Для  electric gypsy (у вас уже не 19-ое, но у меня еще-еще; с днем рождения от твоей Сибил, которая очень-очень-очень тебя любит)

When the velvety-violet night descended on Earth
Hans was sleeping with the quilt tucked in
and dreaming the dreams of roundelays and mirth,
his head was a swarm of chaos, unknown to sin.
In the hazy darkness came creatures,
the shapes which lightened faces with honey
so Hans will discern their pale features,
they came for him, not for jewellery, not for money.
Hans woke up when they touched his bed
and stared into their faces, glowing in the dark,
he blinked and sighed and shook his head,
but they told him to hurry before sings the lurk.
They taught him a ritual spider-dance,
played hide-and-seek in the hollow of an oak,
put him in an timber-coated trance
and crowned him with the ginger cloak.
When the creatures returned him to his home,
he called himself no Hans, but the Piper,
he vowed that from now on he will be alone,
but his touch will be swift as one of the viper,
so he called for his bowl and for fiddlers three,
and they brought his pipe so the Whistler he’ll be,

and now he needs no rest, no page, no lyre,
as the song is a ripped out of his head shred of fire.

@музыка: Jethro Tull - Velvet Green

@настроение: I hope, I am not late with this.

@темы: стихоплетение

Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  weirdweird
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
"Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Глава одиннадцатая. Dan Dare, who's there?

Глава одиннадцатая. Dan Dare, who's there?

You feel it, you seize it and tease it
Every time you see the autumn coming
You seal the moment with the cuckoo-spit
As you are listening to the funeral drumming.

Whistle-blows, the platform crumbles
And the salt-stained goodbye falls
And the calendar starts nailing you with the numbers
To the grey cinderblock walls.

All the grave-robbers put on the gloves
Placing in the coffin heart-shaped stones,
When language is dead and sooty are the doves
And sweet is rot and ivory are the bones

Sick of all the toffs and rebels
You swim against the tide,
Until you hear the tolling of the bells,
That’s how you know: something in us died.

Can’t tell a chick from a bloke
You plan to burn down Westminster palace,
Dress in black and act like a jerk,
When you’re only an overaged Alice.

Again, you feel it pierced by despair,
You feel the autumn is coming today
So you want to be up and there somewhere,
Over the hills and far away.

Перед ними две тысячи человек.
Нет, еще раз: перед ними две тысячи человек.
Две тысячи лиц, четыре тысячи глаз, тысяча тысяч блестящих в свету прожекторов стеклярусов на поясках, на языках, заместо сердец.
Обнаженные плечи. Соски. Животы.
Перед ними — две тысячи человек, слившиеся в один организм, пульсирующие в одном ритме: заведись, настройся, выпади(1).
Только ритм и зрители.
Сцена отделена невысокой красной перегородкой — видимо, для того, чтобы музыканты не грохнулись в волнующееся человеческое море.
Мы и они. Pink Floyd и зрители.
Горло Роджера сжимают застегнутое на все пуговицы синее поло и очередная клетчатая косынка. В зале душно, хотя на улице в последние дни все холоднее, и Роджер не понимает даже, от чего конкретно ему так жарко: от набившейся в небольшое помещение толпы, от нагретых прожекторов, от адреналина или от тесной косынки.
С концерта в The All Saints Church Hall прошла всего неделя, а они уже выступают в Roundhouse — тоже еще недавно заброшенном и никому не нужном бывшем хранилище для джина. Ранее тот служил локомотивным депо, вот публика и спотыкается без конца об остатки рельс на полу. Низко нависающий над главным залом балкон держат подгнивающие деревянные колонны. На обоих уровнях толпы людей — полураздетых, покачивающихся в такт музыке и сжимающих в кулаках липкие сахарные кубики.
Попробовать такой Роджер не решился.
Он так и не узнал, кто на кого вышел первым. Три дня назад до него дозвонился Дженнер, с восторгом сообщивший, что Хоппи обещал им целых пятнадцать фунтов за выступление на концерте в поддержку газеты IT.
— Я не знаю такой газеты, — поначалу Роджер, как и всегда, был настроен скептически.
— Конечно, не знаешь, она еще не вышла. Да ты и слышать ни о чем таком не мог, это будет новая андеграундная газета!
— Пятнадцать фунтов — это много, — веско произнес Роджер.
— Это больше, чем Хоппи заплатил Soft Machine.
— Это он сам тебе сказал?
— Послушай, Роджер, — было слышно, что Дженнер еле сдерживается, чтобы не повысить голос, — это шанс для Pink Floyd войти в историю лондонского андегрануда.
— Если ты имеешь в виду кучку затраханных сопляков, которые занимаются йогой…
— Нет, — отрезал Дженнер, — я имею в виду огромную толпу людей, у которых есть шанс что-то изменить. И ты бы это понял, если бы обращал внимание на что-то, кроме себя самого видеть дальше своего носа. Пятнадцатого октября у вас выступление. И между прочим, ты к этим «затраханным соплякам» тоже относишься!..
Теперь Роджер видит эту «огромную толпу людей» своими глазами — но поверить, что она действительно здесь, перед ним, совсем рядом, ему все еще сложно.
Зрители в сверкающих кафтанах и пестрых пиджаках, в гномьих ботинках с длинными загнутыми носами; вся эта компания, тесным кольцом окружившая Пола МакКартни и его спутницу в облегающей монашеской; Микеланджело Антониони(2) со знойной итальяночкой, облокотившиеся о барную стойку; может здесь и святой Петр тоже выплясывает?..
Роджер смотрит на собственные руки, передвигающиеся вверх-вниз по бас-гитаре: квинта за квинтой, до-соль, до-соль, до-соль, до-соль… может, его и зовут вовсе не Роджер, а До-Соль?
До-Соль Уотерс!
До-Соль Уотерс, который всех хочет надуть — ведь он никакой не поэт, не архитектор, не музыкант, не любящий сын, брат, жених или друг, на самом деле он просто стальной До-Соль, неуклюжий, скрипящий, как несмазанная пружина.
По левую руку от него, посередине сцены, стоит Сид, и как только Роджер слышит до-мажор, который тот берет на своем новом взятом в залог белом Fender Stratocaster c зеркальными дисками, он обыгрывает его.
До-ми-соль, совсем просто, отчаянно просто, да и тем более, разве на него кто-то смотрит?
Смотрят на Сида.
Смотрят, как Сид то и дело использует фидбэк, как блестит его новехонькая гитара, как он крутится и вертится на месте под светом ламп. Он размахивает руками, а светоустановки проецируют их гигантские колеблющиеся тени на экран позади. Сид стоит совсем близко к красной перегородке, и кажется, что на сцене его удерживают одни только волны одобрения, исходящие от публики в нескольких дюймах от его ног.
Кинг купил слабые лампы, и им пришлось устанавливать их под самым куполом зала, чтобы они отбрасывали правильные крупные тени за их спины. Роджер этой световой установкой гордится, он знает, что их слайды далеки от фантасмагорических водоворотов света на Haight-Ashbury в Фриско, где тысячи хиппи засыпали и просыпались под пульсацию музыки и игру прожекторной светотени. Но ведь они и не в Америке, верно?
Нет, а потому их шоу по праву может считаться одним из лучших в Лондоне.
Тем более с совсем новой усовершенствованной аппаратурой.
Плевать, что она не купленная, а самодельная.
Дженнер с Кингом хорошенько постарались. Вделали в установку («это настоящая бомба, Родж!») и цветные светофильтры и объемные фонари.
Тоника, квинта, тоника, тоника, в зале копошатся, а туалетных комнат, между прочим, всего две на такую ораву, странно, что никто еще под себя не мочится. Хотя пусть бы и — что бы ни происходило внизу, сейчас Роджер чувствует себя ровно так, как Сид, по его собственным рассказам, на кислоте.
Радость подкрадывается со спины, без причины и повода и предупреждения берет Роджера под руки и ведет за собой, как арлекин в цирке, как женщина с фигурой девяносто-шестьдесят-девяносто, как золотая медаль на шее, как ворох купюр в карманах — неописуемое глупое счастье.
Роджер улыбается изнутри себя — лицо сейчас слишком напряжено, чтобы двигаться.
Разве когда-нибудь было лучше?
Световое шоу озаряет зал, осыпает зрителей цветными бликами, все скрипит от выкрученного на полную громкость фидбэка, а на них, на Pink Floyd, ради которых волнуется эта толпа и танцует вместе с проецируемыми на экран каплями краски.
Роджер легко выделывает хаммер и слышит звук перехода — плавный, красивый, совсем как на репетициях. И опять тоника, квинта, и тоника, раз за разом, октава…
Темнеет.
Прожектора перестают мигать в такт ударным Ника, и это не только свет, вырубается все электричество, молчат лампы, гитары, орган Рика, микрофоны — даже малюсенькие лампочки у барной стойки, и те выключились. В черноте мерцают только сигареты и косяки.
На мгновение Роджер пугается, что в воду, бутылку которой он выпил перед выступлением, кто-то все-таки подсунул кислоту, и он опять видит то, чего быть не должно, иначе отчего погас свет?..
— Это была «Interstellar Overdrive» Pink Floyd — и да, надеюсь, никто из вас не боится темноты, — громко говорит Сид и смеется — видимо, над всеми теми, кто боится, и кому, значит, повезло не так, как ему самому.
Он-то не боится ничего.
Толпа отвечает ему хлопками, криками, свистом и топотом ног о хрустящий от битого стекла пол.
В темноте неожиданно быстро получается отсоединить инструменты от усилителей, и до того, как механики разберутся с неполадкой, Роджер выбегает за сцену.
В чернильной темноте оглушительно взрываются аплодисменты.
Неужели они так хороши?
Через пару минут свет включается — и вместе с ним, желтым и режущим глаза, за сценой оказывается Хоппи. Роджер не слышал его с того самого дня, когда тот пригласил Pink Floyd на выступление в The All Saints Church Hall.
Хоппи весь раскрасневшийся и лучезарный — именно он организовал «Всенощное Бдение», как его теперь окрестили.
И он, конечно же, катастрофически завяз в кислоте.
Как и большинство присутствующих. Как и Сид с Риком.
— Эй, Хоппи, давненько не виделись, — говорит Роджер.
Он действительно рад его видеть. Да что там, он бы сейчас кого угодно был рад видеть: приставал из школы, университетских преподавателей, даже полицейских, караулящих их снаружи.
— А, это ты, точно, привет, — Хоппи взмахивает в ответ рукой, но тут же переключается на Сида.
Белая рубашка с высоким горлом, черные, еще сильнее отросшие волосы, вспотевший лоб и зрачки размером с изюмины — Роджеру не нужно смотреть, чтобы знать, какой сейчас Сид.
— Баретт?.. Это ты Барретт, верняк? Мужик, это было потрясающе, ужасно психоделично, ужасно… — Хоппи смеется нетрезвым смехом и хлопает Сида по плечу. — Куда лучше остальных групп, запомни это. И здесь сейчас журналисты из «Sunday Times», ты в курсе? — Хоппи трясет головой, как скаковая лошадь после удачного забега, и продолжает тараторить: — Через неделю вместе с Джо Бойдом — вы все знаете Джо? а впрочем, неважно, мы открываем супер-пупер-популярное место для таких, как мы. Мы! Я хочу, чтобы вы выступили на открытии. Там можно будет играть, говорить сколько душе угодно о политике, боге и наркотиках, и материться столько раз, сколько захочется, райское местечко, верняк?
Хоппи вдруг захлопывает рот, и за сценой становится тихо.
Снаружи слышно начало выступления Soft Machine, вызывающее свежие вскрики, свист и аплодисменты.
Сид почему-то медлит. Все они давно бы ответили за него: и Роджер, и Рик, и Ник, и появившиеся из ниоткуда Дженнер с Кингом, радостно потирающие руки, — но когда Хоппи говорит «вы», все знают, что он обращается именно к Сиду Барретту.
— Да, да, почему бы и не прийти, — безо всякого энтузиазма отвечает Сид. Что бы он ни принял, это явно покрепче смеси, которая бурлит в Рике или Хоппи. Его взгляд переползает с одного из стоящих вокруг на другого, он устало улыбается.
— Конечно, мы придем, — вступает в разговор Дженнер, — только нужно будет обговорить размер гонорара.
Хоппи покусывает губы, а потом кивает:
— Позвони мне домой завтра ближе к вечеру, номер ты знаешь. Если, конечно, нас всех сегодня не заметут полицаи, — он усмехается и исчезает за дверью.
— Это охерительный успех, — выдыхает Кинг, когда они все понимают, что произошло.
Роджер отворачивается.
Счастье всплескивает у него внутри и тут же испаряется без остатка.
Роджер не может понять, зависть ли это — а если и да, то кому именно он завидует?
И разве это выступление — не то, чего он хотел? Разве не хотел, чтобы их признали? Чтобы после четырех лет ленивого бренчания они наконец взялись за ум и чего-то добились?
Роджер представляет себе лицо миссис Барретт и то, как она заправит за уши темные пряди волос, когда Сид расскажет ей про выступление, и то, как она ответит: «Я всегда говорила, что у тебя большое будущее, Роджер Кит. Ты самый талантливый мальчик на свете, и все это знают».
Роджер ни за что не стал бы спорить с миссис Барретт.
Он знает, что та права.
Сид и вправду самый талантливый из них, неудивительно, что он так выделяется.
А чего Роджер вообще ожидал? Менеджеры и продюсеры могут сколько угодно распинаться о демократии — публика гораздо более честна. И у нее есть любимчики и козлы отпущения, тут уж ничего не попишешь.
— Если нас не обольют дерьмом в «Sunday Times», я сделаю Джулс предложение, — объявляет пришедший в себя Рик.
Ник присвистывает и сразу добавляет:
— А я куплю новую бочку(3).
Сид молчит, совершенно их не слушая.
— А ты, Родж? — окликает его Ник.
— А я… — он зажигает сигарету и делает глубокую затяжку, так что горло и легкие начинает покалывать, — а я пойду заберу документы из университета.
На следующее утро, бесшумно, чтобы не разбудить Джуди, выбравшись из постели, он выбегает на улицу и покупает «Sunday Times» в ближайшем киоске.
«Вчера вечером поп-группа под названием PINK FLOYD исполнила волнующую музыку. Их выступление сопровождалось демонстрацией цветных изображений на большом экране за спиной музыкантов. Кто-то соорудил целую гору желе, которая была съедена в полночь, а кто-то припарковал свой мотоцикл прямо в центре зала. Разумеется, все было весьма психоделично».
Роджер кривится — за все это время он так и не понял, что все вокруг имеют в виду, когда используют это слово.

***
III
O sages standing in God's holy fire
As in the gold mosaic of a wall,
Come from the holy fire, perne in a gyre,
And be the singing-masters of my soul.
Consume my heart away; sick with desire
And fastened to a dying animal
It knows not what it is; and gather me
Into the artifice of eternity.

IV
Once out of nature I shall never take
My bodily form from any natural thing,
But such a form as Grecian goldsmiths make
Of hammered gold and gold enamelling
To keep a drowsy Emperor awake;
Or set upon a golden bough to sing
To lords and ladies of Byzantium
Of what is past, or passing, or to come.

W. B. Yeats, the ending of «Sailing to Byzantium».

В начале сентября они с Джуди начали снимать половину невысокого, недавно отремонтированного дома на углу улицы. Слева прачечная, впереди за углом овощная лавка, где днями и ночами шумят пакистанские торгаши, и паб, рядом с которым околачиваются ночные бабочки.
Другую половину дома занимает семейная пара чуть старше их, с обручальными кольцами на пальцах и будто склеенными руками. Роджер ни разу не видел, чтоы они их расцепляли.
Юджин и Лила. Он преподает философию экзистенциалистов в UCL, а она родом из Калькутты, целыми днями шьет броские костюмы на заказ, но сама ходит в джинсах и скучных серых блузках.
Лила — первая встретившаяся Роджеру индуска с татуировкой.
Он как-то спросил ее, не скучает ли она по дому, а она ответила, что нет «ведь дом всегда вместе с ней». Она закатала штанину, и на лодыжке у нее был дом — с дымоходом, ковриком у крыльца и раскрытыми ставнями.
Тогда Роджеру удалось скрыть удивление — не хватало еще, чтобы она сочла его очередным зашоренным европейцем.
По ночам нередко слышно, как соседи занимаются любовью.
Салатовые стены совсем тонкие, и от стука изголовья о смежную с их комнатой, от влажных звуков и поскрипываний никуда не деться.
На следующее утро склеены у них не только руки, но и улыбки. Роджер в такие утра старательно не смотрит им в глаза. Джуди же этих мелочей, кажется, вовсе не замечает.
Обязательная утренняя обязанность, которую Джуди наложила сама на себя, сначала поражала Роджера не меньше черного домика на ноге Лилы, но потом он к этому привык: она берет использованный презерватив, заворачивает его в лист, вырванный из вчерашней газеты, и только потом выбрасывает в мусорный бачок.
Сам Роджер по утрам просто выкуривает сигарету, а потом садится на автобус и едет на репетицию.
В понедельник после концерта в Roundhouse он решает выполнить свое обещание и спустя четыре месяца отсутствия заходит в здание Regent Street Polytechnic в последний раз.
Шагая по длинному коридору в сторону кабинета декана, он в кои-то веки поднимает взгляд от линолеума и смотрит по сторонам, гадая, узнают ли его однокурсники или преподаватели — или электрик, стоящий на стремянке и копошащийся в вентиляционном отсеке.
Роджер одет совсем не для этого места. С архитекторами сложно — они стоят где-то посередине между технарями, с их зауженными брюками и кожаными портфелями, и гуманитариями, отпустившими волосы до пояса и обрядившимися в цветные шмотки, так что совершенно невозможно понять, кто перед тобой — мужик или баба.
Архитекторы не признают прямой пробор, как первые, но не решаются изрисовать себя хной, как вторые.
Роджеру понадобилось все лето, чтобы перетащить себя из привычных джинсов и черной рубашки в бесконечные полоски, клетки, большой и маленький горох, цветы, турецкие огурцы, треугольники, звезды и квадраты, шейные платки, кардиганы, пояса с бахромой, туфли на каблуках, — словом, во все, что в Кембридже назвали бы тряпьем для педиков.
Одним из первых, кто обменял свою джинсовую куртку, вошедшую в моду с выходом «The Freewheelin’ Bob Dylan», специально заштопанную, пыльную и великоватую ему, на белые кубинские каблуки, был Сид.
Когда в Chelsea открылся тогда еще никому не известный Granny Takes A Trip, Сид скупил в нем, наверное, все, что было напялено на манекены. Именно поэтому, когда весной о местечке написали статью в Time Magazine, никто так и не смог понять — это Сид перенял манеру одеваться у пластиковых застекленных человечков или их одели под него.
Роджер сдался не сразу. Когда в сентябре он начал появляться на выступлениях в чем-то, кроме черной водолазки, черных брюк и сероватых от пыли черных ботинок, на него тут же обрушился град шуток.
«Ты же говорил, что никогда не будешь, как овца, следовать веяниям моды. Уже забыл об этом, Родж?»
Да пошли они все в пизду.
Должно быть, сегодня первый раз, когда он действительно пытается привлечь к себе внимание этим попугаечьим шмотьем.
Вопросы, которые покусывали его через зверька в груди все четыре года, что он бродил от аудитории к аудитории, теперь совсем не мучают его.
Вдруг он слишком сильно выделяется?
Или же, что хуже, вдруг он выделяется недостаточно сильно?
Соплежуи с детской площадки с пластмассовыми лопатками и полными песка шортами, школьные учителя с указками, пенсне и запахом изо рта, девчонки с шариками жвачки за ухом, профессора с эго размером с остров Уайт, свингующие завсегдатаи свингующих клубов свингующего Лондона — Роджер всегда был тем, к кому все они цеплялись; достаточно больно, чтобы он закрылся в кабинке туалета и плакал от злости, но недостаточно долго, чтобы запомнить, кто он такой и чем он, собственно, им не понравился.
Роджера шпыняли, но никогда не устраивали ему бойкотов, его били, но никогда ничего не ломали, к нему приставали девицы из старших классов, но никто ни разу не трахнулся с ним за супермаркетом у школы.
Но единственное, что заботит сейчас Роджера по-настоящему так это то, что, он идет забирать документы и вряд ли появится в этом месте еще раз.
У Роджера на носу круглые очки с голубыми стеклами, так что все вокруг кажется рекой Кам — и внутри у него спокойная река. До очередного выступления еще целых семь часов, паниковать можно начать много позже.
Удивительно — студентов он встречает всего нескольких, в коридоре как никогда тихо и спокойно.
Из-за двери до него доносятся обрывки разговора. Он узнает голоса декана, важного профессора М и миссис Архитектурные Материалы, фамилии которой он в упор не помнит.
— А дочь сидела и мешала… тюрю в молоке, и знаете… мистер М…? …мюсли! Я сказала… я была в ее возрасте… никогда!
— Я прекрасно… и понимаю, но…
Роджер со всей силы стучит в дверь и входит, не дожидаясь разрешения.
Свет из окон сначала кажется очень ярким, и Роджер жмурится, чувствуя себя чем-то вроде крота перед привыкшими к этому белому-белому свету существами.
Они похожи на лягушек. Наглых и громких. Лягушек, набивающих брюшко мошкарой, пока на болото не заявится цапля половчее, и — хвать!..
— Доброе утро, — говорит он. Они должны были сразу обо всем догадаться. Что еще здесь делать студенту, который с сентября не появлялся на занятиях, да и одет точно не для семинара по инженерной графике.
— Все-таки решили забрать документы, верно? — спрашивает профессор М, точно между делом.
— Верно.
Профессор М с кряхтением поднимается с кресла, подходит к высокому стенному шкафу и, сощурившись, ищет нужный сектор.
— Жалеть не будете? Мы ждали вас, не исключали — думали, что такой перспективный студент не выбросит свой шанс на ветер. А вы вот как нас расстроили.
Роджер пожимает плечами. Его впервые кто-то называет перспективным — и только для того, чтобы убедить его остаться.
— Думаете, что вы все такие революционеры? — добродушно продолжает профессор М. — Мои дети тоже так думают, и я так думал, и мой отец, когда был молодым, наверное, тоже так думал, — он замолкает и одними губами перебирает фамилии. — Это путь мира, мистер Уотерс — максимализм, бунтарство; мы все через это прошли, и вы тоже пройдете.
— Профессор, не отговаривайте молодого человека. Все мы имеем право на ошибку… — начинает миссис Архитектурные Материалы.
— А я и не отговариваю, я только рассуждаю вслух. Так о чем это я — ах да, мистер Уотерс, потом вы будете жалеть. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через пару лет. Будете жалеть, что не получили образования. Тем более, вам осталось отучиться всего один курс — а потом бы шли заниматься чем хотите. Вам — диплом, нам — хороший выпускник. Я понимаю, вам, как и всем молодым людям, хочется изменить мир, провозгласить свободу, равенство, братство, и все это прочее, — он поворачивается к Роджеру и подмигивает ему. — Вы легко пойдете на баррикады. Вы ведь либерал, да? Вы прямо-так. источаете левачество, вы об этом знаете?
Роджер сдерживает усмешку.
Ему хочется, чтобы этот разговор поскорее закончился.
— Я не знаю, чем вы занимаетесь в свободное время, но могу догадаться. Хотите печенье? — он кивает миссис Архитектурные Материалы, и она протягивает Роджеру креманку с бисквитами, сухо улыбаясь при этом.
Роджер вспоминает, что ее лекции ему даже когда-то нравились.
Простецкая скучная баба за пятьдесят, с тремя подбородками и тросточкой для ходьбы. Милая женщина, но за четыре года он так и не смог заставить себя запомнить ее имя.
— Поп-музыка, танцы-шманцы, всякая восточная дребедень, мол, открой свое сердце переменам, запрещенные вещи, нехорошо, — профессор М смеется, будто сам себе не веря. — Вам все это кажется новым и необычным, и вы думаете, что вы один на миллион, — он качает головой, наконец-то выуживая из шкафа нужную папку.
На ней крупно написано «Джордж Роджер Уотерс».
— Но это не так, если быть честным. Каждому последующему поколению будет казаться, что именно оно создано для того, чтобы взять и сделать мир лучше.
— Да что вы перед ним распинаетесь, — встревает миссис Архитектурные Материалы. — Этим молодчикам все как об стенку горох. Он, наверное, и не слушает даже.
— Я слушаю, — выходит слишком резко. Миссис Архитектурные Материалы поджимает губы и выходит из кабинета.
Профессор М протягивает ему папку.
— У вас, наверное, и девушка есть — и вы думаете, что все это серьезно и навсегда.
Роджер тщетно старается не думать о том, что все слова профессора М могут оказаться правдой. В голову лезут воспоминания о вчерашней ночи, когда они открывали этот новенький клуб, куда их пригласил Хоппи.
Клуб сделали на месте заброшенного танцевального зала в подвале дома тридцать один на Tottenham Court Road. Снаружи было крупными лиловыми буквами намалевано UFO, а внутри — еще лучше — крутили куски фильмов Кеннета Энгера(4) на большущем проекторе, раздавали бесплатные журналы, трепались о том, как избавить Notting Hill от заборов и пили апельсиновый сок, никакого алкоголя.
Линдси на коленях у Сида, его нос, зарывшийся ей в волосы, его губы на мочке ее уха, его крохотная записка у Роджера в кулаке: «Мне срочно нужно в сортир, не подержишь мне член во время этого нелегкого и крайне одинокого действа?»
— Спасибо, я пойду, — выдавливает из себя Роджер, сильнее стискивая папку.
Профессор М неодобрительно качает головой.
— Ваши родители бы этого не одобрили.
Как чеку из гранаты выдернули.
— До свиданья, — Роджер разворачивается выходит из кабинета.
Только на улице Роджер понимает, почему колледж практически пуст — сегодня Рождество. Он молча бредет по направлению к автобусной остановке.
Как бы правдивы ни были слова профессора М, обратно он не вернется.

***
How a Princess Edane,
A daughter of a King of Ireland, heard
A voice singing on a May Eve like this,
And followed, half awake and half asleep,
Until she came into the Land of Faery,
Where nobody gets old and godly and grave,
Where nobody gets old and crafty and wise,
Where nobody gets old and bitter of tongue;
And she is still there, busied with a dance,
Deep in the dewy shadow of a wood,
Or where stars walk upon a mountain-top.

W. B. Yeats, «The Land Of Heart’s Desire».

— Что нужно сделать, чтобы Темза стала желтой?
«Нассать в нее».
Роджер молча проходит мимо группы парней, несущих ту чепуху, которая только во время кислотного отходняка в голове и бывает. Все это вполне может быть включено в следующий номер психоделического журнала Хоппи IT. Почему бы одной газетенке в этой стране не обсудить планы парламентского лобби по легализации марихуаны под забавным названием SOMA(5)? Хоть какое-то разнообразие.
Сегодняшнее выступление вышло одним бесконечным джемом на тему «Astronomy Domine». Накануне слова Хоппи о том, что запуск нового клуба должен пройти без сучка без задоринки, заставило их ни разу не сбиться, но сегодня все было уже не так.
Сид появился в UFO уже под ЛСД.
Линдси с ним не было, он вошел один — длинная оливковая мантия, туфли, делавшие его почти ростом с Роджера, и отутюженные волосы — как черные пружины на голове.
Тогда Роджеру показалось, что с Сидом Pink Floyd никакое световое шоу не нужно. Публика должна затриповать от одного его вида, от его полного стихов рта, от рук, использующих подшипники для игры на гитаре, от головы с царствующей в ней кислотой. Возможно, это только к Роджеру она так зла? Возможно, Сид умеет укрощать ее, как заклинатели делают это с королевскими кобрами?
Роджер не любит выступать в клубах. Каждый раз, выходя на сцену, он вспоминает о существовании чертовых выскочек, которые напиваются и разевают рот в самые неподходящие моменты. «Да этот ваш дылда ни хрена играть не умеет!» Такого он, конечно, не слышал уже года три, но воспоминание свежо.
Перед самым выходом на сцену Сид сказал, что у него есть новая песня.
Он говорил не очень четко.
Слова падали, как бусины с нитки, приходилось чуть ли не руками ловить их, но Роджер разобрал: «Ты знаешь, о чем она, Родж, ты был там, где она родилась».
В этот вечер людей, кажется, набилось еще больше, чем накануне — все выстуженные улицей, возбужденные пребыванием в таком до ужаса психоделичном месте и разжиженные — конечно же, жидким сахаром во рту.
Один раз Сид не поменял аккорд и продолжил играть так, еще и растягивая звук новенькой эко машиной Binson, которую купил им Дженнер. Роджер играл свое и думал: Сид взболтал себе мозги, потому что знал, что так сделает каждый первый в аудитории, или в зале все решили за ним повторить? Может быть, они думали, что это научит их извлекать из гитары такие же странные звуки?
В самом конце Роджер ударил по четвертой струне, и она неожиданно громко, угрожающе завибрировала, как будто сообщала всем: «Берегитесь!».

Blinding signs flap

Толпе понравилось, толпа загудела — их лица слились в одно носатое, глазастое и губастое большое лицо, и Роджер чувствовал, что нравится толпе все больше, когда повторял это «ми, ми, ми, ми, ми, ми», резко переходил на до-диез, повторял ее и тут же вновь переходил к ми.

Flicker, flicker, flicker blam. Pow, pow.

Он держал ритм идеально, и все в нем ликовало, что сегодня все ему дается так легко.
Господи боже, как же легко.

Stairway scare, Dan Dare, who's there?

Роджер обыгрывал аккорды Сида так, будто он ничем в жизни больше не занимался, только перебирал пальцами на гитаре, ми-бемоль-си-бемоль-ми-бемоль, и так от начала времен до их конца.

Lime and limpid green, the sounds around
The icy waters under
Lime and limpid green, the sounds around
The icy waters underground.

Роджер спиной чувствовал, как черные капли растекались на желтом фоне. А возможно, у него просто появились глаза на спине — а возможно, они всегда там были, эти спящие глаза, раскрывшиеся сегодня так кстати.
Зал точно почувствовал, когда они собираются закончить.
Кажется, все, кроме их инструментов, замолкло.
Сладкое ничто — ни посторонних звуков с улицы, ни шелеста публики, ни разбитого бокала, ни шепотка, только их собственные приоткрытые рты и сдерживаемое дыхание, когда Ник вернулся к отбивке на ударных, которая перешла в коду, и слушатели наконец выдохнули полной грудью.
Роджеру чувствовал, что победил, и впервые победа казалась такой заслуженной.
Роджер не помнит, как они складывали инструменты и хлопали друг друга по плечам, перед глазами только слушатели — хотя какие они теперь слушатели? Теперь он один из них, и они заглядывают ему в глаза и как будто не могут поверить, что он только что провожал их в часовое путешествие от Нептуна к Сатурну и звал к Оберону, Миранде и Титании, кружащимися вокруг планет-хозяев где-то в космосе, где-то, где их никогда никому не увидеть.
«Всякий раз, когда я чувствую приближение осени, я чувствую все то же, хочу оказаться где-то не здесь, за холмами и далеко отсюда.»
Сейчас бы виски, сейчас бы скрутить кого-то в бараний рог, сейчас бы перепихнуться с какой-нибудь девчонкой с подгоревшей на ЛСД головой.
Он оборачивается и смотрит на остальных. Рик, даже если и хочет, не будет ставить под угрозу свою приближающуюся свадьбу с Джульетт, а вот у Ника знакомый блуждающий взгляд — видимо, в поисках именно такой шмары, которую представил себе Роджер: длинные ноги, длинные ногти, длинные ресницы, на языке марка и готовое «да».
Роджер едва шею не сворачивает, выискивая Сида, но натыкается на болтающего с группкой накрашенных вешалок Дженнера; покусывающего ногти, оробевшего Кинга; Хоппи, которого слышно с другого конца зала. Рука Сида ловит его плечо в тот самый момент, когда Роджер высматривает рядом с собой напудренную девицу в юбке колокольчиком такой длины, как будто она села на пару размеров после неудачной стирки.
Роджер вспоминает о Джуди, которая ждет его дома.
Первая ошибка Джуди — ее уверенность, что до их первого раза Роджер был девственником.
Вторая — неспособность представить его с одной из «этих неумытых, пошлых девах», как она любит их обзывать.
Роджер хочет их до рези. Он хочет их, даже когда Джуди говорит, что хотела провести это Рождество с ним, а не отдавать его сотне незнакомых людей. Она так и сказала, а Роджер пообещал, что вернется сразу после окончания сета.
Джуди никогда не ходит в такие места — слишком шумно, липко и непонятно.
Джуди никогда не узнает, что ошибается.
Рука Сида настигает его, когда он уже собирается поздороваться с девицей.
— Хочешь пари?
«Хочешь» было бы достаточно.
Роджер не поворачивается. Он чувствует дыхание у своего уха, он чувствует его волосами. Чувствует мозгом, пересохшим ртом и потяжелевшим пахом.
— Почему бы и нет, — Роджер слышит себя как будто со стороны.
Видимо, кислотный пик был тогда, на сцене, а сейчас Сид потихоньку отходит — голос уже куда более осознанный, требовательный… земной.
— Помнишь, как в Кембридже? Когда мы клеили девочек на скорость? Помнишь?
Роджер кивает — девица в юбке дергает плечом и разворачивается к нему спиной.
— Давай так же? Только в этот раз для победы нужно будет, — он сглатывает, опять у самого уха Роджера, — обменяться с ними жидкостями.
Роджер собирается было поднять голову, чтобы встретиться с Сидом глазами, но тот разжимает хватку на его плече и уносится в людском потоке куда-то в сторону барной стойки.
Хотя какая это, к черту, барная стойка? Детский сад — апельсиновый сок, имбирное пиво и вода из-под крана.
«Очень психоделично», как сказали бы тупицы из Melody Maker.
Роджер проталкивается между вспотевшими от ламп, разговоров и танцев телами посетителей и находит Сида, прислонившегося к металлической спинке стула. С ним коротко остриженная девица с выбеленными волосами и в очках в толстой черной оправе, наверняка очередная любительница Уорхола.
Сид держит ее так, как четверть часа назад держал свою гитару.
Правда, сейчас он выглядит более заинтересованным.
Роджер видит, как заинтересованы его губы, язык, пальцы, пах.
Роджер видит, как он прикрывает глаза, ввинчиваясь в ее рот своим.
Люди становятся уязвимыми, когда целуются — смотришь на них, и хочется отвести глаза, такое это нехорошее дело; заняться шнурками на своих ботинках, или осколками стакана на полу, или мозолями от медиатора на пальцах, — только не этими двоими, высасывающими души друг из друга.
Роджеру хочется заехать себе кулаком по носу — ведь если он так сделает, будет фонтан крови, и Сид обратит на него внимание — застынет, глядя, как покривилось его лицо и как по нему течет все это солоноватое и красное.
Роджер вытворит это прямо сейчас — Сид вовремя раскрывает глаза, ловя в силки его помутневшие глаза.
Расширенные черные зрачки.
Не знай он Сида всю жизнь, ему бы стало не по себе.
Ложь.
Ему не по себе.
Люди становятся уязвимыми, когда целуются, но лишь когда их глаза закрыты. Когда же их губы заняты одним, а смотрят они на другого — это чудовищно.
Никто не должен так делать.
Никогда не должен так делать.
По крайней мере, с Роджером — и никто так не делал, никогда не поступал так бесчеловечно, пока он стоял напротив, вытянувшийся, как струна, и вымотанный, черт подери, как же он вымотался.
А потом Сид отрывается от девичьего рта, должно быть, очень горячего, настойчивого и мокрого, и кивает Роджеру куда-то в сторону, тянется освободившейся рукой, и ему приходится повернуть едва ли не скрипящую на плечах голову, чтобы увидеть, кому это он пожимает руку.
Парень перед ними такой же высоченный, как Роджер. Весь из себя нескладный, тощий, как гороховый стручок, и такой носатый, что в детстве он, должно быть, пробивал в полу дырки.
Он внимательно смотрит на Роджера, словно примеривается к нему. Его взгляд похож на взгляд той девочки в юбке, которая теперь утанцовывает все дальше и дальше по залу.
Кажется, у Роджера уже мозги закипают.
Через секунду он узнает его, и когда тот протягивает ему руку, пожимает ее с добродушным:
— Рад познакомиться, Пит.
— А уж как я рад, ты точно представить не можешь.
Сид зачем-то подмигивает ему, и только переведя взгляд на спутницу Пита, Роджер понимает, зачем. Она — настоящая кукла с пушистыми пышными волосами, ресницами и платьем. Этакая фифа с журнальной картинки — и парень, который больше похож на голодающего еврея из варшавского гетто.
— Карен, — представляется она.
Даже имя, как у фарфоровой куклы из магазина для богатых избалованных девочек.
— Я бы предложил купить вам выпить, если бы здесь подавали что-то, кроме сока.
— Мы здесь развлекаемся по-другому, — пожимает плечами Сид.
«Мы».
Все, кто пришел в клуб в эти два дня, сделались «мы», а новоприбывшие — пока еще «они». Роджер морщится от непривычного теплого ощущения — он тоже причислен к «мы».
— Я был здесь вчера, но не устоял перед маркой и был в совершенно неподходящем состоянии для полноценной беседы.
Кажется, Пит любит набивать в предложения побольше длинных слов.
Небось, выбирает их по длине носа.
От этой мысли становится смешно, но Роджер берет себя в руки и переводит взгляд на Карен. Она держится прямо и мило ему улыбается.
— Надеюсь, твоей подруге выступление понравилось не меньше, чем тебе? — спрашивает Роджер, не отрывая глаз от Карен.
У Сида не получается проглотить смешок, и он улыбается во весь рот. Как будто говорит Роджеру, что эти его заигрывания — самое забавное, что он когда-либо видел.
Роджер не злится — Роджер чувствует себя с ним заодно, и от одного этого в голове туман.
Совсем как их детские игры.
Совсем как в когда еще совсем маленький Роджер Кит взял его в игру со своей сестрой.
— Это было очень необычно, — с той же улыбкой отвечает Карен.
— Да, ваша экстраваганза поражает! — выдает Пит и тут же замолкает. Его глаза суетятся, как будто он хочет добавить что-то еще, но ничего не может придумать. Синий свет ламп делает его лицо печальным.
— Сразу видно, что у группы сильный лидер, — наконец говорит он и косит глазами в пол. Со своим узким лицом, впалыми щеками и длиннющим носом он похож на мышь, мышь-полевку, и сразу после этой мысли Роджер понимает: ему срочно нужно выпить чего-то крепкого.
— В Pink Floyd нам всем тоже нравится ваша музыка, — Сид слегка отодвигается от своей девочки и подается вперед, — особенно Роджеру.
Он специально не отвечает на недоуменный взгляд Роджера и вновь разворачивается к девице. Она вертится у него в руках, и Роджеру нужно приложить определенное усилие, чтобы отвернуться. Он продолжает свое путешествие по скрытым белым платьем округлостям Карен.
— Тебе правда нравится?
Роджер поначалу не знает, как ответить.
После того, как он послушал их первый сингл, он сказал только, что никогда не сможет научиться играть на басу так, как это делает Джон Энтвисл — но этот комментарий он решает проглотить.
— Мне нравится находка с заиканием в «My Generation».
Пит сияет, и Роджер не оборачивается, когда у него за спиной сдавленно смеется Сид.
Совершенно необъяснимо, почему один из передовых гитаристов Лондона, буйный Таунсенд, потрошащий на сцене гитару за гитарой, реагирует на его слова, как какая-то сопливая девчонка на уроке пения.
— А тебе наша музыка как? — спрашивает Роджер. Он закуривает; предлагает сигарету сначала Карен, а потом Питу.
Тот продолжает болтать:
— Это было блестяще, даже более, чем блестяще. Я ждал, когда вы появитесь, весь вечер, и когда вы оказались на сцене, я подумал: Иссус ебаный Христос, эти ребята сейчас делают что-то невообразимое с моей головой, и сопротивляться я совсем не смогу. Просто невероятно, как вы это делаете? Я не знаю, конечно, могу только догадываться, но… — Пит говорит так много и быстро, как будто он на спидах, — это было блестяще, просто блестяще. В какой-то момент я подумал, что кто-то подсыпал мне кислоту в сок, мне казалось, что у меня трип, хотя у меня порой случаются такие…— он запинается на последних словах и ерегибается через свою спутницу, как обычно делают пьяные в стельку люди, решив, что настало время для разговора по душам.
Будь Роджер на его месте, он бы дал себе в челюсть за такой откровенный флирт с Карен.
Какая у нее, должно быть, грудь, матерь божья.
— А у тебя случается?
Роджеру требуется пара секунд, чтобы понять, о чем Пит его спрашивает.
Он качает головой и отвечает:
— Нет. Не случается.
Пит переводит взгляд на свои руки, поджимает губы и вытирает их тыльной стороной ладони.
Роджер чувствует себя неловко, но извиняться за ответ было бы совсем глупо.
С другой стороны к нему нагибается Сид, он складывает руки рупором и приставляет их к уху Роджера.
Черт, это же так неприлично и глупо — вот так перешептываться у всех на виду.
Роджер хочет перехватить его руку, но не может себя заставить.
— Кажется, ты его склеил. Можешь даже попробовать выиграть пари.
Роджер надеется, что в переливающемся красками свете UFO никому не видно, как он покраснел.
Сид хлопает его по плечу, с оглушительным мокрым звуком целует фабричную девицу и направляется в другую часть зала, сейчас же теряясь в гуще людей.
— Прости, через минуту вернусь, я скоро, — врет он Питу, бросая последний взгляд на Карен.
Он точно знает, что ему от нее сегодня ничего не перепадет.
Роджер опять начинает бороться с толпой. Проходит вечность, пока он наконец не выныривает у входной двери. Он почти успевает схватить ждущего его там Сида за кончики пальцев, и они выскакивают наружу.
Вспотевшее тело тут же начинает нещадно обдувать ночной ветер.
Сид выуживает из недр мантии пачку сигарет, вертит ее в пальцах, как будто не узнавая.
— Если бы я там выкурил еще одну, у меня бы глаза вытекли. Такой смрад. На казнях еретиков было и то лучше.
— Знаешь по собственному опыту?
— Дорогой Джорджи… — начинает было Сид, но его прерывает чей-то оклик.
Как черт из табакерки, из центрального входа выскакивает Эмили Янг.
Эмили Янг — единственная малолетка в Лондоне, о который знает любой, кто хоть раз ходил на дансинг в андегранудный клуб. Эмили всего пятнадцать, и Роджер понятия не имеет, читала ли она Набокова, но она выглядит, как настоящая нимфетка, и даже имя подставить удобно: «Эмили, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Э-ми-ли: но никаких тебе трех шажков языка во рту, лишь на третий слог тот наталкивается на небо. Э. Ми. Ли».
Ярко накрашенный рот, вырез там, где еще ничего не выросло, и наглость в словах, взглядах и движениях — такая наглость, от которой чувствуешь себя не то ребенком, не то стариком.
Связываться с Эмили никто не торопится. Ее отец — литератор голубых-преголубых кровей, и кроме «Эрота Отверженного»(6), он знаменит еще и многословной страшной угрозой тому, кто испортит его дочь.
Что конкретно случится с виновником, Роджер умудрился упустить, но на Эмили особо не заглядывается.
— Сид, Сид! — повторяет она. У нее колокольчиковый голос, талия, как стебелек у лилии, сосредоточенность нарцисса во взгляде и длинное платье до самого пола, как бутон крокуса.
— Это правда, что у тебя посвящение в Сант Мат через месяц?
Сант Мат.
За последний год он раз сто слышал об этом Сант Мат от Сторма с Сидом. Роджер называет это место сектой, а они называют его дуралеем, которому нет дела до духовного очищения. На такое Роджер обычно улыбается, показывая зубы, и рассказывает им очередную байку о школьном капеллане с его любовью к мальчикам из младших классов.
Кроме всяческих мантр и ступеней обучения, в Сант Мат входит отказ от алкоголя и наркотиков.
— Ну и мясо не жрать, конечно-конечно, — говорит Роджер, когда они это обсуждают. Он совершенно не понимает, как эти монахи умудрились прочистить Сиду мозги.
— Ты познакомишься с Махараджей Чаран Сингхом, да? — спрашивает Эмили.
Сид кивает, поджигая ей сигарету.
В слепяще-белом свете фонаря они выглядят очень похоже: всклокоченные музыкой и веществами, до противного самоуверенные и молодые, куда моложе остальных посетителей клуба.
Наверное, Роджер здесь лишний, возможно, ему лучше убраться, ни Эмили, ни Сид на него сейчас и не смотрят, но несвойственное спокойствие удерживает его на месте.
— Я тоже хотела пройти обучение и стать Сат Сингх, но отец сказал, что я еще ничего не понимаю и слишком… ну, ты понимаешь, — Эмили проглатывает очевидное «слишком маленькая для этого».
Роджера это раздражает.
— А тебе же всего двадцать, да? Про таких Махараджа говорит, что они еще не доросли, — Эмили хихикает и выпускает колечко дыма.
— Махараджа меня обязательно примет, — улыбается Сид.
Видно, как блестят его глаза, в них это знакомое всем его друзьям выражение: «что же, я не виноват, что мне везет».
Они с Роджером встречаются взглядами поверх головы Эмили.
Тогда Роджер вспоминает еще кое-что:
«А знаешь еще, почему они тебя не примут, Сидни?»
«И почему?»
Они оба выкурили тогда слишком много шмали и стояли совсем близко друг к другу на кухне, пока остальные вместе с Линдси что-то громко обсуждали в другой комнате.
«Потому что, чтобы стать последователем этого вашего индийского шарлатана, нельзя трахаться вне брака. А ты ведь трахаешься вне брака», Роджер говорил тихо, едва губами шевелил.
А Сид улыбался, с каждым словом все шире, а потом прихватил Роджера за ворот рубашки и засмеялся, как самый обычный обкурившийся мужик.
«Да, я очень трахаюсь вне брака. Вот это моветон», Сид зажал себе рот руками, но смешки все равно пробивались наружу, и Роджер затрясся от смеха вместе с ним.
И тогда, и сейчас у Роджера на уме были одни только губы Сида. Губы и все, что скрыто под одеждой.
— Смотри, чтобы папа не узнал, что ты дымишь, как паровоз.
Эмили давится смешком, хотя по ней видно, что ей совсем не смешно.
— Смотри, чтобы ему никто об этом не рассказал.
А вот Сид очень звонко и искренне смеется.
— Пошли кое-куда, — он хватает Роджера за руку, и вот они уже быстро спускаются вниз, все ниже и ниже, в самые недры UFO. Играет «Pet Sounds»(7), по всему клубу стоит гомон посетителей, раскалившиеся лампы красят стены во все цвета радуги. Сид тянет его куда-то за угол, туда, где все окрашено красным и не видно ни одной человеческой тени. Рядом кладовка и крохотная комнатка для рабочих.
Сид разжимает хватку.
Он стоит, прислонившись к стене. Подошвы его туфель скользят на хорошенько налакированном полу.
Прикрыты глаза, приоткрыт рот.
Кажется, он славливает последние крохи трипа.
Кажется, он опять не здесь.
Роджер хочет сказать, что они не спали друг с другом уже три недели, он хочет сказать, что, да, он считал, что несмотря на сладкие, душные ночи с Джуди, он скучал по этому, он хочет сказать, что все эти три недели он не видел Сида трезвым и чистым, и что по этому Сиду он скучал тоже.
Он подходит ближе и убирает налипшую Сиду на лоб челку в сторону.
— Хочешь я угадаю, что тебе снилось ночью?
— Не хочу, — отвечает Роджер.
— А я все равно угадаю, — настаивает Сид. — Тебе, скорее всего, снились сумасшедшие ученые, которые использовали твою самую уродливую фотографию для доказательства своей теории, ведущей происхождение хомо сапиенс от козлов, и ты был так оскорблен, что проснулся ни свет ни заря.
— Как скажешь, — говорит Роджер.
Сказать правду, сказать, что он не помнит свой сегодняшний сон — слишком скучно, а Сид ненавидит, когда скучно, а значит, ненавидит и Роджер.
— Так что за новую песню ты нам написал, а? — спрашивает Роджер и, видимо, ошибается.
— Она про одного нехорошего мальчика, — Сид запрокидывает голову, подставляя красному свету бледную шею, — нет, не про тебя, — предупреждает он следующий вопрос.
Роджер кренится вперед — не человек, а заржавевший механизм, — и едва не утыкается Сиду губами в подбородок.
— Сид… — он медлит, не зная, стоит ли договаривать, — приди завтра на репетицию трезвый.
Он не решается взглянуть Сиду в глаза после такой просьбы; поворачивает голову, считая черные полосы от подошв на переливающемся красном полу.
Его взгляд спотыкается о чьи-то белые туфли.
Роджер отскакивает в сторону, как накачанный футбольный мяч. Он не знает, как давно здесь эта девица, но его попытки прогрызть Сиду шею вряд ли остались незамеченными.
Если она узнала их обоих. «Этих парней из Pink Floyd». Если это так — для них обоих это начало конца.
Тюремное заключение, химическая кастрация — или просто позор, слухи и косые взгляды — Роджер скорее спрыгнет с Waterloo Bridge, чем станет терпеть это.
Девица отшатывается назад и всплескивает руками. Ее ярко накрашенный рот изгибается в улыбке. Позабавленная гримасой ужаса на лице Роджера, она исчезает за углом.
Роджер узнает ее. Он уже видел ее однажды и, кажется, даже успел переброситься с ней парой фраз.
Это было выступление в Roundhouse, и она пришла под руку с Миком Джаггером. Роджер помнит ее маленькое детское личико и голос взрослой женщины. Когда он увидел ее на коленях у Джаггера, он в который раз напомнил себе, для чего вообще решил стать музыкантом.
Будь он из той же лиги, что Мик, внимания к его персоне было бы выше крыши, и девчонки бы штабелями выстраивались, чтобы попасть к нему в постель.
— Она нас видела, — выдавливает Роджер.
Сид за это время и не пошевелился.
— Какой ты все-таки шебутной, Роджер.
— Ты сошел с ума? — Роджер едва зубами не клацает о возмущения. — Ты знаешь, что с нами будет, если она пойдет и расскажет кому-нибудь?
— Да ничего не будет. И не было. Все это — одно бесконечного путешествие. Ты на время смотрел? Сейчас ночь, все спят, и все вокруг — сон.
— Ты что, еще не отошел, что ли?
Сид не отвечает.
— Нам надо завершить пари. Жаль, ты ее спугнул. Я бы с превеликим удовольствием начал ее обхаживать, — то ли в шутку, то ли всерьез произносит он.
— Она девчонка Мика Джаггера. Не надо тебе ее обхаживать.
— А что? Тебя вот тоже можно назвать моей девчонкой, но я же позволяю этой твоей Джуди тебя обхаживать.
Роджер столбенеет.
Заливающий их обоих световой пурпур не прячет, а подчеркивает идущие по коже красные пятна. Когда-нибудь, Роджер в это верит, когда-нибудь он избавится от них раз и навсегда, но, как всегда — не сегодня.
— Ты хоть понимаешь, что мелешь иногда? — произносит он. Иронии не получается, и вместо этого фраза выходит совсем уж обиженно.
— Я сплю, Роджер, — со сквозящей в голосе усталостью отвечает Сид, — и это все длинный-длинный сон. И знаешь, что? Я очень от этого счастлив.

***
Rain on Rahoon falls softly, softly falling
Where my dark lover lies.
Sad is her voice that calls me, sadly calling
At grey moonrise.

Love, hear thou
How desolate the heart is, ever calling,
Ever unanswered—and the dark rain falling
Then as now.

Dark too our hearts, O love, shall lie, and cold
As her sad heart has lain
Under the moon-grey nettles, the black mould
And muttering rain.

James Joyce, «She Weeps over Rahoon».

Сид с Линдси живут на юге, на последнем этаже дома на Earlham Street.
На двери прибита табличка: «Висячий дом в кирпичных садах Мистера Корнера и Миссис Барретт».
Каждый раз, когда Роджер стучит в эту дверь, он перечитывает надпись, разрешая зверьку внутри кусать самого себя за хвост и рвать шерсть когтями.
Вот бы двинуть по этому куску дерева, держащемуся на коротком гвозде с покрашенной фиолетовым шапочкой, сшибить на пол и придавить каблуком.
— Я знаю картину, которая идеально тебя описывает, Родж. Она была в той большой книжке с картинками, которую мы стащили, когда как-то сбежали с уроков. Она была напечатана прямо на развороте и называлась: «А, ты ревнуешь?»(8) Наверное, старина Поль стоял под горячим солнцем Таити со своими горячими таитяночками на пляжу и рисовал.
Слова Сида колются, и Роджер предпочитает сделать вид, что пропустил их мимо ушей.
Каждый раз, когда он стучится в эту дверь, он боится, что ему откроет не Сид, а кто-то другой.
Например, Линдси — откроет и скажет, что на самом деле все это просто затянувшаяся шутка.
Не может же им обоим так долго везти.
И как только эти люди с большими именами и большой преданностью Свободной Школе, которые живут прямо под Сидом, этот Питер Уинн-Уилсон и эта его подружка Сюзи Голер-Райт, еще ничего не сообразили?
Толстые стены, крепкий деревянный потолок, дверь, закрывающаяся на ключ и цепочку, лестница с первого на второй этаж — Роджер перечисляет, только чтобы беспокойство оставило его, но оно не оставляет никогда.
Ник говорит, что Роджер не умеет отпускать себя.
Даже когда пьет вприкуску со шмалью.
Ник как-то сказал, мол, надеюсь, что во время траха тебя все-таки легчает.
Роджер ему ничего не ответил.
Сегодня он сорвался из Shepard’s Bush, поехал по проверенному маршруту — сесть на бордовую линию, проехать две остановки, пересесть на зеленую, проехать еще две остановки и наконец выйти на Earl’s Court.
Из одного гнездышка переместиться в другое.
Хотя разве у «мистера Корнера и миссис Барретт» гнездышко?
Скорее уж осиное гнездо, опиумный притон, Эдем после того, как оттуда изгнали тех двоих непослушных человечишек, и все в нем заросло сорняками, фрукты сгнили в траве, а змий создал по своему образу и подобию двух других кандидатов на вечное счастье.
А Роджер тогда кто?
Вряд ли в Эдем можно постучаться, как сейчас делает он. Считает секунды: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь — дверь открывается поначалу совсем чуть-чуть, так что видна только половина лица Сида, — девять…
Восемь.
Роджер пропустил восемь, но это уже не важно.
— Входи.
Смешок, как всплеск.
Сид с Линдси купили верхний этаж совершенно голым. Не было ни кровати, ни торшера — только стены, окрашенные в посеревший от времени белый, и поеденные молью занавески. На новоселье Сид разливал вино в стеклянные банки из-под корнишонов и консервированных персиков, и все стелили куртки на пыльный пол.
Теперь пол куда более грязный, стены неаккуратно перекрашены в лиловый, так что крупные мазки сливаются с совсем крохотными («так Малевич всегда делал, ты что не знал?»), а пьют тут не из банок, а из горла.
Правда, теперь на полу постелены тростниковые циновки, у окна стоит мольберт, а на подоконнике — целая батарея пустых бутылок из-под вина. Прямо на полу — шахматы, доска для игры в го и набор домино. Черная подставка сливается с черными костяшками, и на фоне этой черноты видны только молочные точки, как крохотные круглые глазки, обращенные в чудную комнату вокруг.
На стащенные с барахолки настольные лампы, расставленные по всему периметру комнаты, надеты коричневые бумажные пакеты, так что все освещается не светом, а дымчатой тенью.
Посреди всего стоит Сид и кутается в старушечью шаль крупной вязки.
Нелепо.
— Выглядишь в ней, как… — Роджер хочет найти сравнение позаковыристее, но на ум ничего не приходит.
— Как старушка из Барселоны, которая в сиесту сидит с другими старыми перечницами и распивает херес? — подсказывает Сид.
— Да. Нет. Ну да!
Роджер смотрит на двуспальный матрас в самом центре комнаты.
Две подушки одна на другой.
Одеяло. Стеганое. Похожее на то, под которым они мерзли на Highgate.
Роджер знает каждый фут этой квартиры наизусть, но все равно всякий раз рассматривает ее.
— Автопортрет? — Подкалывает он Сида и кивает в сторону мольберта.
На картине две огромные, кривозубые, широко разинутые пасти — как будто хотят выскочить из своего холщового укрытия и заглотить Роджера. Одна будто бы покусывает другую.
Роджер смотрит на красный язык, высовывающийся из черной глотки, и его передергивает. Почему-то он чувствует нежность.
— Это красиво и отвратительно.
— Выбери из двух слов одно.
— Мне нравится.
— Все равно два слова, — Сид показывает пальцами «два» и машет рукой перед лицом Роджера.
— Я не знаю, я правда не знаю! — он повышает голос и тут же одергивает себя.
Он подходит ближе и замечает вплетенный в шаль бисер — тот вьется и складывается в разноцветные квадраты, синие, красные, желтые, черные, их столько, что не сосчитать.
Когда он в начале осени рассказал об этом месте Джуди, она сказала, что их комната гораздо больше подходит для двух взрослых людей, и Роджер с ней согласился.
Но как ему, черт подери, здесь нравится.
— Это Линдси вышила?
— Линдси? Она скорее себе пальцы по очереди сломает, чем возьмет в руки иголку. Кажется, ей кто-то отдал или… сейчас ведь так мерзло.
— Просто платить за отопление нужно вовремя.
— А тебе нужно перестать быть таким занудой. Кажется, на тебя плохо влияет житье-бытье с Джуд.
— Закрой рот, Барретт. Вот поймаю тебя… — Роджер замолкает. Он часто говорил так раньше, но давно не повторял это где-то, кроме своей головы.
— Уши надерешь?
— Не смейся надо мной.
— Но ты смешной. Джуди тебе такого никогда не говорит? Кстати, теперь можешь меня ловить.
— Нечестно. Слишком мало места.
— Я всегда могу выпрыгнуть в окно. Второй этаж, может, я даже ножку не поломаю.
— А тебе нравится, когда опасно.
— И тебе.
Сид зажигает свечу и ставит ее у кровати. Пахнет лавандой. Так всегда пах Кембридж весной. Лаванда росла везде — в полях, в парках, у школы, вдоль дорог. Ее сажали на клумбах, но она умудрялась прорастать даже сквозь асфальт. К зиме серела и исчезала, а весной появлялась опять.
Мальчишки, выкурив сигарету, растирали лавандовый стебель в ладонях и жевали росток, отбивая запах.
Девчонки клали охапку в сумку и в ящик для белья, натирали шею и запястья лавандой вместо духов.
— У меня завтра посвящение в Сант Мат, — с ноткой гордости сообщает ему Сид.
— Здорово. Не провались там. Хотя ты ведь никогда не проваливаешься.
Да какого черта он все стоит и мнется.
Роджер проходит вглубь комнаты, сбрасывает пальто прямо на постель, а сам садится на циновку. Подтягивает ноги ближе к себе и сцепляет руки на коленях.
На переносице у него сидят очки, на этот раз стекла противно-розовые, и он сам шутит про это, чтобы не начал шутить кто-то другой. Зауженные брюки жмут, когда он садится, а вышивка на рубашке елозит по коже.
Хочется снять все эти шмотки, спрятаться от холода под крышей, под одеялом, под Сидом, и больше никогда оттуда не вылезать.
Он говорит:
— Поставь пластинку. Что угодно.
Прикрывает глаза.
Слышатся шаги Сида, пам-пам-пам, треньканье иглы по винилу, протестующий хрип проигрывателя, успокаивающие его заклинания Сида и та-дам — музыка.
— Новехонькая. Сама прискакала ко мне из магазина.
— Кто это?
— Американские психопаты! Они очистят двери твоего восприятия, Родж, и тогда все предстанет тебе таким, какое оно есть — бесконечным(9). А теперь молчи и слушай.
Роджер чувствует прохладные пальцы Сида на своих веках.
Такой музыки Роджер еще никогда не слышал.
В ней сидит неизвестный Роджеру вирус, у нее грипп, хроническая бессонница и холера, и все эти болезни, конечно же, разом передаются Роджеру, когда он слушает песни.
Эти заразные песни.

Enclose me in your gentle rain
The time you ran was too insane
We'll meet again, we'll meet again(10)

Слышится чирканье спички, шелест бумаги, громкий выдох Роджеру прямо в лицо.
От сладковатого запаха гашиша рот наполняется слюной.
От долгой слепоты Роджера накрывает легкая паника.
Сид сжимает его подбородок, и Роджер послушно раскрывает рот. Он вбирает в рот пары и держит их там долго-долго, до того момента, как изо рта Сида вновь доносится это дуновение, и Роджер вновь затягивается, позволяя гашишу проникнуть не только в рот, но и глубже, пройти вниз к горлу, добраться до легких, пока…
Роджер закашливается.
Возможно, эта пластинка носит в себе штамм чахотки, и теперь она передалась Роджеру?
Слышится бульканье. Пом. Всего один раз, и Роджер не понимает, откуда, он слегка покачивается взад-вперед, все еще не разжимая затекших рук.
— Открой рот.
— Зачем? — почему-то шепотом спрашивает Роджер.
— Потому что я буду травить тебя ядом. Рот в рот.

Продолжение в комментариях.

@музыка: David Bowie - Hello Spaceboy

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  weirdweird
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
"Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Глава Десятая. On an eiderdown. Yippee!

Глава Десятая. On an eiderdown. Yippee!

O little homes,
I am wildly hungry
In the locked closet of my mind,
In the factories of Black Country
Sooty smiths grind
My heart, t, t, t, t,
Its pace slowly quickens
Unable to impart
Choosing betwixt wolves and chickens,
But we all know —
The lot has been already cast
So some of us are on the death row
And some are preparing to be harassed,
Some say, “All birds sing sweetly”
As they know that yardbirds in the trenches never last
And some know nothing of song completely
So they break their backs digging the past
Some hide in the alleyways,
Some disappear into the wallpapers,
Some get their tails cut like rays,
Some make garlands of capers
Smouldering in ennui…

And some are me.

Ему снится, что он идет по тонкому льду.
Ему снится, что он высокая напольная лампа, и его включают и выключают без его разрешения, потому что у торшеров не спрашивают.
Ему снится, что он был единственным зрячим кротом в своем роде, но мальчишки выкололи ему глаза, и теперь он ничего не видит.
Ему снится, что он прыгает на месте, что он прыгает через скакалку, что он прыгает, пытаясь дотянуться до турникета, но мать хлопает его по макушке и кричит: «А ну прекрати, кессонную болезнь заработать хочешь?»
Ему снится, что он идет по тонкому льду, и тот проламывается под его ногами.
Ему снится, что перед школой он набирает в рот воды, а потом забывает ее выплюнуть, и весь сон беззвучный, как под водой.
Ему снится, что он коллекционирует спичечные коробки, открывает один из них, а там среди спичек лежит он сам, и выходит, он собрал самого себя.
Ему снится, что он стоит на улице и не может понять, какой из домов — его.
Ему снится, что он идет по тонкому льду, и тот проламывается под его ногами, и ему приходится учиться дышать и жить и говорить и работать под водой.
Ему снится, что на руках и ногах появляются неудобные присоски, и куда бы он ни ступил, сойти с места не может.
Ему снится, что красные женские рты, очень много, проникают под одеяло, как постельные клопы, и пытаются искусать и исцеловать его всего.
Ему снится, что его невеста приходит к нему домой и ищет его повсюду, а он прыгает на месте в самом уголке и думает, как бы не заработать кессонную болезнь.
Ему снится, что он идет по тонкому льду, и тот проламывается под его ногами, и ему приходится учиться дышать и жить и говорить и работать под водой, а он хочет только одного — выбраться на поверхность, хотя легкие давно уже стали жабрами, плевать, ему хочется быть тупой рыбкой-самоубийцей и выпрыгнуть из воды, только бы больше никогда не дышать ей.
Ему снится, что он спит, что он спит, что он спит.
Иногда ему снится, что он просыпается, но это ложь.
— Джордж, Джордж, Джордж, — открывается люк — канализации ли, траншеи, палубы яхты, Роджер не знает, он лишь слышит, как шпульк-шпульк, отвинчивается крышка люка, и маленький Джордж Роджер Уотерс выбирается на поверхность.
Серость. Почему-то мама не приходит включить/выключить свет, не приходит с печеньем и молоком, не приходит поцеловать в лоб на ночь и проверить температуру, когда он так болен, не приходит прочесть сказок/его мысли, она не приходит, не приходит, не приходит.
В окно стучат ветки, камни, кусочки затвердевшей речной глины, плевки, окрики: «Уотерс, Уотерс, выходи гонять мяч!».
Работает радио.
— Мевенви Прайс(1)!
— Мистер Мог Эдвардс!
Слышен шорох их одежды, когда они раскланиваются друг перед другом, слышны мокрые причмокивания — и в левую щеку, и в правую, — голоса по радио трещат, и целые пригоршни слов пропадают в помехах.
Джордж Роджер Уотерс весь чумазый, из-под земли же выбрался. Еще он горячий, как грелка — с таким-то жаром выплевывать горькую микстуру под подушку — ай-ай-ай! нехорошо, малыш — а еще он холодный, как ледышка — он же столько лет прожил под коркой льда.
Хочется быть теплым и хорошим мальчиком, хочется смотреть Loony Tunes с мамой и пакетиком соленых чипсов и газировкой и чтобы был велосипед со звонком и ручная крыса с голым хвостом и накачанный футбольный мяч!
Голоса в радио — как тряпичные куклы цвета разваренного мяса.
— Я — торговец, сходящий с ума от любви. Я люблю вас больше, чем фланель и ситец, вышивки, тюль, полотно и шерсть, шелк, кретон, крепон, муслин, поплин, материю на чехлы и саржу во всемирном Доме тканей. Я пришел, чтобы забрать вас отсюда в свой торговый центр на холме, где у входа звенят колокольчики. Сбросьте свои крошечные домашние туфли и уэльскую шерстяную вязаную кофту, я согрею простыни, как электрическая плитка, и лягу рядом с вами, словно большой воскресный кусок жаркого.
Джордж Уотерс помнит, что однажды у него был совсем похожий сон!
Мама, Джон и он поехали на побережье, как они обычно делают каждый август. У него появилась орава друзей, а еще песчаные замки и гнилые палки, которые он метал в замки, и те рассыпались с тихеньким вушшшш. А когда пришло время возвращаться домой, Джордж Уотерс притворился мертвым, чтобы мама не забирала его от друзей.
А возможно, это был и не сон вовсе.
Он совсем не хочет болеть и слушать далекие механические голоса, он просто хочет кока-колы.
— Я свяжу вам синий, вышитый незабудками кошелек, чтобы удобно было носить деньги. Я растоплю ваше сердце, и кошелек незаметно выскользнет из-под пиджака, когда вы будете закрывать магазин.
И это Джорджу Уотерсу снилось! Тогда он забрался в мамин кошелек и претворился маленьким, сияющим пенни, но мама случайно отдала его торговцу сладостями, когда пошла в кондитерскую, чтобы купить своему младшему сыну ирисок.
Вот придет она домой, а его не будет, ведь он лежит в кассе с другой мелочевкой. Он нарочно будет молчать, чтобы мама поняла, как ей плохо, плохо, плохо будет без него и чтобы она вернулась, вернулась, вернулась.
— На приморской окраине города мистер и миссис Флойд, старички, спят тихо, словно мертвые подталкивая друг друга время от времени в бок, как будто намекая на что-то, беззубые, соленые и коричневые, как две копченые селедки в банке.
— Дзинь-дзинь! — к черту радио, к черту голоса, к черту болеть, к черту сны, вот, вот, Уотерс просыпается от звонка будильника, но не может понять, кто он — Джордж или Роджер. Он остервенело щупает лицо, но оно остается у него на ладонях.
Может быть, он не первый и не второй.
Может, он Джон.
Может, он Эрик Флетчер.
Уотерс бежит по коридору. Он шумит, точно нагруженный металлоломом, смотрит себе под ноги, а на них — оп-па! — прицеплены пустые пивные банки, какие цепляют к хвостам котят мальчишки, заскучавшие от собственного детства.
Он спотыкается и падает.
Болит в груди.
Возможно, его зовут Мэри.
Он выглядывает из окна, как всегда, когда друзья кричат его имя, приглашая погонять мяч.
Но сейчас никто не зовет его, даже ветер.
Уотерс пятится, отходя от распахнутого окна все дальше и дальше, он пятится, пока оно не превращается в плоский голубой прямоугольник с развевающимися по бокам шторками.
Он пятится, пока не выпадает из окна. Было ли оно тем самым или уже другим, Уотерс не знает, главное — он падает и падает, и этому падению нет конца.
Перед глазами — стекло — под ногами — стекло — в руках — пусто, а вокруг несколько черных силуэтов. Они так похожи на деревья, у них есть по две загребущие ветки, по пяти распустившимся почкам на них, и передвигаются они на двух корнях, а на верхушке у них — воздушный шар.
Это красиво, совсем как на центральной ярмарке в Кембридже.
Правда, когда мама повела его туда первый раз, он испугался и был напуган до тех пор, пока не наткнулся на тир для самых маленьких, где ему выдали игрушечное ружье, тоже для самых маленьких, и сказали целиться в красноносого фанерного клоуна.
— Дайте мне настоящее, сэр, я умею с ним обращаться, я даже кроликов стреляю.
У смотрителя лукавая лисья улыбка.
Он ухмыляется, глядя поверх головы Уотерса.
За ним стоит мама, и она треплет его по голове.
Уотерс не замолкает.
— Я не сделаю ничего дурного, только дайте, пожалуйста, ружье, сэр.
— Зачем тебе настоящее ружье, сынок, если ты не собираешься делать ничего дурного? — спрашивает его смотритель, наклоняясь совсем близко и подмигивая своим неожиданно увеличившимся глазом. Смотритель и его вопрос наводят на Уотерса такой страх, что он разворачивается и мчится со всех ног куда-то вдаль, он бежит все быстрее и быстрее, так быстро, что его ноги в отглаженных летних шортах и начищенных туфлях превращаются в кроличьи лапы. И сам он целиком и полностью становится кроликом, именно таким, каких он так любит стрелять, стащив со стены отцовское ружье.
Бам! Бух! Тарабах!
Уотерс оборачивается, пригнув длинные уши (потом нужно научиться с ними обращаться), и видит, что за ним гонится его ружье.
Лучше бы гнался лис-смотритель, лучше бы гналась мама, крепко стиснувшая зубы, прямая, точно аршин проглотила, с волосами, зачесанными назад так, что кожа на лбу едва не рвется от натяжения, мама, мама, мама.
Но гонится ружье.
Оно гонится и палит.
В крепко-накрепко прижатых к телу ушах Уотерса стучит: «Может, расстреляешь меня за это?»
Голову осколочным ударом пропарывает воспоминание о мальчике по имени Роджер Кит Баррет из племени Барреттов, живущих в белоснежном доме, с их белоснежной кожей и темными волосами и темными мыслями и темными желаниями. Когда этот мальчик узнал о том, что Уотерс стреляет кроликов, он тут же начал канючить и просить, чтобы тот отдал ему лапку одного из них на счастье.
— Я не буду резать тебе никакую лапку, как мама тогда потушит дичь на ужин?
Вкусно-вкусно-вкусно, с уксусом и яблоками и нежнейшим мясом, не ужин, а пир, не пир, а чума, не чума, а ум отъешь и отравишь, и вкуснее уже ничего никогда не попробуешь, спасибо, мама, мама, а можно, я пойду мяч погоняю, сейчас ведь еще не совсем поздно?..
— Я хочу лапку, — упрямо говорит мальчик. — Принеси мне лапку, пожалуйста, а я… а я… иначе я распылю волшебной пыли, от которой Атлант, который держит небеса, чихнет, и небеса покачнутся и упадут на всех нас. И мы умрем. И ты тоже, вот так.
— Ага, так я тебе и поверил, а ну, докажи, покажи эту пыль.
— Ты что, хочешь чтобы на тебя обрушились небеса? — мальчик делает страшные глаза. — Пристрели мне кролика!
«Может, расстреляешь меня за это?»
Может, и расстреляю.
А возможно, все это Уотерс попросту выдумал, в кроличьем рту горько, в ушах гулко, а перед глазами муть и зелень.
Вот бы Уотерс не был жалким куском крольчатины, вот бы он смог развернуться к ружью лицом, а вернее, мордой, и броситься на него, заставить ружье подчиниться, ведь подчинялось же оно его папе, на нем даже ножом вырезано «Эрик Флетчер Уотерс», и это означает, что оно принадлежало его папе, его папе, папе…
— Джордж, почему ты не в постели? — голос матери звенит, она хватает его за ворот пижамы и тянет за руку в сторону кровати. — Да ты весь ледяной. Зачем ты стоишь у окна? Тут сквозняк по ногам ходит. Совсем сдурел?
Он плачет.
Как мама не понимает, что он никакой не Джордж, а кролик, ну почему мама опять не понимает, она никогда не понимает, никогда. Уотерс плачет, всхлипывает, нарушая этим закон о том, что звери не могут плакать, он плачет и плачет, ему хочется попросить маму, чтобы она отвела его от окна, уложила в постель и подоткнула одеяло, и обтерла мокрой губкой вспотевший лоб, и тогда он бы все-таки смог заснуть.
Он не помнит, когда в последний раз спал.
Уотерс плачет — ноги не хотят слушаться, не хочет слушаться ни спина, ни голова, он смотрит прямо перед собой на оконное стекло, а за ним ходят тени, они постепенно приближаются, но они не спешат помочь ему.
«Вали домой, если еще не забыл, где это!»
Одна из теней прокричала это, а он разозлился, а потом в руках разбилось стекло, а потом дверь на веранду не захотела открываться, а потом он потерял себя и стал маленьким никчемным мальчиком с фамилией своего папы, температурой больше, чем мамина месячная зарплата, и крохотной спаленкой для него одного.
Ему страшно, ему одиноко, ему холодно.
— Джордж, ты посмотри на себя, — мама трясет его за плечо, как тряпичную куклу, — ты весь раздуваешься от температуры, как… как… как шар!
Мама поражено округляет рот.
Уотерс впервые видит ее удивленной.
Он шмыгает носом.
Хочется пить.
Стучат зубы.
— Почему ты не слушаешься меня? А ну сейчас же пошел в кровать! Ты хочешь от пневмонии умереть? Ты хочешь меня в могилу уложить? Ты этого хочешь? Ну, скажи!
— Мам, мам… я не могу, прости, мам, пожалуйста, — он лепечет, как младенец, и глотает слезы. Во рту — горько, горько, горько. — У меня не получается, правда.
— Старайся! Старайся, я кому сказала? Когда ты уже придешь ко мне домой? Совсем забыл обо мне, глупый мальчишка, хочешь меня оставить, как твой отец?
Уотерс ревет навзрыд, в глазах точно две дамбы прорвало, и он плачет и плачет, и не может остановиться, ну конечно, он ведь глупый мальчишка, несносный мальчишка, который только и может, что…
— …дерзить мне постоянно!
— Я не хочу тебя оставлять, нет, правда, нет.
— Тогда почему ты не идешь домой? Сколько можно заниматься ерундой в этом своем Лондоне с гитарой — или на чем ты там играешь? Это из-за этой девки? Обрюхатишь ее, а что потом, а? Ты обо мне, обо мне подумал? Сначала твой отец, потом Джон, теперь ты, вам бы только играть, только бы уйти от меня.
— Я хочу домой, я просто хочу домой, — содрогается Уотерс. Он пухнет, пухнет все его тело, и ноги, и руки, и голова, одна тень за окном отрывается от своих темных сородичей и подходит к нему ближе и ближе, — мама, я так хочу домой.
— Но ты и есть дома.
— Я не помню, я не помню, где дом! — Уотерсу хочется согнуться пополам, но магический суперклей держит его в одном положении, даже головой не качнуть, все тело онемело, как под анестезией, снаружи пусто, а внутри — страшно, одиноко, мокро от слез.
«Вали домой, если еще не забыл, где это!»
Теперь тень стоит почти вплотную, ее темное тело без лица расплющено стеклом. Она идет медленно — почему так медленно, Уотерс уже не может стоять на этом месте с мамой, повторяющей ему на ухо, что он совсем как отец, что он уйдет и не вернется, а она останется в пустом доме наедине с потрескавшимися фарфоровыми чашками и армейской формой в нижнем ящике комода.
А потом тень сотворяет чудо. Неведомым Уотерсу волшебным способом она открывает одну из оконных створок и переступает через порожек, впуская в отравленную вирусом и слезами спальню Уотерса нагретый воздух и желтые, лимонадные лучи.
Уотерсу кажется, что он падает под лед. Вода — теплая, совсем как та, канализационная, в ванной, а вот он, напротив — холодный, сейчас он растает под коркой теплого льда, и тогда он, Джордж Роджер Уотерс, будет во всех водах сразу, и тогда его останки унесет по течению в море.
Неожиданно у него получается переступить с ноги на ногу.
Он теряет равновесие и едва не падает.
Совсем как игра «жарко-холодно» — до этого было жарко, а теперь он идет все дальше и дальше от дома, и становится все холоднее и холоднее, и он будет мерзнуть, пока не околеет, он точно околеет.
— Роджер.
Тень умеет разговаривать.
Мама наконец отстает от него. От разочарования ее лицо заострилось, нос стал длиннее и брезгливо сморщился.
Уотерсу стыдно за свое поведение, за то, что он расстроил маму, за то, что он был очень, очень плохим мальчиком.
Она так и говорит:
— Ты был очень плохим мальчиком сегодня. Очень непослушным.
Он краснеет. Мама всегда говорит такое при гостях, а ведь он уже взрослый, слишком взрослый для публичной порки, правда ведь?
Сам он не очень-то в этом уверен.
— Роджер, ты меня слышишь?
Тень оказывается воришкой — она крадет чье-то очень знакомое Роджеру лицо, шарик на самой ее верхушке обрастает светлыми волосами, древесные ветки покрываются кожей, а два корня в самом низу скрываются под светлыми брюками-клеш.
Тень очень осторожно проводит рукой — ага, это рука! — перед его лицом.
Роджер пару раз моргает.
— Терри, перестань мельтешить уже, пожалуйста, — тень говорит неровно, но все же говорит, а это значит, что она уже не тень, а самый настоящий человек, кто-то с лицом, именем и историей, кто-то очень знакомый Роджеру.
— Роджер, ты можешь идти?
Роджер. Роджер — это он, не Джордж и не Уотерс, а Роджер, и это выталкивает его на поверхность, прочь из омерзительно-теплой водички, на самый верх, так что, возможно, скоро он сможет сделать вдо-о-о-о-ох.
— Мама, кажется, я просыпаюсь? Когда я проснусь, я лягу в постель, как ты хочешь, — Роджер говорит легко и уверенно, он говорит, как будто лжет.
— Он нас не узнает?
— Не знаю. Видимо, нет. Помоги мне перетащить его на диван, пусть ляжет.
Роджер поворачивается к маме и едва не отскакивает — это уже не мама, а что-то совсем иное, прыгучее, щетинистое и острое. Голос слишком низкий для мамы, а взгляд — мутноватый, зрачки похожи на две спелые сливы.
— Пойдем, Родж, давай, ты не торопись, — произносит Тень почти что умоляюще.
Когда у Роджера получается соотнести голос с тем, который он часто слышал на сцене в the Marquee, он понимает, что это Рик держит его под локти и тянет на веранду.
Он делает шаг, а потом еще один и еще.
— Как-то тебя быстро отпустило, Рик.
— И прекрасно, хотя бы кто-то нормальный на этом острове.
— Ты имел в виду скучный.
— Терри, не сейчас, пожалуйста.
Шажок за шажком, топ-топ-топ, они подходят все ближе и ближе к продавленному дивану. Роджеру хочется рухнуть на него, тело гудит, руки болят, как будто он таскал гири, а ноги едва не отваливаются, точно он переплыл все Эгейское море.
Роджер с трудом сгибается и, ложась на бок, подтягивает ноги к себе. Жарко. Этот сучий жар греческого солнца. На столе стоит нетронутая бутылка узо(2). Одна мысль о нем вызывает тошноту.
Джонс до сих пор сидит, скрестив ноги, покачиваясь из стороны в сторону, из чего Роджер заключает, что ему должно быть хорошо, а куда подевался Уизел, он понятия не имеет.
Рик стоит напротив него, вглядываясь ему в лицо. Терри тоже валится на диван, и Роджеру приходится подтянуть ноги, так что он едва не бьет себя коленями в подбородок.
— Словил бэд трип, да, Родж? — выдавливает Рик. Видимо, сам он еще не до конца отошел.
— Да его просто сильно зацепило.
— Ты посмотри на него, он дрожит, ты идиот или что?
Терри только пожимает плечами и хлопает Роджера по спине. Роджер так смертельно устал, что даже не хочет открутить этому клоуну руки. Странно, но руки у Терри такие же, как у мамы — мягкие, с аккуратными ногтями. Роджер думает, что никакого отношения к кислоте это сходство иметь не может, и эта мысль греет его, как никогда не согреет кипящее солнце Патмоса.
Тогда Роджер хватает Терри за кончики пальцев и сжимает их. Действительно, мягкие и нежные и мамины.
Поняв, что он только что сделал, он разжимает хватку. Он бы даже вскочил с дивана, но тело пока слишком плохо слушается.
Наверное, Роджер помешался.
Солнце печет все сильнее, голова от него начинает кружиться, а внутри нее начинают ворочаться мысли о возвращении в Англию, о встрече с Джуди, Джоном и матерью — его настоящей матерью, а не этой слабой истеричной женщиной, которая ему привиделась.
Он вспоминает и видение о Сиде с его просьбами о кроличьей лапке, но не может припомнить, сделал ли он ему тогда этот талисман или нет, и просил ли Сид об этом вообще? Роджеру хотелось, чтобы все это оказалось реальностью, но чему можно доверять в мире, где неясно, что привиделось, а что нет?
Сид сейчас, наверное, где-то у Средиземного моря. Или в Бретани. Или в самом Париже.
Роджер открывает было рот, чтобы сказать, что завтра же купит билет домой, но почему-то осекается.
— Я хочу вернуться в Англию, — только и говорит он. А потом все же решается задать вопрос, который вертится на языке чуть не с первого дня на Патмосе: — Не знаешь, когда Сид возвращается?
— Двадцать пятого, если не ошибаюсь.
Значит, почти через две недели.
Это так долго, что Роджер не знает, как пережить эти дни в Лондоне, на их улице, в их доме, в их спальне.
Он хочет прямо сейчас позвонить Джуди и спросить, готова ли она любить его без оглядки все это время.
Прямо так — любить без оглядки.
Еще он не представляет, как и на чем будет один добираться до Англии — но он готов и вплавь, так ему хочется побыстрее убраться отсюда.
Роджер не понимает, как Сид может так часто и с таким блаженством принимать ЛСД — должно быть, тот был не прав, и на трипах они видят совершенно разное, и, сколько ни грызи сахарные кубики, Роджеру никогда не увидеть то, что видит Сид.
Единственное, что он знает, и понимает, и представляет — так это то, что он никогда больше не станет принимать психоделики.

***
There was a Young Lady whose chin
Resembled the point of a pin;
So she had it made sharp, and purchased a harp,
And played several tunes with her chin.

Edward Lear, «The complete nonsense of Edward Lear».

Он все-таки купил Джуди то платье.
То самое платье, синее, с длинными рукавами, подолом, расшитом кружевами, и небольшим вырезом на спине, которое он присмотрел для нее после их успеха в the Marquee. Платье сшито из какого-то мягкого и легкого материала, названия которого Роджер не знает, но оно удивительно подходит Джуди, потому что она на ощупь такая же легкая и мягкая.
Когда Роджер заходит к ней в комнату в ее кембриджском доме — впервые за последние три года, — в голове тут же прощелкивает: та похожа на комнату Сида и Розмари. На стене висит постер с одной из фотографий Ман Рея, стол уставлен коробками с кистями и баночками с засохшей краской. Парочка глиняных ваз, которые Джуди перевезла сюда в один из своих редких визитов. На аккуратно заправленной кровати лежит реплика куклы Эдисона. Роджер подбирает ее, прикасается к жестким синтетическим волосам, лезет ей под платье, щупая между ног, и, не обнаружив ничего, крутит ручку на спине.
Фонограф начинает задыхаться и кашлять, но через треск Роджер все равно слышит механический голос, читающий:
— Twinkle, twinkle, little star,
How I wonder what you are!
Up above the world so high,
Like a diamond in the sky(3)!
Будь у него такая в детстве, он бы боялся ее до смерти. И как девчонки могут это слушать — нарочно писклявый взрослый голос читает затертые тысячами повторений стихи. Широко распахнутые стеклянные глаза, острые ресницы из конского волоса и маленькая, работающая на последнем издыхании голосовая машина, похороненная в пластиковом тельце.
Джуди поворачивает ключ в двери.
— Папа купил мне ее на восемнадцатилетние, — смешок, — сказал, что я уже вышла из того возраста, когда ее боятся.
— Как ты ее назвала?
— Никак. Или назвала как-то, а потом забыла, — Джуди забирает куклу у него из рук и ставит на одну из книжных полок. Позади нее остаются сияющие глянцем корешки «Тесс из рода Д’эрбервиллей»(4) и «Миссис Дэллоуэй»(5).
Джуди, вся как будто вытянувшись, пристально смотрит на него.
Рядом с ней он кажется себе слишком высоким, слишком большим — большим, как выросшая Алиса, которая пытается снова пролезть в кроличью нору, но та не пускает ее, слишком маленькая, слишком узкая.
Он ведет по щеке Джуди тыльной стороной ладони, как будто не узнавая.
Кажется, будто они не виделись целую вечность.
— Ты скучала по мне? — он ведет рукой вниз по ее шее, теребит воротник ее совсем нового платья, прихватывает ее за локоть, притягивая к себе.
Ему хочется ее голоса даже больше, чем слов, чем губ, чем поцелуев. Он помнит ее губы, помнит ее груди, ее талию и ступни, но ее голос, который он так часто слышит по другую сторону провода, вымывается из его памяти раз за разом.
Он помнит, что она говорила, но не помнит, как.
Он помнит ее голос — успокаивающий, собранный, таким обычно гипнотизирует детей в начальной школе, а потом они вырастают, и он начинает казаться им наигранным; ее голос похож на клетчатую бумагу в новой тетради, таким он его помнит, но ему нужно услышать его еще раз, чтобы больше не забыть.
Нужно выучивать его наизусть, как очередную песню.
— Не сжимай меня так сильно.
— Джуд… — он поднимает ее руку к своему лицу и целует костяшки, — скажи мне, скажи, ты скучала по мне?
— Ну зачем ты спрашиваешь меня… — она переводит взгляд в сторону, стушевавшись, — правда, разве меня, нет, нас с тобой сейчас тебе мало?
Он качает головой, и они целуются. Это чем-то напоминает их первый поцелуй, когда Роджера сразу же угораздило полезть языком ей в рот.
Рот Джуди был как клецка — мокрый и клейкий. Роджер тогда завяз в нем на пару минут. В поте лица старался расшевелить ее язык своим, но ничего не выходило. Больше смахивало на неуклюжее лизание клецка в темноте, и как бы он ни старался, комок теста не хотел отвечать ему взаимностью.
Когда они отстранились друг от друга, Роджер смотрел на Джуди не отрывая глаз, ожидая, что она сейчас вытрет рот рукавом, но ничего подобного она не сделала. Потом они неуклюже распрощались, и она исчезла за воротами своего дома.
Роджер зачем-то убедил себя, что она все-таки утерлась, как только закрыла за собой входную дверь. Возможно, потом даже сполоснула рот водой или почистила зубы.
В этот раз она отвечает ему.
В голову тут же бьет мысль: они могут вот так вот недвижно стоять и целоваться так редко, что можно пересчитать по пальцам. Еще в голове шумит от осознания, что с Сидом они целуются чаще — правда, с ним это всегда выходит резко и торопливо, и Роджер так до сих пор и не придумал оправдание этим поцелуям.
От этих мыслей ему делается дурно, и он оглаживает тело Джуди, поднимаясь от предплечий к ключицам. Она отворачивается и фыркает, как собака, которую гладят против шерсти.
Роджер тянет ее за волосы. Светлые и ломкие. Хочется взять и цапнуть ее за мочку зубами, но для этого нужно согнуться в три погибели, да и вряд ли Джуди это понравится.
— Не так сильно, — просит она, и добавляет неспешно: — пожалуйста.
Он отпускает ее. Руки повисают, как плети. В голове холодно, а в паху горячо — предсказуемость должна успокаивать, но у него все не получается до конца угомониться.
Хочется трахаться, хочется грязного секса, чтобы потом было стыдно, и он бы пришел домой к матери и сел есть пастуший пирог, запивая водой из-под крана. Так и будет, и потом они выпьют чай, и все это время он будет украдкой посматривать на мать, ведь она точно знает, чем он занимался с «этой девчонкой Трим» нынче в полдень.
Джуди роется в крохотном сувенирном сервизе, расставленном на одой из полок. Подняв крышку чайничка, она достает серебристый пластиковый квадрат, и тут-то Роджер краснеет.
Все вновь происходит не так, как он хотел. Они должны были сначала заняться сексом, лизать друг друга, кусать, целовать, пить и затыкать друг другу рты, а стыд должен был придти гораздо позже. Но стыд не спрашивает его и приходит сейчас, уродливо заливая лицо Роджера краской.
Джуди стоит в той же нерешительности, что и он. Она поглядывает на кровать, как будто совсем не хочет туда забираться, не хочет повторять все эти банальные движения — туда-сюда, сунь-вынь — плюс кислородное голодание под одеялом. Потом она смотрит на Роджера, и он думает, что лучше бы она продолжала глядеть на кровать.
Она смотрит так, как будто и его она тоже совсем не хочет.
Джуди выглядит такой маленькой, хотя она младше его всего на месяц.
Она решается подойти к нему и всовывает ему в руку запечатанный презерватив.
Каждый раз, когда она делает это, он вспоминает как сам месяцами мучился у аптеки и не решался зайти.
А Джуди непонимающе глядела на него, слегка сощурившись, и они спорили, спорили, спорили.
После таких ссор он почему-то возбуждался еще сильнее, но вместо секса с ней ему хотелось уйти.
— Ты хочешь меня?
Джуди молча сжимает его ладонь и лижет ему кончик большого пальца.
— Джуд, скажи, ты никогда не говоришь, я хочу знать.
— Зачем ты спрашиваешь сейчас? Ты никогда меня об этом не спрашивал раньше.
Он хочет сказать, что раньше все было по-другому, но не знает, что именно.
— Надо быть тихими. Мама дома…
Он целует ее, заставляя проглотить конец предложения. Они не занимались этим у нее дома с выпускного класса. Джуди закрывала дверь на ключ, зашторивала окна, и они по-мышиному копошились на простыни.
Это всегда случалось быстро и заканчивалось по просьбе Джуди, сразу когда Роджер кончал.
Джуди нравится все, что происходит до и после — когда он прикасается к ней ртом, когда они лежат взмокшие в нагретой постели, сцепив руки, когда он целует ее шею, грудь и живот.
Она редко касается Роджера ртом или руками, но иногда она просит, чтобы он проник в нее пальцами. Роджеру кажется, что смотреть на нее в этот момент даже лучше, чем спать с ней по-настоящему. Каждый раз, когда она сжимается изнутри, Роджер теряется от удовольствия и одновременно что-то теряет. Каждый раз, когда они занимаются сексом, он расщепляется на части, которым и названия дать не может, распадается и падает, из раз в раза, из раза в раз.
Иногда он думает о том, догадываются ли родители Джуди, чем они занимаются, заперевшись в спальни.
Он боится узнать ответ.
Роджер не спал ни с кем с июня.
С того раза с Сидом.
С того раза, как Роджер его трахнул.
Он понятия не имеет, сделают ли они это еще раз, помирятся ли они, вернется ли тот от своих чертовых лягушатников — и каждый раз, когда он думает об этом, у него прихватывает в груди и в паху.
Он снимает с Джуди платье, вспоминая, как стоял в магазине и держал его в руках.
— Какой вам нужен размер?
— Я… я не знаю, моя девушка довольно маленькая, ниже меня примерно на… как-то так, — он приставил ладонь к шее.
Продавщица многозначительно улыбнулась.
— Это не она маленькая, это вы слишком большой.
Роджер снимает с Джуди туфли, тянется к крючку бюстгальтера — тот, конечно, застревает, и Роджер возится с ним, как девственник, и злится, злится, злится так сильно, что хочет порвать его совсем. Ему кажется, что еще немного — и он взорвется на месте, хочется, прижать Джуди к постели и войти в нее, и раствориться в ней.
— Что с тобой сегодня? Ты резкий, — благо, в голосе Джуди скорее улыбка, чем испуг.
Они падают на кровать. Роджер щекочет Джуди под ребрами, но останавливает ее, когда она собирается разорвать упаковку с презервативом. Он мокро целует ее, спускаясь ниже на неразобранной постели. Так жарко и тесно, хоть шею ломай — кровать упирается в деревянную стенку шкафа, так что Роджер гнется в три погибели, склоняясь к ее лобку, а Джуди изо сих сил старается не шевелиться, но от этого только дрожит. Мелко-мелко.
Еще до того, как Роджер обводит языком ее половые губы, он чувствует у себя во рту знакомый вязкий вкус. Здесь волосы у нее темнее и жестче, чем на голове, но почему-то, когда он, прикрыв глаза, поглаживает ей промежность, никакой разницы не чувствуется.
Как глупо.
В какой-то момент в голове опять стреляет: знала бы Джуди, что побывало у него во рту за последний год, ее бы точно затошнило.
Но сейчас она способна только трепыхаться на кровати, закрывать лицо и рот руками, на этой самой кровати, на которой они столько раз спали, когда учились в Upper Sixth(6), на кровати, на которой еще полчаса назад лежала пищащая детские песни страшная кукла.
Такая же светловолосая и синеглазая, как сама Джуди.
Роджер чуть отстраняется и сжимает зубы. Джуди приподнимается на локтях и говорит едва слышно:
— Я не могу, у меня не получается… извини, — теперь и она тоже вся красная.
Роджер ничего не отвечает и снова склоняется над ней. Затекло скрученное тело, спина и шея, но он продолжает, слыша, как голова Джуди падает обратно на подушку.
Она все-таки кончает, долго и молчаливо, сцепив ноги у него на плечах, и на губах Роджера вырисовывается неуместная усмешка.
Он проскальзывает выше на постели и ложится на бок, вглядываясь в ее порозовевшее, с тонкими чертами лицо.
— Хочешь, я сделаю тебе это?.. — она проглатывает слово и порывается встать, но Роджер не дает ей.
Он хорошо знает, что Джуди терпеть не может делать ему «это». Так же сильно, как он сам этого хочет.
Роджер открывает окно, вдыхая свежий воздух летнего Кембриджа.
— Хочешь сходить на ужин в The Anchor? — спрашивает он после недолгого молчания.
В паху зудит, а в голове несвойственная в такие моменты трезвость.
Ему нужно как-то продержаться до двадцать пятого числа.

***
Whose woods these are I think I know.
His house is in the village though;
He will not see me stopping here
To watch his woods fill up with snow.

My little horse must think it queer
To stop without a farmhouse near
Between the woods and frozen lake
The darkest evening of the year.

He gives his harness bells a shake
To ask if there is some mistake.
The only other sound’s the sweep
Of easy wind and downy flake.

The woods are lovely, dark and deep,
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep.

Robert Frost

На прощальный ужин мать устраивает пир: ростбиф, пюре, салат из шинкованной капусты с морковью, все, за что Роджер готов был удавиться, когда жил в Кембридже подростком.
Правда, тогда он все время так сильно хотел жрать, что мог сгрызть и ножки стола, когда приходил домой после тренировки по регби.
Сейчас мать сидит напротив, сложив руки на столе, и смотрит на Роджера, пока он накладывает себе салат и заправляет ростбиф горчицей.
— Ты весь вкус портишь горчицей.
— Мне нравится, когда остро, — просто отвечает он, отправляя в рот тонкий ломоть мяса.
— Извращение какое-то, — качает она головой, — ты режь его хотя бы.
Дома ничего не изменилось. Джон, которого заглотил Манчестер, все еще не может выбраться в родной дом на юг; город разжевывает его своими неровными улицами, беспорядочным графиком работы кэбмена, коллекцией красных шарфиков Manchester United и скидкой на полуденный чай со сконами в дешевых чайных. В отличие от него, Роджер заставляет себя приезжать в Кембридж хотя бы раз в два месяца на уикенд.
На кухне все так же устало жмурится лампочка, сковорода подгорает, чайник свистит громче всех вокзальных свистков, в их с Джоном спальне у стен стоят две кровати, а под потолком на тонкой нитке висит модель Supermarine Spitfire(7), с которой он так любил играть в детстве.
Он жужжал, представляя, как там — за окном, в том настоящем мире в далеком тридцать девятом, — зажужжали моторы, изгибал руку, представляя, как истребитель выделывает фигуры в воздухе. «Roger that! Roger that!» — говорил он самому себе и представлял, что он летчик, что он ничего не боится, что он будет жить вечно.
Он представлял, надув щеки и уперевшись рукой в пояс, что похож на папу. Что, увидь он сейчас своего сына — непременно гордился бы так же, как Роджер гордится им.
Ведь его папа — герой войны.
Дом тих.
Дом был тихим и много лет назад, когда они жили втроем — мама, Джон и он, и даже появление квартиранток не смогло его расшевелить. Дом оставался нем к призыву поиграть, дом не любил ни салочки, ни больницу — только прятки. Роджер затаивался в мансарде — оттуда можно было выбраться на крышу и сидеть, поплевывая вниз, на тротуар Rock Road, — он пытался скрыться под скамьями парков, в провонявших табаком и дешевым пойлом пабах, на перекрестках с указателями: «Лондон—Станстед—Или», в домах друзей, в квартирке миссис Робинсон, в сорванных у знакомых девушек поцелуях, но этого было мало.
Дом побеждал и всегда находил его, где бы Роджер ни прятался.
Дом любит напоминать Роджеру о том, что папа уже не вернется — черный костюм, в котором Эрик Флетчер ходил на работу, пара кепок, хранящихся в ящике в прихожей, сколько Роджер себя помнит, но никаких фотографий.
То ли их никогда и не было, даже со свадьбы, то ли мать выбросила их, когда пришло извещение.
Иногда Роджер спрашивает себя, помнит ли она, как выглядел папа.
Помнит ли она цвет его глаз, помнит ли, был у него прямой нос или с горбинкой? Помнит ли она его любимую колонку в газете, футбольную команду, за которую он болел, помнит ли, пил он темное или светлое пиво.
И если она все это помнит, то почему никогда не расскажет, ни Джону, ни ему?
Дом молчит, а Роджер ест ужин.
«Жрет, как конь, а все равно прямой и тощий, как проволока. У твоего сына все в дурь уходит», — так говорили маме соседки, когда Роджер в очередной раз привязывал к хвосту их разжиревшей кошки банку газировки, или топтался на клумбах в бутсах, или поколачивал чьего-нибудь сына. «На такого не напасешься».
Дом ловил его в ловушку и — раз, Роджер оглянуться не успел, — побеждал в игре. Дом всегда тут как тут, он даст о себе знать, придет во сне, в воспоминании, в звонке матери или в случайной встрече со школьным приятелем: «Ты давненько не появлялся в Кембридже, Уотерс».
Дом выигрывает всегда, кто бы ни водил. Когда Роджер ищет его, дом хорошенько прячется от него, оставаясь тусклой печатью в памяти или зудом в затылке, когда у него спрашивают, поедет ли он на уикенд домой, а Роджер не может припомнить, где это. Иногда Роджер готов волком выть, он останавливается и зовет дом, чтобы тот вышел из своего укрытия, чтобы была ничья, чтобы победила дружба.
Но дом все не выходит, заставляя Роджера гадать: а был ли он вовсе, или ему просто показалось.
Возможно — Роджер сомневается в этом, но возможно, что играет он совсем не с домом, а с самим собой, возможно, он ищет самого себя, того маленького мальчика по имени Джордж Роджер Уотерс, мальчика, который однажды спрятался так хорошо, что потом забыл, как выбраться наружу.
Мальчика, который забыл, что это все игры в прятки, а не настоящая жизнь.
Настоящая жизнь — за горизонтом, за болотами Кембриджа, вперед по магистрали, там, где в тридцать девятом начали кружить стайки Supermarine Spitfire, реальная жизнь там, Роджер, а совсем не здесь.
Совсем не в этом тихом доме.
Совсем не за этим столом.
И каждый раз, приезжая на уикенд к матери, Роджер понимает это все лучше.
— Ты руки помыл? — с сильным опозданием спрашивает мать. Перед ней только чашка English Breakfast и апельсин, который она чистит уже с четверть часа.
Роджер кивает.
— Я что-то этого не припомню, — зачем-то продолжает она, собирая пальцами край накрахмаленной скатерти, — иди. Сходи помой сейчас.
— Мам, да помыл я, — Роджер хмурится.
Мать мнется. Роджер чувствует, что она что-то замалчивает — ходит вокруг да около и смотрит ему в рот, как будто ждет, что Роджер сейчас признается ей в чем-то секретном.
На одно мгновение в голове мелькает мысль, что она узнала о них с Сидом, и он едва не роняет на пол столовые приборы.
— Я слышала, что вы с Джуди собираетесь снимать квартиру в Лондоне. Вместе.
Роджер не успевает почувствовать облегчение от того, что разговор не касается Сида — слишком быстро вскипает.
Он отодвигает тарелку, сцепляет зубы, по привычке прячет кулаки под столом. Видел бы себя со стороны — набычился, смотрит исподлобья.
В детстве мать тоже всегда узнавала о самых тайных его затеях, от нее невозможно было ничего спрятать.
Но сейчас он уже не ребенок.
Да и с Джуди они начали серьезно говорить о съеме квартиры совсем недавно. Роджер знает, как трудно найти жилье в центре Лондона, чтобы не остаться при этом без пенни в кармане. Да еще и некоторые арендаторы требуют документ о регистрации брака, боясь подмочить репутацию.
Кажется, Роджер был первым, кто предложил съехаться, но именно Джуди прописала бюджет, составила список обязательных покупок и обзвонила своих знакомых из Лондона, которые могли бы подсказать подходящее место.
— Ты, наверное, уже устал жить в пригороде. Highgate ведь пригород, да? — в голосе Джуди была одна только забота, когда она спросила его об этом.
— Да, но до центра рукой подать, — несколько преувеличил он.
— Словом, мне кажется, что сейчас самое лучшее время, ведь так?
Когда Джуди спрашивает его так неуверенно, разве он может сказать «нет»?
Они с Джуди встречаются уже пять лет, да это целая вечность, разве нет? Он целовал ее везде, где только можно, спал с ней, говорил «Я люблю тебя», а она послушно отвечала «Я тоже». Разве этого не достаточно для того, чтобы решиться жить вместе, как взрослые? Разве это не сделает все настоящим? И если у них все получится, значит, они и вправду подходят друг другу. Большой Родж и его Косточка, как он иногда ее называет. Она ведь действительно как косточка — маленькая, хрупкая и жесткая.
И он любит ее такой — по крайней мере, ему кажется, что то, что он испытывает, это любовь. Ни в кого больше он не влюблялся, сравнивать ему не с чем.
Он почти что не изменял ей, а о тех, с которыми все-таки случилось, она никогда не узнает.
Роджер сделает все возможное, чтобы она не узнала.
И о Сиде — никогда.
Роджер делает глоток чая, кипяток обжигает гортань.
— Где ты это слышала?
— Это неважно, — говорит мать.
— А мне важно.
— Прекрати сейчас же, — отрезает мать, — я даже обсуждать это не хочу, но ты должен знать, что я считаю это глупой идеей, Джордж, — она вытирает уголок глаза и аккуратно переливает чай из чашки в блюдце. Горячая вода едва не переливается через край. Мать разламывает апельсин на дольки и отправляет одну в рот.
Роджеру хочется сказать, что ему все равно, что она считает.
Роджеру хочется сказать, что это не ее дело.
Но это, конечно, совсем не так, и поэтому он говорит:
— Ты просто ненавидишь Джуд.
— Ну конечно, нет, — она повышает голос. — Что ты там придумал у себя в голове. Дело не в этой твоей светленькой девочке, — она морщится — машинально, а может, подчеркивая свое нежелание называть Джуди по имени. — Я понимаю, что тебе кажется, что это любовь на всю жизнь и прочее и прочее, всем в твоем возрасте так кажется, но это не так. Тебе всего двадцать три, ты даже университет еще не закончил, тебе нужно больше думать об учебе.
— Я думаю о ней. Много.
— В перерывах между встречами с девчонкой Трим и бренчанием на гитаре.
— На бас-гитаре.
— Что ты сказал?
— Я сказал, что играю на бас-гитаре.
— Ты что, совсем меня не слышишь? — она отставляет в сторону блюдце. Она злится, но движения у нее, как всегда, точные, выверенные. Четверть века преподавания маленьким непослушным детям.
Роджер для нее сейчас — тоже маленький непослушный ребенок, который никак не выучит урок.
—Я знаю, к чему все идет. Вы считаете себя такими современными, верно? Ты, Джон, вы все? — она сухо улыбается. — Вы будете жить вместе, а потом оглянуться не успеешь, как она придет к тебе с круглым животом. А потом? Свадьба? Хочешь поиграть в настоящего мужчину? — ее улыбка становится для Роджера слишком острой, и он отводит глаза.
И спрашивает, тихо, не поднимая взгляда:
— А сколько было папе, когда вы поженились?
Что-то заставляет его посмотреть наверх, и он видит, что мать привстает со стула и подносит руки ко рту, когда будто он ее ударил.
— Как ты можешь…
— Но я просто спросил.
— Как ты можешь такое у меня спрашивать, — она качает головой, как учительница, показывающая ребенку, как она в нем разочарована. Сильно-пресильно.
В голове пенится стыд напополам с торжеством, а зверек возбужденно выписывает круги.
— Тогда было другое время, — ее голос дрожит — от гнева. — Мы были другие, ты, ты ничего не знаешь.
— Но если ему было можно, значит, и мне тоже.
— Ты не он! — она изо всех сил бьет ладонью по столу. Чай выливается за край блюдца, оставляя мокрые пятна на скатерти.
На этот раз Роджеру кажется, что это его ударили.
— Ты боишься, что я оставлю тебя, как он? — Роджер тоже вскакивает с места, поражаясь своей догадке.
— Как ты смеешь говорить мне это?! Твой отец никогда не оставлял меня. Да какой свиньей надо быть, чтобы сказать такое, а? И тебе не стыдно? Твой отец погиб за мир, за свою семью, — она кричит так громко, что сейчас ее, должно быть, слышат все соседи, — за тебя, твоего брата и меня. Неужели ты этого не понимаешь?
— Лучше бы он никуда не уходил! — Роджер тоже срывается на крик, но ор внутри его головы еще невыносимей, кричит все: он сам, зверек и сирена; звуки рейда прорезают голову, отдаваясь в затылке головной болью.
— Лучше бы он остался здесь с нами! — он подходит к матери ближе, как будто она не слышит. — Он ушел, и что теперь у нас есть?! Ты счастлива? А Джон? А я? Лучше бы он не был героем войны и не умирал под Анцио, лучше бы он остался, лучше бы был предателем, лучше бы… лучше бы он был плохим человеком, но остался!
Мать наотмашь бьет его по щеке. А потом еще и еще — частит руками, он почти не чувствует ударов, чувствует лишь, как слезятся глаза, хотя у нее тоже, они у нее зеленые и мокрые и блестят, совсем как у Роджера сейчас.
Как же они похожи. Мать и он.
Он перехватывает ее руки, ему почему-то очень хочется обнять ее, сказать, что ему жаль — что папа погиб, что Джон уехал и вряд ли когда-нибудь вернется, что ей пришлось воспитывать их одной, что сам он думает совсем не как она и не хочет меняться. Роджеру жаль за все, что он когда-либо сказал или сделал ей — но только не за эти последние слова.
Мать вырывается и отступает.
Роджер замечает, что она чуть ссутулилась, а в ее заколотых волосах видны серебристые пряди — и от одной мысли, что его мать стареет и, что время никогда не перестанет разделять их, Роджеру хочется плакать.
Он хотел бы, чтобы мама тоже расплакалась, чтобы они сделали это вместе, и тогда в первый раз в жизни за свои слезы Роджеру не было бы стыдно.
Но вместо этого она уходит, оставляя Роджера у стола с грязными тарелками, остывающим чаем и едва запахом апельсина.
Поставив ногу на ступеньку, она оборачивается.
— Твой отец никогда бы такого не подумал. И не сказал бы, — веско произносит она. Ее голос едва слышно дрожит. Никто другой не понял бы, что она плачет, но Роджер слишком хорошо знает мать, чтобы этого не заметить, — он был выше этого.
Зверек издает последний утробный вой, укладывается внутри груди Роджера и начинает пускать слюни. А возможно, он тоже плачет, кто его разберет.
Когда Роджер слышит скрип двери спальни, он собирает грязную посуду и переносит ее на кухню. Набирает в раковину воду, тупо разглядывая, как она пенится от мыла.
В какой-то момент он выкручивает кран и выбегает на улицу. Он бежит долго, до самого дома семьи Трим, стучит в дверь и терпеливо ждет, пока ему откроют.
На пороге стоит Джуди.
У нее округлившийся от удивления рот.
На ней то самое синее платье.
Из кухни слышны голоса ее родителей.
— Я хочу, чтобы мы жили вместе, хочу всегда быть с тобой, — он сгребает Джуди в охапку и целует ее в губы.
У них убаюкивающий привкус черного чая и апельсинов.

***
I didn’t go to the Moon, I went much further — for time is the longest distance between two places.

Tennessee Williams, «The Glass Menagerie».

— Прощаясь, она показала мне белые зубки
И спросила, хочу ли я поцеловать ее губки.
— То есть, ты ее не трахнул?
— Непростительное заявление!
У тебя наступило затмение?
Она была слишком нежна и юна
Чтобы я, как последний кобель
Стал просить ее греть мне постель.
— Может, она не те губки имела в виду.
Гогот.
Голоса узнаваемы.
Вернее, один из них, до другого Роджеру нет дела.
Хочется выйти наружу, выбежать из дома, добраться до King’s Cross St Pancras и взять билет на ближайший поезд обратно до Кембриджа, но так поступают только сопляки. Да и тем более, они точно услышали скрип открывающейся двери, стук об пол тяжелой сумки и его топанье.
Вот, притихли даже.
Он остервенело пытается придумать, что бы такого приветственного сказать. Не молчать же, как будто он до сих пор всерьез обижен — но и не "здорово" же говорить. Он думает об этом все те десять секунд, что идет по линолеуму прихожей.
За полтора месяца, или сколько он там не был на Highgate, в квартире ничего не изменилось.
Бледные шторки на кухонном окне, прибитый к стене кусок заветрившегося лосося, запах травки и ромашкового чая, гора немытой посуды в раковине; все это густо разлитое по углам декаденство, от которого Роджера успел отвыкнуть за время отдыха в провинции, — от томика Бодлера в оригинале, засунутого под ножку стола, до постера «Фотоувеличения» с полуголой Верушкой и восседающим на ней белобрысом актеришке — во всю стену(8).
На этой кухне и через пятьдесят лет едва ли что-нибудь изменится — разве что пыли прибавится, а вместо этих Танджи и МакГи по дому будут расхаживать Танджи VII и МакГи IX.
А вот Сид изменился.
У него покрасневшая от солнца кожа, шелушащаяся на предплечьях и на лице, и белые туфли Gohills на каблуках, которые Роджер заприметил в витрине одного из магазинов на King’s Road.
Кажется, Сид еще больше вытянулся, хотя в двадцать лет вроде бы никто уже не растет.
Напротив него устроился какой-то не знакомый Роджеру тип с длинной свалявшейся бородой и стопкой книг на коленях.
— Я думал, ты возвращаешься завтра, — только и говорит Роджер. Спортивная сумка оттягивает одно плечо, на другом — чехол с акустической гитарой, без которой Лондон ему не позволила покинуть совесть. Вот он и стоит, перекошенный, как огородное чучело, и, наверное, тоже совсем другой — загоревший, с отросшими волосами, в дурацких щегольских очках с розовыми стеклами и косынкой в горох на шее.
Сид отвечает не сразу.
Сначала он смотрит на него, как будто и вправду не узнал, и только потом отвечает, делая паузу после каждого слова, как будто говорит что-то страшно важное.
— Я передумал ехать дальше
Решил вернуться чуть пораньше.
Бородатый мужик не обращает на Роджера никакого внимания — он изучает обложку верхней в стопке книги. Крупным красным шрифтом на ней выведено: «Корона жизни: изучение йоги», Сант Кирпал Сингх.
От голоса Сида в голове почему-то становится мутно, и сперва Роджер не может разобраться, что из этого название, а что — имя автора.
— Я пойду, знаешь, — он осекается и, чтобы избежать лишней неловкости, выходит из кухни. Под ноги попадается жирный Танджи, и он едва не наворачивается, пытаясь не отдавить ему лапы. Гитаре везет меньше — она со всей силы стукается грифом о дверной косяк. Роджер молится, чтобы с ней все обошлось, но даже не раскрывает чехол, чтобы проверить.
В голове все еще тяжелая зелень, рот наполняется слюной, и на какой-то момент Роджер решает, что у него сердечный приступ или кровоизлияние или что-то не менее ужасное и смертельное.
Когда он слышит знакомый цокот каблуков в коридоре, становится еще тревожнее и одновременно легче. Как пациент на приеме — доктор огласил диагноз, и теперь остается только стоять и ждать, когда он разъяснит все эти незнакомые слова на латыни.
Когда Сид входит в комнату, и она будто уменьшается в два раза. Роджер уже и забыл, какая она крошечная — а может, Сид и вправду вымахал?
— Ты, что вырос? — вопрос старого соседа, который произносит это каждый раз, как тебя увидит, а ты думаешь: а не заткнулся бы ты, индюк.
— Всех оставляю в дураках
Когда хожу на каблуках.
И верно. Каблуки у него дюйма полтора. Роджер замечает, что туфли обмотаны чем-то похожим на эластичный бинт, белым и сверкающим, как и их лаковая поверхность.
— Был разозлен, как настоящая химера,
Когда обувки не нашел того размера.
Роджер замолкает, раздумывая, что бы такого спросить, чтобы Сид не нашел подходящей рифмы.
Он не может понять, зол ли он на него до сих пор, обижен ли. Может, плюнуть ему в довольную рожу, чтобы знал, как часто Роджер вспоминал о нем этим летом? Чтобы отомстить за бэд трип на Патмосе и за недели в душном Кембридже, где он метался между матерью и Джуди, за все эти ожидания и сомнения.
Отчего-то Роджер уверен в том, что Сид приложил руку к каждой из этих вещей, и он не может перестать винить его в них.
Вместо этого он ляпает:
— И давно ты так разговариваешь?
— На дороге стало слишком скучно
Я начал рифмовать благополучно
И тут услышал хохот Фреда —
Сразу понял, что это победа!
Кстати, бородатая красавица
Тоже утверждает, что ей нравится, — Сид указывает подбородком на дверь, видимо, имея в вид того типа с ворохом индийской макулатуры.
— А мне нет. Звучит глупо и выпендрежно, — врет Роджер и наконец кладет чехол и сумку на кровать. Она выглядит так же, как в день его отъезда. Сида тогда уже не было — зашторенные окна, кусочки грифеля, сложенные в рядок на полу, кое-как заправленная кровать.
— Тот бородач не любит рок-н-ролл
Но не расстраивайся, он уже ушел.
— Так или иначе, — Роджер мнется, но все же заставляет себя посмотреть Сиду в глаза. По ним, как и всегда, нельзя понять, о чем тот думает, с Роджером ли он сейчас, или уже отвлекся на одну из своих сумасбродных, не имеющий никакого отношения к реальности мыслей, — я приехал, чтобы собрать вещи. Мы решили снимать квартиру с Джуди. На Shepard’s Bush.
Черт возьми, они не могут быть еще более разными.
Роджер, высокий и плохо скроенный, и Сид, сделанный неизвестным портным по специальному заказу.
Роджер знает, что Сид Барретт выкроен явно не для него, знает, что тот стоит сейчас перед ним, но на самом деле он далеко, «далеко-далеко за холмами», и от этого Роджера тошнит. Хочется открыть окно, перегнуться через раму, глотнуть свежего-свежего городского выхлопного воздуха, и никогда не оборачиваться назад.
— Спрятал я для тебя что-то в шкафу, внутри
Створку правую вскрой-ка, сам посмотри, — Сид кривится от криво срифмованных строчек и сам раскрывает шкаф, доставая оттуда бумажный сверток. Кидает его Роджеру — тот ловит, и упаковка рвется, обнажая что-то острое и жесткое.
Роджер угадывает и достает тонкий, больше похожий на рекламную брошюру «Вопль»(9). Откровения Гинзберга смотрят на него черными буквами, крепко держа при себе знаки препинания.
Он пролистывает книгу, удивляясь, как Сид смог найти ее во Франции на английском. Должно быть, американская контрабанда — шла на корабле по океану, огибая потерявший свое былое значение зеленый островок, где чахлая Викторианская мораль все еще запрещает книги.
— Долой цензуру, — улыбается он. Роджер читал «Вопль» и раньше, по чужим огрызкам, но даже не думал, что сможет стать обладателем собственной лицензионной копии.
Роджер открывает книгу ровно на середине — аккуратный шов, делит ее пополам:
— «Я с тобой в Рокленде
где ударам электрошока уже не вернуть твою душу уже не вернуть твою душу из паломничества ко кресту в пустоте».
Сид воодушевленно продолжает с ним по памяти:
— «Я с тобой в Рокленде
где под покрывалом мы целуем сжимая в объятьях Соединённые Штаты которые кашляют по ночам мешая нам спать».
Роджеру все еще жарко и муторно, а из книги словно дует ветер, который Роджер собирался найти в открытом окне. В голове пульсирует сказанное Сидом когда-то «Правил нет! Правил нет!». От этого хочется взять бас и упражняться двадцать часов подряд, пока руки не начнут болеть, как будто он товарные вагоны разгружал; хочется писать стихи — свободно, резко и точно, как умеет Сид; хочется подойти к нему и дать ему пощечину, хочется затолкать ему в рот косынку Роджера, чтобы он молчал и мычал сквозь нее, хочется трахнуть его, хочется плакать над «любовными приключениями улиц с тележками полными слёз и плохой музыки».
Хочется стать «ангелоголовым хипстером».
— Ты пролистай до конца безо всякого риска
Там для тебя с Июля лежит записка
Ее не отправил я отнюдь не из лени
А просто на марку не было лишнего пенни.
Между листами Роджер и вправду обнаруживает открытку — на лицевой стороне изображен берег Сан-Тропе с дощатым причалом, где на фоне слившихся моря и неба стоит черноволосая женщина в облегающем бирюзовом купальнике. Она поднимает руку, точно машет кому-то, но на горизонте ни лодки, ни купающихся — только непроглядная, бесконечная синь.
На обороте мелким, убористым почерком Сида: «Я бы хотел сейчас бежать от подземки в нашу с тобой комнату на Highgate с новым сборником Керуака, черешнями и эрекцией, а не сидеть в каталажке!.. (Вот бы датского печенья.) (Вот тебе еще словцо: «ирекция», от латинского «гнева», — оно будет про ошибки в словах и злость друг на друга.)
P. S. Линдси пишет, что нашла нам чердак на юге Л. (И молока бы еще.) Она уже купила нам шшшикарного кота, поэтому, как честный человек, я не могу отказаться от ее предложения переехать.
P. P. S. Твой портрет обеспечил мне переход на следующий курс и даже стипендию, но я бросаю учебу, а это значит, мы станем электрическими-психоделическими-флуоресцентными профессионалами, а это значит, мы будем разъезжать по всему миру в розовом фургончике и давать концерты, а это значит, мы всегда будем друг у друга, а это значит — радар, лохмотья, сахар, тиковое дерево. (Пшенка-кашолка-серебряная ложка!!)
Твой Сид (?) 12/08/66».
Роджер шумно выдыхает.
Значит, и Сид переезжает. В голове длинно пробегают все вопросы, которые Роджер мог бы сейчас ему задать: как отреагировала его семья? А знают ли они вообще? Как он мог решить перебраться куда-то с этой своей моделькой, какой бы трижды умной она не была? Любит ли он ее? Любит, любит, любит? Почему Роджера так это беспокоит, так жалит, так бьет и кусает, и зверек так грызет его на этих мыслях, так выжирает изнутри.
— И когда ты переезжаешь?
— Там в доме сейчас чинят лестницу
Так что где-то в конце месяца.
— Прекрати, — обрубает Роджер, — засунь свои стихи себе в задницу.
Это Сида почему-то невероятно веселит, он опирается о дверь спиной, так что волосы сминаются, образовывая вокруг его головы волнистый черный ореол.
— Я от тебя никогда не отстану
И рифмовать не перестану
Так что ты учись бежать и замирать,
Ведь с тобой я продолжу играть.
Роджер вспоминает Патмос, кислоту и видения. Как бы он хотел рассказать об этом Сиду — обида на него отпускает все скорее и скорее, хочется завалить его воспоминаниями о Греции, Кембридже, Лондоне этим летом, мыслями обо всем, о чем Роджер думал, что играл и писал.
— Бородач тот, как и я, проповедует Сант Мат
Скоро будет посвященье, долгожданный шах и мат
Очень дурно заставлять на улице его стоять
Но мне хочется сейчас одного лишь — с тобой спать.
Роджер сокращает расстояние между ними в один шаг, совсем как в их первый раз, когда они стояли, пригвоздив друг друга взглядами к стенам. Он хочет Сида так же сильно, но — по крайней мере, он надеется на это, — уже не так спешит, когда обхватывает его лицо, обрамляет ладонями, и целует куда попадется.
— Хочешь, закинемся химией, лето пока и жара?
Изведем и друг друга не выпустим хоть до утра?
Голос у Сида колеблется, сбивается, как будто датчики внутри него шалят, а Роджер молча смотрит ему в самые зрачки, стараясь не замечать своего темного отражения на их черной блестящей поверхности.
— Я уже пробовал. В Греции. У меня был бэд трип, — произносить это так же омерзительно, как вспоминать. — Я не хочу больше никогда пробовать эту гадость.
— Да понял я: ты ЛСД возненавидел
Но расскажи-ка, Родж, что ты под ним увидел?
Роджер встряхивает его за воротник и говорит ему зло, в самые губы, хотя настоящая злость и прошла уже давно, оставив место только похоти — черт подери, он ведь и не спал ни с кем, ни с одной душой, с того самого раза:
— Тебе что, совсем плевать, что со мной было?
— Конечно же, нет,
А там ты не видел парад планет?.. — Сид замолкает, и в этот раз кроме слюны Роджер чувствует во рту что-то еще, что-то горькое, что-то знакомо, отвратно горчащее — но он изо всех сил старается об этом не думать.

Продолжение в комментариях.

@музыка: Nick Cave & Bad Seeds - O Children

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

@музыка: Donovan - The Sun Is A Very Magic Fellow

@настроение: gonna drop out right away, dog-fox, take me home.

@темы: cinematographe, delicatessen, Красата., fine-artish

@музыка: The Beatles - Strawberry Fields Forever

@настроение: ---

@темы: cinematographe, delicatessen, Красата., fine-artish

Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  weirdweird
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: читать дальшеИз дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
"Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Глава восьмая. My hairs on end

Глава восьмая. My hairs on end

You and the morning —
You come too soon
Fattening the longing
To butcher it at noon
When we’re outside
Away from our room
And you seek and I hide
In the room of my gloom
Touching my axe
Until there are blisters
And it becomes lax
And the liquid glisters
Under
The midday sun
I plunder
What I once won.

The milky remains on your thighs —
It’s what is left and lost in the inside
Distilling into clean and tidy lies
Until we fall for another ride.

The only thing that can not be darkened
By shadow — is fire
Such truth deserves to be exiled and punned
And its speaker called a liar.
The fire teases and takes a bite
And turns our squeaky bed into a pyre,
It pierces the dark with its angry light
Hence now I can imagine a black bonfire.

Роджер сидит с чашкой кофе в руках и думает, что одной этой чашки ему достаточно.
Хотя нет, он даже не думает. Просто сидит.
У стула спинка с двумя перекладинами и жесткое сиденье. У чашки отколотый глазурованный краешек. Кофе дешевый и ядреный — покойник встанет, если ему залить такой в онемелый рот.
Стула, чашки и кофе Роджеру оказывается достаточно. На сегодня. На сейчас.
Раньше Роджер ненавидел такие моменты. Бывает, вроде читаешь, а потом смотришь на часы и видишь, что прошло уже с четверть часа, но что ты прочел — не имеешь ни малейшего понятия. И где, спрашивается, четверть часа? Верните ему четверть часа обратно — или дайте вспомнить, о чем он думал все это время.
Теперь эти минуты забытья больше не кажутся ему такими мучительными.
Танджи подползает к Роджеру, подволакивая лапы. Трется боком о его штанину, оставляя рыжий шерстистый след, и, не дождавшись никакой реакции, исчезает под столом.
Надо отрезать ему лосося, думает Роджер и отмирает.
Мир движется, форточка хлопает пару раз от порывов ветра, слышны крики на? кокни из спортивного бара и скольжение резака по бумаге из спальни, где работает Сид.
Роджер спал часа три и еще не до конца проснулся. Во сне в нем жили запахи серы и палых листьев. Он зашел глубоко в чащу леса, раздирая зеленую подстилку охотничьими сапогами — теми самыми, в которых всегда ходил на охоту в Кембридже.
Так вышло, что Роджер пропустил момент, когда сапоги были ему впору — помнил только, как однажды надел их и стер ноги в кровь. На его папе, по рассказам матери, они сидели как влитые, и по выходным он уходил в желто-красные леса Кембриджшира, а в пятницу вечером мечтал вслух о том, как птичьи крылья будут взбивать воздух над его головой, а ружье — приятно и больно отдавать в плечо.
По утрам папа надевал эти сапоги.
Так продолжалось очень долго — до того, как он ушел на войну.
Во сне сапоги оказались на ногах Роджера и то болтались на них, то начинали нещадно жать, и он спотыкался и едва не утыкался носом в мокрую землю.
Время от времени он видел других. Другие шли в самые глубины леса, переговарились, свистели и жевали табак.
— Почему серой, мать ее, так воняет? — кричал им Роджер, но они не слышали его.
Становилось все темнее и темнее — только силуэты деревьев чернели в наступившей древесной ночи.
Роджер шел вперед и увидел вдали два красных уголька. Они приближались с каждым его шагом.
Угольки казались глазами огромного животного, вышедшего на охоту, чтобы поживиться другими охотниками, обряженными в кепки, кожаные перчатки и высокие сапоги.
Роджер понимал, что ему должно быть страшно, но страшно не становилось, и как только он понял, что за зверь стоит перед ним, лес посветлел, и огоньки превратились в два фонаря, горящих красным огнем. Они висели на каучуковых веревках, привязанных к одной из высоких елей.
Роджер обернулся и увидел на земле охотников в разорванных куртках, со слетевшими в грязь кепками и конечностями изогнутыми так, как будто их кто-то хорошенько потрепал в клыкастых челюстях.
Роджер замер — на секунду ему показалось, что вокруг опять чернота, и сам он черный, измазанный углем, искупанный в чернилах и помеченный ночью, — но потом ноги снова начало сдавливать, все туже и туже, как в испанских сапожках.
— Оставь их в покое, ты еще не дорос, — услышал он голос матери. Она сказала эти слова однажды, когда ему только исполнилось девять.
После этой фразы Роджер проснулся. Его торчащие из-под одеяла ноги замерзли, так что когда он согнул их и прижался ступнями к теплому ото сна Сиду, тот проснулся тоже.
За окном сумерки заглатывают последние лучи солнца, через четыре часа у них первый из трех ночных сетов в Countdown Club, а сегодня суббота, значит, нужно выйти пораньше, сесть на черную ветку метро, а на Embankment пересесть на зеленую и поехать на запад…
Из спальни слышны шуршание бумаги и стук, с которым падают с края кровати кисточки, или карандаши, или угли, или чем там сейчас должен пользоваться Сид.
Теперь нужно встать со стула и отмыть чашку с отколотым краем под мыльной водой, чтобы кофейная гуща на донце не засохла.
Когда Роджер зайдет в их комнату, он увидит Сида, склонившегося над басовым усилителем.
В руках у Сида будет широкая малярная кисть, выводящая буквы на черной поверхности. Роджер посмотрит на руку Сида, движущуюся почему-то справа налево, и попытается сложить прыгающие завитки в буквы, а их в слова: «D, N... D, Y, O... K, N, I, P... T».
«The Pink Floyd Sound».
Порядок.
Теперь главное, чтобы краска успела высохнуть до выступления.

***
I went off with my hands in my torn coat pockets;
My overcoat too was becoming ideal;
I travelled beneath the sky,
Muse! and I was your vassal;
Oh dear me! what marvellous loves I dreamed of!

My only pair of breeches had a big whole in them.
– Stargazing Tom Thumb, I sowed rhymes along my way.
My tavern was at the Sign of the Great Bear.
– My stars in the sky rustled softly.

And I listened to them, sitting on the road-sides
On those pleasant September evenings while I felt drops
Of dew on my forehead like vigorous wine;

And while, rhyming among the fantastical shadows,
I plucked like the strings of a lyre the elastics
Of my tattered boots, one foot close to my heart!

Arthur Rimbaud

В последнее время Роджер не склонен поддерживать идею репетировать в Regent Street Polytechinic. Обычно они собираются там после того, как остальные студенты разбредутся по домам и освободится чайная в цоколе, так что можно подключить инструменты к усилителям и репетировать, пока сторож не закроет политех на ночь.
Роджер все чаще приходит в университет вечером после занятий и все реже — на сами занятия по утрам.
Некоторые профессора никак не реагируют при виде него с гитарным чехлом за плечом, видимо, окончательно поставив крест на его архитектурном будущем. Другие пытаются острить; третьи качают головой и говорят: «А из вас бы вышел весьма перспективный архитектор, мистер Уотерс, жаль, жаль».
Четвертый курс для Роджера ограничивается редкими лекциями, во время которых он то и дело проваливается в сон, обещаниями профессорам сдать просроченные чертежи и проекты и репетициями в цокольном этаже политеха или в Hornsey Art College — эту площадку им предоставляет Леонард.
Несмотря на попытки изобрести причину для отказа, Леонард все-таки умудрился стать если не членом группы, то ее ближайшим ассистентом. Его безвозмездная помощь за три года знакомства начала приниматься как должное.
Леонард называет себя мастером по цветовым технологиям, хотя остальные над ним посмеиваются.
Но если Леонард прочно занял свое место в жизни Роджера, то другие люди — много других людей, — продолжают заявляться туда, как к себе домой, а потом выходить, оставляя после себя мутные воспоминания, слова-паразиты, комки жевательной резинки и чеки на выпивку из дешевого бара на углу.
Одним из таких стал долговязый — даже выше Роджера, — светловолосый тип по имени Деннис, которого они на пару месяцев взяли в группу вокалистом. Светлыми у него были и криво постриженные усы, и ежик на голове, и утренняя щетина — а брови были светлыми настолько, что на здоровом розоватом лице просто исчезали. Когда он пел, то старательно басил под Джонни Кэша; взбежав на сцену, совал гармонику под нос на манер гитлеровских усиков, хмурил брови и ругался во все горло на немецком. Когда Денниса, числившегося не только в союзе музыкантов, но и в Королевских военно-воздушных силах Великобритании, наконец призвали, не расстроился никто, даже он сам.
Потом за собой закрыл дверь Клоуз. Прощаясь, Роджер в первый раз назвал его по имени и неловко обнял за плечи, сжавшись непонятно почему.
— Мамочка и папочка не любят, когда малыш Бобби лабает на гитаре? — улыбка Роджера скисает и съезжает на сторону.
Клоуз не обижается — или не подает виду. Похлопывает Роджера по плечу и говорит:
— Бывай, Уотерс, может, тебе повезет с этой группой больше, чем мне.
— Повезет, — кивает Роджер, но изнутри покалывает неуверенность: а правда ли?
— Надо будет пропустить по пинте как-нибудь, я же съезжаю в конце месяца.
Роджер молчит; закуривает и произносит:
— Я не знал.
— Ну вот так.
— Понятно.
— Ага.
После того как Клоуз, собрав чемодан, уезжает жить к своей девчонке куда-то на другой берег Темзы, они с Роджером созваниваются еще пару раз — вернее, Клоуз звонит Роджеру, и тот бредет в прихожую и, под объедающим ноги сквозняком, наклоняется над телефонным аппаратом.
— Как дела, старина? — стена, на которую опирается Роджер, такая же холодная, как и все вокруг.
— Ты что, с отцом своей подружки переобщался? Какой я тебе «старина»?
— А ты все такой же говнюк, — злобно шипит на него трубка; молчит, а потом, немного успокоившись, продолжает: — Ты и не представляешь, как я чертовски рад, что съехал.
— Да ну?
— Когда народу меньше, нервишки восстанавливаются. Никто не мельтешит перед глазами. Ты бы подумал о переезде.
— Мне и здесь неплохо, — быстро отвечает Роджер.
— Тогда передай это Гилберту с Барреттом. Спорим, хотя бы один из них со мной согласится.
— С чего бы? — Роджер расправляет плечи. Хочется вернуться в спальню — подальше от сквозняка, яркого света и голоса в телефоне. В спальне — теплое и живое, темное и скользкое, и до всего там можно дотронуться рукой, в который раз убедиться, что оно существует, и оно его, Роджера.
— Да потому что все всегда уезжают, ты взрослый мальчик, сам должен знать, — тянет Клоуз.
— Себя ты тоже взрослым считаешь? — Роджер качает головой, хотя Клоуз его не видит. — Мне надо идти.
— Сейчас час ночи, куда тебе там надо?
— У нас ночной сет на Kensington High Street.
Ложь дается ему легко; так же легко положить трубку и больше никогда не отвечать на звонки.
Дверь за Клоузом захлопывается, и Роджер старается об этом не думать.
Теперь они воюют с залом впятером, а на периферии маячит Леонард. Он умело управляется с проектором, и пятна цвета растекаются по стене, рассыпаются на фракталы и бесконечно соединяются друг с другом.
— Как пятна Роршаха, правда? — пристает к Роджеру Сид. — Что ты видишь, Родж?
— Пятна я вижу. Огромные пятна, — бурчит Роджер, но заметив, как Сид улыбается его словам, находит сравнение, которое он не осмелился бы озвучить никогда, даже с ним наедине.
Он видит перед собой одну из их ночей — одну из первых, когда распластавшийся на кровати Сид казался ему чернильным пятном, принявшим, как краски Леонарда, форму человеческого тела. Только рука Роджера на его теле чувствовала живую пульсацию, раскручивающую обороты, и было отчетливо слышно, как сердце Сида все скорее и скорее качает кровь. В какой-то момент чернильная тень на постели задергалась, как будто ее ударили током, и на ладонь Роджера попала темная влага.
— Когда моя мама была такой большой, а я был таким маленьким, я прыгал в ее тень и каждый раз спрашивал, чувствовала ли она это, было ей больно или нет.
Роджер не ответил — устроившись на боку, он пытался отдрочить себе, и одеяло, которое он чуть не на нос себе надвинул, ходило ходуном.
— Ты спятил? — просто спросил Сид. Мягко положил руку ему на спину, и Роджер неловко развернулся. Когда Сид обхватил его член, плечи Роджера задрожали, задрожали жилы, задрожали кости, задрожало все то, для чего Роджер не знал названий. Эти пару минут он хватал Сида за все, до чего мог дотянуться, и беззвучно кончил, сгорбившись и уткнувшись лицом тому в плечо.
Стало тепло. Наконец-то тепло. Он же мерз все эти зимы, когда Сид захапывал одеяло себе, а теперь наконец оттаял.
Роджер плохо помнит, что было потом, но, кажется, он еще долго лежал, пока Сид из чернильного пятна, которое умело улыбаться, шутить и говорить совершенно непонятные вещи, не превратился в укутанного, как простыней, утренним светом, человека.
Тогда Роджер заснул.
Роджер смотрит на Леонарда, сочиняющего очередное цветовое сочетание, и стряхивает с себя воспоминание. Он вернется к нему, обязательно вернется, но не сейчас; сейчас совсем не время.
— Я написал кое-что. Это для дуэта, для Джулс и кого-нибудь из нас, — ложь выходит корявой, и Роджер тут же поправляется: — Для Джулс и Сида.
Он берет на гитаре соль мажор и играет рифф. Все молчат, и Роджер почти уже решает, что Рик неправильно настроил бас, и звуки выходят совсем не такими ладными, какими слышатся у него в голове. Роджер не признается, что корпел над риффом часов пять кряду: что-то подкручивал, менял тональности, хотя что он вообще в них понимает, ведь у него ни чутья, ни слуха.
По лицам остальных совершенно не ясно, нравится им или они слишком вежливы, чтобы сказать, как все плохо.
— Слова вот, — он вытаскивает из кармана брюк мятую бумажку с текстом.
— Споешь? — просит Сид. Роджер мнется. Слова кажутся ему дурацкими и неловкими — и те, что на бумажке, и все, что можно сказать.
Сид забирает у него бумажку и пробегает ее взглядом.
— Ну, раз ты так считаешь, — Сид проглатывает смешок, но Роджер все равно замечает. — «Oooh, walk with me, Sidney», —напевает он себе под нос. — Ты мое имя написал, как Сидней. А это город, между прочим.
— Да ну тебя. И это вообще не твоя партия, знаешь?
— Знаю, — откликается Сид. — Джулс, смотри, что у нас теперь есть, чтобы разбавить The Shadows(1), — он машет листком перед Джульеттой.
В последнее время Джульетта редко приходит на репетиции. Сиду, который иногда выбирается на ночевку в их с Риком квартиру, она напоминает таксу Милдред, которую мать Сторма держит уже лет пятнадцать: разленившуюся, с вертлявым хвостом, мокрым носом и длинным языком.
«Ее теперь интересуют другие вещи. Не музыка», — подытожил он после одной из таких встреч. Он говорил без иронии, значит, все это и вправду серьезно.
— И как ты хочешь, чтобы мы пели?
Это удивительно. Обычно Сид стоит у руля и все решает — но кто сказал, что сегодня будет как обычно.
— «I’d love to love to love to, baby, you know…»
— Четче.
Сид повторяет, хмурится — ему непривычно слушать чужие указания. Неизвестно, нравится ли ему это, но Роджеру — определенно да.
— «Ooh, Sydney, it's a dark night
Hold me hold me hold me hold me hold me hold me tight»
Голос Джульетты щекочет слух. Его жесткий костяк обшит бархатом, он похож на темное и густое домашнее вино, и он оплетает голос Сида — куда более слабый, похожий на свет, пробивающийся сквозь ткань и заливающий все позолотой. Голос, который не может повторить одни и те же строчки одинаково дважды.
— Не спеши, — поправляет Роджер.
Сид корчит рожу, но слушается:
— «I’d love to love to love to
But I've got flat feet and fallen arches,
Baggy knees and a broken frame.
Meningitis, peritonitis, DTs and a washed out brain.»
— Звучит неплохо, — подытоживает Роджер, надеясь, что он не выглядит самодовольно.
— Что такое DT? — спрашивает Джульетта.
— Белая горячка.
— Белочка.
Они отвечают с Сидом одновременно.
— Основываешься на собственном опыте, а? — смеется Ник, покручивая барабанные палочки.
Роджер молчит, повторяя уже прозвучавший рифф, и Ник следует за ним, выбивая простенький, отлично подходящий к этой незамысловатой мелодии ритм.
В какой-то момент все в Роджере замолкает, и он отпускает мысли и образы, оставляя только те, что так или иначе связаны с играемой музыкой. Роджеру первый раз в жизни кажется, что он мыслит не словами, а музыкой, и это ощущение — полнейшего одиночества и в то же время единства со звуками и музыкантами, которые следуют за ним, — это древнее, первобытное чувство, несет его все выше и выше, вверх и вперед. Поток музыки — точь-в-точь воды Кам: нужно научиться плавать, и вода не будет такой холодной, конечности перестанет сводить судорогой, а легкие — раздирать паникой. Нужно научиться играть и после очередной попытки составить из семи нот более-менее приличную мелодию, и поток сам понесет его и завертит: Роджер, звук и жесткие струны баса.
Давным-давно в одном из своих писем Сид писал, что держит книжку Камю так, «как гладят оголодавших, диких котят». По его словами, от этого философские эссе сразу стали более понятными, длинные предложения разделились на короткие и едва ли не количество страниц уменьшилось вдвое. Возможно, если Роджер последует примеру Сида: ослабит хватку на грифе, прекратит так яростно дергать струны, — музыка все-таки поддастся ему?
Но пока Роджер в этом сомневается.
Даже сейчас, когда написанный им рифф повторяется раз за разом одновременно на басу, ударных и электрическом органе под слова, написанные им же несколько недель назад — пока Сид еще спал, накрывая собой сбитую простынь, одеяло и обе подушки.
Роджер не знает, удастся ли ему однажды совладать с музыкой, заарканить ее, подчинить — но в этот раз ему удается подманить ее поближе.
Сид с Джульеттой повторяют «hold me hold me hold me hold me tight», и Роджеру кажется, что их голоса прорастают в него, и там, в нем, даже вечно стоящий на страже зверек утихомиривается, не облизываясь и не дыша. Музыка проталкивает вату в его пасть, зачехляет плотной тканью острые когти и пеленает глаза переливчатой темнотой.
— Обычно, когда кончаю, вокруг все темнеет и освещается, — сказал Сид несколько недель назад. — Но в этот раз было совсем иначе. Я слышал музыку, и у нее было твое лицо.
— Я не понимаю этого.
— Ты просто не видишь и не слышишь себя со стороны. Но это полный порядок, попутный ветер, roger that(2), — тогда Сид подмигнул ему и искривил рот в подобии улыбки, а потом пристроил его ниже, так что Роджер почувствовал себя в тех самых водах с попутным ветром, шумным, бурным ветром, самым настоящим попутным штормом — и полным штилем сразу затем.
— Что ты об этом думаешь? О песне? — спрашивает Роджер, когда репетиция заканчивается. Джульетта подкрашивает губы — Роджеру хочется засмеяться или схохмить, но он молчит.
Глядит на Сида исподлобья. Ждет.
— Я не думаю, мне просто нравится.
— Но?
— Никаких «но».
— Ты не думаешь, что это было слишком? Все дело в лирике, понимаешь, они могли подумать, что…
— Что она написана человеком, который знает, о чем говорит? — с явным удовольствием тянет Сид.
Он закидывает чехол за плечо, одной рукой ловко застегивая пуговицы на пальто. У воротника приколота тряпичная брошь в форме стрекозы, посеревшая от постоянной носки.
— Хочешь знать, что я думаю, Родж? Ну конечно, хочешь. Я думаю, что если бы тебя так беспокоило, что подумают наши замороченные авитаминозные мартовски гриппозные друзья, ты ничего бы не приносил, а прятал бы свои стихи под подушкой, — Сид произносит предложение на одном дыхании и качает головой. — А нам стоит разучить эту вещь и сыграть ее на концерте, вот что я думаю. Мы можем успеть, пока Джулс не бросила группу, — вдруг окончательно серьезнеет он.

***
If I don't know I don't know, I think I know. If I don't know I know, I think I don't know.


R. D. Laing

Иногда он просыпается посреди ночи и чувствует эту штуку, упирающуюся ему в позвонки, — и тогда он думает, что понимает о похоти все.
Тогда ему кажется, что он знает член Сида на ощупь лучше, чем свой собственный. Даже в пятнадцать, когда в голове у Роджера днем и ночью стояла красная взвесь, он не кончал так часто, как теперь.
Сейчас от них обоих разит сексом, они перепачканы друг в друге, и Роджер не понимает, как это никому вокруг не заметно — у него же на теле, на губах и во рту слюна Сида, на одежде — его волосы, а на пальцах — смазка с его члена, и такое бывает, когда они зажимают друг друга на заднем дворе клуба, где только что выступали, и Роджер тут же лезет вспотевшими руками Сиду в брюки.
Если намазать фосфором, он весь — все тело, вся одежда, — загорится зеленым.
Он и так горит весь — от похоти.
От чувства вины.
Он помнит результаты опроса по всему Соединенному Королевству: девяносто три процента респондентов назвали содомию медицинским отклонением, подлежащим обязательному лечению. А значит, то, как они с Сидом вплавляются друг в друга за закрытыми дверьми спален, туалетов в клубах, гостиных знакомых, все это и яйца выеденного не стоит — раз вылечивается курсом гормонов или, как любят вещать доктора по телевидению, усовершенствованной техникой лоботомии.
Правда, на одном из последних собраний палаты Лордов Лорд Аррен заявил, что от поправки Лабушера нужно избавляться; после этого все начали шептаться, что он сам, должно быть, тот еще едок пареньков, этот чертов тори, но за смелость ему нужно отдать должное.
Роджер предполагает, что он выберет, если на одну чашу весов поставить Сида, а на другую — всех тех девушек, с которыми он обжимался по углам, и всех тех, что ждут его в будущем? А кого бы он выбрал, будь перед ним только Сид и Джуди? Роджер вспоминает рыжего кретина из клуба, запретившего им — тогда еще S1GMA 6, — выступать; вспоминает пидорский хлястик на его рубашке и парня, с которым он лизался. Эти двое не желали прятаться, им не нужны были конспирация и алиби перед подружками, мамашами и кем угодно еще. Их могли бы засунуть в тюрягу за непристойное поведение в публичном месте. Или еще хуже — их могли бы отправить лечиться, вправлять мозги; им бы день за днем показывали карточки с голыми девицами, пока их бы не затошнило, пока кровь бы из глаз не пошла и пока, наконец, не обнаружилась бы одобренная полицаями, пасторами и врачами эрекция на правильное. Им, очевидно, было наплевать на такие перспективы. Но Роджер этого допустить не может.
Что с ним будет в политехе, в группе, дома? Что подумает мать, догадаться несложно, но одни мысли об этом заставляют Роджера краснеть. На миссис Барретт он и взглянуть без стыда не сможет — она, конечно, улыбнется ему своей типично барреттовской улыбкой и угостит выпечкой, но останься они наедине — живьем сожрет.
Что думает по этому поводу Сид, Роджер не спрашивает, опасаясь возможной насмешки над его испугом.
Роджер наталкивается взглядом на фортепиано, на белеющий на крышке огрызок бумаги в клетку, где что-то написано витиеватым почерком Сида. Он расправляет лист и пробегает глазами стихи:
«waters are watering the waterholes
whose waterfalls are watering the moles
the watercolored watermarks on their backs
tremble as they wait for the waterspouts to crack
and water that waters the Cam waters
will drown the watermen’ watery daughters
whose waterfights is lost in the waterbeds
and waterbirds lose their beaks and heads
when watercress is distracted by spring slaughters
the over-watery Cam waters are watering my Waters!»
Сид часто оставляет ему такие записки — как другие, наверное, оставляют пару шиллингов на завтрак, пачкают кровью из порезанного пальца острый край консервной банки или поправляют сбившееся ночью одеяло.
Роджер не знает, проворачивает ли он такое со своими девушками, да и не хочет знать. Сид никогда не скрывает, если собирается куда-то с кем-то идти; иногда Роджеру кажется, что у них под окном должна выстраиваться очередь терпеливо ждущих его людей. Одноклассники из кембриджских интеллектуалов, Фред, Сторм, По, Либби, незнакомые Роджеру девчонки с лентами в волосах, девчонки с высоким подъемом ноги и фигурами-рюмками, девчонки с большими ртами, девчонки с толстыми томами современной поэзии в руках, девчонки, с которыми можно обсуждать Кастанеду, секс, эзотерику и британскую новую волну. С переездом в Лондон круг людей, связанных друг с другом Сидом Барреттом, только расширился: парни с замашками Трумана Капоте из Camberville Art School, девицы с тремя дюймами косметики на лице, поступившие туда же на скульптурное отделение и похожие на скульптуры; девицы, рисующие хной на руках в перерывах между свиданиями с Джеймсом, Патриком, Ричардом, Сидом.
Наверное, эти рифмованные записки, этакий осовремененный Эдвард Лир, девицам должны быть по душе.
Роджер не понимает, как так вышло, что он успел представить Сида почти всем своим знакомым, а у его знакомых, у всех этих длинных-юбок, войлочных-сережек, нестриженных-стогов-волос, пахнущих-полынью-и-коноплей, которых Сид без конца таскает к ним на Highgate, не может запомнить ни имен, ни лиц.
Когда Сид запирает изнутри дверь их с Роджером спальни, снаружи все равно слышно пластинку Bo Diddley, через щель идет запах крепкой шмали и смех, становящийся тише по мере того, как в их головы пробирается кислота. Роджеру хочется знать, что они видят перед собой, друг в друге и в себе. Ему хочется и самому стать частью этого, но он боится не справиться с ритуалом; боится, что после закрытия двери, включения пластинки, раскуривания косяка и рассасывания нахимиченного сахарного кубика сделает что-то не так, и его высмеют и выпихнут оттуда. Сид столько раз рассказывал ему о своих экспериментах с кислотой, но пока Роджер перекатывает во рту только эти рассказы; пытается представить, как вязала бы марка, разваливающаяся на языке, как горчила бы в горле, как через четверть часа мир стал бы распадаться на фракталы.
– Ты нигде не сможешь услышать столько цветов, увидеть столько звуков и почувствовать столько мыслей, сколько там, поверь мне, никогда, ты же мне веришь?
Конечно, он верит Сиду, но пока одной фантазии хватает для того, чтобы он покрылся гусиной кожей, а в голове все начало перемешиваться и расслаиваться. И если такая замечательная, волшебная и ни на что не похожая штука все-таки существует, а у него есть возможность однажды ее попробовать, какой смысл спешить?
«Поспешность нужна только при ловле блох», — любит говорить его мать. «Поспешишь — людей насмешишь», — говорили учителя в школе. Эти две фразы сидят у него в голове и грызут ее всегда, когда он пытается отпустить себя и сделать что-то, что не сможет удержать или проконтролировать.
Роджер думает… он слишком много думает. Думает, что войти в компанию Сида у него никогда не выйдет, никогда не выйдет избавиться от собственных удивления и неприязни.
– Мне не нравятся твои друзья, – как-то признался он.
– Они никому не нравятся, кроме меня, поэтому они мои друзья, – сказал Сид, и понять, шутит он или нет, у Роджера в очередной раз не вышло.
Сегодня мир заперт снаружи. Их с Роджером разделяет хлипкая дверь в трехэтажном домике на Stanhope Gardens; за окном редкие холодные дуновения последнего месяца зимы задирают прохожих, а внутри относительно тепло и сухо; поскрипывает проигрыватель, и этот звук перекрывает музыка, вкручивающаяся Роджеру в висок — через провода, через иглу, скользящую по поливинилхлориду, пока пластинка наворачивает круги, через ушные раковины и мембрану. Музыка пробирается внутрь его головы; она набирает обороты, она разгорается внутри Роджера с небывалой мощью, ее уже нельзя потушить, выключив проигрыватель, она угнездилась внутри него, ухватилась за него, подвинув навострившего уши зверька, и теперь обитает внутри него на тех же правах, что и он, хотя он там уже много лет.

Oh, the farmers and the businessmen, they all did decide
To show you the dead angels that they used to hide
But why did they pick you to sympathize with their side?
Oh, how could they ever mistake you?
They wished you’d accepted the blame for the farm
But with the sea at your feet and the phony false alarm
And with the child of a hoodlum wrapped up in your arms
How could they ever, ever persuade you?(3)

Одиннадцать минут двадцать секунд — указано на оборотной стороне диска. Гармоника, ударные, клавишные, орган — есть ли там орган, Роджер не знает наверняка, хотя все в нем сжато и напряжено, силится расслышать каждый звук, каждое сочленение нот, переходы между тональностями, в которых он и вовсе никогда ничего не понимал. Голос, ведущий слова, — или слова, ведущие голос, — не разобрать, они кружат вокруг Роджера, и разделить их, расчленить их, разобрать их на составляющие у него не выходит.

Sad-eyed lady of the lowlands
Where the sad-eyed prophet says that no man comes
My warehouse eyes, my Arabian drums
Should I leave them by your gate
Oh, sad-eyed lady, should I wait?

Роджер смотрит на стихи, которые набросал этим утром, до того как помчаться на автобус. Стихи морщатся — из-за его кривого почерка, или из-за стыда за самих себя, или из-за пролитой на листок воды. Сиду он их не показывал и не покажет — сейчас стерпеть хромую рифму и притянутую за уши игру слов еще труднее, чем утром.
«Barrett’s barret’s got a barrette
Barrel organ is played by a brunette
Barrett’s oesophagus she’s got,
Barrel Fever, barrel of beer and what not
Get her a bouquet of barren flowers
Wear a barret, today’s gonna be showers
Clearin’ needs a pipe, piperin’ needs a claret
Fuck knows what needs a barretor Barrett»
Хочется разорвать листок на клочки и смыть в унитаз, но эта театральщина будет не лучше стихов.
Сид не стал бы так поступать с неудачными стихами — хотя Сид попросту не стал бы их сочинять, а даже если бы они и сочинились, он бы, наверное, разрезал бумажку ножницами, перемешал бы получившиеся буквы и слоги, а потом составил бы из них новое стихотворение, намного лучше прежнего. Конечно, Сид бы сделал именно так.
Роджер и сам бы попробовал, но он не Сид — то, что так легко и выходит у Сида, у Роджера ни при каком раскладе не получится, и пытаться не стоит.
— Блядство, — заключает Роджер. Его голос тонет в хрипловатом, неровном голосе Дилана, в взмывах гармоники и гитарных переливах.
Роджер нашаривает на полу ручку и пишет на обратной стороне листа:
«Barrett luvs buying bric-a-brac»
Разве он виноват, что с фамилией Барретт ничего не рифмуется?
А вот к «bric-a-brac» подходит уйма вещей: «deck», «black», «shack» и еще куча; Роджер решает записать то, что первым пришло в голову:
«For his pa, who’s just got a sack»
Па, папа, папка, папочка, батюшка, отец — столько слов, а выбрать нужно что-то одно. Чего Роджер не понимает и боится, что не поймет никогда, так это того, как Сид умудряется из всех английских слов всегда выбирать нужное — зачерпывать пригоршню синонимов, а потом шелуху и оставлять только одно, единственно верное, самое точное, самое нужное, такое, от которого у всех дух захватит.
«They live on the cul-de-sac of cobblestone
In a tiny apartment they freeze to the bone»
Роджер прокручивает написанное в голове, считает ритм — одиннадцать и двенадцать, а должно быть одинаково, и ударения должны совпадать. На уроках английского в старших классах миссис Уайзмэн тысячу раз повторяла, что ударение на первый слог назывется так-то, а на второй — так-то, но разве теперь это вспомнишь? На уроках английского Роджер играл в морской бой, пускал моль из спичечного коробка под воротники одноклассниц, ковырял в носу и глядел в окно.
Да даже если и вспомнишь — как это поможет?
«Mr Healthy and Mr Clean
Gotta come and take my dope from me»
Восемь и девять. Роджер загибает пальцы. Преподаватель высшей математики из политеха на смех бы его поднял, но сейчас он не стоит с куском мела у черной доски. Сейчас Роджер один — один на один с листком бумаги, на котором высыхает словесная суматоха из его головы. Роджер не знает, почему это происходит, но, как бы слова ни звучали у него в голове, стоит ему записать их, они теряют всю свою относительную красоту. Едва родившись в нем, они умирают на бумаге, и это не дает ему покоя.
«His son somehow looks so much like me
His son sits in poverty and smokes alone
His son waits for his daddy to come from the factory
To bring some milk and bread and never leave home»
Роджер отмечает, что вышло совсем не так, как у Сида — никакой темной сказочности, никаких замарашек с золотыми браслетами и зубами, никаких сычей, охотящихся за языками первых болтунов в округе, никаких сучьих девиц, которых Сид в своих письмах, стихах и рассказах «honey bunny, lovey-dovey pearls of love, pumpkin dearest!»
У Роджера — никакого такого слюнявого дерьма.
— Нравится слушать треск? — Сид входит в комнату бесшумно, и непонятно, какого черта он так рано вернулся со своего дурацкого свидания с очередной девчонкой, которая, поди, и возраста согласия еще не достигла.
Сид любит таких.
По правде говоря, Сид любит всех, и чаще всего это взаимно, но больше всего Сид любит этих девчонок в балетных пачках, с лицами с обложек модных молодежных журналов, с темными карандашными стрелками у глаз. Он любит тех, у кого отменно подвешен язык, у кого есть собрание пьес Уайльда и нет ни принципов, ни стыда, ни совести — так сказали бы бабки, продающие жареные каштаны на рождественских ярмарках. Наверное, за такие слова других людей Сид и любит этих девчонок, с которыми можно грязно разговаривать и грязно целоваться, которые носят прозрачные тряпицы вместо белья, которые, надо сказать, и на Роджера в клубах клюют, но с которыми он никогда не позволял себе связываться.
Да будь он Сидом, именно с такими бы и валялся на кровати — с утра до вечера.
— Пластинка закончилась, не повернешь? — спрашивает Сид и сам тянется к проигрывателю. — Ты все-таки послушал ее, и как тебе? Расскажи и покажи.
У Сида растрепанные волосы, растрепанные черты лица и растрепанный голос. Роджера подмывает спросить, как там его свидание, как зовут пятисотую счастливицу, ждет ли её повторная встреча, а главное: какого черта Сид сообщает ему обо всех своих потрахушках, почему он не может соврать, сказать, что идет удить американскую форель на южный берег Темзы, или что у него важная-преважная встреча с Мистером Важным-Преважным. Почему не может сказать что-то неправдоподобное, но менее мучительное.
От Сида пахнет духами «L’Interdit» от Givenchy — как раз такие тот советовал Роджеру купить для Джуди. Видимо, одна из его подружек пользовалась ими, иначе откуда он мог знать, что они пахнут сандаловым деревом, мандаринами и иланг-иланг. «А если хорошенько принюхаться, почувствуешь мускус», — сказал Сид, когда Роджер представил ему купленный флакон, и сбрызнул духами себя. Совсем чуть-чуть, но этого оказалось достаточно для того, чтобы Роджер почувствовал мускусный запах.
На вкус обожженная парфюмом ключица оказалась терпкой и горчила под языком.
Как и предполагал Сид, Джуди пришла в восторг от подарка, и с тех пор каждый раз, когда Роджер наклонялся, чтобы поцеловать ее за ухом, кожа была такой же, как в день покупки «L’Interdit», когда он слизывал мускусный запах с Сида.
— Я никогда не слышал ничего такого раньше, я имею в виду… она идет так долго, и при этом она вся разная, ты…
— …понимаю, — предвосхищает его вопрос Сид.
— И если Дилан написал такую длинную композицию, значит, и я, я имею в виду, и мы тоже можем, — Роджер замолкает. Слова, которых во рту так много, склеились одно с другим, превратились в липкую, вязнущую в зубах кашу. Нужно либо проглотить комок и замолчать, либо продолжать пытаться распутать все это крайне важное, крайне существенное, и еще сотня слов с добавлением «крайне».
— То есть, это значит, что мы, в принципе, можем написать все, что захотим, — он продолжает после паузы: — я могу написать.
— А ты сомневался?
— Всегда были правила.
— Да не было никаких правил, — нетерпеливо отрезает Сид. — Все правила придуманы, чтобы ты в себе сомневался и не пробовал тьму-тьмущую вещей, которую, может, и хотел бы попробовать, но вот беда, — он корчит гримасу, — правила запрещают.
— А ты?
— А что я?
— На тебя ни одно правило не действует, так? — Роджеру хочется спорить, сказать: да нет, и на тебя, Сид, действуют правила, все они, прописанные в генетическом коде, впитанные с молоком матери; мы хотим бороться с ними, но не можем, слишком уж сильно их влияние. И ты, Сид, не исключение, ты — один на тысячу, но все равно — один из нас.
— Силы притяжения на меня точно действуют, не переживай. Хотя кто знает — следи за мной внимательно по ночам, вдруг поднимусь к потолку и улечу через форточку, и будешь смотреть, как я плыву между облаками, проследишь за мной до самой Battersea Power Station, но там меня точно всосет в одну из труб, вуушшшш, — он округляет щеки и дует Роджеру в лицо.
— Это все звучит здорово, но неправдоподобно. Не бывает так.
Брови Сида поднимаются.
— А тебе откуда знать? Ты слушаешься того, что тебе говорят — нет, не преподаватели, не твои любимые правые, левые, верхние, нижние или какие там еще бывают политики, не учебники и не кодексы чего-то там, нет, этих ты демонстративно не слушаешься, — но ты слушаешься других. Того, что тебе шепчут там, изнутри, — Сид садится к Роджеру на пол, прикладывает ладони к его вискам и очень тихо и четко произносит: — А там тоже могут шептать всякую чушь, там тоже могут врать, могут бояться, могут трястись от страха перед этим круглым голубым шариком, по которому ты чоп-чоп-чоп каждый день, понимаешь? Просто ложь внутри себя сложнее распознать — тому, что внутри, мы все верим, — но и там может быть настоящий цирк с добрыми зубастыми клоунами, бешеными дрессированными собачками и фокусником, который по пьяни все-таки отрезал бабенке ее ножки.
— Я… не нужно, я, — у Роджера першит в горле, он пытается отвернуться, но хватка Сида только усиливается, он подбирается еще ближе, так что они стукаются коленями, и Роджер предсказуемо возбуждается от сближения и от голоса, который излагает ему свое неправильное, извращенное учение. Его слова, в отличие от слов всех пасторов, которых Роджер когда-либо слушал, проникают в самое сердце, клином выбивая оттуда то, что никогда, с самого рождения не давало Роджеру покоя.
— Правил нет, мой мистер Уотерс, и ты уже достаточно большой мальчик, чтобы узнать этот секрет, – Роджер закрывает глаза, но все равно слышит, как он улыбается.
— Докажи, – бросает вызов Роджер.
— Мы спим с тобой.
Роджер вздрагивает, в голове вертится «тише, тише», хотя Сид и так шепчет, хотя вряд ли кто-то мог его услышать, хотя вряд ли кому-то вообще есть до них дело.
— Я хочу тебя. Я хочу тебя за миллионы и миллионы вещей: настенные часы с кукушкой, рисунки по линейке и циркулю, тяжелые ботинки с хлопьями грязи на подошвах и влажные, хлюпающие, тесные ночные кошмары. Я хочу тебя здесь, а «здесь» — это там где я. Я хочу тебя рядом с собой, в моем кармане, в моей тубе для набросков, в моих штанах. Ты можешь занять все эти места, а я буду находиться в противоположных, в анти-местах, в анти-пространстве, но рядом с тобой. Я хочу показать тебе, как можно гулять под зонтиком по самому воздуху, как выдавать эти милые, симпатичные звуки на фортепиано безо всяких клавиш. Я хочу, чтобы у нас была кровать в мексиканских плантациях марихуаны, и не было ни планов, ни работы. Чтобы денег тоже не было, и мы жили на деньги соседей, что им бы ни разу не понравилось, но мы все равно сделали бы так, как задумано, потому что я хочу этого почти так же сильно, как я хочу тебя. О чем бы я ни думал, я думаю о том, как мне хочется прижать тебя к чему-нибудь, о том, как хочу мусолить твои волосы во рту, хочу слизывать отпечатки грифеля у тебя с рук, чтобы я сам был весь в грифеле, пальцы, язык, слюна. Я бы трогал тебя, пока ты бы совсем не выдохся, пока у тебя бы жидкостей в теле не осталось, пока мы оба не были бы как два расстроенных пианино.
Сид произносит все это скороговоркой, и когда тот заканчивает, Роджер переводит дух, словно это он сейчас распинался.
— Никаких правил, ты слышишь мою мысль? Никаких правил больше! Никогда, никогда!
Он кричит. Звуки разбиваются о тишину квартиры, как тогда, в их самый первый раз, когда они оба пытались разбиться друг о друга, сталкиваясь руками, бедрами и ртами, и захлопывали звуки их у себя внутри.
— Я хочу, чтобы ты пообещал мне…
Роджер хватает его за воротник рубашки, едва не отрывая с мясом верхнюю пуговицу, но Сид не затыкается, только чуть понижает голос и все продолжает приказным тоном, мол, пообещай мне, Родж, пообещай сейчас же, обещай мне наплевать на все правила, принципы, законы, записанные на бумаге, и те, что неписаны, обещай мне, сука, да что же ты, мать твою, твою мать, обещай.
Кроме «L’Interdit» от Сида доносится еще два запаха — гашиша и женского тела. Если первый Роджеру хорошо знаком, второй может быть и шуткой воображения — но Джуди пахла так же, когда он трогал ее между ног, водил ребром ладони по лобку, когда от ее губ, потрескавшихся и вымазанных в помаде, перешел на другие; вот тогда впервые он почувствовал этот запах, а Джуди гладила его по затылку, так что он вжимался сильнее, чтобы уже никогда этот запах не забыть.
Хочется выругаться, подраться, трахнуться.
Сид лезет к нему с мокрым поцелуем, и слюна попадает Роджеру на подбородок, так что он высовывает язык и слизывает ее, дотягиваясь самым кончиком. Во рту у Сида он нашаривает очередной запах и прикладывается к этому запаху, как к бутылке, присасывается губами, и Сид сипит ему в рот от боли, потому что зубы Роджера сжимают его язык, словно хотят откромсать его ко всем чертям, этот красный, влажный язык с привкусом металла и горечи. Такой вкус у Сида бывает, когда он ходит на свои кислотные встречи, пропадает на ночь, а потом возвращается, смаргивая и вызевывая остатки трипа прямо Роджеру в рот.
Он принимал ЛСД, курил гашиш и трахался с облитой духами Givenchy девицей, пока Роджер корпел над этапами внутреннего проектирования, зубрил этап синтеза принципа, этап структурного синтеза, этап параметрического синтеза и трахался с системой проектной документации очередного никчемного строительства, который в качества примера ему выдал преподаватель.
— Стой… — Сид привстает, и едва не валится набок от смеха, чувствуя, как сжалась рука Роджера в его джинсах, зачем-то ухватившись за подкладку кармана. — Стыд — ты стой прямо! Ты — господин!(4)
Сид хохочет, выворачивается, чуть не сшибает проигрыватель и ставит пластинку заново. Роджер чувствует, как подрагивают его колени — странно, что он не падает на пол, носом в обложку «Blonde on Blonde».
— Нет, камнем, палкою сердца
Не разбивают —
Невидимую глазу плеть
Я знаю.
Сид частит стихи, как будто куда-то ужасно торопится, хотя торопится из них именно Роджер — он все спешит, сдергивая с Сида джинсы вместе с бельем, аж руки трясутся, когда он облизывает себе пальцы, чтобы обхватить Сида вернее и крепче, и все это превращается в полнейшую бессмыслицу, когда «до смерти это чудо… Исхлестать — и плеть не сметь по имени… Назвать» сливается с «well, they'll stone ya when you're trying to be so good… they’ll stone ya just a-like they said they would»; а Сида колотит не меньше, его приходится придерживать за рубашку, пониже диафрагмы, чтобы набок не завалился.
Роджер поднимает на него глаза, и взгляд у Сида такой, какой обычно бывает на самом пике действия наркотика. Тяжелый взгляд, когда зрачки тяжелеют, спеют, становятся похожими на разбухшие изюмины, едва не выскакивают из радужки.
Сейчас радужки не видно. Сейчас цвета сменились, разделились на черные и белые, и в сумраке только Роджер — сейчас правил нет, а значит, можно делать что захочется, и день расплаты не настанет никогда.

They'll stone ya when you're walkin' to the door
But I would not feel so all alone
Everybody must get stoned.(5)

В здравствующем монохромном мире на члене черного Сида выступает белая капля смазки, и «they’ll stone ya when you are young and able», и Роджер склоняет голову чуть ниже и проводит языком, собирая ее. У смазки новый, непонятный ему запах и новый, непонятный вкус. В голове звук гармоники, трубы и качающего кровь сердца, и Роджер благодарен за то, что хотя бы мыслей никаких в ней не наблюдается.
Он исподтишка посматривает на Сида, жалея, что не может спросить его, как же это он взял и не закончил стихи, ведь Роджеру просто до смерти интересно, что за хренотень произошла в них дальше. Сид, точно почувствовав, вновь начинает читать, но уже не говорит, а выдыхает, слово за словом:
— Мальчишки чудо-птиц
Камнями, не могу, бьют —
Но и на… Ррродж… еррр… тех камнях
Они поют.
Когда Роджер чуть отстраняется, Сид хватает его за плечи, как будто на дыбе их выкручивает, и тут же отнимает руки, прижимает их к груди, трет ладонями глаза, легко и резко пару раз бьет себя по щекам, а главное — он наконец-то молчит, прикусив губу, но все продолжает смотреть, как будто не хочет, чтобы Роджер забыл, как выглядят его глаза, эти въедливые, широко распахнутые глаза.
— Можешь закончить сейчас, мистер Дикинсон, — с неожиданной прямотой заявляет ему Роджер.
Сид немо раззявливает рот. Боится проиграть. Запинается:
— А стыд — у нас-то —
Не прячет ни один.
Стыд — ты стой прямо.
Ты — господин…
Сид оттарабанивает стихи в самой скучной манере, которую Роджер от него когда-либо слышал.

Well, they'll stone you and say that it's the end

— Джорджи, пожалуйста.
Когда Роджер дотрагивается до него ртом, сжимая губы и задерживая дыхание, а потом наклоняется еще ниже, в голове остается только одна бессмысленная мысль: этот участок плоти на вкус как любой другой. Ему не мерзко и не стыдно, только начинает тошнить, когда головка члена упирается в небо, и тогда он закашливается и широко открывает рот.
— Зубы, твои зубы, не отхряпай мне… слышишь, — Сид то ли задыхается, то ли умирает, то ли смеется, не разобрать сквозь навернувшуюся на глаза влагу, но Роджер не смаргивает, он не хочет видеть ровным счетом ничего, и проделывает ртом ровно то же самое, схватившись за бедра Сида до синяков, потому что тот дергает, как повешенный, то коленями, то бедрами, то всем телом сразу.

They'll stone you and then say you are brave
They'll stone you when you are set down in your grave

Сид хватает Роджера за челку, отворачивая его голову в сторону, и сжимается, и издает несколько придушенных звуков, и пока клавишные, гармоника, хор на бэквокале и сердце сглатывают все посторонние звуки, он сильно вздрагивает и валится от оргазма куда-то в сторону, так что Роджеру приходится схватить его поперек туловища, чтобы он не приложился виском о край кровати.
Первое, что чувствует Роджер, когда приходит в себя пыльном клубке из их с Сидом сброшенной одежды, это иссушающую жажду. В горле пересохло, и, вспоминая высоко взвившийся голос Сида, он подозревает, что не у него одного.
Правую щеку стягивает что-то влажное. Он проводит по ней рукой, собирая капли белесой спермы, и растирает их между пальцами.
Он знает, что стыд, принципы, правила, голоса, всю жизнь о них ему талдычащие, совсем скоро снова навалятся на него во главе со зверьком, и что бы ни сказал ему Сид, Роджеру не удастся от них улизнуть.
Но это будет чуть позже.
Сейчас он просто хочет пить и вымыть лицо и руки.
— Давай выпьем, — предлагает он.
— Давай. Чего-нибудь покрепче только.
Роджер застывает, удивленный таким заявлением от Сида — тот же морщится от всего, что крепче вина, — и тем, что после всего он еще способен удивляться.
— Да… чаю там, из двух пакетиков, — его глаза улыбаются, вновь зеленые, перечеркивая монохромный мир, царствовавший над ними еще пару минут назад. Сид совсем прежний, и только металлическая горечь у него во рту выдает, что еще этим утром он путешествовал по местам, Роджеру неизвестным.

Продолжение в комментариях.

@музыка: Bascom Lamar Lunsford - I Wish I Was A Mole In The Ground

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

29-ого числа прошлого месяца я заехала в кампус на пересечении 12-ой улицы и 4-ой авеню и начала новую жизнь. Не знаю даже какую по счету.
За месяц моего бытья в Нью-Йорке я:

1. Стала еще более одинокой и отчаявшейся.

2. Нашла работу в сфере кино на Манхэттене.

3. Нашла себе оператора, который пообещал доставать мне бесплатные еженедельные билеты в кино и таскать с собой на фото-съемки.

4. Пробралась в качестве прессы на красную дорожку на премьеру "Roger Waters The Wall" в Ziegfield Theatre.

@музыка: Roger Waters fuckery

@настроение: in the uncountable portions

@темы: musique, Pink Floyd, limelight, Я никогда не поступлю в Гарвард... (с), Красата., All I can do is be me, whoever that is, My Private Mulholland Drive, So we bought a pack of cigarettes and Mrs. Wagner's pies and walked off to look for America (c)

@музыка: Steve Hackett - Lost Time In Cordoba

@настроение: и aftereffects взламывает мне голову.

@темы: Я никогда не поступлю в Гарвард... (с), harold demure

@музыка: OST

@настроение: and my professor knows the guy!

@темы: cinematographe, delicatessen, Красата., fine-artish

@музыка: Voltaire - Brains!

@настроение: первый раз (как звучит-то!) на РСИЯ.

@темы: И смутился дьявол, и увидел, как ужасно добро... (с), Ulysses, gingerbread man