бабы, но сейчас сам поступает ровно так же; на ходу натягивая брюки, он выскакивает из спальни и направляется в прихожую.
— У тебя майка в угле. И рожа тоже, — бросает Гилберт, выуживающий остатки фасоли из консервной банки.
— А ну иди сюда, — зверек бросается вперед, и чтобы тот не пропорол его внутренности, и не вышел из грудины на всеобщее обозрение, Роджер повторяет движение и набрасывается на Гилберта.
Они падают, едва не ломая табурет, на котором Гилберт до этого сидел. Роджер железной хваткой держит его за бока, пока тот лягается, понося чью-то мать. По-настоящему драться совершенно не хочется, но идти на попятную чревато; лучше уж быть названным психопатом, чем трусом.
Все заканчивается довольно быстро — Леонард тянет его за отворот майки, едва ощутимо, с опаской, как будто боится, что Роджер сейчас и на него кинется:
— Полно, молодые люди, вы доказали, что вы оба мужики, а теперь довольно этой херотени, я кому сказал!
Кажется, он первый раз на памяти Роджера повысил голос.
— Да он совсем больной. Иди проверься, Уотерс.
Роджер щерится и выходит из квартиры, ни на кого не оглядываясь — даже на Сида, который стоит, оперевшись о дверной косяк и безучастно посматривая на происходящее.
Он доходит до ближайшей телефонной будки и, наковыряв в карманах мелочи, набирает номер.
— Рик, это ты? Черт, Джулс, дай мне Рика, сейчас же дай мне его.
Когда на другом конце наконец слышится запыхавшийся голос Рика, Роджер выпаливает на одном дыхании:
— У тебя еще остался билет на Патмос? Да? Так вот, я еду.

читать дальше***
The condition of alienation, of being asleep, of being unconscious, of being out of one’s mind, is the condition of the normal man. Society highly values its normal man. It educates children to lose themselves and to become absurd, and thus to be normal. Normal men have killed perhaps 100,000,000 of their fellow normal men in the last fifty years.

R.D. Laing, «The Politics of Experience/The Bird of Paradise».

Роджер не знает, сколько сейчас градусов, но их достаточно, чтобы он ощутил себя яйцом, которое варят вкрутую на медленном огне. Панама не спасает положение, по шее градом катится пот, а кожа вся высушилась, и Роджер с удовольствием сбросил бы ее, как змея — ненужную шкуру, но его кровь слишком горяча, чтобы он сошел за кого-то из рептилий.
Кипит воздух, кипит узо в рюмке, кипит его кровь.
— Почему ты не взял Джуд?
— Она бы точно не захотела закидываться кислотой в вашей компании. И она не любит, когда такое пекло.
— А ты хорошо знаешь свою девушку. Вот, даже решаешь за нее, что бы ей понравилось, а что нет.
— Терри, замолкни уже, — просит Рик. Он уже пару часов сидит на диване с косяком и, широко распахнув глаза, рассматривает высокое синее небо.
— Да ладно, я шучу, — Терри шутливо толкает Роджера кулаком в плечо и смеется громким конопляным смехом. Роджеру хочется рассмеяться самому, но он проглатывает это желание и трет руками лицо. — Я сам знаю, что Джуд от всего этого дерьма тошнит.
— Ты так хорошо ее знаешь? — Роджер старается говорить ровно, но удержаться не выходит. Об этом третьекурснике со скульптурного отделения Bath University он пару раз слышал от Джуди — она говорила, что в первый день ее пребывания в университете Терри принес им ноготь гашиша и накурился так, что перепутал ее с холодильником и долго рассказывал ему, как тот умопомрачительно красив и как складно говорит о творчестве Матисса.
— Мы ходим в пиццерию по выходным. Или в кино. Когда она не слишком занята своими горшками, — Терри вновь смеется и на этот раз хлопает Рожера по колену.
Они знакомы всего пару дней, но Терри ведет себя с ним так, как будто они в детстве в одной песочнице играли — хотя откуда Роджеру знать, может, он всегда себя так ведет. Может, этот сукин сын на короткой ноге со всеми, кого видит.
— Она тебя-то не достала своими горшками, а, Роджер? — Терри задыхается смехом, в горле у него клокочет, как у разошедшегося на рассвете петуха. — Джуд, от горшка два вершка, крутит горшки!
Почему-то Роджеру это тоже начинает казаться забавным, и он посмеивается уголком рта, так что все лицо сползает на одну сторону, как перекошенный забор. Он прекрасно знает, о чем толкует Терри. Джуди столько рассказывает ему, как одни дни проводит за станком, другие — за печкой для обжига, а третьи — с красками, расписывая затвердевшую глину. Говорит, что хочет быть как какой-то Питер Волкер, Веткерс, Вурко…
— Все пытается наделать глиняных хренов, как ее любимый Вулкос(10)!
Точно, Вулкос! Роджер напополам сгибается от смеха. Джуди присылает с письмами фотографии сосудов, изогнутых и гладких — Терри прав, они действительно похожи на члены, на множество членов всех размеров и расцветок, лучше бы она с его членом так возилась в их редкие встречи, обрабатывала так же ловко, как свои глиняные изваяния, лучше бы…
— Эй, Роджер, ты мне нравишься, парень, — Терри ползет к нему на коленях, а изо рта у него едва пена не идет, так ему смешно.
Друзья Рика, Уизел и Джонс, сидят на полу веранды, застыв в самом эпицентре кислотного трипа.
— Давай примем по марке за нашу зарождающуюся дружбу, а, друг?
Рик машет рукой, широко улыбаясь:
— Родж такое не любит.
— Да? — удивляется Терри, вскакивая на ноги. — Но неужели ты не уважишь меня? — он хватает Роджера за голое, нагретое солнцем плечо и потряхивает. — Он не уважит меня, Рик? Ты сам-то тоже не будешь?
— Буду, буду, — Рик возится на диване и выуживает из его недр коробку жевательных конфет, — кто знает, возможно, это моя последняя.
— Почему?
— Джулс не любит, когда я на ЛСД.
— Да? А ты-то сам почему ее не взял с собой? Думал подцепить здесь кого-то? — гогочет Терри.
Рик кривится:
— Она решила провести время с семьей, у нас ведь свадьба в октябре.
Надо бы поздравить, но вместо напутственных слов у Роджера вырывается только:
— Я хочу попробовать.
— Вот! А ты говорил… Роджер — наш человек, — Терри подбирается ближе к дивану, опять же на коленях — и как только держится на обжигающих половицах, сейчас же градусов двадцать пять, не меньше. Он вырывает из рук Рика коробку, снимает крышку и достает два бумажных квадратика. Подносит один из них совсем близко к лицу. У Терри острый, длинный нос, который, кажется, вырастает еще на дюйм всякий раз, когда тот смеется или щурится, и ребра, кожа на которых натянута, как на барабане — красная, шелушащаяся кожа.
Должно быть, он, как Сид, ходит летом либо белый, как поганка, либо красный, как рак.
Роджер стряхивает эту мысль и тянется за маркой.
— Лев или лужайка?
— Что?
— Что предпочитаешь, марку с картинкой льва или с лужайкой? Как скучно, в прошлый раз у меня была с Буддой. О, Рик, там и для тебя есть, смотри-ка, на ней букет цветов, точно для тебя!
— Дай уже сюда, — почему-то раздражается Роджер, пытаясь выловить руку Терри, которая кузнечиком скачет туда-сюда.
— Эй, да расслабься ты, на тебе льва, — тот подкидывает марку в воздух, и Роджер хватает ее, зажимая, как летучее насекомое, в кулаке. — Осторожнее, не помни ее, — предупреждает Терри и, высунув язык, демонстративно кладет ее на кончик.
— Я знаю, что делать с маркой, — ворчит Роджер, но медлит. Квадратик жестковат, и когда он облизывает край, тот оказывается горьким, как микстура.
Сид как-то говорил, что любит эту горечь больше всего.
Они не виделись с Сидом с тех пор, как Роджер выбежал от Леонарда и всю ночь бродил по лондонскому пригороду, катая по тротуару пустые бутылки и распугивая сонных голубей.
— Ты, наверное, единственный оставшийся музыкант, который не пробовал кислоту, — говорит Терри, посасывая марку. — Когда горечь уйдет, разжуй ее, лады?
— Лады, — соглашается Роджер, — я вообще-то скорее архитектор.
— А как же группа? Вы же вроде бы в одной группе с Риком, нет?
— Да какая группа… у нас даже менеджер официально только с сентября появится — ни контракта со студией, ни аппаратуры нормальной, исполняем тот же блюз, что и сотня других групп вроде нас, — от злости он закусывает губу и едва не шарахает рукой по каменной балюстраде веранды.
— Родж, мне кажется, ты преувеличиваешь, — подает голос Рик, но Роджер его обрывает.
— Если этот Дженнер нас продинамит, группа развалится, это же очевидно. Все это чувствуют, Рик.
— Сид мне ничего подобного не говорил.
— Сиду гораздо интереснее его живопись и его любимый Кокошка и… не знаю… розовый период Пикассо, чем бренчание на гитаре без малейшей перспективы на успех. А я был бы рад закончить всю эту пятилетнюю катавасию в политехе и получить наконец диплом. Да и Ник, думаю, тоже.
— Эй, парень, не заводись так, — просит Терри. Голос его звучит гулко, как будто из тоннеля, и Роджер щерится; внезапно накатившая злость жжет его язык, глаза и внутренности сильнее любой кислоты.
Потом он сжимает зубы и сразу разжевывает марку на мелкие клочки.
— Не, не, слушай, тебе надо сейчас думать о хорошем, гармония, сечешь? Мы в кругу друзей, вокруг небо-море-облака, смотри, красота какая.
— Да пошло оно все, — громко говорит Роджер. — Эта чертова кислота что-то совсем на меня не действует.
— И что? Может, расстреляешь меня за это? — шипит Терри. — Только вот если она все-таки подействует, а я думаю, так и будет, то за удачу твоего трипа я теперь не ручаюсь.
В ответ Роджер делает то, чего совсем от себя не ожидал.
Он плюет Терри под ноги — густая, нахимиченная слюна.
Потом разворачивается и выходит с веранды на кухню. Ветер захлопывает за ним дверь, и фигуры оставшихся снаружи расплываются за стеклом, становятся раздутыми, искаженными, странными-престранными.
Роджер удивляется.
Он слышит крик Терри:
— Давай, вали домой, если еще не забыл, где это!
Роджер наливает себе воды из-под крана. Выплеснуть бы ее прямо в рожу этому Терри, вот он разозлится. Будет совсем как Роджер — раздраженный, недовольный.
Вот бы все сейчас были как Роджер.
Раздраженными и недовольными.
Просто так, без причины.
Может быть, свалить домой, если он еще не забыл, где это?
А может, расстрелять Терри, раз уж тот сам предложил?
Почему-то эти две фразы цепляются к Роджеру, как репей; крутятся в мозгу, как взбесившиеся грызуны; и кусаются, кусаются, кусаются.
Роджер хочет переступить порог и впечатывается лицом в стекло. Стакан падает на пол и разбивается на мелкие кусочки. Дешевка.
Рожер не понимает, почему у него не получается попасть на залитую солнцем веранду, туда, к друзьям, почему не получается договорить с Терри, почему он один на чужой кухне, а под ногами осколки. Во рту горчит. Он не понимает, почему.
Кажется, он должен был кого-то расстрелять.
За стеклом движутся странные фигуры — две пары линий и круглые верхушки. Роджер должен был что-то сказать или сделать, но он не помнит, что, и это не дает ему покоя.
Роджер всхлипывает — хочется побыть счастливым хоть немного.
Он ведь даже что-то разжевал, только чтобы маленький сиротливый мальчик наконец побыл со своими друзьями и купался вместе с ними в золотом-презолотом химическом счастье.
Роджер по привычке пробует поймать зверька у себя в груди, но ничего похожего не находит.
Кто-то стучится внутри него.
Расстрелять, валить домой, если он помнит, где это. В голове царит блаженное ничто — кроме этих самых слов.
— Где ты? — его голос глубоко внутри него. Но этот голос куда более тихий и высокий, чем у него. У Джорджа Роджера Уотерса был именно такой голос.
А потом все идет не по плану.

СноскиСноски

(1) Отсылка к песни 1964-ого года «The Times They Are a-Changin’» Боба Дилана.
(2) Penthouse — эротический развлекательный журнал для мужчин. Отличается от Playboy более «жёстким» сексуальным содержанием. В США признан порнографическим.
(3) Английская народная песенка, чаще всего исполняемая на Рождество.
(4) Top of the Pops — музыкальная программа британского телевидения, выходившая на BBC, своего рода телеверсия национального хит-парада.
(5) Дэвид Льюис — один из самых выдающихся американских философов 20-ого столетия.
(6) Ланселот (Ланцелот) Озёрный — в легендах о короле Артуре и основанных на них рыцарских романах — знаменитейший из рыцарей Круглого стола. Сюжет Ланселота составляют чудесное воспитание Ланселота Девой Озера (откуда его прозвище), многочисленные перипетии его любви к королеве Гвиневре (супруге короля Артура) и его тщетное участие в поисках святого Грааля.
(7) Лоэнгрин — герой немецких произведений о короле Артуре. Сын Парцифаля (Персиваль), он — рыцарь Святой Чаши Грааля, посланный в лодке, которую тянут лебеди, чтобы спасти деву, которая никогда не должна спрашивать его имени. Его история — это версия легенды о Рыцаре Лебедя.
(8) Гвиневра — супруга легендарного короля Артура, изменившая ему с Ланселотом, одним из рыцарей Круглого Стола. Один из первых и эталонных образов Прекрасной Дамы в средневековой куртуазной литературе.
(9) После выхода фильма «Мэри Поппинс» в 1964-ом году 34-буквенное слово Supercalifragilisticexpialidocious, смысл которого в фильме объясняется как «слово, которое говорят, когда не знают, что сказать», стало самым популярным английским словом длиннее 28 букв.
(10) Питер Вулкос — знаменитый американский деятель культуры, работавший в направлении абстрактного экспрессионизма.

После того, как ты мне прочла последнюю часть, (желтый талончик на безумие), глава у меня опять началась с конца, и закончилась началом (дурацкая стена, никуда от из тебя не уйти!). И получилось немного как с рисунком Роджера - ровные и четкие, выстраданные линии, небрежно стертые движением ладони.
Точно также желтое одиночество Роджера, который, как одуревшая лимонница, не знает, как выбраться из-под лучей накаленной лампы, сменяется ночным, пыльным, немного серебрящимся чердачным нагромождением их вдвоем. Тонкий голосок изнутри себя - бессвязным и влажным - надвое. От желтого пульс частит и сердце бьется сильно и страшно, как будто бы сейчас вся кровь превратится в камень и закупорит его в бутылке, и огромный Великан Михель пронумерует его и поставит на соответствующую полку. От синего-и-серебряного пульс частит уже совсем по другому, а сердце, готово сделать один огромный БУМ, как роджеров гонг, и продолжить стучать также громко, как маятник громко, что все услышат, и тут даже Сид говорит, что им надо быть тихими. И носатый человечек-из-сна, похожий на карлика Ханса Келлера, его же гундосым голосом-переростком вопросит, неужели это все должно быть так ужасно громко?

Это была удивительно живая яичница (настоящая яичница после попойки), на вкус, как скорлупа, и как те яйца, в которых можно найти полуоформленные части будущей абортированной задумки (таким же абортом Роджер и воображает свой Стетоскоп. Бери свой Стетоскоп и Вали).
В первый раз строчка из "Стетоскопа" о цветах вогнала меня в такой истерический испуг, который не разогнало сравнение Сида с актиниями. В какой-то момент я представила его одним из участников той самой мучительной цветочной баталии, и розовый хищный плющ это только подкрепил. Плющ и уголь и да Винчи, и Ланцелот и Гвенвивар, Гунемара, Гвинефер.
График испорченный (1 шт.), нерешаемая задачка (неисч.кол-во), и вот уже прикладная занимательная физика находит окружности, вписанные в треугольник, вписанные в округлый зрачок Сида, вписавшихся спиной и коленями, и локтями, перепачканных и взъерошенных, и не подумавших напялить защитных щитков, впилившихся друг в друга велосипедистов.

Джордж Роджер и Роджер Кит, слившиеся в сиамских близнецов - выдумщика Джорджа Кита и Роджера-Роджера, дикого мальчика, который вообразил себя Собакой.
Собака бывает кусачей лишь только от жизни собачьей, а еще когда ее оставляют.
Роджеру-Роджеру, конечно же, кажется большим предательством то, как мир умудряется настолько меняться - то съеживаться до одной скрипучей пружинистой кровати, то расширяться аж до самого видимого края - острова Патмос, на котором некогда разоткровенничался Джон, и картавой, развратной Франции, в которой находится Фред.

После всего меня немножко раздавило. И я включила зачем-то Grace. Железные капли, громкое шиканье и ветер создали мне какой-то свой замкнутый трип, в котором эту песню пели Роджер и Роджер, хором. Я вспомнила что мы говорили о них, и - эта чертова история снова повернулась, другим углом, боком, чем-попало и засорила мне глаза.
Across the tiny door of my eye