Нежность к мертвым.— Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть, — говорит Антон Павлович и смачно зевает.
— Антоша, как я вас понимаю! — Всплескивая я руками и почти что случайно расплескиваю на себя кипяток из чашки.
— Ну и дуреха ты, Лиза, — качает головой Антон Павлович и принимается исчезать.
— А вы — человек без селезенки! — Обвинительно кричу ему я, — ну куда же вы! Не оставляйте меня одну, ну, пожалуйста.
Антон Чехов бесследно исчезает, и я остаюсь совсем одна в своей крохотной кухоньке.
Предупреждая твой вопрос «Как ты?», я напишу прямо здесь, что я… я теряюсь в собственных состояниях — порой беспомощно, порой непослушно, порой героически — иногда — иногда я плачу без повода — а иной просто злой лук режет мне глаза — стоит мне лечь в постель — два с половиной часа сна в день — я лежу и слушаю свое ошалевшее сердце — оно стучит слишком громко и слишком быстро, чтобы я смогла (наконец-то, наконец-то, наконец-то) отключиться. Иногда становится так тревожно, что я просто ношусь взад-вперед по квартире. Иногда становится так одиноко, что я, как подстреленная, падаю на кровать и долго всхлипываю в рукав халата. Иногда становится так злостно и яростно, что я со всей дури ударяю каблуком по вентиляционной шахте двенадцатого этажа университета, и та звонко ломается. Но ни разу, слышите, ни разу, я не могла нащупать ту заскорузлую пустоту, которая раньше обвивала мои ребра, мою грудную клетку, мои мозговые извилины, меня… Нет, нет, ни разу.
Но все же мне неспокойно.
(Мои ночные кошмары — я смотрю им в глаза, а они плюются мокрыми поцелуями. Негодяи.)
Выдох.читать дальшеКаждое утро я просыпаюсь в надежде, что выпадет снег. Из-за ярких алых штор в моей комнате все время легкое красное свечение, и по утрам мне кажется, что стоит мне одернуть штору — а там мир засыпанный снегом — спокойный и белый, буйный и белый, любой какой только можно, но белый.
Но я одергиваю штору, а там ветер и молочные солнечные лучи или же предрассветная темень, красная кирпичная кладка и только.
И никакого снега.
Мне всегда казалось, что предчувствие снега точно заложено в моем ДНК, я не могла родиться в краю, где снежит с конца октября по март, и не иметь предчувствие, когда же этот самый снег выпадет. Когда я приеду домой в Самару в январе, я найду там столько снега, что в глазах зарябит, а кожа на руках тут же покроется цыпками. Меня будет тошнить от всего этого снега, и…
Я, конечно, медленно начинаю понимать, что мелко проскакивающий психоз — из-за страха. Страха перед — (возвращением домой) каплями, кошачьими усами, каплями дождя, теплыми варежками, каплями дождя на, дикими гусями, каплями дождя на раскаленных, сатиновыми лентами, каплями дождя на раскаленных камнях…
Плевок.
“Нищета, проклятие, тьма, мельтешение, черная кишащая жижа, отец, сатана, тьма, потерянность, пропасть, танк, бесконечная тюрьма, осквернение, осквернение, неописуемое, невыразимое ощущение мельтешения в моем теле. Где начало, где конец, ничего не чувствовать, жить, как будто ничего не произошло, безмолвно, беспомощно. Кто захочет это знать, никто не слышит сообщение. Он должен на меня лечь, исчадье сатаны, во мне вопит осквернение, использована, оболгана, обгажена, пропитана вонью, размазана. Он завладеет моим телом. Я ничего не могу сделать, он владеет моим телом, я отдаю мое тело, мой единственный шанс, оболганное, оскверненное, изнасилованное. Отходы, отбросы, разрушено, опорочено, выхолощено.”
Разминка.
В начале недели я сидела на лекции по сценарному делу рядом с одним необычайным человеком — долговязый, тощий человек; волосы — точь-в-точь, как у меня (но он не я, а я не он); длинное твидовое пальто на распашку — человек печатал сценарий, пока профессор болтал свою скучную мутотень…
Человек писал о неких лирических балеринах, танцующих в публичных купальнях южного Лондона. В его фантазии к лирическим балеринам после присоединялись Адажио балерины, и они тоже танцевали, и они… вот тут лекция и подошла к концу.
Человек закрыл свой ноутбук, защищая от меня свой сценарий.
— Подожди, — сказала я ему, — скажи, кто такие лирические балерины? И чем они отличаются от Адажио балерин?
Человек помялся.
— Лирические балерины — это такие балерины… они тонкие и высокие, а Адажио балерины они… они двигаются не торопясь… пока я и сам не знаю, кто они.
И почему-то это протяжное «я пока сам не знаю, кто они», акцент именно на «пока» врезалось мне в сердце с лирическими балеринами и с их сестрами Адажио.
Кто же вы, балерины? Я не могу уснуть, ваши белые силуэты на черной сцене не дают мне покоя, кто же вы?
Я хочу облизать ваши пуанты!
Принадлежите ли вы к гордому народцу опушенных мышат и слоенных тортов?
Моя мать — спица в моем боку — как я могу танцевать вместе с вами, о, балерины?
Прелюдия к эпилогу.
Эта музыка в моей голове — (прелюдия к первому акту «Лоэнгрина» Вагнера) — я не могу ее транскрибировать, мой друг, ведь я не выучила свое сольфеджио, не выучила тщательно свой урок, пошла в художественную школу вместо музыкальной — мой друг, как я могу понять, что говорит мне мое нутро, когда я так давно пропустила тот момент, где отец, сын и святой дух разъяснили что же это за язык и как правильно на нем говорить?
Конец.
В моей жизни у меня есть два Антона — Антон Павлович и Антон Валентинович, один психотический, а другой депрессивный, но я люблю их обоих.
Экспозиция с Булгаковым и Маяковским, как оказалось, закрылась аж в октября, но в Еврейском музее и центре толерантности открылась первая выставка Герарда Рихтера, где среди всего прочего есть абстракция «Биркенау» — "вариация на тему 4-ых знаменитых фотографий, сделанных в Освенциме подпольно в 44-ом году членом зонедеркоманды, а Рихтер перерисовал их, а потом прикрыл изображение, как бы хаотичными слоями краски, скрывая невыносимость изображенного". Стоит мне обязательно туда побежать, когда я заскочу в Москву в январе.
И.
Я просыпаюсь этим утром с желанием сделать фотосессию моей матери по возвращению домой, но я знаю — я не найду моей матери там, где я так истово ее ищу.
