— Ты не мог бы, пожалуйста, не расспрашивать о моей матери перед тем, как ты собираешься спать со мной. И о своей тоже не говори. Вообще ни о чьей матери не говори. Говори об отцах сколько угодно, но только не о матерях.
После того, как мы рассоединились, мне стало очень пусто. Сейчас уже невозможно вспомнить, что было сразу после этого — вечером же — да, вечер-то я помню — я, конечно же, встретилась с М.. Если мне не изменяет память, я так и написала ей: «М., мне так пусто, мне очень нужно тебя увидеть».
Но все это — излишество, я и так вижу ее почти каждый день. Сейчас она временно арендует комнату в квартире совсем недалеко от меня — в районе под названием Парк Слоуп, там в пяти минутах от нее находится очень большой и очень зеленый парк. По ночам там можно отыскать россыпи светлячков — зеленые призраки потерявшиеся в черной траве. Именно там однажды я распивала виски из фляжки с одним мальчиком-баррочным-гитаристом, а потом он кошкой залез на фонарь, а в конце сказал мне: «В тебе есть какая-то тьма, и она меня пугает».
Это было смешно и чуть грустно, ведь он — такой трусишка, а я — такая я.
Так значит в тот день, в прошлый четверг, мы уселись с М. на ее кровати и принялись пересматривать «Барри Линдона». От Кубрика меня по обыкновению потряхивало. К полуночи к нам присоединился мой новоиспеченный знакомый, кинооператор из Венесуэлы по имени Диего Алехандро Мартинтересо Соса.
Когда я сказала это имя вслух М., она подумала, что я шучу расистские шутки называя все испанские слова подряд, но нет, его и впрямь звали Диего Алехандро Мартинтересо Соса. Диего оказался на голову ниже меня —в точно таких же красных штанах, что ты носил в первую нашу настоящую встречу (у меня есть ровно такие же, но брэндом похуже), рыжей кудрявой головой и бледным носатым лицом. Оно было острое, как у птицы, и это лицо — белое в красном обрамлении волос и черной рамой ночи вспоминается мне и въедается в память — туда где нет места моему половинчитому дальтонизму и эмоциональной импотенции.
Мы смотрели кино и хлюпали французским луковым супом (нужно уже поскорее научиться готовить эту пищу богов) , а в два часа ночи М. ушла спать, а мы с Диего переместились в гостинную вкупе с бутылкой белого вина, которую он притащил с собой.
После того, как он показал мне дистопичный клип где под красивую электронную музыку военные убивали рыжих людей я рассказала Диего про мой первый и последний рассказ в жанре научной фантастике, который я написала после того, как наша тупоголовая самарская географичка заявила, что блондины, дескать, атавизм, и скоро они исчезнут с лица Земли. Там в рассказе один злостный в духе тарантиновского Ганса Ланды «охотник на блондинов» после инспекции новомодного зоопарка где в клетках держат светлоголовых людей, пораньше приходит домой и видит, как его жена красит себе и своим детям светлые корни волос в исиня-черный.
Вся эта диванная посиделка была невероятно дружеской и несколько полусонной. Я ни о чем не думала. Просто говорила — о школе, о травле — Диего тогда сказал, что ему жаль, что так вышло, что это было неправильно и несправедливо, а я проглотила: «А тебе-то какая разница?» вместе с очередным глотком вина — разговоры, бла-ди-бла-ди-бла — сонный паралич: «и тут я просыпаюсь и трясу за плечо мою тетку (Ирину я почему-то всегда называю теткой в компании) и говорю, «Ты думала, что я стонала потому что мне приснилось что-то приятное? А вот нет! У меня был сонный паралич, мать его!»
Диего засмеялся и зубасто меня поцеловал. Это застало меня врасплох. Следующие действия произошедшие между нами полностью убедили меня в том, что у него-то проблем с мамой точно нет.
— Зачем ты это сделал? — Спросила я, когда мы уже одетые в шесть утра ждали его такси.
— Потому что я вдруг этого захотел.
Это был очень хороший ответ, следует мне признать, ответ — который в силу множества причин, как мне кажется, никогда мне не будет доступен.
читать дальшеКогда я возвращаюсь в комнату М., а та полусонно открывает глаза, я напеваю себе под нос какую-то глупую придуманную мной песенку.
В выходные я приглашаю к себе Любителя Набокова.
Знаешь, после того, как ты сказал мне, что с ним, как и с моей бывшей, меня связывают садистические отношения, я решила, что верным решением будет просто больше не общается с ним. Но моя лень и разобранный на части книжный шкаф, который мне одной собрать было явно не под силу, заставили меня прибегнуть к посторонней помощи.
Отдать должное Любителю Набокова, просить его дважды мне не пришлось. В моей крохотной комнате в полнейшей духоте часа за три он наконец собрал этот венец человеческого творения. А потом он внезапно остался жить у меня на три дня. Мы не обговоривали это. Это просто произошло. В этот раз (скажи, что гордишься мной, что хотя бы тут я не проебалась) я не стала повторять ту же ошибку, что случилась в отношениях между мной и моей бывшей — в этот раз никто из нас не стал прятаться под лживым лейблом чего-то романтического, мы просто решили (вернее он ничего не решал, для Любителя Набокова это произошло естественно; я же — миссис сучий-самоанализ) стать друзьями, которые при этом еще и друг с другом спят.
И я не могу с упорством на это жаловаться. Мы ходим в кино и в парки, он работает, пока я читаю, мы пьем ром, потом мы спим друг с другом, по утрам я делаю ему омлет из четырех яиц, с помидорами, грибами и множеством специй, а он говорит: «Я хочу познакомиться с твоим отцом». И при этом, ни мое сердце, ни его, нисколько не отзывается на эти акты дружеской взаимной поддержки.
Наверное, это нормально.
Наверное, что-то во мне неправильное, то что должно быть исправлено, наверное, это мое ПРЛ, скребет мне где-то в подкорке, что нет, этого недостаточно, этого никогда не может быть достаточно. Это слишком удобно, слишком просто, слишком ясно. Слишком здорово для того, кем я являюсь — кем бы не был этот человек.
Наверное…
В начале недели мы с М. и нашим прекрасным общим другом принимаем декстрин и гуляем-болтаем-пьем сидр и эль до восьми утра. Стимулятор (это правда, поверь мне, это правда) в этом случае оказывается лишь декорацией для нашей встречи. Мы катаемся на качелях и наш общим с М. друг говорит мне какие-то слова от которых следующим утром я наконец заставляю себя сделать все те неприятные, бюрократические дела, которые я откладывала столь долго. Наверное, это был скучный пассаж, но я не хочу, чтобы ты думал, что в моей жизни сейчас есть лишь эфемерные люди с лицами, которые смешиваются в одно.
На следующий вечер после того, как Любитель Набокова узнал, что у меня закономерно тяжелый отход от амфетамина, он приезжает ко мне домой «поддержать». Смотря в окно, я говорю ему:
— Какое красивое небо, — а оно было черным-пречерным.
— В Нью Йорке неба нет.
— Да, оно так красиво потому что оно не существует. Это совсем как в Кармеле, на Калифорнийском побережье, я была там два года назад и ночью выбралась к океану, разделась догола и разбивалась об эти гигантские волны. Было так черно, что было не различить, где заканчивается океан, а где начинается небо. А волны казались серой, шелковистой материей, которая появлялась и исчезала и тянула меня в черноту.
— Повтори все это на поэтическом слэме, — саркастично сказал Любитель Набокова.
Я оттолкнула его, жутко обидевшись, и хотела сказать ему, чтобы он убрался.
Эта вспышка была похожа на одну из тех, что я испытывала при общении со своей бывшей. Когда меня невероятно ранило все, что она говорила, а она продолжала дразнить меня специально, насмехаясь над невыносимой претенциозностью и этаким греческим пафосом моих заявлений. Я не могу винить ее, но все же — я это делаю. С Любителем Набокова ситуация ровно такая же, но в этот раз, я — здоровее, а он — старше и стабильнее моей бывшей. Еще мы спим с ним два раза за встречу, что тоже очень помогает ситуации.
В тот вечер, когда мы спали с ним, я со свойственной пост-наркотической дремотой и легким отчуждением, не моргая, глядела ему в лицо. Его очки лежали у меня на подоконнике. Глаза его были закрыты, а смешение желтого и красного света текло из окна прямо на нас, обливая половину его лица и тела красками. Моя рука обрамляла его щеку, висок, кончик большого пальца рисовал линии на подбородке. Мне казалось, что в тот момент я видела его не только в настоящем, не только этого мальчика под тридцать, нет, я видела его в прошлом и будущем, и школьником и подростком и седым мужчиной. Как будто в его одном лице было множество лиц и я различала каждое из них, зная, что все они в самом деле одинаковые. В самом конце я все пыталась зажать ему рот, чтобы звуки не проскользнули сквозь стену в комнату моей соседке. Потом мы обнимали друг друга за плечи, и я явственно слышала громкий стук сердца. Я не знала чей это был стук — его или моего сердца, и мне казалось, что спросить его об этом было бы верхом сентиментальности. Это — самое близкое, что у меня когда-либо с ним было да и вряд ли будет.
Когда он возвратился ко мне из ванной, я сказала ему:
— Сядь на край кровати. Да, лицом к книжному шкафу. Не смотри на меня. Дай мне свою руку.
Он был слишком расслаблен, чтобы спорить или особенно ярко удивляться.
Я накинула на себя плед (помнишь, тот белый с зелеными рыбками?), а потом опустила руку вниз.
— Говори со мной.
— О чем?
— Просто... говори. Я люблю, когда ты говоришь... многосложные слова. Говори SAT слова, — приказала я ему, вспоминая тот ужасный экзамен, который я сдавала чисто из шутки — американцем же приходится сдавать его в конце старшей школы, и они учат множество сложных, красивых слов, которые конечно же забываются стоит им переступить порог экзаменационного зала.
— Разрушительный, маджента, кадаврический, макабр, Армагеддон, — начал он.
Я то и дело косила глазами, проверяя, не смотрит ли он на меня и сжимала его ладонь. Отпустить себя и всех демонов в моей голове было невозможно, но и отступать я тоже не могла. Это было бы слишком патетично, нет, абсурд должен быть доведен до конца.
— У меня плохо получаются списки из-за болезни, — у Любителя Набокова — синдром дефицита внимания и гиперактивности, из минусов — он легко теряет эрекцию, из плюсов — он заменяет приписанный ему психиатром аддерол медитациями, что я нахожу очень вдохновляющим.
— Не молчи!..
— Хорошо... акционерный способ образования денежного фонда предприятия, — Любитель Набокова к тому же и юрист, поэтому неудивительно, что из него полезла вся эта чепуха.
После пятого или шестого словечка связанного с налогообложения я не выдержала:
— От этих выражений только хуже, это просто блядский холодный душ...
— Окей, вооруженное ограбление...
С криминальной юриспруденций у нас как-то сразу сошлось.
— Халатность...
— Родительская халатность... — хрипло поправила его я.
— Массовое убийство первой степени, растление несовершеннолетних.
Оргазм переломил меня где-то между «растлением» и «несовершеннолетними». Мне казалось, что я сейчас сломаю Любителю Набокова кисть. Тогда он посмотрел мне в лицо, но я уже ничего не могла с этим сделать.
Когда мы лежали вместе, я спросила его:
— Что ты чувствуешь?
— То, что мы лежим вместе.
— Нет, я имею ввиду... эмоции.
— Защищённость. Покой.
— Ага.
Когда я перестану чувствовать чувства через других людей — когда когда когда — никогда никогда никогда.
— Что ты почувствовал, когда ты в первый раз мастурбировал?
— Фейерверки. А ты?
— Будто я больна.
— Понятно.
(...)
Я заплакала. Как и в случае с моей бывшей, человек, лежащий рядом со мной никак не отреагировала. Мне хотелось съесть его волосы. Но если когда рядом со мной лежала моя бывшая девушка, мне казалось, что это такая большая фарфоровая кукла, то с Любителем Набокова я точно знала, нет, чувствовала, что это человек.
— Я тебе не нравлюсь, когда я серьезная. Тебе нужно только, чтобы я смешила тебя. Тебе нужно, чтобы все было легко.
— Нет. Возможно... Просто когда ты серьезная, я всегда хочу чтобы ты вновь повеселела.
— Но я не этого хочу.
Так или иначе, в сентябре Любитель Набокова уедет работать в Коннектикут, и на этом все и закончится.
...Возможно ты помнишь того молодого человека с диссоциативным расстройством и метамфетаминщицей-мамашей про которого я тебе рассказала, а ты рассказал мне, что тот мертв, мертв, как и все, кто мне был мил и дорог, а потом на стены подземки полилась кровь, а меня рвало и я ловила ртом воздух и прочие сладостные детали нашей с тобой терапии? Так помнишь? Я вновь и в этот раз очень случайно встретилась с ним. В этот раз с момента, как я увидела его в винтажном кожаном плаще и охотничьей шляпе я знала: передо мной — мертвец. Я зачем-то одарила его абсолютно бессмысленным поцелуем, хотя это было явно не то, что нужно нам обоим, а потом мне пришлось стирать мою сиреневую помаду ему с подбородка.
От нее казалось, что под его щетиной синеют кровоподтеки.
— Спасибо, папочка, — пошутил он, когда я закончила.
— Почему же не мамочка? — В этот раз была моя очередь скалить зубы.
Он показал мне все свои шесть кинжалов, которыми он управляется, как чертов каскадер из шпионского фильма, лук, венецианские маски и посох.
Он вертел его прямо перед моим лицом, и мне было НЕ страшно, как никогда раньше. Я чувствовала что-то непростительное, что-то сумасшедшее, что-то полное крови и пустоты в том, как он крутил лезвием в сантиметрах от меня, в том, как у меня плыл от этого взгляд, и в том, как он цепко и больно глядел на эту пустоту — между мной и заточенным лезвием.
— Ты можешь раскроить человеку череп этой штукой? — Спросила я, кивнув на посох.
— Я могу раздробить каждую кость в твоем теле им.
— И поэтому ты так рвешься в армию?
— Что?
— Ты рядовой Шутник у нас, да? Это ты, Джон Уэйн? Это я.
Он усмехнулся.
— Мне это однажды уже говорили.
— Не сомневаюсь.
Прощаясь с ним, из моего рта едва не вылетело: «Почему ты такой мертвый? Почему ты, с такой светлой головой и всеми этими фантасмагоричными вещами у тебя за пазухой, уже мертвец? Почему ты то, чем однажды была я?»
Вместо этого я сказала ему:
— Приходи на 67 Метраполитэн Авеню в следующую среду. Я там работаю на съемках. Приноси плащ и кинжалы. Сниму с тобой что-то нибудь экспериментальное и коротенькое, наложим мои стихи, попрошу знакомого записать музыку. Выйдет здорово.
— Я приду. Обязательно.
Ведь если мне так неймется окружить себя мертвецами — то пусть так.
Той же ночью мы с М., решили прогуляться по парку в десяти минутах от моего дома.
— Я хочу бежать! — Закричала я и побежала по траве, а М., шла за мной. Я остановилась, когда разглядела там, наверху, на небе звезды. С каждой секундой их становилось все больше и больше.
Я стояла, запрокинув голову, и глядела на них, а они глядели на меня. Мы всматривались друг в друга.
— Когда смотришь на такое, кажется, что мир не может быть полным дерьмом, ведь все это... существует. Ты понимаешь?
— Пойдем туда... К краю парка. Оттуда видны огни всего города.
— Вот, видишь, в этом вся разница между нами!
Я замахнулась, делая вид, что отправляю звезды вверх, точно теннисные мячики.
Я могла ударить их воображаемой ракеткой, а они меня нет, в этом вся и разница между нами.

***
Как-то мы лежали, погружаясь в дрему, с Любителем Набокова, и он грузил меня рассказами о своей бывшей девушке с которой он смотрел "Иронию Судьбы" на английском, и спросил знаю ли я какие-нибудь русские песни наизусть. Почему-то в тот момент мне вспомнился лишь "Старый Пиджак" Окуджавы.
— Я не умею петь, — сказала я.
— Это неважно для меня.
Тогда я очень хромо и очень тускло пропела ему песенку. Откуда я вообще ее знаю. Почему я вообще ее помню. Когда я сказала последние слова лирики, меня за сердце почему-то схватила грусть. Она была неясной и горькой. Этакая безымянная звезда. Тень. Призрак ушедшего человека. Попросту мертвец.

Я много лет пиджак ношу.
Давно потерся и не нов он.
И я зову к себе портного
и перешить пиджак прошу.
Я говорю ему шутя:
"Перекроите все иначе.
Сулит мне новые удачи
искусство кройки и шитья".

Я пошутил. А он пиджак
серьезно так перешивает,
а сам-то все переживает:
вдруг что не так. Такой чудак.
Одна забота наяву
в его усердьи молчаливом,
чтобы я выглядел счастливым
в том пиджаке. Пока живу.

Он представляет это так:
едва лишь я пиджак примерю -
опять в твою любовь поверю...
Как бы не так. Такой чудак.


Listen or download Regina Spector Old Jacket for free on Pleer