Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  weirdweird
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: "Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Глава шестая. Ice-cream 'scuse me

Глава шестая. Ice-cream 'scuse me

I don’t want to be anything
A Teddy Boy, a Mod or a Dandy,
A sooty gutter child fiddling with string,
A mommy’s little boy choking on a candy.
I want to be your fingers writing this,
Your drooling saliva on the pillow,
Your bedtime story traded for a kiss,
Your stolen branch of a moldy pussy willow.
I no longer want to stay “I” by myself
I long for “You”, even more for “Us”,
But if I put all that I am on a shelf,
Then I’ll be naked. Then I’ll be a sus.
I — a cannonball, a seawall or a late-night-call,
I want to be nothing. I want to be all.

— Ромашкового чаю не хотите? Чувствуйте себя, как дома, вторая тумбочка справа, третий ящик снизу, да-да, именно там. Я слышал, вы с художественного отделения, верно? Что же вы не поступили к нам в Hornsey, лучше места для занятия живописью вам не сыскать, уж поверьте мне на слово. Не наступите на Танджи с МакГи и не перепутайте их с тапочками. МакГи — сиамец, когда-нибудь видели таких? Прошу вас, если утром по пути на кухню встретите эту парочку на моем кресле, достаньте из холодильника лосося, последняя полка сверху, правый угол, и прибейте небольшой кусок к стене, да-да, прямо здесь. Видите дырку? Гвозди поищите в серванте, там должна быть целая коробка. Мой знакомый биолог сказал, что домашним животным очень полезно напоминать о том времени, когда они жили в дикой среде и добывали пропитание сами, что вы об этом думаете? И если лезете на чердак, то курите только в окошко, там же все деревянное, не хватало, чтобы вы весь дом спалили по юношеской неосторожности, вы же не подведете меня, молодой человек? И все же выпейте чаю — один студент одаривает меня за оценки пакетиками ромашкового чая, у него, кажется, вся семья задействована в чайном бизнесе, такие местечковые мафиози, взяли и оккупировали все чайные северного Лондона. Как же это презабавно, да-да...
Майк Леонард снует по квартире, кажется, в четвертый раз показывая Сиду комнаты, стучит по деревянным панелям на стенах, раскрывает одну книгу за другой, оставляя за собой бумажные следы, и Роджер, согнувшийся над чертежом, может разглядеть названия: «Одно лето в аду», «Федр», «Муки и радости», «Домой возврата нет» и что-то еще, Роджеру совершенно неизвестное(20).
Черкая карандашом на листе ватмана, Роджер исподтишка наблюдает, как остановившийся у очередной полки Леонард о чем-то с жаром рассказывает Сиду, не переставая при этом перебирать книги и останавливаясь наконец на большом сборнике репродукций Перуджино.
Роджер был прав: эти двое быстро поладят друг с другом.
Год назад, когда к Леонарду въехали они с Ником, их ждала куда менее радушная встреча. Возможно, дело в том, что Сид учится в художественном колледже, а значит, по определению должен разделять все увлечения Леонарда. А может, это просто Сид — Роджер не помнит, чтобы хоть кто-то при знакомстве оставался к нему равнодушным.
Когда они только стали настоящими друзьями, а не мальчишками, чьи матери любят, прихватив детишек, собираться вместе за чаем, то есть незадолго до пятнадцатилетия Роджера, — он был уверен, что Сида по жизни будут травить все, кому не лень. А как иначе, если ты сынок самого успешного врача в городе, говоришь исключительно шарадами, одеваешься с иголочки и за что бы не взялся, оказываешься лучшим?
Вышло же все наоборот — вместо доли отщепенца ему выпала тяжкая, с точки зрения Роджера, доля души компании. Сид стал тем, кого всегда ждут на вечеринках, зная, что с собой он принесет настроение Kensington Gardens из «Питера Пена» и самых убедительных рассказов По, от которых потеют ладони и сосет под ложечкой.
И Роджер же знает, что таких, как Сид: легких на подьем, но непостоянных, выпадающих из одного настроения в другое за долю секунды, лишенных центра тяжести, — всегда и везде гнобят.
А одаренных не любят еще больше.
Но где бы Роджер его ни увидел, вокруг Сида всегда крутится жужжащая и заглядывающая ему в рот компания, позволяющая ему творить все, что заблагорассудится. Побыть с Сидом наедине —задача куда тяжелее тех, то попадаются Роджеру на тестах по строительной механике.
Сид, в отличие от жилых комплексов, которые Роджер чертит уже третий год — живой, подвижный, непонятный человек. Части ничего не сообщают о целом, и не получится, как на занятиях по истории искусств, где они, смотря на ротонду с ордером, бубнят «классицизм», взглянуть на спину Сида и его короткую челку, и выдать вердикт. С ним зазубренный метод опознавания не действует. К Сиду не прилагается чертежей, его, как дом Эшеров, нужно разбирать вслепую. Ничего и не остается, кроме как щупать то гобелен на стене, то балюстраду на веранде, случайно натыкаясь на тайные ходы и выдвижные полки.
Как действуют остальные, Роджер не знает и знать не хочет.
Ему вполне достаточно того, что видит он сам.
Всех этих людей — любого пола, возраста, положения, —цепляющихся за Сида, как маленькие осьминоги. Они оседают у него в волосах, карманах и мыслях, и Сид всегда носит с собой воспоминания о них, иногда едко описывая этих знакомых в письмах ему или сочиняя на кого-то из них абсурдистскую эпиграмму.
Кем Роджер точно быть не хочет, так это одним из героев стихотворений Сида. Лучше перестать общаться, притвориться, что ничего, кроме детской дружбы, их не связывало, чем стать еще одним маленьким человечком, которому Сид даст смешно звучащее прозвище, придумает к нему рифму и нацарапает шарж.
Хотя теперь перспектива стать персонажем в глумливом и нелепом мире Сида Барретта кажется уже не столь чудовищной.
Вероятность прослыть больным — намного страшнее.
— Если вам что-то понадобится — стучите, хотя у вашего amie должно быть все необходимое.
Леонарду не больше тридцати пяти, но его манера вворачивать в свою речь иностранные слова, приглаженная волосок к волоску прическа великовозрастного мода и очки в тяжелой роговой оправе прибавляют ему лет пять, не меньше.
— О, вы правы, у Роджа всегда есть все, что мне только может понадобиться.
Он чувствует на себе взгляд Сида и опускает голову еще ниже над ватманом. Чертеж «Спортивного центра с универсальным игровым залом и плоскостными сооружениями» одиноко лежит на столе. Руки Роджера посерели от грифеля, а кончики пальцев исколоты циркулем. Стол маленький и низкий, и Роджеру приходится сгибаться в три погибели, чтобы рука не сбивалась, а линейка не соскальзывала. Обычно он занимается в спальне — вместе с Ником расстилает листы бумаги и рисует, елозя животом по полу, несколько часов подряд, пока руки не затекут так, что разогнуть их можно, лишь опустив в горячую воду.
Теперь, когда папочка Ника позволил своему сыну снять квартиру побольше, и тот съехал, весь линолеум в распоряжении Роджера.
Где-то пару часов назад Сид переступил порог их квартиры в первый раз, закинул свой чемодан на кровать и тут же объявил:
— Я могу рисовать на кровати. На планшете. Будем с тобой, как настоящая богемная семья, рисовать, читать друг другу стихи и курить шмаль.
От слова «семья» Роджер поежился.
— А ты был прав, знаешь, — Сид усаживается на край стола, как только слышит стук закравшейся за Леонардом двери. Северную сторону спортивного центра, над которым который день трудится Роджер, теперь закрывает его ладонь. Очень знакомая — белеющие на свету костяшки, пятна краски, угля и пастели, коротко остриженные ногти.
— И насчет чего же?
— Он славный, этот Леонард.
Роджер хмурится.
— Он от тебя совсем голову потерял. Вот сколько книжек надавал.
— Верно, верно... — бездумно поддакивает Сид, но быстро приходит в себя, его лицо как-то заостряется, глаза щурятся, а уголки губ приподнимаются.
Ясно, что Сид что-то надумал.
— Ты совсем не смотришь на меня. Твое внимание нужно по зернышку собирать. А ты меня все лето не видел, Родж.
— Я встретил тебя на вокзале.
— Невелика заслуга, — ухмыляется Сид. Всякий раз, когда Сид поддевает его, Роджеру начинает казаться, что он что-то заподозрил. Или, что еще хуже, давно его раскусил, а теперь провоцирует и насмехается, стоит ему заскучать.
Каждый раз, когда он так говорит с ним, Роджеру слышится гул приближающегося рейда.
Он запомнил его еще с того вечера в лодочном домике, — отнюдь не с документальных фильмов, которые им показывали в школе. Роджер никак не может решить, стоит ли ему стыдиться того, что рейд, раньше ассоциировавшийся с папой, теперь связан еще и Сидом. Он путается, пытаясь отследить ход собственной мысли, предугадать следующую координату — но так уж выходит, что в голове вместо: «Всем скрыться в бомбоубежище!» звучит что-то, что тянет его наружу, грудью навстречу удару.
Волны мыслей разбиваются о Сида и разливаются на множество потоков. Ведут к папе — Роджер пытается разглядеть его очертания в пыли и гари, поднятых упавшими бомбами, — к матери в черном вдовьем платье, к Джону, от которого он давно не получал никаких писем, к Джуди, к университету, к его неумению играть на гитаре, к группе с утвердившимся составом горе-музыкантов, но вечно меняющимся названием.
А потом стрелочки, по которым следуют образы, перетекая из одного в другой, меняют свой маршрут — теперь они накладываются друг на друга и внезапно сливаются в один жирный знак равенства, заставляя Роджера возвратиться к началу.
Остается только удушливая дымка, пылающая от снарядов земля и осколки бомб, и земля под ногами хрустит от железа и костей сгоревших заживо мыслей.
«Постарайтесь найти оставшихся в живых и расходитесь по домам», — повторяет голос по радио. — «К следующему рейду нам всем нужно приготовиться тщательнее». Роджер не умеет готовиться, но проглатывает ложь, обещая себе, что со временем научится справляться и с этим.
Мир не устает указывать Роджеру на его место. Устраивает ему ежедневные головомойки, приговаривая, что он никто иной, как покусанный жизнью голодранец с улицы голодранцев со вкусами и манерами голодранцев. Он ведь ничего не знает, кроме пяти способов наловить форели и значения слова «безотцовщина»? С серебряной ложкой во рту у Роджера не вышло. Подмоги для матери из него не получилось. Лицом он не вышел. Про людей запоминает только плохое, а академические знания в голове не задерживаются, разве что в них есть какая-то деталь, которую он бы и рад забыть, но память решила вцепиться в нее клещами.
Он запоминает даты, но не имена, обувь, но не лица. Он хочет писать музыку, но слуха у него нет, и возможность эта кажется совсем далекой.
Верность Джуди он сохранить и не пытается. О сексе стыдно даже думать, но делать это меньше двадцати четырех часов в сутки почему-то не получается.
Есть те, кто зовется его друзьями, но о том, чтобы полностью довериться им, и речи нет.
Роджер никогда не повернется спиной к незнакомцу.
Когда он в который раз понимает, что мораль запрещает ему проводить ночь с кем-то, кроме Джуди, все женщины вдруг начинают казаться злыми, насмешливыми и вконец испорченными. Они, конечно же, сами его соблазняют.
Люди на вечеринке особенно уродливы, когда Роджер приходит на нее совсем один.
Веселье всегда начинается, как только он выходит за дверь.
Раскусить людей совершенно невозможно, хотя даже учитывая все это, пытаться залезть в чужую голову или под юбку кажется менее страшным, чем в голову к самому себе. Остается носить фамилию человека, чьего лица он не знает, и гадать, насколько они похожи, основываясь на собственных домыслах. За все эти годы Роджер успел обдумать несчетное количество вещей: обрастал ли щетиной его папа так же медленно, как он, умел ли он пересвистывать всех птиц в округе, как его сын, грыз ли он, как и Роджер, абрикосовые косточки, пока остальные беспокоились: «Зубы себе переломаешь!»
Да что он вообще знает о папе, кроме того, что услышал от матери? Бывший набожный англиканец? Левак и пацифист? Что значат эти слова, если попытаться отделить их от официальных определений в оксфордском словаре и применить к человеку, который так много значит для Роджера и про которого он ничего не знает?
Хотя постойте, одно он знает точно: королевское стрелковое подразделение «С», да, это словосочетание вполне успешно отвечает на дурацкий вопрос: «А кто твой отец, Уотерс?»
Как в начальной школе, честное слово.
— Кто твой отец, Триффитт?
— Бакалейщик, мисс!
— А твой, Мондер?
— Учитель в вечерней школе, мисс!
— Твой, Рассел?
— Эм, он временно безработный, мисс...
— Ладно, идем дальше. А кто твой отец, Уотерс?
— Королевское стрелковое подразделение «С».
Да, именно в составе этого подразделения его папа был убит из железнодорожного орудия «Анцио Энни» в сорок четвертом году.
В классе на таком внимания не заостряли. Тех, чьи отцы ушли на войну и не вернулись, было немало, а разбираться, что там мальчик имеет в виду под своим подразделением «С», никому не хотелось. А если у мальчика появлялись проблемы с выполнением заданий и походом на уроки, могли начать сочувственно коситься: «ничего удивительного, бедняжка растет без отца».
Единственным человеком, которого Роджер всегда мучил расспросами о папе, был Джон. По ночам, когда он сам, завернувшись в одеяло, читал очередную книгу, а брат доделывал уроки под тусклым светом старой лампы, Роджер мог выглянуть из под своего стеганого домика и задать вопрос:
— Ты помнишь, у него были мозолистые руки?
— А он носил усы?
— Сколько ложек сахара он добавлял в чай?
— Как он нас звал?
— Ты называл его папой? А я?
Со временем Джон научился не сердиться на эти расспросы и отвечал — коротко и ясно. Совсем как мать.
— Не помню я ничего этого, как и ты, не помню. Больно мелким был.
— А как это — называть кого-то папой?
Джон тогда отложил карандаш и развернулся на стуле к Роджеру. Взгляд его помутился, как будто он вспоминал иностранное слово, которое ему вдолбили давным-давно в детстве, а теперь требуют вспомнить.
— Это как будто у тебя есть костыль, — наконец сказал Джон, — только ты понимаешь, насколько он тебе нужен, когда его отбирают.
— Но ведь костыль не нужен, если у тебя крепкие ноги?
— Это тебе так кажется, — веско произнес Джон и вновь склонился к тетради.
Эти слова еще долго не выходили у Роджера из головы. Снились ему в ту пору одни калеки, лишенные конечностей или с гнойными гангренами на голенях, а в голове кругами расходилось «папа, папа, папа...»
Теперь на место этих снов пришли другие, и нельзя сказать, что Роджер рад замене.
— Пойдем, — Сид легонько дотрагивается до его плеча, но убирает ее вовремя — за секунду до того, как обтянутые футболкой мышцы напрягаются, превращая плоть в камень, а Роджера в изваяние.
— Я хочу показать тебе кое-что, пойдем, это интересно. Верь мне, — Сид спрыгивает со стола, но дальше не двигается. Ждет, что Роджер встанет и пойдет за ним — они оба знают, что Роджер конечно же встанет и конечно же пойдет.
— Пока ты возился со своими планами, я кое-что нашел у нас в комнате.
— И что же?
— Я нашел свое пятно, - радостно сообщает Сид, когда за их спинами захлопывается дверь.
— Что ты нашел?
— Пятно, мое пятно, я нашел его так быстро, ты не представляешь. Сразу же понял, где оно.
Роджер машинально пробегает взглядом по комнате.
— Да ты его не увидишь, дурак, — смеется Сид. — Это другое пятно. Не скучное-прескучное английское, а пятно индейцев яки.
— Каких еще индейцев?
— Ты все-таки не прочитал Кастанеду, которого я тебе посылал, да?
Роджер припоминает тонкую книгу с потрепанным корешком и крупными красными буквами на обложке: «Учение Дона Хуана». Тогда, не разобравшись, Роджер решил, что это очередная интерпретация мольеровского «Дон Жуана», и забросил ее в дальний угол.
— Ты никогда не читаешь то, что я тебе советую, — с обидой произносит Сид.
— Неправда! — возмущается Роджер. — Я читал «Поминки по Финнегану»(21), и тот сборник восточной поэзии тоже...
— Здесь, — обрывает его Сид, садясь на кровать. Он перебирается в середину, облокотившись о высокую мягкую спинку, и разводит руками. Диван-кровать занимает практически всю комнату и выглядит еще массивнее из-за тяжелого покрывала, расшитого маленькими человечками, держащими горны, плуги и серпы.
Должно быть, удобно иметь «свое» пятно по центру этой огромной кровати. Роджеру бы такое точно не помешало.
— Здесь мое пятно, — заметив недоумение на лице Роджера, он все же объясняет: — Согласно словам Дона Хуана, пятно — это место, где ты более всего силен и счастлив. Есть плохие пятна, а есть хорошие. У всех свои.
— Тогда у меня все пятна плохие, — усмехается Роджер.
— Такого не бывает, — качает головой Сид. — Никогда.
— Тогда где мое хорошее пятно?
— Твое пятно рядом со мной, — с уверенностью отвечает Сид.
— А если тебя не будет? — Роджер в жизни не поверит ни в какие пятна. Если строгая англиканская мораль директора и школьных учителей не смогли вбить в него веру в существование бога, то у Кастанеды с его «пятнами» еще меньше шансов. Но спорить с Сидом доставляет ему непонятное удовольствие. Как будто во время подобных разговоров он тоже, как и Сид, начинает верить во все эти пятна, мантры и реинкарнации. — Как же мне быть без своего пятна, когда тебя со мной нет?
— А тогда ты не будешь сильным и счастливым, это же просто, — объясняет ему Сид. Должно быть, именно так пятилетним детям объясняют, что случилось с бедной птичкой, после того как кот Джон-Джон отгрыз ей голову.
Нет, она уже не сможет улететь, дорогой, она умерла.
Как и маленький ребенок, Роджер не до конца понимает смысл слов Сида, хотя речь сейчас идет не о каком-то дохлом голубе, а о нем самом. В отличие от маленького ребенка, он чувствует не грусть, а странное удовлетворение от слов, которые услышал.
— Этому тебя тоже Дон Хуан научил?.. — Роджер осекается. Голос у него отчего-то хриплый.
— Человек живет только затем, чтобы учиться, а уж учится ли он хорошему или плохому — зависит лишь от природы его судьбы, — нараспев произносит Сид. —Если бы меня услышала сейчас твоя матушка —прибила бы сразу же. Сказала бы, что сынок Барреттов оказывает на тебя плохое влияние, — зубоскалит он. — У тебя есть планы на ошметки сегодняшнего утра? Нет, крошки даже, крошки-кошки, — договаривает он себе под нос.
Роджер пожимает плечами. Он все еще не знает, присесть ли ему на кровать или же продолжить стоять, опустив руки по швам.
В конечном итоге Сид дает ему подсказку:
— Замечательно. Тогда ты поможешь мне разобрать чемодан и сделать из этой норы место, где будет не стыдно богемно промотать наши жизни.
На слове «богемно» он корчит рожу, и Роджер слушается.
Правда, кого именно он слушается: Сида или зверька, свернувшегося в несколько узелков где-то в самом низу его живота, с наполнившейся слюной пастью и тянущим воздух носом, ожидающего, что его сейчас хорошенько накормят, — неизвестно.
Ночью, когда Сид гасит свет и только зеленоватый свет уличного фонаря освещает их незашторенную комнату, Роджер отползает на самый край кровати. Он спиной чувствует, как Сид возится, перекладывается с боку на бок, и только когда тот совсем затихает, позволяет себе перевернуться.
Он много раз будил Сида, но никогда не видел, как тот засыпает — прижав подушку к груди, точно собирается прямо сейчас вскочить и вызвать Роджера на бой, как раньше любил делать со своей сестрой. Когда глаза вконец привыкают к темноте, ему удается разглядеть чуть приоткрытый рот Сида, спокойное выражение его припорошенного тенями лица.
Он вспоминает, как Сид, еще будучи ребенком, говорил, что сны Роджера похожи на те, что снятся ему самому, и они делились ими, как другие мальчишки делились тянучками, газировкой и игрушечными солдатиками.
Сейчас Роджер лежит, как этот самый солдатик, вытянувшись по струнке и прижав руки к груди.
Они по привычке стиснуты в кулаки.
Но куда крепче обычного.
Роджер думает о том, что возможно, заснув сейчас, он увидит то, на что во сне глядит Сид, он думает о том, что возможно, сегодня душные сны отступят и сдадутся, думает о том, что теперь воображение удовольствуется настоящим Сидом и прекратит мучить его снами, похожими один на другой и в тоже время такими разными.
Эти сны мучили его все лето. От них на пижамных шортах, а порой и на простыне оставались влажные пятна, и Роджер весь день приходил в себя, тормоша воспоминания, пока не наставала ночь и с ней — время нового сна.
Когда Роджер наконец засыпает, он видит совсем не то, что, если верить его рассказам, видит Сид.
Они стоят на окраине города, теплый ветер носит вокруг мусорные пакеты, вдалеке бьют колокола, а Роджер пытается снять с Сида его модную водолазку, но сколько бы раз он ни стягивал ее, под той оказывается еще одна, и еще, и еще, и спустя тысячу ударов колокола Сид все так же одет, как и в начале сна.
Роджер просыпается раньше будильника и, скрючившись, прикрывая ладонью пах, закрывается в ванной.
Он искренне надеется, что они с Сидом уже давно не делят сны.

***
The Tao gives birth to one
one gives birth to two
two gives birth to three
three gives birth to ten thousand things

Laozi, «Daode Jing».

T-Set. Теперь они именуются так, и это название нравится Роджеру еще меньше, чем дюжина предыдущих. Это чуть менее претенциозно, чем The Meggadeaths и, в отличие от The Abdabs, не напоминает речь заикающегося под спидами мода, но T-Set — все еще не то имя, под которым Роджер хочет выступать, а уж записываться тем более.
В последние месяцы состав группы меняется так же часто, как название. Единственное, чего Роджер по-настоящему опасается — так это того, что во время одной из замен кто-то по ошибке, а возможно, по умыслу, выкинет из группы и его.
Или же посадит за ударные — в представлении Роджера, это ничуть не лучше.
После того как Джульетта пригласила на одну из репетиций своего знакомого по фамилии Клоуз, карьера Роджера как соло-гитариста закончилась. В отличие от него, Клоуз не путается в нотах, и неуверенно, но все же пытается импровизировать на сцене. Клоуз, в принципе, неплохой малый, у него всегда можно одолжить новую пластинку, если у самого нет денег, а можно пропустить по кружке эля и временно забыть о том, что у него есть группа, учеба, девушка и лучший друг, мокрые сны с участием которого посещают Роджера уже с полгода.
Когда Клоуза оставил бездомным очередной арендодатель, пустующая комната на Highgate оказалась весьма кстати, и уже через пару дней он подписал контракт с Леонардом. На вопрос, почему в течение двух лет Клоуз сменил семь квартир, он не смог ответить ничего вразумительного.
По мнению Роджера, у него был весьма вороватый вид, который вместе с проводами от усилителя, наподобие талисмана обмотанными вокруг его шеи, не вызывал доверия у хозяев.
Сид объяснил это иначе: сказал, что у него глаза Джесси Джеймса.
Леонард то ли глазами с Клоузом так и не встретились, то ли не испугался, выдал Клоузу ключи и показал, как разворачивать складную лестницу на чердак: до инструментов, которыми тот был набит сверху донизу, он не дотрагивался уже пару лет, так что пусть ими хотя бы кто-то пользуется, сказал он.
Одна из бесчисленных странностей Леонарда — это его уверенность в том, что из их группы выйдет что-то путное.
Потому что, ей-богу, сам Роджер в этом давно уже сомневается.
Сейчас они сидят в подвале политеха, даже не расчехлив инструменты, и третий раз подряд слушают пластинку. Свежая, без единой царапины, она крутится, позволяя игле извлекать из нее звуки. Один за другим.

I'm a loser
And I lost someone who's near to me
I'm a loser
And I'm not what I appear to be

Когда они прослушали ее в первый раз, Роджеру показалось, что кто-то пребольно ударил его по лицу.
Потраченное впустую время вернулось к Роджеру и решило отомстить, и это было куда больнее всех указок, что когда-либо били его по рукам. Роджеру кажется, что все мелодии, которые он переврал за свою жизнь, решили свести с ним счеты. Вот что он потерял, пока зарывался в чертежи и планы никому не нужных зданий, пока корпел над конспектами, сдавал, проваливал и пересдавал экзамены, вместо того чтобы закрыться в комнате и через год открыть дверь в сопровождении сотни прилично разученных на гитаре песен.
При следующих прослушиваниях пластинки отвращение и жалость к себе отходят на второй план, не оставляя место ничему, кроме совершенно ребяческого восторга. Роджеру начинает казаться, что ничего лучше он в жизни не слышал. Ни Бесси Смит, ни Берлиоз, вообще ничто в этом мире не может сравниться со звуками с пластинки, крутящейся в футе от него. Когда пластинка в третий раз заканчивается и продолжает крутиться вхолостую, Ник снимает ее с иглы и бережно кладет в полиэтилен.
— Этот Леннон... — Роджер останавливается, не зная, что сказать.
«Великолепен»? Так говорят девчонки, взвывающие от восторга, стоит упомянуть The Beatles в разговоре.
«Молодчина»? Так говорят только, когда с человека от старости песок уже сыплется.
— Вторая песня на Дилана чем-то похожа, — замечает Рик, но никто не отвечает ему.
Еще минуту назад звучала музыка, теперь она ушла, оставив за собой тишину, которой не нужны слова ни одного из них. Тишине нужно только возвращение музыки.
Правда, Роджер припоминает, что нечто похожее ему на днях говорил Сид. «Beatles For Sale» достались ему через третьи руки, и он тоже провел всю ночь с сокурсниками и пластинкой и вернулся в Highgate под утро. Он растолкал Роджера, выждал пару минут, позволяя ему прийти в себя, и скороговоркой зашептал что-то про альбом, который тот обязан прослушать, угрожая ему чуть ли не смертной казнью.
Роджер тогда только отмахнулся и снова заснул, но когда Ник притащил на сегодняшнюю репетицию новехонький, еще не вскрытый винил, он знал, к чему должен быть готовым.
Ровно одну секунду Роджер убежден, что сейчас кто-то предложит распустить группу, забросить музыку и больше не делать вид, что из их ветхой телеги под названием T-Set может что-то получиться.
Он боится и в то же время ждет, что один из них озвучит эту мысль, и тогда он пожмет этому человеку руку и сбежит из чертова подвала, выбросив приобретенную после появления Клоуза бас-гитару в ближайший мусорный бак.
Кажется, это продавец в музыкальном магазине сказал, что на басу играть легче — у него всего-то три струны. Да и удержать его Роджеру будет несложно, у него же такие сильные руки: под кожей вечно видны напрягшиеся жилы.
А еще у баса длиннющий, тяжеленный гриф, за который Роджер может цепляться так крепко, как ему захочется, а вернее, как потребует леденящее волнение перед концертом.
Если T-Set сейчас решит разойтись по домам, Роджер все равно вернется, выбьет у предложившего эту идею все зубы — даже если мордовать придется самого себя, — и попытается склеить черепки разуверившейся в себе группы.
Никто ничего не предлагает.
Роджер встает, дергает молнию на гитарном чехле и упрямым голосом спрашивает:
— Может, начнем уже репетицию?

***
“I don't talk about my river," replied the patient Rat. "You know I don't, Toad. But I think about it," he added pathetically, in a lower tone: "I think about it—all the time!”

Kenneth Grahame, «The Wind in the Willows».

— Ты пьян?
— Да. Ненавижу это состояние… Очень, очень пьян. А ты?
— Тоже. Но чуть меньше, чем ты.
Нет ничего более отвратительного, чем пьяный смех. Пьяному смеху не нужна причина, он плевать хотел на обстоятельства и начинается в большинстве случаев из-за полнейшей ерунды, которая и улыбки не стоит.
Когда Роджер пьет, он либо мрачнеет, либо становится еще более саркастичным, самоуверенным до надменности, красуется собственным остроумием направо и налево. Словом, Роджеру идет хмель, а до пьяного смеха он никогда не опускается, всегда останавливаясь на уровне снисходительной усмешки.
А вот Сид, когда пьет, срывается в пьяный смех, пьяные шутки, пьяные улыбки и весь, с ног до головы, становится пьян. В нем пьянеет все: ботинки на высокой платформе, заледеневшие в декабрьский холод пальцы, пуговицы на пальто, — пьян рот, пьян покрасневший от виски кончик носа, пьяны веки, радужка и зрачок.
Нет ничего более отвратительного, чем пьяный смех, но Сиду идет и он — наверное, потому, что он и так все время смеется. Сид может смеяться над чем угодно: и над тишиной, и над серьезным разговором, вводя собеседника, а иной раз и целую компанию, в полнейшее замешательство. Сид и трезвым может смотреть на Роджера так, словно у него на уме тайна, и он мысленно потешается над ним, не помышляющим ни о чем настолько важном и значительном, как она.
Только Сид может смотреть на него, а потом засмеяться, словно Роджер совсем глупый, словно Сид знает о Роджере больше, чем он сам. Роджеру в таких случаях всегда кажется, что тот над ним просто потешается, но при этом он может начать смеяться сам. Когда он сдерживается и молчит, его не оставляет чувство, что он вновь проиграл Сиду в какой-то игре, правила которой ему неизвестны.
Сегодня они оба напились, без повода и почти без умысла, вымотанные батареей экзаменов, предшествующих Рождественским каникулам. «Old Crow» и «Сегодня есть шанс не отморозить себе на улице уши, так что, может, пробежимся двенадцать миль туда и обратно?» сделали свое дело, и вот они, сбив дыхание еще в середине пути, неспешно бредут к Темзе, распивая бутылку на двоих.
— Когда дойдем, мы будем, во-первых, вусмерть пьяны, а во-вторых, вусмерть продуты проклятым ветром, мы подхватим пневмонию и умрем, — с непоколебимой уверенностью заявляет Роджер.
— Я счастлив, что ты не скрываешь свой прожженный оптимизм, — говорит Сид и улыбается еще шире. От виски и холода губы у него влажные и обветренные, но Сид, видимо, слишком пьян, чтобы мазать их вазелином, как он обычно делает по десять раз на дню.
— Но все не так страшно, как тебе кажется. Ветер сегодня весь малиновый, а значит, теплый, мягкий, малиновый, дутый... — начинает заговариваться Сид, вновь непонятно перескакивая со слова на слово.
— И от него несет клопами, — перебивает его Роджер.
— Почему именно клопами? — удивляется Сид.
— Потому что в малиннике всегда есть клопы.
— О, мне это нравится. Ты тоже играешь.
— О чем ты?
— Какая разница, о ком, главное, что ты играешь, а ты играй дальше, не останавливайся, давай, играй со мной дальше, — просяще повторяет Сид и делает несколько глотков виски. Он закашливается, зажимает рот ладонью и сгибается, едва не теряя равновесие.
— Думаю, тебе достаточно.
— Мне было достаточно уже полчаса назад, но когда это кого-нибудь останавливало, — он закатывает глаза, как будто вспоминая что-то, а потом зажмуривается, пытаясь ухватить ускользнувшую мысль.
— Ты не умеешь пить.
— И не желаю учиться. Терпеть это не могу. Все в голове куда-то уплывает. Или топится. Представь, мозг, как корабль, и налетев на айсберг, шлюзы его погружаются в воду… катастрофа! Потом… только вместо воды у нас виски, а вместо корабля... — изо рта вместо слов опять выскакивает смешок, Сид зачем-то давит его, цепляется за плечо Роджера и говорит заговорщицким шепотом: — Самое презабавное — это то, как мы будем добираться до дома.
— Мы вполне можем успеть на последний автобус, —отвечает Роджер.
От хватки Сида плечо начинает медленно накаляться под слоями одежды.
— Нет, нет. Это скучно.
— Мы можем повернуть сейчас назад.
— Еще скучней. Пошли быстрее, иначе нас к месту приморозит, — решает Сид и тянет Роджера за собой.
— Ты мне пальто сейчас порвешь.
— А потом заштопаю его, как примерная служанка.
— Ну что ты несешь, — расслабленное алкоголем лицо никак не хочет хмуриться, и Роджер просто следует за Сидом, сворачивающим в узкие улочки, так что они пробегают мимо черных входов пабов, блюющих на собственные ботинки пьянчуг, темных витрин закрытых на ночь магазинов и плотно затворенных окон жилых домов.
Когда они выбегают к Westminster Bridge, их чуть не сносит ветром в реку. Под ногами — гололед, и Сид едва не валится на тротуар от клокочущего в горле еле слышного смеха. Теперь уже Роджер держит его за ворот пальто, чтобы он не расшибся или не угодил на проезжую часть. У происходящего привкус вчерашнего дня — чего-то давно пройденного. Оно напоминает Роджеру время, когда ему с Сидом было легко и просто, когда все не казалось настолько значительным и нагруженным непонятным смыслом. Раньше, даже если они просто сидели у реки в Кембридже, и каждый занимался своим делом — Роджер, например, читал стащенную из библиотеки книгу, а Сид рисовал на манжете своей полосатой рубашки, — даже во время этих бессмысленных посиделок Роджеру казалось, что он на своем месте, и ему не хотелось сдвигаться с него никогда.
Теперь во всем, что Сид делает или говорит, он видит тайный умысел, как будто вся непринужденность с возрастом вымылась, и теперь нельзя ни на секунду отпустить себя.
Больше нельзя сесть напротив Сида и не двигаться четверть часа, полчаса, час и больше, как было можно еще год назад. Теперь Роджер потирает ладони, мнет брючную ткань на коленях, поправляет челку, мечется, ходит взад-вперед, не может усидеть на месте.
В мире, где все неожиданно приобрело недоступный Роджеру смысл, его старания разобраться в собственной жизни обесценились. Роджер мало знает, а понимает еще меньше, но единственное, что он пытается делать — это ловить редкие моменты гармонии.
Он коллекционирует эти мгновения, как любитель аберраций — находить в своем павильоне бабочек, прокалывать их иголкой и засушивать, поставив под стекло. Роджер пытается пореже думать об этом, чтобы воспоминания не затерлись и не приелись ему, но выходит это из рук вон плохо.
— Обопрись о меня, — говорит он Сиду, который отходит в сторону на разезжающихся на оледеневшем тротуаре ногах.
— Тише! — шикает на него тот. — Иначе он нас услышит.
— Кто услышит?
— Он! — Сид тычет пальцем в сторону Big Ben, —помнишь, как мы играли в прятки в детстве? Помнишь, верно? Давай повторим, только водит — он, — окруженный светящимся золотистым зданием Парламента Big Ben возвышается над ними обоими. Его горящий в темноте ослепительно белый циферблат расчерчен черными стрелками и нагроможденными друг на друга цифрами. Спрятаться от такого гиганта чертовски сложно, но раз Сид предлагает, Роджер никак не сможет отказаться.
— Тебе нельзя столько пить. У тебя верные признаки белой горячки, — говорит Роджер громким шепотом.
Сид только смеется и без предупреждения срывается с места, перебегая на другую сторону моста. Редкие автомобили на высокой скорости расчеркивают колесами дорогу, и Роджер, лавируя между ними, тоже оказывается на противоположной стороне, слыша за спиной пронзительные гудки.
Сид машет руками, подзывая Роджера к себе, и когда тот приближается, возбужденно произносит:
— Он не должен найти нас как можно дольше.
— А как мы узнаем, что он нас нашел?
— Мы услышим это. Он с нами заговорит, — уверенно отвечает Сид и вновь отбегает, прячась за широкой колонной, подпирающей здание. Роджер остается только следовать за ним, укрываясь с другой ее стороны, и украдкой подглядывать за башней, обращающей свои четыре циклопических глаза во все стороны света.
Роджеру тепло от бега и виски, руки отяжелели от хмеля и почти что опустошенной бутылки Old Crow. Он оглядывается по сторонам, выхватывая чернеющий в ночи монумент Боудикки, приметную табличку: «Будьте осторожны: кругом карманники!», свет фар от проезжающих машин, сменяющие друг друга красный-желтый-зеленый на светофоре напротив и бледное на контрасте с черным пальто, черными волосами и черным небом лицо Сида.
Тишину взрезает скрип закрывающихся ворот станции метро Westminster прямо за их спинами.
— Я счастлив, что я здесь. Хотел бы я быть на этом месте лет десять спустя и быть так же счастлив, — заплетающимся языком произносит Сид. Его глаза прикрыты, но Роджеру все равно кажется, что Сид говорит это все же ему, а не самому себе.
— Скорее всего, так и будет. Думаю, где бы ты ни был, ты будешь доволен тем, что имеешь, — слова сами склеиваются в предложения, а у Роджера голова идет кругом. Он себя не слышит — только воду и ветер и автомобили, пронизывающие густую зимнюю ночь.
— Я не уверен, что мне это подходит. Нет, я не знаю, где хотел бы оказаться через десять лет, — Сид пристально смотрит на Роджера и прибавляет: — думаю, у реки. Не знаю, какой... Кам, Темзы, Сены, нет, наверное, все-таки Кам. Я бы хотел прожить и состариться у реки.
— Для меня ты никогда не состаришься.
Ногти скребут по стеклу бутылки, и этот чуть слышный звук едва не перебивают всю то живое, звонкое напряжение, что разверзлось сейчас вокруг них.
Сид улыбается одним ртом, глаза же, как это часто с ним бывает, пытливо смотрят вперед. Потом он нащупывает такую же холодную, как каменная колонна, к которой они прислоняются, руку Роджера и слегка сжимает его ладонь.
Роджер не знает, что означает этот жест, и не пытается угадать — все равно не выйдет.
То, что он испытывает от прикосновения Сида, для него не ново, но он никогда не устает удивляться тому, как сильно это на него влияет. Касания всегда действуют по принципу домино: от места соприкосновения пульсация расходится по всему телу: в колени, шею, голову, пах. Механизмы, названия которых Роджер не знает, начинают свою работу и постепенно разгоняются. Вот Роджер уже совсем не мерзнет — даже наоборот, он бы распахнул слегка пальто, если бы не боялся, что Сид посмотрит и все поймет.
Воронка похоти внутри Роджера пугает и очаровывает его.
Никогда — ни в пятнадцать, ни в самом начале отношений с Джуди, он не чувствовал подобного. И если в самом начале он умудрялся путать это с приступами тахикардии, щупал запястье и считал пульс, сбиваясь из-за сосущего чувства под ложечкой, то теперь он знает, что на самом деле проделывает его организм, когда Сид появляется на пороге комнаты.
Это желание.
Оно не дает покоя, оно никогда не даст ему покоя.
Роджеру кажется, что он никогда в жизни столько не мастурбировал и не видел столько откровенных снов. В них они с Сидом бесконечно трогают друг друга, как двое слепых, оставшихся одними на планете. То, что Роджер всегда спит в перешедшем ему от какого-то родственника свитере, достающем чуть не до колен, помогает ему скрывать эрекцию от Сида, но просыпаться он все равно завел правило первым.
Сид перестает сжимать его пальцы, когда Big Ben все-таки находит их.
Он действительно заговаривает с ними. Биение колокола возвещает полночь — а возможно, то, что попытки Роджера держаться на безопасном от Сида расстоянии в который раз провалились.
Звенящее напряжение истончается с каждым ударом и наконец вовсе исчезает, оставив после себя холодный ночной ветер и полное отсутствие шанса попасть на последний автобус на Highgate.
— Пойдем домой, — завершает игру Сид. В голосе у него сквозит смутная, едва различимая печаль, как будто тот, кто придумал этот мир, надул его, сказав, что все вокруг — игра в домино на пивные крышки, скорлупки фисташек, крылья майских жуков, а сейчас оказывается, что никакая это не игра, а самая настоящая жизнь.
Никто не успел к ней приготовиться, а она — раз — взяла и нагрянула.

Продолжение в комментариях.

@музыка: The Beatles - She Said She Said

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

Пятнадцать минут до въезда в университет.


Listen or download Bob Dylan She Belongs To Me for free on Pleer

@музыка: Bob Dylan - She Belongs To Me

@настроение: if i don't through up

@темы: musique, Bob Dylan, Я никогда не поступлю в Гарвард... (с), hipster-style, My Private Mulholland Drive

Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  weirdweird
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: "Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Глава четвертая. Scribbly black

Глава четвертая. Scribbly black

People are talking
My friend is chalking
And I am just walking
My enemy is hawking
My friend is sleepwalking
And I am him stalking
Now there is a hole on my forehead
'Cause ha, ha, ha I was jaywalking
On my funeral nothing would be said
My friend won't come but balking
So now ha, ha, ha I am squawking
I know I should be declared guilty
At him I am always gawking
I should leave and go to the city
His absence could be caulking
Ha, ha, ha

Из переписки Джорджа Роджера Уотерса и Роджера Кита Барретта.

3 сентября, 1962.

Дорогой Сид,
Политех — та же дрянь, что и школа. Да, прошло всего три дня, но я уже успел сделать определенные выводы. Преподаватели бьются над нами, как припадочные. Говорят, чтобы мы забыли все, что нам рассказывали в школе или на курсах. Я в куда более выгодном положении, чем остальные, по крайней мере, никому из тех, с кем я здесь познакомился, не выпадал шанс работать подмастерьем у мистера Бейгеля, а мне, как ты помнишь, он все же выпал.
Преподаватель теоретической математики, мистер Пичи, каким-то образом прознал, что я получил по ней «U»(1) два года назад, и не преминул высказаться на этот счет во время занятия. Все, конечно же, обернулись ко мне, а я не нашел ничего лучше, чем сказать, что не трачу время на то, что не считаю полезным для моего будущего. Я усмехнулся, а он позеленел от злости и сказал, что на его предмет мне придется тратить время еще два года, намекая, что жизни он мне теперь не даст.
Вот так я нажил себе врага.
На рисунке, скульптуре и композиционном моделировании ко мне подсаживается один и тот же парень, носатый еврей в дорогущих шмотках. Говорит, что если бы я больше улыбался людям, жить мне стало бы гораздо легче. Довольно глупо, ты не находишь? Это называется улыбаться фальшиво, так все подряд делают, и плевать, в Кембридже ли, в Лондоне или на Дальнем Востоке. «Тем более», — сказал я Носатому, — «ты хоть видел, как я улыбаюсь?» И показал ему мою широкую улыбочку, с зубами и всем остальным, а он посмеялся и сказал, что я прав, и что мне действительно лучше рта не раскрывать. Он вроде бы пытается набиться мне в друзья, но я сюда учиться приехал, а не приятелей заводить.
Хотя он совсем ничего, этот Носатый.
Кстати, я раза три прослушал альбом этого фолк-певца, который ты мне так советовал. Честно говоря, я очень внимательно прислушивался ко всем песням (даже к самым скучным), но, на мой взгляд, это какая-то мутная дичь. Ты бы, наверное, сказал, что эта музыка похожа на гусениц, хрустящих дубовыми листками, или морских полипов, или что-нибудь в таком духе, но я правда считаю, что под такое только в чайной сидеть. Каверы старых баллад совершенно примитивные, а его собственные песни и вовсе невнятные, о ком он поет, вообще не ясно. Песня какому-то Вуди напоминает эти стихи озерной школы, которыми нас пичкали на английской литературе.
Правда, мне очень даже понравилось, что в «House Of The Rising Sun» вместо «бедных парней» он поет о «бедных девчонках», это и впрямь остроумно.
Я поспрашивал продавцов в музыкальном магазине недалеко от политеха, они говорят, что он и в Америке не больно пользуется популярностью, так что, похоже, он такой же музыкант-однодневка, каких у нас в Англии полно. Еще и голос гнусавый. Так что я совсем не понимаю, почему тебе этот альбом так понравился. (Еще и псевдоним он выбрал себе совершенно блеклый, что, в честь Дилана Томаса назвался?(2))
Спать совершенно не могу.
Ты не представляешь, как здесь чертовски шумно. Ближайшая станция подземки — Piccadilly Circus, поэтому по ночам здесь все продолжает громыхать и тарахтеть, еще больше, чем днем. Полицейские машины сигналят и светят мигалками, а так как штор у меня на окнах нет, они слепят мне глаза до самого утра. Прохожие свистят и галдят, как бывает в центре Кембриджа после выпускных экзаменов. Здесь что, выпускные каждый день?! Засыпаю я только под утро, вспоминаю, как тихо было на моей Rock Road.
Кроме осени пятьдесят восьмого.
Тогда на Hills Road шла стройка. Рабочие смазывали кирпичи цементом (только сейчас думаю, вдруг это был не цемент, а какой-то другой, специфический материал — видимо, хорошего архитектора из меня не выйдет) и строили, строили, строили. Прямо рядом со школой, они использовали те же красные кирпичи, ты тогда сказал, что это вылитая картина Лаури(3) , а я спросил, кто это, а ты стащил из школьной библиотеки книгу о нем, чтобы показать мне. Я, помню, и на уроки то не пошел, стоял у ворот, у велосипедной стоянки, и курил. Я тогда только начал покуривать, а ты — следом за мной. Ты обещал мне сбежать с занятий, и я все ждал, пока не прозвенел звонок на ланч, и директор вышел на крыльцо, тоже перекурить. Старый хрыч заметил меня и как заорет: «Эй, ты, у велосипедов, стой на месте, парень!» Честно говоря, я задеревенел, но заставил себя затянуться еще раз. Пусть выкусит. Ты как раз выбежал из школьных дверей и понесся в мою сторону — хотя этот козел попытался ухватить тебя за плечо, ты едва портфелем его по лысине не шибанул, вывернулся и залез на мой мотоцикл быстрее меня. Он зафырчал, но завелся с первого раза, а я с чего-то так разнервничался, что руки дрожали.
Столько воды утекло с тех пор, даже не стыдно вспоминать, ха!
Почему-то только сейчас вспомнил, что ты всегда называл мой мотоцикл по имени.
Как увидел его в первый раз, сказал, что он вылитый Джеральд.
Жду ответа,
Роджер

P. S. Я был рад, что ты все-таки пришел меня проводить, но ты вечно опаздываешь. Как-нибудь опоздаешь так на что-то важное, или я просто не смогу тебя дождаться.


7 сентября, 1962.

Дорогой Роджер,
Только что вернулся из парикмахерской — Либби уговорила… нет, заставила, нет, насильно повела меня туда, сказала, что ее отец не может позволить, чтобы его дочь встречалась с кем-то, у кого такие патлы. Но какие же у меня патлы? Мистер Гозден просто Фреда не видел, у меня по сравнению с ним крохотный хохолок.
Знаешь, каждый раз, когда иду в парикмахерскую, удивляюсь тому, что все они застеклены. Каждый прохожий может остановиться и разглядывать парикмахеров и их посетителей столько, сколько им вздумается. Я совсем не против этого, наоборот, я нахожу в этом определенное удовольствие. Поток прохожих за стеклом утоляет мои скрытые желания эксгибициониста. Мне нравится, когда некто неизвестный смотрит, как меня обстригает мастер.
Кто знает, возможно, потом этот человек пойдет домой и не сможет избавиться от воспоминания о моих волосах, темным полукружьем лежащих на полу парикмахерской? Возможно, он потом запрется у себя в комнате и займется чем-то неприличным, представляя, как ножницы вились над моей головой, а в голове у него будет только чик-чик, чик-чик, чик-чик?..
Иногда мне кажется, что в том, как парикмахеры орудуют этими острыми ножницами, тоже есть что-то невероятно неприличное. Однажды я читал Фрейда (украл из кабинета отца, он никогда не говорил мне, что эту книгу читать нельзя, но уже по насмешливой укоризне в глазах Фрейда на портрете на первой странице я понял, что в ней есть что-то запретное), так вот, однажды я читал этого Фрейда, и, думаю, он бы оценил мою идею. Он бы, должно быть, нахмурил брови и сказал, что в парикмахерских происходит «дефлорация волос». (К слову о бровях — почему никто не дефлорирует их вместе с волосами?)
Я думаю, что бы на мои мысли сказал ты, Роджер. Что это акт насилия? Интересно, что бы сказала Рапунцель — ты представь, шел бы я по лесу Кембриджшира и натолкнулся бы на башню без единой двери. Я бы стоял, запрокинув голову, и разглядел бы у самого верха одно-единственное окошко. Там сидела бы она, Рапунцель, и с любопытством поглядывала на меня.
Мы бы перемигивались какое-то время, а потом я рассказал бы ей про лишение волос девственности посредством чего-то острого в руках стоящего/стоящего/настоящего мужчины. Как думаешь, она бы поняла, к чему я клоню? А ты бы понял? Но ей бы эта сказка точно понравилась, так и вижу, как она просит меня продолжать, всплескивает руками и наконец выбрасывает из окна свои золотые косоньки, такие длинные, такие густые, и я хватаюсь за них и, в конце концов, залезаю к ней в ее светелку, где Рапунцель сидит одна-одинешенька.
Она стыдливо смотрит мне в глаза и говорит: «Когда я пою, мои волосы светятся».
Когда она притягивает меня к себе, дотронувшись до моих свежеобстриженных черных волос, перед тем, как украсть ее первый поцелуй, я отвечаю:
«Мои тоже».
И я сделаю свое черное, как мои волосы, дело еще до того, как она попросит меня спеть и раскроет обман. Хотя — кто знает, я никогда не смотрел на себя в зеркало, когда пел, возможно, ты, Родж, знаешь лучше.
Так мои волосы светятся, когда я пою? Если и светятся, то светятся темнотой? Скажи мне, о великий логик и мыслитель, может ли светиться темнота?
К этой моей истории о лишении принцессы невинности, только вот без помощи ножниц, а благодаря кое-чему другому, что я прячу в своих брюках, к этой былине мне сразу вспоминается стихотворение Джойса, я напишу его тебе на обратной стороне письма, не забудь, пожалуйста, прочесть. Оно мне до того понравилось, когда я его впервые прочел, что последние пару дней я только и делаю, что пытаюсь наложить его на музыку. Я не хочу просить Фреда, чтобы он послушал и сказал, что думает — не дай бог, зазнается и решит, что я ничего не стою, потому что играю хуже.
Я бы этого не вынес — если бы он решил, что лучше меня только из-за этого.
И я не собираюсь отвечать на твои комментарии про Боба Дилана, ты просто дурак и ничего не понимаешь, лучше уж приезжай домой на уикенд — я уложу тебя в моем подвале, выключу свет, так что даже Исилдур с Кольцом заснут в своем аквариуме (Кольцо в последнее время жутко разжирел на этом корме, а Исилдур выглядит мрачным — думаешь, мне нужно побеспокоиться?), сверну тебе косяк и еще раз поставлю альбом, и тогда ты просто не сможешь не проникнуться этим чудом.
Шлю тебе множество приветов,
Сид.

P. S. Lean out of the window,
Goldenhair,
I heard you singing
A merry air.
My book was closed;
I read no more,
Watching the fire dance
On the floor.
I have left my book,
I have left my room,
For I heard you singing
Through the gloom.
Singing and singing
A merry air,
Lean out of the window,
Goldenhair.


17 октября, 1962.

Дорогой Сид,
В который раз убеждаюсь в том, что люди вокруг — полнейшие идиоты. Они не видят ни истины, ни лжи, не смотрят ни в прошлое, ни в будущее. Они смотрят телевизор.
И главное, от кретинов никуда не деться — их так много, что сколько ни сидишь у себя с чертежами и проектами, они все равно умудрятся влезть и привязаться, а если отшиваешь их — обижаются, жалуются, что я им грублю. «Сверчок, знай свой шесток» или как там говорят.
Носатый говорит, что с моим характером мне нужно либо заработать дохрена денег, чтобы обрести независимость, либо вступить в лейбористскую партию и сделать себе карьеру. Первый вариант мне, конечно, по душе, но тогда я стану капиталистом, совсем как семья Носатого, а так быстро отказываться от своих принципов (вернее, принципов моей матери) я не готов). А идти в политику мне уж точно не хочется. Придется много врать и слишком часто встречаться с теми самыми недоумками, общения с которыми я, как ты уже понял, хочу избежать.
Дни не отличаются разнообразием. Вчера я по твоему совету ходил в Tate Britain, а до этого завтракал в какой-то дешевой забегаловке у станции подземки Pimlico. Взял простецкую рыбу с картошкой, на большее моей стипендии бы точно не хватило. Почему-то вместо газеты мне дали три засаленных мятых коробки.
— А почему три? — это выглядело подозрительно, а руки продавщицы были все в жире и рыбной чешуе. Противно было так, что меня едва не вытошнило ей под ноги.
— В одной треска, в другой картошка, в третьей салат.
По моему лицу, скорее всего, было понятно, что салат я не часто в забегаловках ел, поэтому девица все-таки довела свое объяснение до конца:
— Салат — это сейчас модно.
Никогда не знал, что салат это модно, должно быть, Лондон — единственное место, где это так. Да я само это слово — «модный» — терпеть не могу.
Про Tate Britain мне бы хотелось рассказать тебе лично, а не в чертовом письме — кстати, некоторые из них, видимо, до тебя не доходят… Почта Великобритании работает еще хуже сейсмологов, а ведь я каждый раз промокаю до нитки, когда выхожу на улицу без зонта. Но, должно быть, тебе скучно все это читать…
Честно говоря, прерафаэлиты в галерее меня не особо впечатлили. Я знаю, что ты и сам их не то чтобы любишь, но у мне они были прямо-таки неприятны. Не думаю, что кто-нибудь в этом мире может объяснить, зачем выставлять прерафэлитов в одной из главных галерей Англии, чтобы все пялились, говорили ничего не значащие слова умные слова, а потом шли пить минералку в кафетерий. На самом деле, мне редко нравится в галереях. Помню, классе в девятом мать взяла меня на пасхальные каникулы в Бирмингем, там у нее жила одна знакомая. Мы пошли вдвоем в Национальную Галерею Бирмингема, и в самом главном зале там стояла скульптура, я не помню имени автора, но вот она меня полностью захватила. Огромная, под семь футов, она состояла из двух большущих частей — настоящего бура и гипсовой фигуры, больше похожей на инопланетянина, чем на человека. Это существо восседало на буре, обхватив его ногами, как настоящая семейная пара в постели. Существо было белое-белое, с вытянутой, обезличенной мордой, и тупо смотрело перед собой. У меня было ощущение, что оно уничтожит меня прямо на месте, проделает этим буром дырень в моей груди, распилит сердце, и то же самое сделает с моей матерью и с каждым, кто пришел в галерею в тот день.
Но мать эта скульптура не заинтересовала, она увела меня, кажется, к импрессионистам. Ни названия, ни имени скульптора, я, к сожалению, не запомнил, но помню эту ужасающую конструкцию так, что могу нарисовать ее по памяти, если будет нужно.
Надеюсь, у тебя все хорошо.
Передавай привет Розмари.
Твой Роджер.


25 октября, 1962.

родж, родж, родж
жизнь хороша, пока у тебя есть бутылка, нет, неверно, жизнь хороша, пока у тебя есть, с кем эту бутылку разделить, да, верно, у нас была бутылка сухого, белого, очень белого, но все же не настолько белого, чтобы слепить глаза, и не настолько сухого, чтобы не пробраться вниз по горлу, «ты ел? когда ты в последний раз ел?», у нее рыжие, забранные в пучок волосы, ее зовут Полли Гартер, и она очень, очень милая, более милая, чем Лотти, Линда, Лиз и Либби, словом, любая девчушка, чье имя начинается на «Л», но все же менее милая, чем любое твое письмо, мой драгоценный родж, у Полли самая ласковая и властная рука на свете, этакая латная парчовая перчатка, ох, почему, я не падаю, как ортодоксальные пьяницы, как сбитая снегопадом кегля на дорогу, наверное, потому что снегопада нет, «напиши в следующем письме роджу о себе, пьяной скотине», говорит Сторм, я стою в вагоне и облизываю стихотворения Т. С. Элиота и читаю вслух сигаретный фильтр, хотя постойте, все наоборот, По курит дорогие лакричные сигариллы, а возможно, не сигариллы, а трубку или папиросы, жаль, нет травы, ее я бы скурил дотла, слышишь, родж, дотла, но неважно, все это неважно, у нас есть пластиковая мышеловка из магазина «все для детей», пластиковые гитары, которые нам сколотил один мой знакомый из колледжа, но нет пластиковых, дежурных слов — по крайней мере, их нет у меня, у меня никогда их нет, у меня есть рифмы и музыка и у меня есть я, разве это не замечательное приобретение? купить себя на Сотбис по себестоимости, я продал свои почки, чтобы купить себя новехонького с почками и сердцем и матерчатой брошью в виде пурпурного цветка, Полли, о, Полли, она не похожа на Бриджит Бардо, она не похожа на чайник, сахарницу, чайку, она похожа на себя со своим тренькающим смехом и сердцевидным лицом, и я бы послушал с ней все свои виниловые пластинки, и это не эвфемизм, и не малапропизм, и не гражданская война в Испании, знаешь, я думаю отрастить усы, это сделает меня грустной голливудской валентинкой с черными тараканьими усищами и бездонными (какая пошлость) глазами и кровоточащими деснами, «давай, скажи, что ты развращаешь и растлеваешь всех вокруг себя», призывает меня моя пьяная в дымину компания, особенно наседает Мик, ты помнишь нашего Мика? у него мечты о жизни в Пакистане, тухловатая, запаянная в кляр треска, что обернута в объявление о строительстве новой протестантской церкви, что обернута в мое сердце, что обернуто в мою кровь с повышенным уровнем табака, алкоголя и возбуждения, и разве мы не прекрасны, все мы, с нашими жестяными душами, которыми мы играем в пинг-понг, пока я разыскиваю в проулках собственной головы ответ, но ответа нет, потому что нет вопроса, да и времени совершенно нет
твой волынщик


27 октября, 1962.

Дорогой Роджер,
Посылаю тебе вдогонку к предыдущему еще и это письмо, чтобы ты не решил, что я совсем выжил из ума. Безусловно, табак и алкоголь делают меня невыносимо прекрасным и замечательным, но ты, должно быть, не одобришь того потока сознания, который я прислал тебе. Ты представь, все такой же пьяный, я завалился на почту и потребовал конверт с маркой, еле наскреб достаточно мелочи и кинул письмо в этот красный, точно предупреждающий о скорой опасности красный ящик. Только потом я ужаснулся, вмиг протрезвев, и понял, что же я наделал.
Ты знаешь, я совсем редко пью, я и не люблю это, нет-нет, но вчера у одного из парней был день рождения, и они буквально влили в меня полбутылки вина, а как я мог отказаться от такой щедрой-прещедрой вещицы? Теперь я чувствую себя мало того, что плохо от похмелья, ты бы знал, хотя ты, скорее всего, и так знаешь, какая меня мучает сейчас мигрень, не-вы-но-си-мо, так еще и вспоминаю, как я вел себя с той девушкой, благо, до Либби еще не дошел слушок, чем мы с ней занимались, пока остальные лежали вповалку, совершенно без сил.
Ты ведь знаешь, как я люблю Либби, и я люблю в ней все, она даже заставила меня по-другому смотреть на девушек, теперь я вижу не бессмысленный комплект глаз-грудей-ног, я вижу изгибы их шей, вижу, когда они сутулятся, а когда распрямляют плечи, вижу икры, колени, голени, вижу мышцы, напрягающиеся и расслабляющиеся под кожей, вижу слегка подкрашенные глаза и румяна на скулах, вижу следы лака для волос, прозрачные заколочки, спрятанные в прическах, вижу кривоватые боковые зубы и крупные, белоснежные передние.
После того, как я вижусь с Либби, я больше и лучше рисую, причем где угодно — на салфетках, скатертях, ее бежевых перчатках, стенах колледжа, стенах моей комнаты, всяческих стенах, холстах, вырванных из линованных блокнотов бумажках. Я бы начал рисовать даже на твоих белых рубашках, будь ты прямо сейчас рядом со мной.
Сегодня я проснулся и написал имя «Либби» у себя на бедре, жаль, ты не можешь этого увидеть. Ты бы сразу понял, какая Либби изумительная, жаль, что она никогда тебе особенно не нравилась. Буду с тобой честен, я никогда не задумывался о причинах, но раз ты в последнее время стал реже писать, возможно, тебя и я вместе с ней стал куда меньше интересовать, чем раньше.
А у Розмари все великолепно, можешь не беспокоиться, знаешь ли.
До свидания,
Сид

P. S. Ты когда-нибудь видел кита? Если видел, то должен понимать, что хоронить его очень и очень сложно, однако, если ты его не видел, то представь, как закапывают в землю жилой дом — это будет очень похоже. (В новостях показывали, как на берегу Атлантического океана хоронили эту громадину. Я решил нарисовать эти похороны в масштабе один к одному, но вряд ли муниципалитет Кембриджа поддержит эту идею, ведь тогда мне придется изрисовать весь King’s College.)


30 октября, 1962.

Дорогой Сид,
Кажется, в прошлый уикенд я говорил тебе, что не могу писать часто из-за промежуточных экзаменов, но ты не дослушал, а потащил меня в кино. Иногда я удивляюсь, как ты смотришь такое кино, вернее, как ты выбираешь его из всего списка фильмов на афише. Мы так и не успели обсудить его в прошлый раз, мне надо было бежать на поезд, но, знаешь, мне очень даже понравилось. Я до сих пор не понял до конца концепт съемок тремя разными режиссерами, но одно я знаю точно — ничего похожего на этот фильм («Боккаччо-70»(4) ? Я правильно запомнил?) я никогда в своей жизни не видел. А ты помнишь музыку оттуда? Она мне так запомнилась, что я пробовал подобрать ее на гитаре, когда вернулся в Лондон, но ничего не вышло. Кривые, неправильные, фальшивые звуки, они были совершенно не похожи на то, что мы с тобой услышали.
Какая новелла тебе понравилась больше? Готов поспорить, что первая. На мой взгляд, она слишком сюрреалистичная, выглядит как сон, причем сон кошмарный. Правда, актриса, играющая главную роль, невероятно красива, уверен, тебе она понравилась не меньше, чем мне. И, поверь мне, если бы ты стал встречаться с ней, я бы был куда больше за тебя рад, чем сейчас, когда ты уже который год тратишь время на эту Гозден.
Мне же больше понравилась вторая история, помнишь, про ту бедную женщину, муж-аристократ которой бегал к проституткам, и все пользовались ей как вещью? Даже ее отец. Это было… мне было грустно, когда я смотрел на нее, ты ведь понимаешь о чем я? Я никогда не сталкивался с подобным, но, честно говоря, произойди это в моей жизни… я не хочу об этом думать, нет. И все же эта новелла куда больше привязана к реальности, чем первая или даже последняя, я смотрел ее — и точно видел, что да, такое могло произойти в жизни, такое могло произойти с кем угодно, даже со мной.
И ты не знаешь случайно еще таких… киноальманахов — кажется, я правильно их назвал, никогда раньше не видел ничего подобного. Хотя это я уже говорил.
Повторю то, о чем я уже сказал тебе в начале письма: не писал я так долго из-за экзаменов, поэтому укор, а писал ты мне именно с укором, не отнекивайся, не имеет под собой ровным счетом никакой почвы. В последнее время мы с Носатым даже в бары по вечерам не заглядываем. Живет он, конечно же, дома с родителями и каждый раз тащится через весь Лондон на Regent’s Street — даже не представляю, сколько времени у него каждый день уходит на дорогу. Порой он или я покупаем бутылку виски или джина и, распив ее, засыпаем на чертежах, при этом непонятно, что страшнее: пролить алкоголь или испортить рисунки. Из-за экзаменов на отделении страшные волнения и постоянное выматывающее ожидание. Это неописуемые чувства, на самом деле, когда одновременно боишься провалиться и хочешь сдать все сразу же. Вчера, когда мы с Носатым уходили, увидели, что в одной аудитории студенты спали прямо на партах, завернувшись в ватманы. Они лежали совсем неподвижно, видимо, даже во сне стараясь ничего не помять.
Я, а тем более Носатый, такой старательностью не отличаемся — по крайней мере, в этом чертовом композиционном моделировании, которое нужно сдавать на днях. Вот инженерная графика, или там архитектурное проектирование, идут у меня гораздо лучше, а Носатый частенько помогает мне с начертательной геометрией, у него как-то особенно красиво выходят эти фигуры в пространстве. У меня они все время заваливаются на бок и норовят выпасть за край листа. На высшей математике Пичи меня валит, так что я подозреваю, что к экзамену меня могут не допустить. Носатый говорит, мне нужно просто перестать насмешничать на его занятиях и раскрывать рот, только когда того требует ситуация. Я говорю Носатому, чтобы это он не раскрывал рта и избавил меня от своих советов. Себя изменить я уже не могу, не маленький, а Пичи тем более.
Сейчас мы с Носатым только вернулись из бара, он находится где-то за Picadilly, если идти вниз, к Темзе и свернуть на одной узкой улочке. Мы с ним часто коротаем там время. Обычно там ошиваются студенты, но в последнее время их становится все меньше и меньше, и иногда мне даже почти становится стыдно, потому что приближение экзаменов не заставляет меня, как остальных, закрыться у себя в комнате и чертить проекты. Сегодня, правда, такого не было — в бар заявились совершенно отвязного вида девицы, они подсели к нам, Носатый сразу же уши развесил, начал лыбиться, как совершеннейший кретин, решил, что нам от них что-нибудь перепадет. Было ясно, что они хотят выпить, а в карманах у них, как, впрочем, и у меня, шаром покати, но мы купили им вишневого пива, а они предложили нам травы.
Вытащили из сумочек две самокрутки, и мы с Носатым приняли их — в конце концов, чтобы такое богатство (а они были отменно набиты и свернуты) досталось бесплатно… такое случается разве что на Рождество. Потом девицы схватили друг друга за руки и начали выплясывать прямо посреди бара. Они высоко поднимали ноги, так что задирались юбки и были видны резинки чулок, запрокидывали головы, смеялись и едва не обливали друг друга пивом.
Миленько.
— Танцующие люди выглядят глупо, — заявил Носатый, но я-то сразу понял, что, стой он на ногах покрепче, точно бы присоединился к этим девицам.
— А тебе не кажется, что большинство вещей, которые мы делаем, выглядят глупо? — хотя я не хотел с ним ссориться, это получилось резко. — Например, вот сейчас мы сидим в этом баре, курим шмаль и напиваемся, хотя на носу экзамены. Разве это не глупо?
— Это богемно, — парировал Носатый и затянулся.
Тогда я вспомнил о тебе, о том, что ты бы никогда не сказал такой ерунды, но это Носатый, он мой друг, и я должен терпеть его проколы. Здесь он мой, должно быть, единственный друг. Есть, конечно, компания ребят, с которыми мы порой собираемся, но про них я и рассказывать тебе не собираюсь, я знаю, что тебе бы они показались слишком «обычными».
Не всем же быть тобой или Рэем Лэйном, правда же?
На этом я прощаюсь, а то засыпаю прямо над письмом, завтра же с утра побегу на почту его отправить, надеюсь, у тебя все хорошо.
Твой Роджер.


5 ноября, 1962.

Дорогой Родж,
Недавно я познакомился с одним человечком, человечка зовут Юстас (прямо как в романах Вудхауза), Юстас носит туфли своего отца, они велики ему на несколько размеров, ему пятнадцать, но он совершенно потерян в жизни, говорит, что у него «герпес души», и я уверен, что именно такими фразами он клеит девчонок. Юстас занимается конным спортом, и когда мы гуляем по Jesus Green, он всегда просит меня идти справа от него, ведь именно так делают с выездковыми лошадьми, а он не привык изменять своим привычкам. Замечательный человек этот Юстас — он ненавидит опаздывать, ведрами пьет какое-то гадкое пойло, типа разбавленного виски, и совершенно не умеет петь. Как видишь, у вас с ним много общего!
Правда, наутро после пьянок Юстаса выворачивает, и остатки его ужина оказываются в унитазе. Клянусь тебе, у него не горло, а самый настоящий водосток.
Недавно он всунул мне в руки книжку Джойса и заставил читать «Встречу»(5) вслух по ролям, а потом предложил сыграть в ее героев, и если бы ты читал ее, Роджер, то знал бы, как это было ве-се-ло.
За окнами догорает осень, я жутко голоден, всю ночь вместо коротких юбок и голых девичьих коленок мне снились горячие бобы в томате и рассыпчатое печенье, которое ты как-то привозил мне из кондитерской в Лондоне. Несколько штук еще остались в ящике моего стола дома, но до них сейчас не добраться — ночую я у Либби. Проник к ней в окно вчера в полночь, когда вся ее семья сгрудилась в гостиной у телевизора, а она ждала меня, приникнув к стеклу, а потом ко мне. Помнишь, как было у Джерома(6)? Вот вы ждете, пока чайник закипит, а он все свистит и долго-долго греет вам воду, пока вы пристально смотрите на него — но стоит вам повернуться к нему спиной, он, обиженный невниманием, доведет воду до нужной точки кипения и возвестит об этом пронзительным «чууууу!» По-моему, с девушками та же история. И вообще с любыми отношениями. С любовью. Либби любит меня, а я люблю ее, но иногда она отнекивается, упирается своими ладонями мне в грудь, отталкивает мои руки, крутит головой, приговаривая, что я порчу ей прическу. Но стоит мне перестать бегать за ней все-то на недельку, и она оставляет в моем почтовом ящике свою фотографию с надписью на обороте: «Приходи сегодня ко мне домой после двенадцати. Окно я оставлю открытым».
Я — не ты, Родж, я редко лазаю кому-то на второй этаж, но это оказалось удивительно простой и даже занятной вещью. Видимо, поэтому ты так легко справлялся, хотя, возможно… это дело практики?
Так или иначе, мы уединились в ее комнате — нужно было не шуметь, совсем ни капли, но ты ведь знаешь, каким я могу быть тихим, когда нужно. Ты только присядь поудобнее, Родж, сделай себе чашку чая, расслабься, ведь ты не мог не понять, куда я клоню, верно?..
Либби послушная, как ручной зверек, и я сказал ей на ухо: «Расстегни мне пуговицы на рубашке», а когда она это делала, не поднимая на меня глаз, я повторял: «И еще одну, и еще». Одежда Либби не менее послушна, чем она сама, и снимать ее было очень легко. За окном резко полил дождь, будто предупреждая меня о чем-то, но я был не в настроении слушать его и закрыл окно. Он был сильный, и мои руки сразу же вымокли в крупных холодных каплях.
Либби одновременно похожа и нет на тот дождь — тоже мокрая, причем мокрая везде, но совсем не холодная, а наоборот, теплая, а кое-где и горячая, и у меня дрожали руки от такой быстрой смены температур.
Мы выбились из сил лишь под утро, я лежал на самом краю ее кровати, а Либби положила мне голову на плечо, она была с распущенными волосами, покрасневшими губами и сосками, красивая и такая обычная, знаешь, ничем не отличалась от тех девушек, которых нам порой приводят в колледж — рисовать с натуры. Мне почему-то очень уж хотелось говорить, а она все зевала, пока я пичкал ее какими-то историями и сказками, и выглядела как медузка, выплюнутая на берег утренним отливом.
До того, как она окончательно провалилась в сон, я начал рассказывать ей «Спящую красавицу», но не ту, не версию Андерсена, а ту, что я рассказал тебе, двенадцатилетнему, когда ты признался, что совсем не читал сказок. Я сотворил всю эту запутанную историю про Красавицу и королевство демонов, где та танцевала в платье, доходящем до самой земли. Ты поверил каждому моему слову, а я тогда подумал, что я, должно быть, гениальный рассказчик, если старшие мальчики готовы поверить всему, что я говорю. Возможно, не только ты, а все люди, все-все, могут поверить каждому моему слову? Я бы хотел, чтобы они пошли за мной, как за Гамельнским крысоловом, пока я играю на своей дудочке…
Мне было девять, и я сказал тебе, что Спящая красавица хотела быть актрисой волшебного мира, королевой мира, в котором живут все-все сказки, что я когда-либо рассказывал тебе, Роз и многим другим. Я до сих пор помню твой ответ, ты спросил меня: «Спящая красавица бы дразнила демонов, они бы смотрели на нее и дразнили свои нервы, дразнили самих себя? Но она же спала вечным сном и не могла играть с ними». Ты выглядел таким грустным, Родж, как будто действительно дразнил бедных демонов, с которыми больше не могла играть Спящая Красавица. А я хотел напугать тебя до седых волос и произнес заговорщицким шепотом: «У демонов было очень богатое воображение, Родж, и они могли играть с Красавицей в своих головах, когда та спала».
Знаешь, я вспоминаю это и то, какими детьми мы были, и так же сильно, как тогда, хочу быть этими бесконечными королевами, Чеширскими котами, магами, деревьями и кустами шиповника, которые умеют говорить на всех языках, оборотнями и живыми имбирными человечками, которые вгрызаются сами в себя, хочу быть Гензель, набредшим на пряничный домик и сжевавшим его сахарные стекла, и ведьмой, которая только и ждет гостей, чтобы сварить их себе на закуску к полуденному чаю.
Надеюсь, это письмо застало тебя в самом добром из всех добрейших здравий.
Твой Сид.


11 ноября, 1962.

Сид,
После прочтения твоего письма я долго думал, зачем ты мне такое понаписал. Если хочешь поупражняться в жанре эротики, советую тебе обратить свои старания в нечто более полезное и отправить свои опусы в «Tipografia Giuntina». Если уж они издали «Любовника Леди Чаттерлей», то твои автобиографические очерки примут с радостью. Разбогатеешь, станешь знаменитым, как мы с тобой всегда и хотели.
Кстати, помнишь, в прошлом письме я рассказывал тебе про бар, где мы угостили девиц пивом?
Одна из них сделала мне минет за дверью черного хода.
Ее звали Кэти.
Роджер.


21 декабря, 1962.

Дорогой Роджер,
Под ногами ад. Дождевые черви! Чьи-то кишки, выползшие наружу. В такую погоду я стараюсь идти по улице, как по краю очень высокого здания — не глядя вниз. Если бы была собственная машина, собственный зеленый Ламборгини на воздушной подушке… Хотя лучше, конечно, телепорт, как в фильме «Муха», на который мы три года назад сбежали с уроков. Но я ведь не жадный. Я жалостливый. Терпеть не могу бессмысленных жертв и пачкать ботинки. Пачкать ботинки о бессмысленных жертв — вдвойне ненавижу.
А если они еще живы?
А если я убью их, случайно наступив? Ни Софокл, ни Еврипид, ни один из военных журналистов времен Второй мировой не опишут такой трагедии! Я заламываю руки, рассматривая очередное пятно грязи на брюках, а ливень все не перестает. Ты бы тоже заломил руки, будь ты здесь сейчас со мной, или, на худой конец, я бы тебе их заломил.
Черви ведь такие хрупкие. Как медузы. Или ночные бабочки. Фьють — и эта крылатая идиотка несется прямо на тебя, чтобы найти бесславный конец где-то в твоих волосах. А ты не хотел ничего плохого, просто открыл окно. Теплой осенней ночью свежий воздух так опьяняет. О, не пей воздух, Гертруда, пьянство не красит и даже не штукатурит. Кто знал, что для маленького крылатого камикадзе эта ночь будет последней?
…Надо написать пьесу про случайные жертвы и назвать ее «Открытое окно».
С меня стекает семь ручьев, и я стараюсь не изгваздать перевязанную ремешком коробку, которая подпирает изнутри дверь моей спальни. Представь себе, на самой верхней полке в шкафу в нашей подсобке Роз нашла письма, что писала моей матушке подруга ее минувших дней. Роз зачитала мне избранные отрывки, и мы вместе следили, как изживает себя дружба двух женщин. В тот момент меня окутало тоненькой пеленой грусти, потому что я решительно не люблю, когда что-то заканчивается, будь то банка шоколадной пасты, мелочь в кошельке или какие-нибудь отношения. И я подумал о том, что из меня исчезла тоска по тем, с кем я давненько не разговаривал, хотя раньше мы были такими хорошими друзьями. Конечно же, я скучаю по Либби, когда отец увозит ее в эти бесконечные поездки по Европе, я тоскую и хочу уткнуться в ее колени, в ее желтые волосы, прижаться к ее спине и не двигаться, наблюдая, как мир течет мимо нас.
Но, кроме этой тоски, ни один человек, с которым мы расстались, не вызывает у меня схожих чувств. Будто мое прошлое где-то незаметно умерло, и, пожалуй, я совсем не хочу знать, где.
Теперь эта коробка с письмами стоит у моего аквариума, я сложил туда все свои дневники, которые вел с одиннадцати лет. Возможно, я как-нибудь перечитаю их все разом, буду смеяться над ними, стыдиться их, или даже сделаю из них погребальный костер одной самой обыкновенной ночью.
Конечно же, ничто вышесказанное не относится к тебе, Родж, я скучаю по тебе почти так же, как по Либби, но когда вижу тебя, понуро бредущего с вокзала, то думаю: и чего это я скучал по тебе, когда ты ровно такой же, как и всегда, ни капельки не изменившийся?
Надеюсь, ты бережешь свое прошлое чуть лучше, чем я свое.
Твой Сид.


19 января, 1963.

Дорогой Сид,
Сегодня по новостям впервые передают правду, а не вешают нам лапшу на уши, как то бывает обычно. Эта зима действительно самая холодная с 1946-го года (не могу не подчеркнуть, что это год твоего рождения), валит снег, черт подери, никогда не думал, что когда-либо это напишу, но я целыми ночами мерзну под одеялом и оттого практически не сплю. Пока шел от почты, где мне пришлось разориться на конверт и марку, до дома, весь продрог, и даже самое теплое из моих пальто не спасло мою шкуру.
С этого месяца я живу в другом месте — мы с Носатым обитаемся в довольно просторной квартире на Highgate. Не знаю, был ли ты там когда-нибудь, я, например, до сегодняшнего дня северный Лондон практически и не знал, хотя название Highgate было мне знакомо. В газете с месяц назад опубликовали объявление, мол, сдаются три квартиры: одна в Wimbledon, другая в месте с каким-то длинным французским названием, а третья на Highgate.
Один знакомый, а вернее, незнакомый мне музыкант, ведь я с ним только выпил однажды кружку пива, ничего больше, не помню уже, по какой причине, сообщил мне, что этот район расположен на высоком холме, и у местной больницы даже есть специальная отметка, что это самая высокая точка в Лондоне. Еще он сказал, что если небо чистое и нет тумана, оттуда можно разглядеть даже Leicester Square, но сколько я ни смотрю из своего окна, мне даже вокзала King's Cross не видно. Должно быть, это научит меня поменьше верить всяким щербатым и горбатым музыкантишкам — видимо, все они те еще вруны.
Живем мы с Носатым в одной комнате. Она крошечная, ничего, кроме кровати (нам приходится спать на одной кровати, но до тех пор, пока он не путает меня с подушкой, я не особо возражаю), проигрывателя и книжного шкафа, набитого книгами нашего арендатора, в ней не помещается. К слову об арендаторе: этот мужик бы тебе точно понравился. Он лектор в одном из художественных колледжей на севере Лондона, и в квартире повсюду разбросаны его книги, а на стенах висят постеры с картинами Пиросмани и Дикса. Живет он в отдельной комнате, вдвое больше нашей с Носатым, там вечно играет восточная музыка, пахнет благовониями, и туда он таскает книги из своих высоченных деревянных шкафов. Иногда он присоединяется к нам за ужином, но никогда не достает при нас свои продукты и старается не смотреть нам в тарелки, пока мы едим. Обычно он сидит в своем кресле, покуривает трубку и читает нам стихи или говорит с нами.
Знаешь, он, наверное, первый взрослый человек, который серьезно разговаривает со мной и слушает то, что я ему говорю. Правда, говорю я немного — не хватало, чтобы он посчитал меня навязчивым или слишком болтливым. А если уж совсем честно, у меня и духу не хватает беседовать с ним подолгу. Носатый и другие съемщики — их имен я даже не запомнил, — справляются с этим куда лучше. Те двое живут вместе в комнате напротив нашей, и мы встречаемся только за завтраком, когда делим остатки чайной заварки и разбегаемся по своим делам. Честно говоря, арендатор благосклоннее к нам с Носатым, чем к тем двум. Иногда он дает мне что-нибудь почитать. Сегодня вот всучил манифест итальянских футуристов, а я сказал, что один мой друг (догадайся, кто!) знает о них едва ли не все.
Короче говоря, если бы вы встретились, вам было бы, о чем поговорить.
Арендатор, как и ты, обожает котов, хотя его две твари похожи скорее на гарпий, чем на реальных животных. Одна мохнатая, а другая лысая, как бильярдный шар.Арендатор, а если уж совсем точно, то мистер Леонард, каждый день прибивает гвоздями к стене кусок лосося, и стук молотка около шести утра каждый день возвещает о том, что нам пора собираться на учебу, а котам — а если уж совсем точно, то Танджи с МакГи, — время жрать. У Леонарда, видимо, денег куры не клюют, раз он кормит своих зверюг лососиной. Один из котов — конечно, мохнатый, — вечно залезает ко мне на колени, а потом мне приходится по сто лет чистить брюки.
Хотя, думаю, тебе бы эти коты понравились, а ты бы понравился им.
И не спрашивай, почему.
Ты, наверное, слышал, хотя я знаю, что политикой ты не интересуешься, о том, что умер Хью Гейтскелл(7). Когда я узнал, не мог сказать ничего связного еще несколько часов. Я понятия не имею, кто теперь будет вести лейбористов, но одно я знаю точно: другого такого политика нам никогда не найти. Стоит только вспомнить, как он повел себя во время Суэцкого кризиса! Безусловно, он был слишком мягок с капиталистами, но это не отменяет его точнейшей критики в адрес Идена и остальных толстопузых тори. Я не буду распространяться об этом, я знаю, как все это тебе неинтересно, но пойми же, я не мог об этом не написать.

P. S. В прошлом письме ты спрашивал, пишу ли я сейчас стихи — да, Сид, я пишу. Не знаю, стоит ли мне посылать их тебе, тем более после твоих. Я никогда не думал, что кто-то может написать о тигре, скачущем по джунглям и устраивающем там переполох, а под конец сжирающем слона, так, чтобы мне было интересно, но у тебя вышло. Честно говоря, я никогда не читал ничего похожего на то, что придумываешь ты (хотя я и стихов немного в своей жизни читал), так что я попытался немного скопировать твой стиль изложения, хотя, безусловно, мне недостает ни чувства языка, ни таланта.

P. P. S. Я знаю, что по сравнению с твоими стихами мои хромают на обе ноги и вообще полная чепуха, но я все же напишу их здесь.
To open piece foil with a straw
And penetrate girl's thoughts
Thinking of penetrating her jaw
Lot & his daughters cast their lots
Claim a clam
Turn to whips and chips
My girl doesn't give a damn
Garlic dips, her white hips
Rantum scantum
And rigor mortis too
Yellow brick road to Bethlehem
Gallows bird, bless you
Твой Роджер.


7 февраля, 1963.

Дорогой Роджер,
С добрым утром тебя, я перевел часы (оказывается, весь этот год они шли по времени Пекина, то-то я везде опаздывал) и сократил ту маленькую временную пропасть, которая между нами разверзлась, но ты ни на секунду ближе ко мне не стал. (Здесь можно дискутировать о разнице между реальностью и нашими представлениями о ней, но дай же мне побыть поэтичным, а не достоверным).
Вселенная живет благодаря инстинкту самосохранения, она держит меня в изоляции от самой себя, от себя настоящей, потому что, если бы я смог дотянуться рукой до самого себя, хоть на пару мгновений переплести пальцы с самим собой и сказать: «Привет, Сид», и самому себе ответить: «И тебе привет, Сид», тогда море свернулось бы в горстку соли, оно бы ссохлось, не выдержав груза меня на этой земле, почва под моими ногами покрылась бы паутиной трещин и расползлась, увлекая в свою светлую глубь белохвостых оленей и соек с перебитыми крыльями.
Луна, блудная дочь Земли, вернулась бы в объятия матери, под своим рыхлым телом похоронив людей, и реквиемом им был бы мой голос и звон падающих звезд.
(Черт бы побрал эту инверсию.)
Я бы так хотел найти себя настоящего!
Ты и представить себе не можешь, Роджер, как я хотел бы, чтобы мои настоящие координаты совпали с теми, которые принимает за реальность моя разбухшая от мыслей и стихов голова. Если бы всех тех, которых я считаю за свои «я», обняли границы одной страны, если бы, припав лицом к окну, я бы увидел самого себя в ржавом свете фонаря…
…вселенная бы расширилась, расплылась, превысила гравитационные силы (скажите мне, о, физики, но, увы, не Дюрренматт(8), возможно ли такое?), и неумолимо распались бы галактики и звёздные скопления, планеты бы стали пригоршней атомов.
Знаешь, что было бы тогда?
Тогда весь мир нашел бы свой конец во тьме, не выдержав стольких Сидов, стольких меня в своем сегодняшнем дне.
Ради всего святого, прости меня, я сейчас уже слишком сильно под гашишем.
[…]
И вновь доброго утра, Роджер. Мне, да и тебе тоже, повезло, что вчера я был совершенно не в состоянии отправлять письмо, и ты не получил это одурманенное послание.
Но знаешь, я все же не буду вычеркивать его — кто знает, возможно, ты найдешь его забавным или увлекательным, ведь все то, что люди прячут в себе, находясь в повседневно-озабоченном состоянии нормального человека, раскрывается под воздействием даже самого легкого из наркотиков. Я не знаю, что именно человек говорит, будучи в полете, но это абсолютно точно самая правдивая из всех правд, потому что в такие моменты человек перестает бояться своего настоящего «я», он не бежит от себя самого, а наоборот, падает в родные объятия, как младенец, после долгого расставания воссоединяющийся с матерью.
Вчера мы весь день курили, засев в комнате Сторма — я, он и По. Мать Сторма, по его словам, спит чрезвычайно чутко, и поэтому, когда мы проголодались, мы на цыпочках прокрались на кухню и мазали хлебцы джемом, мы не могли ни сделать тостов, ни даже хлопьев зачерпнуть, она бы точно проснулась. Но Роджер, ты не можешь представить, как нам было смешно! Гораздо больше, чем под травой, и все вокруг: цветы в горшках, прохожие за окном, ковер, дверные ручки, торшер, — все было невероятно забавным. Мир громко шлепал своими губами, на улице галдели белки, ветер кувыркался и махал хвостом, у людей из носа и ушей цвела брюссельская капуста, а музыка, которую ставил Сторм наверху в спальне лизала мне ступни, ластилась, а игла проигрывателя гавкала под моей рукой.
Я прекрасно понимаю, что ничего этого на самом деле не происходило, но усиленные в сто раз ощущения вылились в этот паноптикум всяческой дребедени, прямо как в «Алисе в Стране Чудес».
Ты понимаешь меня?
Надеюсь, что понимаешь.
Это случается не всегда (я про твое понимание моих слов, конечно же), но каждый раз ты пытаешься, и ты ведь единственный, столько раз ошибается, но продолжает пытаться.
Последнее, что я успеваю написать — почтовое отделение закрывается через четверть часа: я прочел твое стихотворение, и все, что я могу сказать о нем, Родж, это:
jingling my thoughts
through your words
thinking of a roundelay
hooray, hooray
can you cut it simple & short?
like a mod to his hair
cut it nice and everywhere
put «yeah», «love» and «dig»
and partridges and a milky wood
the game «do it like Syd»
does justice only in childhood
you are a best barber I know
on the river where we grow
Твой Сид (сколько бы их на деле не было).


23 марта, 1963.

Дорогой Сид,
Пишу это письмо на коленке, хотя это даже и не письмо, а так, пара строк.
Меня взяли играть на гитаре в настоящую группу. У них есть клавишник, своя ударная установка, словом, все профессионально. Ужасно боюсь, что они выгонят меня после первого же выступления в клубе, ведь я все время ошибаюсь. По их словам, их устраивает и то, что у меня нет музыкального слуха, и их клавишник сам настраивает мою гитару.
К музыке он относится куда серьезнее меня, тебя, да и любого, с кем я когда-либо имел дело. Закончил консерваторию или какую-то специализированную школу по классу фортепиано, я, честно говоря, так и не понял.
Сейчас мне нужно бежать на репетицию, поэтому приходится заканчивать письмо так скоро. (Стараюсь думать о том, что вся эта затея провалится, я не настолько наивен, чтобы верить в хороший исход).
Твой Роджер.


6 апреля, 1963.

Дорогой Сид,
Ты не ответил на мои последние четыре письма, вернее, мне не дошли твои ответы. Повезет, если меня не выгонят из квартиры — каждый день я тормошу почтальона, не принес ли он мне чего-нибудь. Остальные жильцы думают, что либо я слетел с катушек, либо меня бросила невеста, а до меня никак не дойдет…
[Затушевано карандашом; неразборчиво написано несколько предложений; зачеркнуто так, что в одном месте прорвана бумага]
Так или иначе, я продолжаю ждать.
Твой Роджер.
[Письмо не отправлено]



Сноски

(1)Низшая оценка в английской системе образования.
(2)Намек на одноименный дебютный альбом Боба Дилана.
(3)Имеется ввиду Л. С. Лаури, английский художник, известный своим изображением обычной жизни рабочего люда.
(4)«Боккаччо-70» — фильм, состоящий из четырёх новелл в духе «Декамерона» Джованни Бокаччо, снятых режиссёрами Федерико Феллини, Лукино Висконти и Витторио де Сика.
(5)Рассказ из сборника «Дублинцы» Джеймса Джойса, поднимающего темы взросления, юношеского бунта и гомосексуальности.
(6)Намек на повесть «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома.
(7)Хью Гейтскелл принадлежал к правому крылу Лейбористской партии, придерживался установки на построение в Англии «демократического социализма» и являлся сторонником сотрудничества классов.
(8)Намек на пьесу «Физики» Фридриха Дюрренматта.

@музыка: Kate Bush - Running Up That Hill

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  weirdweird
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: "Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Глава третья. Of a nocturne, the blonde

Глава третья. Of a nocturne, the blonde

I have lots of questions in my head

And I don't know who can answer

They say there is a big world ahead

But with homeless, whores and cancer

How all it could be?

I have lots of limbs to fight with

But I don't know whose back I must cover

When an idol turns out to be a spiv

And government deprives you off supper

What can I do?

I have lots of words in my mouth to tell

But they all appear awkward and silent

And just on past all of them can dwell

From sincere becoming more violent

Should I say 'em out loud?

I have someone in my everything

He fits into a pocket and the ocean

I would lose for him anything

But I don't know if I like this notion

Will he take me home?


Могила Артура Макса Барретта — самая пышная на всем кембриджском кладбище.
На крупной надгробной плите выгравирован портрет со словами: «Любящему мужу и отцу». Лаванда, посаженная вокруг надгробия, за год сильно разрослась, так что могила уже не выглядит такой свежей.
Роджер не знает, что должно приносить больше боли — недавно вырытая могила, напоминающая о близости потери, или же поросшее травой место захоронения, всем своим видом говорящий, как давно ты не видел умершего.
Роджер практически никогда не бывает на кладбище — у отца могилы нет, его кости гниют где-то под Анцио, и никто никогда не узнает, где именно, а если бы даже и узнал, их не стали бы переправлять в Кембридж. Родственники матери похоронены в одном мелком городке в Суррее, названия которого Роджер уже не помнит, и потому кладбище для него — место совсем незнакомое.
Однажды в январе его мотоцикл в очередной раз заглох, как раз когда он проезжал мимо кладбищенских ворот. Злой и все сильнее замерзающий, Роджер решил заглянуть внутрь, чтобы отсрочить момент, когда нужно будет на морозе тащить мотоцикл вверх по улице до самого дома.
В тот день надгробие было покрыто легкой изморозью, так что выгравированные на гранитной плите черты покойного мистера Барретта точно подернулись сединой. Он умер, когда только начал седеть — кажется, виски и бакенбарды серебрились, а щетина и волосы были ровно такими же, как в юности.
По крайней мере, так сказала на поминках миссис Барретт. Роджер пришел на них из вежливости вместе с матерью, пару часов проерзал на стуле, а потом незаметно ушел.
Вся семья Барреттов сидела за одним столом — собрались давно разъехавшиеся по Англии старшие сыновья, сидели по обе стороны от матери, а Роджер молча сравнивал их — темноволосых и большеглазых. Во всем черном посреди сияющей почти что хирургической белизной гостиной, они были похожи на сюрреалистическую Тайную Вечерю. Вот только Христа нигде не было видно — любимое мистером Барреттом кресло с парчовой обивкой, доставшееся ему от каких-то дальних родственников, укативших в Америку, пустовало и подпирало стену. На него никто старался не смотреть — но яркая деталь интерьера всегда бросается в глаза.
Роджер предполагает, что за год им всем должно было стать легче, хотя откуда ему, выросшему без отца, об этом знать? Мать подталкивала его к Сиду, наговорила ему на ухо слова, которые он должен был сказать ему — участливые, но безликие до зубного скрежета, и у Роджера хватило ума держать рот закрытым.
С Сидом они об этом так ни разу и не поговорили. После похорон, когда все вернулись в дом, Роджер пошел за ним в их с Розмари спальню. У Сида правая рука была еще измазана в земле, которую он по традиции сыпал на опущенный в яму гроб.
Спальня была неестественно вычищена, как будто кто-то недавно провел в ней генеральную уборку: холсты Сида — в рядок у стены, разобранный на части мольберт — на полу, книги — в стопках, постельное белье выглажено, а одежда — в коробках, разложенная по цветам.
— Мать сказала, что я могу переехать в комнату в подвале. Могу играть там на гитаре, когда захочу, все равно сверху будет не слышно. Знаешь, даже предлагает сдавать остальные комнаты, она уже и раньше об этом говорила, когда Алан и Дон уехали, а теперь всерьез за это принялась. Читает вот объявления в газетах, думает, что ей это поможет. Дура, — неожиданно выругался Сид. Мать он любил, как и она его, причем их любовь всегда выражалась открыто и без обиняков; как будто они протягивали друг к другу сердце в ладонях и говорили: «На, бери».
Роджер никогда не понимал таких отношений. Они напоминали ему скорее театральную постановку об идеальной семейной жизни, чем то, к чему привык он сам.
— Хотя… нет, она не дура. Не знаю, зачем я это сказал, — извиняющимся тоном сказал Сид. Как будто он чем-то обидел Роджера.
Роджер же стоял, прислонившись к дверному косяку, как всегда, чувствуя себя лишним в этой пахнущей деревом, духами и красками комнате. Было слышно, как пришедшие попрощаться с мистером Барреттом двигают внизу стулья, скрипят вилками по тарелкам, переговариваются и смеются.
Роджер думал о том, что поминки, по сути, ничем не отличаются от дня рождения или свадьбы — шума столько же.
Еще он спрашивал себя, что думает об этом Сид.
Внизу кто-то поставил пластинку Литтл Ричарда. Лучше бы слушали ту унылую классику, которую так любит миссис Барретт. По его мнению, она бы куда лучше подошла к ситуации.
— Еще она сказала, что я могу поставить там аквариум. Показывала в каталоге — такой высокий, минималистичный, знаешь, — продолжил Сид. — Ты меня слышишь?
Вопрос застал Роджера врасплох, и он подошел к Сиду ближе, словно это могло подтвердить, что он действительно внимательно слушал.
— Я тебя слушаю.
— Я не это спросил. Я спросил… я не помню, что я спросил, — он обхватил себя руками за плечи, как будто ему холодно, и Роджер не успел продолжить мысль — он дотронулся до плеча Сида, обтянутого белой рубашкой.
Воротник, застегнутый на все пуговицы.
Черный галстук-бабочка, завязанный совсем неровно — видно, что Сид никогда не занимался этим раньше.
— Мать вчера плакала целый день, и Розмари тоже, но знаешь, я — нет, не думаю, что я вообще когда-нибудь смогу заплакать. Знаешь, внизу в гостиной один из этих кретинов, которые несли гроб, задел им стену, сильно приложил, так что на обоях теперь вмятина. На наших белых обоях, мы даже и не переклеивали их никогда, теперь вмятина. Мать сказала, что не собирается ее заделывать. Я, я так боюсь спросить почему, — губы Сида сложились в нервную, острую улыбку, она разрезала его лицо, как ножницы, и тут же пропала.
По телу Сида прошла быстрая, но сильная дрожь, и это напомнило Роджеру то, как выгибается кошка, завидев опасность. Только Сид не скалил зубы, не шипел и не выпускал когти, он совсем не был похож на это живучее, юркое животное, которое гуляет само по себе.
Он всего лишь человек, и поэтому он сказал:
— Со мной все хорошо. Все отлично, — и заплакал, зарываясь лицом Роджеру в рубашку. Рубашка была старая, мать купила ее ему на вырост в подарок на Пасху. Роджер надел ее первый раз, и вышло, что не зря — он чувствовал, как ткань мокнет и сминается, как Сид весь ходуном ходит и все повторяет: «Со мной все хорошо».
— Я знаю, — ответил Роджер. Он и вправду знал. В затылке жгла мысль: стоит ли быть сильным и погладить Сида по голове или обнять за плечи, — но сильным быть не получилось.
Тогда Роджер пообещал себе, что будет сильным, когда беда постучится в его дом. Сейчас, полтора года спустя, они с Сидом стоят у могилы, и Роджер думает о том, что люди, говорящие, что время — лучший лекарь, либо лжецы, либо полные идиоты. Вряд ли Сиду стало легче, вряд ли он смирился, да разве это возможно? Роджер своего отца и не помнит, но продолжает думать о нем каждый день, погрязая в воронке из бесконечных «а что, если бы?..».
— Можно положить тебе руку в карман?
— Что?
— У меня руки замерзли. Можно, я положу их тебе в карман?
— Если хочешь.
Сид становится совсем близко к нему и просовывает кисти рук в карманы куртки Роджера. Она черная, кожаная, совсем обычная — не похожая на то, что сейчас модно. Сид почему-то начинает смеяться — у Роджера в карманах что-то звенит и шелестит, и пока Сид ощупывает находки, Роджер пытается вспомнить, что же там напихано.
— Я уже нащупал пятнадцать пенсов и пачку жевательной резинки, — должно быть, для Сида нет ничего кощунственного в том, чтобы веселиться у могилы собственного отца. — Или это пачка презервативов, а, мистер Уотерс? — с притворной строгостью спрашивает он.
Роджер только отворачивается, как будто неловкость пройдет быстрее, если он не будет смотреть на Сида. Он не краснеет, нет, нет, за последние пару лет он научился не покрываться пятнами после таких вот шуток, но гадливость все еще сжимает ему все внутри.
— Хотя нет… — разочарованно продолжает Сид, — кажется, это все же жвачка. Джуди что, сама ходит в аптеку?..
— Прекрати, — обрывает его Роджер и пытается отстраниться, так что карманы натягиваются и едва не трещат по шву.
— Прости.
Роджер прекрасно знает, что тот не имеет этого в виду. Сида не заботит, да и никогда не заботило, сколько стыда, стеснения и пожирающего интереса, которому он никогда не дает хода, Роджер испытывает после таких ремарок.
А еще это вызывает воспоминания. Множество самых разных, как осенние листья, собранных в черный полиэтиленовый пакет его памяти, прорывающийся от одних слов Сида — и вот эти листья уже кружатся на ветру, завихряясь, и увлекают Роджера с собой, как будто он тоже прелый лист.
После того, как воспоминания выбираются из памяти, их уже не остановить и не вернуть обратно, а зверька внутри Роджера не приструнить и не успокоить. Зверек не знает чувства вины и цепляет воспоминания своими коготками, и Роджер ничего не может поделать с тем, что происходящее нравится ему все больше и больше.
Ему нравится, когда Сид в очередной раз неосторожным словом позволяет ему вспомнить все, что привело их к августовскому побоищу у берега Кам, и все, что случилось в тот день.
Ему нравится, когда Сид вот так греет свои руки у него в карманах.
Когда коты чувствуют, что смерть гладит их против шерсти, они прячутся — забиваются за батарею, сворачиваются клубком под ванной, исчезают среди рядов банок на балконе. Слоны отбиваются от стада, киты выбрасываются на берег. У прошлого те же животные повадки: оно уходит умирать в шкаф, оседает под кроватью в коробке из-под обуви, прячется в ящике стола. Кроме тех воспоминаний, что ты перебираешь так часто, что они замусоливаются твоими руками и мыслями. Из этих получаются идеальные копии, точные чучела прошедших событий, и забыть их не получится никогда.
Это нравится Роджеру больше всего.
— Брал бы с собой перчатки, — пытается заземлиться Роджер.
— Сейчас просто рано. К пяти должно потеплеть.
— А что у тебя в пять?
— Собираемся с матерью и Роз притвориться, что у кого-то в семье есть хороший вкус, и пойти на центральную ярмарку. Там завозят антикварные стулья такого-то графа из сякого-то рода, может, удастся сбить цену и купить.
— Ясно, — Роджер не знает, что еще и сказать, — удачи.
Сид наконец высвобождает руки, но не отходит, так что они едва комично не сталкиваются друг с другом носами, между ними, кажется, и дюйма нет. Все в Роджере требует отступить, сделать один шаг назад, но он, сжав кулаки так сильно, будто воду из ладоней выжимает, удерживается на месте.
— Разожми, чего ты все время такой… — Сид берет его правую руку, и ему достаточно провести по ней пальцами, чтобы та разжалась и вздрогнула у него в ладони.
— Какой?
— Как сухая ветка. Костер можно разводить.
Сид опять лезет к нему в карман и достает оттуда два пятидесятипенсовика. Прикладывает их к глазам и, прищурившись, хмурит брови, так что две серебристые монеты встают между нижними веками и надбровными дугами.
— Помнишь эту традицию? Класть монеты на глаза умерших? Если ты при жизни ничего не стоил, после смерти тебе могут неплохо так набить цену.
Монеты падают им под ноги, прокатившись на ребрах, и обе валятся решками кверху.
Роджер уже знает, что будет возвращаться в мыслях и к этому воспоминанию. Будь у него возможность, он бы положил его в стеклянный шар, какие обычно продаются в магазинах для туристов — внутри у них Big Ben, зеленые парковые зоны с ручными белками и, конечно же, черно-красный солдатик.
Потрясешь — и снежинки полетят.
Здесь тебе ни здания Парламента, ни Вестминстера, ни снега — только они с Сидом у могилы, жевательная резинка у него в кармане и его разжавшаяся ладонь.
Возможно, это все из-за того, что Роджеру всегда было тяжело заводить друзей, и ни с Хокинзом, ни со Стормом у него так и не вышло построить настоящих мостов. Ни душевно, ни надолго, ни в горе, только в радости, а если в радости, то только по пьяни и до первой ссоры.
С Сидом же изначально все пошло наперекосяк — возможно, именно это Роджеру и нравится. Вполне возможно, что десятки друзей и приятелей Сида относятся к нему точно так же, как Роджер — еще несколько часов после встречи их слегка потряхивает, они проговаривают сказанные Сидом слова и смакуют то, как он произносит их имена.
По крайней мере, Роджеру легче так думать.
Так или иначе, в последний год они видятся все реже и реже, и даже концерт этой наспех сколоченной группы Geoff Mott and The Mottoes, о котором Роджер договорился с мюзик-холлом заранее, не особо помог. Роджер поступил в политех и сегодня — видимо, насовсем, — уезжает в Лондон, Сид наплевал на старшие классы и ушел в местный колледж чтобы рисовать, писать и играть, и вокруг него такое количество людей, занимающихся тем же, что странно, как Сид вообще находит время на эти их встречи. Хотя после того, что Роджер натворил тогда у лодочного домика, странно, что Сид просто не перестал с ним общаться.
Поведи себя так с Роджером кто-то другой, он с полудурком точно бы связи все оборвал.
— Я куплю тебе что-нибудь на ярмарке.
— Стул?
— Нет, что-нибудь более полезное.
— Мозги, например.
Сид смеется и кивком указывает на калитку кладбища.
— Мне надо идти.
— Тебя подвезти?
Ну пожалуйста.
— Да нет, я сам.
Сегодня явно не его счастливый день.
— Сегодня в два часа на Grantchester Meadows, не забудь, — напоследок бросает Роджер, а Сид только глаза закатывает.
— Как я могу забыть о такой важной встрече, сэр!
Сид трусцой отбегает к выходу и оборачивается, уже будучи за оградой. Острые черные зубцы забора расчерчивают его лицо на прямоугольники. Кажется это не должно быть страшно, но Роджер все равно пугается чего-то.
Он кидает последний взгляд на захоронение и тоже уходит.
Роджер всем сердцем надеется, что это не фамилия «Барретт» на могильной плите пугает его до трясучки.

***
One evening, I sat Beauty in my lap — And I found her bitter — And I cursed her.

Arthur Rimbaud, «A Season In Hell».

Он берет уроки у мисс Робинсон уже третий месяц, но за это время лучше запомнил размер ее груди, чем построение гамм.
Мисс Робинсон разведена. Она рассказала Роджеру о своем бывшем муже на одном из первых занятий. Принимает она на дому, и когда Роджер первый раз позвонил в дверь ее квартиры, расположенной на чердаке третьего дома на Wheeler Street, он насквозь промок и испачкался, потому что наступил, кажется, в каждую лужу по дороге. Мисс Робинсон назвала тот дождь «гриппозным» и подала ему щетку для одежды, чтобы он почистил брюки. Тогда мисс Робинсон сказала, что для занятий день слишком ветреный и что с таким ливнем за окном гитару не услышишь. Она заварила чай: «Зеленый? Черный? Травяной? Я положу туда имбиря? Ты никогда не пробовал? О, я уверена, что тебе понравится», разложила перед ним кусочки шоколада с перцем чили и пообещала, что это будет самым вкусным, что он когда-либо пробовал в своей жизни.
— У них сумасшедший вкус, — Мисс Робинсон, должно быть, была единственным человеком в Кембридже, который употреблял слово «сумасшедший» в положительном контексте.
Роджер тогда, конечно, никакого шоколада не попробовал, но она продолжала предлагать каждый раз, когда считала, что вместо игры на гитаре ей лучше поупражняться в заварке чая.
Бывший муж мисс Робинсон, о котором она говорила часто и всякий раз с восхищением, был евреем и большим любителем сэндвичей с сыром и беконом, с которыми он справлялся в один укус. Поняв, что в старушке-Англии ловить нечего, он передал жену вместе с их квартирой в центре Лондона кредиторам и уехал в Австралию.
Мисс Робинсон продала квартиру в Челси, переехала в исторический квартал Кембриджа, повесила на стену обширную карту Австралии, где красным было помечено новое пристанище ее мужа, и поместила в газете объявление о том, что бесплатно учит желающих играть на гитаре.
Роджер, возившийся с гитарой с четырнадцати лет, тут же позвонил по указанному адресу и на первое занятие притащил с собой подаренную неизвестными шведскими родственниками фанерную бандуру, на которой он с горем пополам бренчал, чтобы покрасоваться перед девчонками.
Когда Роджер с завистью взглянул на ее дорогую, хорошенько вышкуренную гитару, мисс Робинсон тут же заявила, что берет гитару с собой на ночь в постель. Что спит с ней, как с каким-то сексуальным предметом или любовником.
Роджер едва язык не прикусил от такого заявления.
После того, как он узнал про развод, его так и подмывает спросить, не поэтому ли муж сбежал от нее на другой конец света.
Совершенно невозможно понять, сколько мисс Робинсон лет — аккуратно наложенная косметика прекрасно скрывала морщины, подправляла форму бровей и придавала живую свежесть губам и щекам.
Мисс Робинсон говорит, что муж любил, когда он ярко красилась — и добавляет, что даже если бог не наделил всех женщин красными губами, это явно то, что он подразумевал, когда создавал их. Роджер, который не верит ни в бога, ни в то, что его собственное пребывание на земле пребывание на земле замечает хоть кто-то, кроме директора школы, относится к этому заявлению скептически.
Поспорить с тем, что он сам любит, когда мисс Робинсон ярко красится, Роджер не может.
Гитара и впрямь ему совсем не дается, точно говорит: «Брось ты это дело, Роджер, иди, как учителя говорят, на завод и не прыгай выше головы». Сладить с ней так же сложно, как с Джуди.
Хотя с Джуди Роджер мучается чуть меньше — всего-то два года. У нее соломенного цвета волосы, мечты о художественном колледже и преподавании и цепкий, пронизывающий взгляд. Не такой, как у Сида, с его странными играми и обещаниями взять тебя за руку и вывести в темное, магическое место, а потом оставить совсем одного на извилистой тропе, нет, у Джуди манера будет пожестче. Она просто схватит тебя, крепко, как сжимает зубы бойцовский пес, пока не откроешься ей до конца, не изольешь себя — и только потом обнимет и пообещает никогда не оставить.
Наверное, именно из-за несгибаемой натуры Джуди у них все никак не выходит преодолеть период бессмысленных подарков и спертого дыхания при виде друг друга и наконец оказаться в постели.
Роджер не помнит, когда именно он начал представлять именно мисс Робинсон, трогая себя, но оргазм тогда был таким острым, пугающе острым. С тех пор он начал все чаще думать о ней — мисс Робинсон с длинными, аккуратно подпиленными красными ногтями, горбинкой на носу и канареечными нарядами, которыми она, по-видимому, закупалась в Лондоне, мисс Робинсон, мисс Робинсон, мисс Робинсон, Софи.
На рождественской открытке, стоящей у нее на одной из полок книжного шкафа, желают благополучия именно этому имени.
Роджер старается лишний раз не думать об этом, а то еще скажет в неподходящий момент, и мисс Робинсон начнет что-то подозревать. Роджер говорит ее имя вслух очень редко.
Только когда кончает.
Роджер понятия не имеет, что так сильно — и так бессмысленно физически — влечет его к ней: обещание опыта, совершенная скрытность их встреч, щедрые вырезы на ее платьях? Или то, что однажды она предложила погладить его промокшую под очередным ливнем рубашку прямо на нем?
«Вы хотите сжечь меня заживо?»
«Можешь снять ее, и я поглажу на доске. Не беспокойся, я отвернусь».
«Нет, что вы, у вас очень жарко, она высохнет и так».
Роджер понял, что флиртовал с ней, слишком поздно, когда уже вышел за порог под еще не закончившийся ледяной ливень.
Вопрос, поняла ли она, не стоял вовсе — ну, конечно же, поняла, она из Лондона или откуда?
За эти месяцы Роджер выучивает пару гамм и может сыграть их, совсем не сбиваясь, пока мисс Робинсон выстукивает ладонью ритм. На указательном пальце у нее тонкое золотистое кольцо с алым камнем, точно кто-то кровью капнул.
Но лучше, чем гаммы, Роджер выучивает очертания ее грудей. Больше, чем у Шарлотты, но меньше, чем у пин-ап девочек в журналах. Бретелька лифчика иногда сползает на плечо, и Роджер может только предполагать, какой вид она скрывает.
— Ты станешь архитектором, мистером Уотерсом? Ты же Уотерс, да? — мисс Робинсон качает головой и вновь исчезает за дверью кухни. Судя по запаху, она вновь заваривает ему какой-то редкий сорт чая, о котором Роджер раньше и не слышал. Иногда она приносит коробки с заваркой прямо в гостиную, где они занимаются, и предлагает ему выбрать, что он хочет пить сегодня: черный, белый, зеленый, нет, это травяной, не путай, Роджер, зеленый и травяной — это совершенно разные вещи.
— И ты не уйдешь отсюда, пока не попробуешь шоколад. Он не отравленный, можешь мне поверить, — мисс Робинсон кладет перед ним плитку горького шоколада. — Тут восемьдесят шесть процентов какао, в Кембридже ты такого не найдешь, так что не вредничай и съешь хотя бы немного.
Фольга хрустит, обнажая темные дольки с тиснением в форме ореха на каждой, мисс Робинсон задевает их острым ногтем, чертыхается, смеется и даже не смотрит в сторону гитары, которую Роджер с собой приволок.
— У нас же последнее занятие, дорогой, — она пододвигает свой стул ближе к нему и говорит, заговорщицки понизив голос, — а я тебя так плохо учила, если уж говорить честно.
Чашка едва не выскальзывает из рук Роджера, но пара капель кипятка все равно падают ему на брюки, и он морщится, отставляя чашку на стол.
— Больно? — она беспричинно улыбается и говорит, точно отвечая каким-то своим мыслям: — Бедный, бедный мальчик. Уедешь и забудешь все мои уроки. Совсем не будешь вспоминать меня и мой фарфоровый сервиз, все, что осталось от счастливого замужества. Я права?
— Нет, что вы…
— Я-то знаю, что ты меня и хорошим словечком в будущем не помянешь.
Ей, кажется, и не нужны ответы Роджера, она сама знает все, что тот может сказать, и потому говорит сама. Это напоминает сцену из фильма. Роджер ведь только в кино видел этих ухоженных женщин, которые, кажется, родились в своих красных платьях и пышных юбках, с нарисованными дугами-бровями, как у Марлен Дитрих. Это они говорят так — красиво и непонятно.
Как паучихи из географического атласа, те, что водятся в дебрях Южной Америки: издалека — безобидные, с изящными белыми полосками на брюшке, а если подойти ближе, становится видно мохнатые лапы и щелкающие клыки.
Что совершенно не отменяет того, как сильно Роджеру нравится мисс Робинсон.
Особенно сейчас, когда она, закинув ногу на ногу, покачивает носком туфли — и та, надетая на босу ногу, падает на пол со звонким шлепком.
— Если ты воспитанный юноша, то поднимешь, — выносит вердикт мисс Робинсон.
Когда Роджер нагибается и подбирает упавшую туфлю, он уже точно знает, чем закончится его последний урок гитары с мисс Робинсон. Предвкушение ужасает и очаровывает его. Он теребит горло своей черной водолазки, которую хочется и натянуть до подбородка, и снять вовсе, чтобы она перестала душить его своими полиэстровыми объятиями.
— Почему бы тебе не поступить в консерваторию, Роджер?
Сначала он пожимает плечами, но потом все же решает сказать напоследок правду:
— Я ненавижу гаммы.
— А знаешь, что? — голос мисс Робинсон звенит так, будто она смеется, но ее лицо напряжено, и губы чуть приоткрыты. Ни улыбки, ни смеха, одно только затаенное ожидание. — Я их тоже терпеть не могу.
Она слишком уж внимательно смотрит ему в лицо, как если бы ждала знака.
— Мы похожи, ты так не считаешь? — совсем уж явно подсказывает она ему.
Роджер неуверенно кивает, но им обоим этого оказывается достаточно.
Ее отпускает, напомаженные губы складываются в улыбку, она скользит руками себе под платье, быстро, совсем не напоказ, но Роджер пожирает этот жест глазами, как если бы перед ним раскручивали кино-бобины, показывая запрещенный к просмотру фильм.
Сейчас мисс Робинсон и есть все запрещенные к продаже киноленты и книги, о которых Роджер когда-либо слышал. Мисс Робинсон — сигареты, которые ему запрещала курить мать, и виски, который они с однокашниками пили, когда прогуливали занятия.
Тело мисс Робинсон повторяет изгибы Gretch Country Gentleman — самой дорогой гитары, которую Роджер когда-либо видел в их местном музыкальном магазине.
Но, в отличие от Gretch Country Gentleman, мисс Робинсон оказывается ему по карману.
В ее руках появляется и сразу исчезает что-то черное и кружевное — она оставляет его прямо рядом с чашками чая и плиткой шоколада. И, зная, что случится потом, Роджер уже понимает, что лучше всего он запомнит именно свернутое белье мисс Робинсон, спрятанное между фарфором и фольгой. Этот маленький кусочек ткани.
Роджер задерживает дыхание.
— Ты видел когда-нибудь? — она разводит колени и снимает с себя вторую туфлю.
— В журналах. Как и все.
— Все видели гораздо больше. По крайней мере, в этом возрасте ты должен был видеть гораздо больше.
Подол затеняет все то, что Роджер сейчас окидывает пораженным взглядом. Он смотрит на темные завитки лобковых волос, на бледные, веснушчатые бедра, пока мисс Робинсон не произносит:
— Можешь дотронуться.
Роджер понимает, что медлит, потому что ему страшно. Он боится, и боится сильно, и страх нарастает с каждым мгновением, а он продолжает смотреть между ног мисс Робинсон. В журналах эти места походили на искаженные изображения цветов, на розовые колокольчики с алой сердцевиной, на маки, в которые вместо мужчин проникают тугие бутоны еще не раскрывшихся тюльпанов, а маки начинают кровоточить и сочиться цветом.
В журналах это казалось Роджеру красивым, но теперь, когда он смотрит на обнаженную женщину, он не находит в себе ничего, кроме страха перед этим взрослым, опытным существом.
Он вытягивает руку, скользит ладонью по внутренней стороне ее бедра, он не может остановиться, точно руку странным образом засасывает внутрь.
Роджер по-прежнему хочет мисс Робинсон, но еще больше он хочет уйти.
— Теперь моя очередь, — говорит она, сводя колени и зажимая его руку между ними.
Если мисс Робинсон и цветок, то она самая настоящая венерина мухоловка. Роджер и представить боится, что будет, когда он войдет в нее, но подозревает, что это совсем не будет похоже на сладкое цветочное противоборство, которое он так часто представляет по ночам.
У мисс Робинсон по всему телу веснушки, у нее жирная и горьковатая на вкус помада, у нее именно та форма груди, которую Роджер так часто представлял и рисовал карандашом в своих мыслях, ориентируясь на формулу игрека равного синусу икс, так что получались идеальные полукружья.
Она сама снимает с него одежду, и Роджер покрывается гусиной кожей от прикосновения ее острых ногтей. Она сама стелет на пол расшитый восточным орнаментом плед и сама подкладывает Роджеру подушку под голову.
Золотистые кисточки неприятно впиваются ему в затылок, но он не решается сказать об этом вслух.
Мисс Робинсон такая же легкая, как Джуди, и она просит, чтобы он поддержал ее за бедра, когда начинает елозить на нем, так что грудь мерно колышется, а живот раз за разом подрагивает.
Но Роджер не решается и на это, он и в глаза ей не глядит. Только лежит, вжавшись в колючий плед, и смотрит прямо перед собой, сфокусировав взгляд на большой родинке в дюйме от ее лобка. Родинка движется вверх-вниз перед его глазами, то приближается, то удаляется, и даже когда Роджер кончает, до боли зажмурившись, родинка все еще маячит перед ним — темная, гигантская, как черное брюшко паучихи, вьющей во снах Роджера паутину прямо над его головой.
Роджер так и не произносит долгожданное «Софи», хотя раньше он только это и воображал.
Потом мисс Робинсон шепчет ему на ухо, что он показал себя молодцом, что в его возрасте мало кто может продержаться так долго, она водит пальцами по его груди и говорит, чтобы он ни о чем беспокоился, ведь она пьет какие-то волшебные таблетки, но о чем она толкует, Роджер никак понять не может.
Он знает только одно: венерина мухоловка сделала свое дело и захлопнулась, откромсав от него что-то важное, что-то, что она будет жевать и переваривать до конца своих дней. Роджер пока не знает, чего он лишился, но уверен, что он еще об этом пожалеет.
Забрав гитару и сбежав вниз по ступенькам на улицу, он останавливается, чтобы перевести дух, зарывается руками в волосы.
Его всего колотит.

***
Strings in the earth and air
Make music sweet;
Strings by the river where
The willows meet.
There's music along the river
For Love wanders there,
Pale flowers on his mantle,
Dark leaves on his hair.
All softly playing,
With head to the music bent,
And fingers straying
Upon an instrument.

James Joyce, from «Chamber Music».

Grantchester Meadows всегда было излюбленным местом сбора студентов, супружеских пар, домохозяек со скотч-терьерами, безработных, живущих на неплохое пособие, вопящих в предвкушении летних каникул детей — словом, всех тех, кто не подходит под определение «турист».
Рабочих здесь редко встретишь. Везде сующее свой длиннющий веснушчатый нос британское общество слишком выразительно фыркает при виде любого, чей акцент не соответствует принятым стандартам. Сама река, кажется, мельчает, леденеет и свирепо щерится мордами выдр и водяных крыс, оккупировавших берега — так что всем, чей оклад слишком мал, чтобы позволить себе лишнюю порцию трески с картошкой на ужин, приходится ретироваться.
Секрет Grantchester Meadows в том, что площадь, которую они занимают, ничем не определена, не расчерчена и не измерена. Луга поделены на неравные продолговатые участки, поросшие крапивой и репейником, с загонами для скота, мостиками над болотцами, коровьими лепешками то тут, то там, самодельными качелями, перекинутыми через ветки плакучих ив, омывающих свою листву в прибрежных водах.
Берега в свою очередь — довольно крутые, покрытые серой глиной, в которой летом все были не прочь помесить ноги. На них легко поскользнуться и упасть в неглубокую воду. Дно устелено корягами, острыми камнями и водорослями, придающих реке мутноватый зеленый отлив.
Роджер вихрем съезжает по чуть наклоненной вниз улице, яркая расцветка его мотоцикла с трудом видна за слоями пыли и грязи — Роджер не чистил его с того дня, как узнал поступлении в политех. А раз уезжает он уже сегодня вечером, почему бы не испачкать и не изъездить старичка до победного конца? Да он такой древний, что его даже в магазин поддержанных железяк бы не взяли.
Под колеса забиваются сорняки, он и в кучу навоза едва не заезжает, не следя за дорогой. Роджера трясет, все кости перемалываются на кочках, но он мчится, не сбавляя скорости, потому что в этот день, в день, когда все выходит чуть лучше, чем обычно, он не может свернуть себе шею, застряв колесом в пресловутой выбоине.
Ну конечно, не может.
Он точно знает, куда ехать. У Сида давно появилось облюбованное место на лугах, куда он сбегает уже целый год. Именно оттуда берутся все истории о косяках, которые Сид выкурил, сидя в траве с планшетом или просто вырванными из школьных тетрадей листами. Сид никогда не водил его туда, но он часто говорит о раскидистой иве, которая закрывала его от проплывающих мимо лодок; о том, как он отрисовал в лугах все свое портфолио для художественного колледжа; о том, как однажды хотел дать имя этому месту, но озлобившийся ветер едва не смел его прямо в реку, и Сид понял, что эта территория имеет свое собственное название, которое ему не надлежит менять.
Роджер знает, что любого другого он бы попросту высмеял, но то, как доверительно Сид сообщает ему обо всех этих происшествиях, почему-то заставляет его кивать и слушать.
Как будто понимает все эти вещи, о которых ему говорит Сид.
На самом деле он понятия не имеет, о чем Сид порой толкует, но ведь чем дольше он будет притворяться, тем больше Сид будет ему рассказывать.
Теперь-то, когда он уезжает в Лондон, неизвестно, когда еще ему доведется услышать эту странную смесь вранья, правды и выдумки.
Он умудряется не заплутать, по памяти следуя расплывчатым указаниям Сида, куда и когда сворачивать.
Сид уже ждет его.
Лежит, распластавшись на траве, пожевывая рогозовый лист, и то и дело прикладывает к глазам бутылку из-под сидра.
— Сид! — Он бросает мотоцикл под ноги, тот падает наземь с приглушенным стуком, и Роджер едва не спотыкается об одно из его колес.
Место и вправду скрыто за деревьями, и вокруг ни души. Только небольшое стадо бурых коров, мерно пожевывающих траву — и то не ближе, чем в ста футах.
Сид оборачивается, только когда Роджер усаживается рядом с ним. Потягивается и шутливо толкает его в плечо.
— Вот, смотри, это твой подарок, — Сид протягивает ему бутыль и щурится от солнца, настойчиво лезущего лучами ему в глаза из своего зенита.
— Она пустая, — Роджер даже в руки ее не берет. Сидра он лет с шестнадцати не пил, а пустые бутылки только бездомные сдают — по три пенни за штуку, и то, если стекло не треснуло. А эта уже явно покоцанная — обертку Сид содрал, так что клей оставил на зеленом стекле грязные потеки, у горлышка царапины, как будто Сид хорошенько приложил ею по столу.
— Вот именно, видишь, зеленая? Мы с Роз только сегодня обнаружили… — Сид подпирает голову рукой и разворачивается к Роджеру. Все вертит и вертит перед его лицом бутылку, как какой-нибудь приезжий гипнотизер с маятником в руках, — если сдирать бумажные кожурки и разглядывать на просвет… понимаешь?
Он, не мигая, смотрит на Роджера, видимо, ожидая, что сейчас тот закивает и доскажет за Сидом его мысль, поймет его с полуслова, без объяснений, и едва ли не «Эврика» закричит.
Роджер знает, что Сиду недостает такого человека, но он им, понятное дело, не является. Им не является ни Либби, о которой Сид раньше был готов болтать часами напролет, ни Сторм, ни некий Фред, с которым Сид, по его собственным словам, может играть все, что угодно, начиная от Дилана и заканчивая Чаком Берри, ни даже Роз.
— Сид, я… я не понимаю.
— Ну, смотри же, — он настойчиво сует Роджеру бутылку, — Роз купила газировки, и сразу появились рубиновые миры с красными решетками, за ними бродили черные тени — люди, все эти люди, которые тоже пришли на ярмарку, кто за стульями, как мать, кто просто поглазеть, а сейчас смотри, видишь реку?
В висках начинает знакомо постукивать, это крохотные раскаленные молоточки, раз, два, три, вперед! Он растерян, и волнение все быстрее и быстрее расходится по телу, сковывает, так что Роджер — знакомое с детства чувство — кажется себе еще более неловким и громоздким, чем обычно.
Если он сейчас, сию же секунду не поймет, о чем Сид так восхищенно распинается, тот в нем разочаруется и уже не захочет с ним болтать, не пригласит на «свое» место на Grantchester Meadows, не будет с ним играть и не напишет обещанных писем.
Не проводит на вокзал.
Роджер понимает, что Сид что-то говорит про реку, и поворачивает в ее сторону голову, рыщет взглядом по ее мутноватой поверхности, по бликам, по уткам, чьи головы то исчезают в воде, то снова показываются из нее.
— Ты не туда смотришь, — с нажимом произносит Сид и прихватывает Роджера за подбородок, разворачивая к себе лицом, — смотри сюда, — очень четко говорит он и пихает бутыль прямо ему в лицо.
И тогда Роджер видит.
Сквозь зеленое бутылочное стекло действительно видна река. Пустая, легкая, ничего не стоящая бутылка превращает весь мир вокруг в реку. Река пенится, как от настоящего порыва ветра, и золотится от солнца. В реке лежит, приподнявшись на локтях, Сид, его лицо подернуто дымкой, река забирает зелень из его глаз и омывает ей все вокруг, лицо искажается, но вовсе не выглядит страшным. Скорее далеким — как будто стекло строит между ними прозрачную непробиваемую стену.
Роджеру хочется закрыть руками глаза, погрузиться в траву с головой, прячась от всепроникающей Кам, и, лишь отдохнув от этого нового открытия, вновь закинуть голову. Поднести стекло к лицу — и вот он уже будет под водой, утопленником, таким же далеким и чужим и зеленым. И будет мечтать о том, чтобы выбраться наружу.
И так снова и снова.
Как аттракцион без билета.
Только цветное стекло и рука Сида, держащая его перед лицом Роджера.
— Теперь нашел реку?
— Нашел.
— И что ты видишь, расскажи.
— Тебя, зеленого, и траву, и деревья, и, кажется, там кто-то проплывает на реке. У него зеленое лицо, зеленая лодка и весло, но река… настоящая река еще зеленее. Это здорово, ты прав, это очень здорово, — повторяет Роджер, пока Сид не убирает руку, и мир вновь не наполняется своими обычными цветами.
Небо — синее, сегодня даже без наплывов серых туч, лодка — черная, лодочник — белый в своей белой прогулочной одежде, Сид… нет, Роджер не может так быстро выбрать, какой цвет принадлежит Сиду более остальных — на Сиде все цвета одновременно.
Сид поднимается с травы, и, размахнувшись, закидывает бутыль на самую середину реки.
— Зачем ты ее выбросил?
— Хорошего понемножку, — он улыбается и стаскивает с себя жилет.
— Ты чего, сам тоже решил выброситься?
— Почти, хочу искупаться.
— Слишком холодно, — Роджер кривиться и вжимается спиной в траву. Она щекочет открытые участки кожи, лезет всюду, по ней ползут редкие муравьи, а кое-где и термиты, и Роджер давит одного между пальцами.
— И это ты главный спортсмен, — Сид кидает ему свои рубашку и брюки. Пряжка ремня едва не ударяет Роджера по носу, и он предупреждает:
— Станешь кидаться башмаками — догоню и надеру уши, — но он говорит несерьезно.
— О, попробуй, — Сид беззвучно смеется, растянув губы в улыбке и сощурив глаза, как зверь перед прыжком.
А ведь гнаться пригрозили именно за ним. Кто тут еще за кем собирается охотиться.
— Ты хочешь, чтобы я с тобой подрался? — ошеломленно спрашивает Роджер.
Тут Сид смеется уже вслух, как будто озвучивая то, что шепчет Роджеру тонкий голосок зверька у него внутри: «Да не подерешься ты с ним, Уотерс, как будто я тебя не знаю».
— Я готов пойти на этот риск, — Сид стаскивает с себя обувь и бросает ее Роджеру. По одному — и одну туфлю он умудряется поймать, а вторая падает ему прямо на грудь и мажет рубашку мешаниной из грязи и жухлой травы.
Роджер присаживается, готовясь подняться, подбежать к Сиду и дать ему жалкое подобие подзатыльника. Возможно, тот действительно побежит от него — и Роджер, конечно, даст ему фору, — или прыгнет в реку, спасаясь от «драки».
Но прежде, чем Роджер успевает подняться, Сид стаскивает с себя нижнее белье и кидает его в ту же сторону. Сбитое ветром в сторону, оно падает не меньше чем в футе от Роджера, он не смотрит, но слышит. А Сид стоит, уперев руки в бока, и его губы дрожат от рвущегося наружу смеха.
Роджер не смотрит ему в глаза.
Потому он и срывается с места, встав так быстро, словно кто-то держит его на мушке. В несколько широких шагов Роджера они оказываются нос к носу, рука нарочито долго поднимается, чтобы проехаться где-то в дюйме от затылка, Сид успевает схватить его за локоть и, потянув на себя, падает спиной вперед в реку.
Роджер не удерживает равновесия — срывается, едва не задевая лбом глинистый берег, и тут же оказывается под толщей холодной воды.
Когда он поспешно выныривает, в ушах у него еще стоит насмешливый смех Сида, будто бы осевший на поверхности Кам после того, как тот исчез в ее недрах.
Но долго продержаться на поверхности продержаться ему не дают: за спиной раздается громкий всплеск, и кто-то давит на его плечи, так что Роджер мигом уходит под воду, едва не наглотавшись воды от неожиданности и недостатка кислорода. Он раскрывает глаза, но ничего не видит — одни тени и расплывающиеся очертания не то камней, не то мелкой рыбешки.
Нога проезжается по вязкому глинистому дну, одежда тянет вниз, а легкие дерет, так хочется вздохнуть. Кто-то хватает его голыми руками за ворот рубашки и наваливается сверху, если такое вообще возможно под водой.
Сид топит его, тянет ко дну, как водяной из страшилок, которыми так часто пугают детей: «Не ходите купаться одни, ребята, зеленая кикимора утащит вас с собой в страну теней». Невозможно распознать черты — большое белое пятно, лицо Сида, маячит перед лицом Роджера. Он тянется руками куда-то в стороны, пытаясь то ли зацепиться за берег, чтобы выплыть, то ли сбросить Сида с себя. Пальцы путаются в чем-то мягком — может, в водорослях, а может, в темных волосах напротив.
В какой-то момент, когда Роджера едва наизнанку от натуги не выворачивает, Сид видится ему гигантской водяной крысой, напавшей на него с одним только намерением — утопить его, удержать в холодной воде до смерти. Хоть бы горло она ему перегрызла, что ли, ведь терпеть у Роджера больше нет никаких сил.
Но Сиду, кажется, только этого и надо было — и когда Роджер совсем ослабевает в его руках, когда вода забивается ему в нос и в уши, обувь тянет на дно, а глаза бездумно впериваются в белое пятно впереди, только тогда, Сид вытаскивает его на поверхность — жадно глотающего воздух, издающего судорожные рокочущие звуки.
— Ты что, с ума сошел? Совсем помешался? Ты меня чуть не убил! — теперь Роджеру хочется ударить его совсем не в шутку, а по-настоящему, действительно, без шуток, причинить боль. — Зачем ты это сделал, а? Да ответь мне уже, зачем ты все это делаешь? Я чуть не сдох, — Роджер пытается удержаться на поверхности, потяжелевшая одежда тащит вниз, а он надрывается, так что даже коровы вроде жевать перестали и смотрят с интересом.
Сид же не отвечает, и даже не серьезнеет, хотя знает, что от улыбок Роджер распаляется еще больше и может не остановиться в нужный момент. Мокрые волосы, лезущие в глаза, кажутся совсем черными на бледном лице, они заслоняют ему глаза, но Сид не отбрасывает их.
— Пожалуйста, — голос Роджера звучит почти жалобно, когда он просит: — пожалуйста, скажи мне, зачем.
Он и сам не знает, что за ответ ему нужен, но он нужен прямо сейчас. Роджер заждался его, Роджер устал ждать его. Он не знает, в чем измеряется его ожидание, в годах или минутах, и не знает, в какой момент оно поселилось внутри него — когда Сид посадил его за родительской ширмой, играя в прятки с сестрой, или когда за той же ширмой в присутствии Роджера спал с девчонкой, чьего имени они оба уже и не помнят.
— Отвечай мне, — в голове у Роджера пусто, и мысли, возникающие там, сразу слетают ему на язык. Сердце бухает в груди, нажралось кислорода, но никак не успокоится.
Да чего же ему еще надо.
Из воды выглядывает одна только голова Сида, когда он подплывает к Роджеру — не спеша, точно они на прогулке, а мышцы не сводит от холода. Он так близко, что Роджер аж назад отклоняется, елозит затылком по отвесному берегу, измазывая волосы в серой глине, прижимается лопатками.
— Зачем ты меня топил, скажи мне?
— Я хотел, чтобы ты испугался, — отвечает Сид, наблюдая за тем, как Роджер сильнее вжимается затылком с берег. Волосы потом не отмоет и будет ходить, как седой.
— Зачем?
— Чтобы ты не уплывал от меня далеко.
Роджер выбирается на берег молча. Подтягивается на руках, так что мокрая глина сминается под ладонями, крошится, едва не утаскивая его обратно в воду. На суше одежда кажется еще более тяжелой и холодной, Роджер едва не скрипит под слоями ткани и раздевается резкими движениями, как заржавевший железный дровосек. Сид тоже выбирается из реки и сразу же кутается в жилетку, ссутуливаясь и словно уменьшаясь в размерах. Уже не такой всесильный и опасный, каким он казался Роджеру под водой.
Теперь они сидят на траве, и у них зуб на зуб не попадает. Дрожат, не зная, чем укрыться, и должно быть, у них обоих в головах проскакивает мысль, что зря они вообще затеяли эту прогулку.
Как Роджер теперь будет добираться до дома — непонятно. Он и так трясется, весь продрогший, с негнущимися пальцами, едва ли не в судорогах, а липнущую к коже одежду хочется и стащить, и завернуться в нее. По дороге еще и ветер будет обдувать, так что приедет он, скорее всего, заледеневшим до костей, и очень удивится, если вечером у него не подскочит температура. О, отлично будет прийти завтра на первые занятия в политех погребенным под месивом из кашля, жара и пота, завернувшись в несколько свитеров.
— Во сколько у тебя поезд? — Сид задает этот вопрос раз в пятый, и Роджеру остается гадать, спрашивает ли он об этом, потому что умудрился опять забыть, или чтобы поддержать поломанную беседу.
— Без четверти восемь, — отвечает он. Он поднимается, поднимает валяющийся на боку мотоцикл и отряхивает сиденье от налипших травинок и грязи. Драндулет, как всегда, не желает заводиться, утробно протестует, порыкивая и тарахтя, и на десятый раз наконец сдается на волю хозяина.
— Можешь меня подвезти?
Роджера впервые подмывает отказаться, ляпнуть что-то колкое и обидное, чтобы тот не думал, что он его простил.
Но он знает, что, несмотря ни на что, скажет Сиду «да». Скажет: конечно, без вопросов, залезай назад, держись покрепче и постарайся не сверзиться, пока нас будет мотать по кочкам, пока болота будут лизать нам подошвы, а чудовища вокруг — петь прощальное «ummagumma, ummagumma».
Роджер остается на месте и задает самый, казалось бы, обоснованный вопрос:
— А как тебе хватило воздуха?
— Когда?
— Ты знаешь. Там, под водой.
Сид пожимает плечами.
— Просто я рыба и умею осваивать неизведанные глубины. Я давно уже научился дышать водой, соляной кислотой и пеплом, могу обойти все физические законы и законы невидимые.
Роджеру требуется пара секунд, чтобы разглядеть, что за рукой, которой Сид вроде бы потирает лицо, прячется улыбка.
— Ты выныривал, да? — напирает Роджер, но тот так и не отвечает, просто подходит ближе, оглядывает трясущегося от холода Роджера и снимает с себя жилетку.
— Она мне будет короткой, — отговаривает его Роджер, когда тот надевает ее ему через голову, но в конце концов ему остается только продеть руки в рукава и немного согреться.
— Что, боишься, Джуди увидит? — смеется Сид, и Роджера всего передергивает. Он не представляет, как посмотрит ей в лицо после того, как трогал другую женину сегодня под блузкой, под юбкой, под самой кожей. А она ведь точно придет проводить его на вокзал и будет стоять рядом с его матерью, и каждая сделают вид, что не замечает другую, и что Роджер, ее Роджер, прощается и говорит «я обязательно приеду на следующий уикенд» именно ей.
— Высадишь меня у музея Фицуильяма? — спрашивает Сид, залезая на мотоцикл. Прижимается к его спине, так что Роджера теперь греет не только овечья шерсть жилетки, но и нагретое до тридцати шести и шести градусов по Цельсию тело, сцепившее руки у него на животе.
— А чего не у дома?
— Меня там должен ждать Фред, — объясняет Сид, и они трогаются.
Роджер мало знает про Фреда. Он видел его лишь пару раз, дома у Барреттов и в «Anchor», где часто собирается кембриджская молодежь с гитарами, гармониками и гладильными досками, чтобы, залившись темным нефильтрованным, вытягивать из них невнятные фальшивые мелодии. Чего у Фреда не отнять, так это того, что играет он в разы лучше остальных, на лету схватывает новые композиции, прибивается к разномастным местным группам, играющим то рок-н-ролл, то скиффл, то джаз, и даже получает за это какие-то деньги. Говорят, его часто можно увидеть в Millers Music Centre — он ходит в кожанке, пухлой от разложенных по карманам спичечных коробков, сигарет и медиаторов; щупает струны и грифы, хотя все знают, что эти сокровища по карману только самым богатеньким.
В последний год он часто бывает у Барреттов. Раньше всех заскакивает к Сиду, и они сидят, выкуривая косяк за косяком и что-то заучивая на гитарах. У Фреда это получается поразительно быстро — он вечно напевает себе под нос какую-то белиберду, как будто не может запомнить тексты, но зато играет отменно. По словам матери, растили его в семье лейбористских нуворишей — но, что бы это не значило, он как-то умудряется совмещать учебу в техническом колледже с выступлениями то в блюзовой, то в рок-группе. Роджер считает, что у кембриджских музыкальных групп по определению нет будущего, хотя такое мнение появилось у него скорее от зависти.
Фред не понравился ему с первой встречи — ровно такой же упертый, как и Роджер, он был готов без конца талдычить одно и то же и никогда не уступал. Признаться себе, что они с этим настырным и пробивным парнем в чем-то похожи, Роджеру не позволяет гордость.
Когда он подъезжает к кованому витиеватому ограждению музея Фицуильяма, полисмен, стоящий у массивных мраморных ступеней, неодобрительно оглядывает его шумного, покрытого ржавчиной монстра. Роджер жалеет, что не может пустить тому в глаза еще больше пыли и дыма. Сид спрыгивает с мотоцикла, не дожидаясь, когда тот остановится. Фред уже ждет его, облокотившись о раму своего велосипеда. За плечом у него, как всегда, висит гитара, и неизвестно, как Сид собирается играть с ним, раз свою он оставил дома.
Роджер собирается напомнить Сиду, во сколько отходит поезд на Лондон, но вовремя прикусывает язык — если Сид опять забудет точное время, это уже не его проблемы.
Переступив через порог дома — предварительно удостоверившись, что от него не пахнет табаком, — Роджер застает мать в гостиной. В ее руках утюг, а на гладильной доске небольшая стопка его рубашек — всех как одна белых, с аккуратными дырочками для запонок, которыми он так никогда и не удосужился воспользоваться.
— Ты поздно, — только и говорит она, окидывая его странным, блуждающим взглядом.
Роджер бормочет извинения, но только дойдя до ванной и выкрутив на полную горячую воду, видит в зеркале, что на нем все еще надет жилет Сида. Он пропитался водой от рубашки Роджера и уже не греет, и Роджеру остается гадать, забыл ли Сид забрать его или же намеренно позволил ему проехать так остаток пути.
Сняв жилет через голову, Роджер мнет мягкую шерсть, рассматривает складки, теребит пальцами этикетку — такой дорогой шмотки он давненько в руках не держал. Роджеру даже не нужно подносить ткань к носу, чтобы почувствовать — тот пахнет травкой и цветами с клумбы у дома, за которой Сид частенько ухаживает вместе с матерью.
Он оставляет ванну наполняться, быстро проходит в свою спальню, раскрывает упакованный накануне чемодан и прячет на самое дно жилет Сида.
Там же, внизу, лежит стеклянная коробочка с набором патронов времен Второй Мировой Войны.

Продолжение в комментариях.

@музыка: Joy Division - Shadowplay

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  weirdweird
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: "Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Глава вторая. Pimples dangerous and blessed

Глава вторая. Pimples dangerous and blessed

When I was a child I asked my mom
How did that man look like
How was he before that fatal bomb
I wonder if we are alike
I asked mom about his favourite food,
The colours and seasons and attitude,
The expressions and words that he used
How did he say my name
If he did at all
Did he seek justice, did he seek fame?
If he sought anything at all
I feel it could be good
To go for a walk or fishing or play golf,
Or go on a octopus ride or to the wood
Read books out loud
And he will meet me after school
That will make me feel proud
And I won't break a single rule
But instead I have his worn out uniform
And a shell-case too
Mom, I have a last question for you
What flowers did he like?
'Cause I want to buy some
That might build between us a liaison
Although there is no grave to put them on

Роджер ворочается в полутьме — в город пришла жара и принесла эти душные августовские сны о женщинах. Помнится, в пятнадцать лет женщины плотно вошли в него — таким же августовским сном, — женщины стали приходить и уходить каждую ночь, и не мысли, а ночные рефлексы стали двигать его тело.
Часы говорят, что совсем скоро рассветет, и округу разбудит выводок жаворонков, свивших гнездо прямо у окна Роджера. С восходом совсем недавно родившиеся птенцы как по часам начинают пищать, и Роджер с отвращением представляет их голые тельца, пучеглазые мелкие головы и разинутые рты.
Этим летом они начинают вопить громко-громко, будто Роджеру на ухо, когда он ложится, разморенный небывалой жарой. Каждая косточка в теле гудит – так он устает. Пять дней в неделю его команда по регби занимается, готовясь к новому сезону, и, несмотря на то, что его последний школьный год, казалось бы, подошел к концу, Роджер не пропускает ни одной тренировки. Он и сам не знает, в чем тут дело: спорте, в привязанности к команде или в желании иметь обязанность, от которой он бы не смог отвертеться.
С каждым днем они начинают тренировки все раньше и раньше.
С каждым днем становится все жарче и жарче; бесчеловечные двадцать шесть градусов загоняют всех горожан в дома под слабый ветерок хлипеньких вентиляторов.
С каждым днем Роджер ложится все позже и позже, зная, что сегодня, как и за день до этого, ему приснится что-то такое же жаркое и влажное, заставляющее его просыпаться раскрасневшимся и подозревать, что Джон, лежащий на кровати у другой стены, по его глазам прочтет, что же это было.
Роджеру уже семнадцать, и днем он борется с солнцем – забрасывает мяч так далеко, чтобы он сбил солнце к чертям с небесных петель, и оно упало куда-то за горизонт.
Роджеру только семнадцать, и по ночам он всякий раз проигрывает битву с собственным сознанием. Парад обнаженной плоти в его голове пульсирует и взрывается, заставляя его самого пульсировать и взрываться; каждое утро он опустошает домашний баллон с водой, по полчаса стоя под холодным душем, и каждый вечер застирывает белье, сгорбившись над раковиной.
От ледяной воды руки краснеют и отказываются слушаться; Роджер выводит пятна, зная, что следующим вечером ему придется делать это еще раз.
С самого начала, с того дня, когда Джон по наставлению матери познакомил десятилетнего Роджера понятиями «секс» и «беременность» (про последнее он распинался особенно долго), Роджер понял, что сексуальное желание – часть священного «быть взрослым», — но он даже не предполагал, что оно будет означать постоянную, иссушающую неудовлетворенность.
Роджеру понадобилось немало времени, чтобы понять, что он спутал влюбленность и похоть. Если в первом случае ты прячешь под подушкой собственные корявые стихи, то во втором порножурналы и сальные фантазии.
Роджеру не нравится это слово. «Похоть». В его представлении оно уничтожает личность, низводит до уровня пещерного человека, и еще множество высокопарных формулировок, от которых почему-то перепихнуться хочется еще больше. Роджер старается избегать прикосновений к телу, как будто оно больно заразной болезнью. По утрам, чтобы прийти в чувство, ему достаточно умыться холодной водой, а ночью, опустошенный, он на самой низкой громкости слушает радио, стоящее у изголовья.
Но после того, как он засыпает под музыку, до наступления утра остается много времени. Около часа ночи, когда напротив мерно сопит Джон, ситуация в пижамных штанах близится к полнейшему коллапсу. Ткань натягивается, впивается в кожу, сбивается в складки, все тело лихорадит, и хочется дотронуться до себя так сильно, что из Роджера просто дух выбивает.
Воспоминания о снах разбиваются о внутреннюю поверхность черепа, как будто бьют настенные часы. Бум, бум, бум.
Рыжая девушка с фигурой, похожей на песочные часы, и грушевидными грудями, нагая, гладкая, вся осыпанная веснушками, выходит из реки Кам и опускается перед Роджером на колени.
Женщина с ярко накрашенным красным ртом подходит к нему на вечерних танцах и направляет его правую руку себе между ног, прямо под платье.
Знакомая, работающая в кондитерской, водит испачканными в глазури пальцами по своим губам, открывая белые зубы и кончик влажного языка.
Этих прерывающихся до самого главного видений достаточно для того, чтобы Роджер взвился под одеялом и через ткань потрогал себя рукой.
Оргазм бьет по голове кувалдой, и Роджер каждый раз задается вопросом: всем ли так тяжело переносить мокрые сны, или он действительно так редко притрагивается к себе, что после каждого раза ему приходится еще несколько муторных минут приходить в себя?
Он так и не может до конца понять, отчего ему так неудобно и стыдно даже думать о том, чтобы, дотронуться до себя. Дело не в спящем рядом Джоне и не в том, что он не слышал, чтобы мать хотя бы раз произнесла слово «секс». Причина сидит в нем самом. Она представляется Роджеру застрявшей в теле иголкой, причиняющей сиюминутные боли, пока однажды она не дойдет до сердца и не остановит его. Роджер не знает, правдивы ли такие истории, но Джон пугал его ими в детстве.
Возможно, причина в сменяющих друг друга студентках женского колледжа выше по дороге, которые снимают комнаты в их доме. Обычно квартиранток не больше трех, и живут они прямо напротив их с Джоном комнаты.
Иногда, если сидеть совсем тихо и прислушиваться, можно уловить их смех и быстрые разговоры, – а если сделать вид, что направляешься в ванную, то и постоять пару минут у их двери, подслушивая, о чем они говорят.
На самом-то деле Роджеру совершено плевать, обсуждают ли они планы на выходные, сплетничают о знакомых или делают домашнее задание. Куда интереснее — одеты они или нет, а если одеты, то во что; распускают ли они волосы, ходят ли на ночь в душ, а если да, то как и чем они пахнут и…
А если одна из них резко откроет дверь, Роджер успеет отскочить и сделать вид, что собирается спуститься вниз по лестнице.
Это то самое, что называют хорошей миной при плохой игре, ведь студентки не дуры и смекают, что к чему.
— Хочешь какую-нибудь из них? — спрашивает его Джон.
Роджер тушуется и неопределенно мотает головой.
— Я бы трахнул Фиби, — говорит Джон, но больше напоказ, чем искренне. — А ты нравишься Шарлотте. Я видел, как она смотрит на тебя за ужином. Так бы и съела, — посмеивается он, сея в голове Роджера целую армию новых мыслей и фантазий.
Вопросы бьются в голове Роджера как рыбешки, выброшенные на берег. Действительно ли она думает о нем? Хочет ли она его? Если хочет, то как? Значит ли это, что она готова переспать с кем угодно? Сколько мужчин у нее до этого было? И как? Действительно ли – Роджер вычитал в одном из запрещенных для продажи романов, – это жарко, влажно и тесно? Как она смотрит на него за ужином, если даже Джон все заметил? А мать заметила?..
Роджеру снится он сам, сидящий во главе стола у себя на кухне. Перед ним стоит человек, его черты знакомы Роджеру, но он не узнает его. У человека короткие каштановые волосы, как у Фиби, родинка над верхней губой, как у Шарлотты, и смуглая кожа, как у Сюзанны. Человек совсем обнажен, но между ног у него плоская, бесполая серая пустота. Она притягивает Роджера, он даже тянет руку, чтобы дотронуться, но точно знает, что пустота всосет его в себя, что ему придется исчезнуть и раствориться в этом человеке со знакомыми чертами.
— Роджер, — зовет его человек, — встань.
Но Роджер сидит, точно привязан к стулу, и во все глаза смотрит на плоскую грудь человека; раскрывает рот, чтобы ответить, но получается только стон.
Он не может отвести глаз от этой тусклой серой воронки. Такая обычно появляется в сливе раковины, и сейчас она манит, манит и манит Роджера к себе.
— Роджер, вставай!
Все тело сводит судорогой, и он просыпается, хватая за плечо тормошащего его Джона.
— Какой-то твой знакомый спать не дает. Зовет тебя под окном. Хочешь, чтобы мать проснулась?
— Что? Уже так поздно?
— Шесть тридцать, вообще-то. Надо было ложиться раньше, а не слушать это дерьмо по радио, — огрызается Джон, возвращаясь к себе в кровать. — Если у меня не получится заснуть, ты получишь, я и так на работе выматываюсь, как незнамо кто.
Роджер пытается встать с постели, но едва не валится с нее — все конечности будто сковало, голова гудит, а в штанах дела еще хуже, так что он оборачивает одеяло вокруг бедер и выглядывает из приоткрытого окна.
— Уотерс, сколько можно?
— Сторм, тише, мать твою! — громким шепотом отвечает Роджер. Тот нетерпеливо подскакивает на месте, да и вообще выглядит куда более свежим и отдохнувшим, чем Роджер. — Дай мне пять минут, — он захлопывает окно.
— Да, да, подрочи, хорошее решение, — бросает вслед ему Джон, когда он скрывается за дверью ванной.
В ванной Роджер спускает брюки и смотрит на себя в зеркало. Понятно, почему девчонки готовы гулять с ним, но полезь он к ним под юбку, ему несдобровать — глубоко посаженные, немного раскосые глаза, челюсть такая, что ей впору гвозди забивать, несуразно широкие плечи — и как кто-то может на это позариться?
А сейчас еще и заспанный, заторможенный, уродливо, пятнами, покрасневший.
И эрекция.
Роджер залезает в ванную, под холодную воду. Она еще ни разу не подводила, и уже через пару минут Роджер выбегает из дома, на ходу со всей силы толкая Сторма в плечо. Тот теряет равновесие и едва не падает на цветочную клумбу.
— Почему ты такой кретин, Роджер?
— Так вышло исторически, — усмехается тот. — Не надо было стоять под моими окнами и орать. Ты брата разбудил.
— Если бы я не разбудил брата, ты бы сам не проснулся, — протестует Сторм, но спорить не продолжает. Он младше Роджера на год, не такой крепкий и высокий, зато язык у него подвешен хорошо. Порой, желая задеть его, Роджер едко замечает, что на поле Сторм был бы полезнее в качестве судьи.
Сторм — один из тех редких приятелей, кто в состоянии спорить с Роджером до умопомрачения. Мало кто выдерживает его манеру беседы с резкими переходами от выражения своего мнения к безапелляционному словесному наскоку, когда Роджер готов задавить своего собеседника, смешивая факты и домыслы, так что любой в конце концов начинает пасовать, отдавая Роджеру корону победителя.
Сторм действует иначе: подначивая Роджера, так что тот злится, чувствуя себя круглым идиотом, а потом злится еще больше из-за того, что позволил Сторму опять так сделать.
Роджер бы даже сказал, что они со Стормом неплохие друзья — но его никогда не покидает ощущение, что их разведет какая-нибудь дурацкая причина, и они станут совершенно чужими друг другу людьми.
— Слышал, нашему общему другу с Hills Road вчера мать гитару подарила? — в своей обычной витиеватой манере начинает разговор Сторм, пока они бегут на тренировку.
— Понятия не имею, о ком ты, — отрезает Роджер и ускоряется. По утрам у него нет никакого желания болтать.
— Волнуешься? — меняет тему Сторм.
— С чего бы это? — огрызается Роджер, уже догадываясь, что тот имеет в виду.
— Из-за экзаменов. Тебе же послезавтра результаты придут?
— Завтра, — в голосе Роджера сталь. Сторму порой кажется, что Роджер весь сделан из стали — с механическими руками, ногами, шестеренками в голове, и он не живет, а работает, как швейцарские часы.
А потом ломается.
Сторм никогда этого не видел. Но он предполагает, что когда это случится, — а даже у самых идеальных устройств случаются перебои, — ему лучше быть от Роджера подальше.
Когда они добегают до поля, все уже начали, и капитан прикрикивает на них:
— Чего тормозите, членососы? А ну живо играть!
Роджер припускает по полю, направляясь на свою позицию.
В самый первый день — Роджеру тогда только стукнуло двенадцать, — к нему подошел тогдашний капитан. Тщательно изучив взглядом разлет его плеч и потрогав мышцы на ногах, — от неожиданности Роджер едва не вмазал ему коленом по лицу, — он сказал Роджеру: быть ему трехчетвертным.
Тогда он имел весьма приблизительное представление о том, чем занимаются трехчетвертные, а сейчас он перебирает ногами быстро-быстро, вот, вот, еще скорее, он должен поймать этот пас от Доркинза, но кто-то сзади врезается в него, и Роджер кубарем откатывается в сторону, пока мяч пролетает над его головой и попадает в руки какого-нибудь Триффита, O’Доннела, Уайта или черт еще знает кого, с земли и не разобрать. Кажется, Роджер умудрился содрать колени в кровь, так что трава под ногами испачкалась — но несмотря на это, он поднимается на ноги и вновь кидается вперед.
Он возвращается на свою позицию, кивает головой стэнд-оффу и срывается с места так, чтобы тому было удобнее отдать пас. Должно быть, Роджер самый быстрый в их школьной команде. Для того чтобы серьезно заниматься легкой атлетикой, он был тяжеловат, но для регби и футбола в самый раз, и сейчас он бежит что есть мочи в полной уверенности, что Олтен, играющий под десятым номером, кинет ему мяч, и…
И Олтен действительно кидает мяч — но в противоположном направлении, и кидает сильно и высоко, так что мяч крутится в воздухе, он чуть ли не в облака его забросил, — и, падая, выходит в аут.
Роджер предсказуемо закипает и быстрым шагом направляется к Олтену.
— Если бы ты отпасовал мне, я бы уже был там! — он тычет указательным пальцем в сторону боковой линии.
— Остынь, я тебя не видел, — отмахивается Олтен и оборачивается, видимо, возвращаясь на свою позицию.
— Не видел? Да чего ты мне тут заливаешь, ты видел, как я тебе кивнул.
— Ничего я не видел.
— Тогда иди и проверься у окулиста! Чего тебе делать в команде, когда ты за столько лет не можешь выучить, кому тебе нужно пасовать, — цедит Роджер.
Остальные игроки останавливаются, следя за развитием разговора. Капитан, жилистый старшеклассник с короткой, всегда красной шеей, в любой момент может сказать: «Начали!», и игра продолжится, но пока он молчит, видимо, заинтересовавшись тем, кто выйдет победителем из спора.
— И что ты хочешь этим сказать? Что я плохой игрок? — Олтен наконец отвечает на тяжелый взгляд Роджера и обиженно супится.
— Да. Именно это и хочу. И я не думаю, что нашей команде нужны ни на что не способные игроки, — тихо, но отчетливо продолжает Роджер. Он поймал Олтена. Теперь тому остается только набухать от злости, пока Роджер не прикончит его чем-нибудь особенно оскорбительным и колким.
Если к кулакам Роджер прибегает изредка, то довести словами не брезгует никогда.
Внутри у него пенится желчь похлеще, чем у Олтена, и озлобление усиливается в ожидании того момента, когда можно будет ее на Олтена вылить.
Более того. Возможно — весьма вероятно, что гнев сидел в Роджере задолго до того, как несчастный Олтен не отдал ему пас. Возможно, злость тихонько спала, пока Олтен не разбудил ее. И вот она стоит в горле — еще пара фраз, и выплеснется, затапливая того, кто посмел нарушить ее сон.
— На самом деле, Олтен, никто в команде не в восторге от твоих способностей. Держат тебя только по старой памяти.
— Завали варежку, Уотерс, — голос Олтена срывается на фальцет, и он потерянно смотрит на остальных игроков, видимо, ожидая поддержки. Те молчат, и неизвестно, согласны они с Роджером или не хотят вмешиваться, чтобы не попасть под раздачу.
— Да ты и сам знаешь, что никчемен.
— Роджер, перестань, — выступает один из игроков, но Роджер отрезает:
— А ты не лезь, я не договорил. Шел бы ты домой, Олтен, только время тратишь. Наше и свое, — на лице его появляется зубастая усмешка.
Вмазать Олтену хочется невероятно, но он сдерживается, стискивая кулаки — едва не раздирает себе ногтями ладони.
Видно, как Олтен звереет, но, надо отдать тому должное, не лезет драться, зная, что с Роджером ему все равно не совладать, а говорит, едва не заикаясь от ярости и обиды:
— Ты — урод, Уотерс, и вот так… так считают все… и плевать тебе самому на команду… тебе на всех плевать, кроме себя!..
Он плюет Роджеру под ноги, срывает с себя футболку с номерным знаком — ткань трещит — и бросает ее на землю.
— Идите вы все нахрен, все равно хотел осенью это дерьмо бросить! — Олтен вопит так, как будто хочет перекричать толпу народу. Но на поле тишина. Кембридж еще не проснулся, а Роджер, игроки и даже капитан только смотрят на Олтена — кто насмешливо, кто жалостливо, кто с особенно обидным равнодушием.
Только когда Олтен выходит на дорогу в легкой белой майке и тренировочных бриджах, капитан произносит:
— Какой ты, Уотерс, все-таки мудила.
— А что? — вскидывается тот, — я не прав? Я не сказал то, что думают все?
— Во-первых, не все. Во-вторых, только бакланы прощаются с игроками… так.
Роджер встречается с капитаном взглядом, но ни доброжелательности, ни неодобрения в его глазах не находит. Только вялое любопытство.
Когда капитан кричит: «Начали», Роджер ловит себя на мысли, что не знает его имени. Все в команде называют его просто «капитан», но почему-то именно сейчас Роджеру становится странно, что за все годы знакомства он ни разу не поинтересовался, как того зовут.
Тогда Роджер приходит к выводу, что когда он станет капитаном, все будут знать, кто он такой. Все будут знать, что он Роджер Уотерс.
И пока ему совсем не важно, капитаном чего он хочет стать.

***
When they got home, the Rat made a bright fire in the parlour, and planted the Mole in an arm–chair in front of it, having fetched down a dressing–gown and slippers for him, and told him river stories till supper–time. Very thrilling stories they were, too, to an earth–dwelling animal like Mole. Stories about weirs, and sudden floods, and leaping pike, and steamers that flung hard bottles—at least bottles were certainly flung, and from steamers, so presumably by them; and about herons, and how particular they were whom they spoke to; and about adventures down drains, and night–fishings with Otter, or excursions far a–field with Badger.

Kenneth Grahame, «The Wind In The Willows».

Роджер резво перемахивает через калитку.
Он отлично знает, на что опереться, насколько громко хрустнет гравий под его ногами, как перескочить через кусты жасмина, пионов и лаванды, чтобы не примять их, как схватиться за оконную раму, чтобы не сверзиться вниз.
Подтягивается на руках, цепляется за жесткие белые ставни, надеясь, что руки не оставят черных отпечатков. Все тело дрожит от напряжения, но оно проделывало этот фокус слишком много раз, чтобы подвести Роджера и сорваться, переполошив всех в доме.
Он позволяет мышцам расслабиться, только когда забирается на подоконник второго этажа, разобравшись с тем, куда поставить ноги и как правильно развернуться, чтобы не выпасть назад и не рухнуть внутрь комнаты.
Ковер заглушает звук его шагов, когда он крадется к ближайшей к окну постели. У изголовья стоит мольберт с подсохшим за ночь масляным наброском. Какая-то мешанина из черных линий во все стороны и скуластое мужское лицо посередке. Человек на кровати спасается от жары под простыней, так что видна только темная макушка. Роджер подбирается совсем близко к кровати и присаживается на корточки, так что голова спящего теперь совсем близко и над белой тканью виднеются кончик носа и опущенные веки.
Роджер тянется вперед и прикрывает спящему рот рукой, чтобы тот не перебудил домашних, когда разбудят его самого — и одновременно с этим шепчет:
— Проснись, Барретт.
Тот просыпается — скорее от давления руки Роджера, чем от прошелестевших над ухом слов. Он моргает спросонья, бестолково и быстро — так крутится пленка на соскочившей бобине.
— Эй, Барретт… проснись.
Просыпается он на удивление тихо, будто бы ждал, что Джордж Роджер Уотерс разбудит его, пробравшись в окно в девять часов воскресного утра. Приподнимается на локте, все еще замотанный в простыню, и рука Роджера остается лежать у него на лице.
Там, где мягко — губы, а где тверже — скулы и подбородок.
У Роджера большая рука, может все лицо обхватить при желании.
Роджер чувствует, как под тканью губы Барретта изгибаются в улыбке. Точно две невидимые гусеницы прогибаются и ползут в разные стороны.
Он убирает руку.
— Доброе утро, — у Барретта хриплый со сна голос. Голос этот напоминает Роджеру сам себя до того, как сломался — он был более высоким и менее вкрадчивым, чем сейчас. Теперь слушать его — как пальцами разламывать пополам абрикос. Сначала мягко и вязко, а потом раз — и косточка, о которую можно зубы переломать.
— Ты с тренировки? Ты же как прелый лист сейчас, — Барретт хмурится, но голос у него веселый, как будто он знает про Роджера то, чего тот сам не знает про себя.
— В смысле?
— Не знаю, как тебе объяснить, если ты так не понимаешь, — если у него появились силы на шутки, Барретт окончательно проснулся. Он перекатывается на самый край постели, чтобы не побеспокоить Розмари, спящую у стены.
— Попробуй догадаться, что значит быть прелым листом, пошевели мозгами, Уотерс.
«Уотерс». Барретт его так никогда не называет, кроме тех моментов, когда ему хочется поиздеваться. Он вообще всех зовет по имени, в отличие от Роджера, для которого имен, кроме его собственного, не существует в принципе. Барретт обычно говорит, что это привычка рабочих, и Роджеру только кепки и зубочистки в зубах не хватает, чтобы завершить образ.
Единственное, что удивляет Роджера — это то, что он никогда не злится на такие подколки. Живущий у него в животе злой зверек продолжает спать, оставляя Роджеру непривычное чувство легкости.
— Это значит, что я в твоем представлении гнилое растение? — предполагает Роджер. Черт подери. Они как два умственно отсталых шепчутся и играют в шарады.
Ну что за ерунда.
— Нет, это значит, что ты грязный и мокрый. Идиот, — Барретт теперь открыто издевается и через плечо косится на спящую Розмари.
Роджер морщится, но проглатывает крошечную обидку. Если «прелый лист» — это почти изящно, то «идиот» уже стоит на грани.
— Впрочем, неважно… Почему ты так рано сегодня?
— Сторм сказал, что тебе мать подарила гитару. Вчера.
По Барретту видно, что он искренне удивлен тому, как быстро Роджеру рассказали, но он тут же передергивает плечами.
— Слухами мир полнится, — с расстановкой отвечает он. — На самом деле, ничего особенного, она же акустическая.
Роджер опускает взгляд. Он хочет сказать кое-что, что давно задумал, но не может выбрать момент.
— Не понимаю, почему Сторм первым узнал. На музыку ему всегда было плевать.
— Они с матерью заходили к нам вчера вечером. Так или иначе, — он садится на постели, — ты хочешь на нее посмотреть, угадал?
— Ты на ней уже играл?
Барретт картинно морщится и качает головой.
— Ммм, пытался. Она все-таки не банджо и не укулеле, — он кивает в сторону шкафа, где спрятаны инструменты, — так что было непросто, но, я думаю, это дело времени, — делает паузу, точно раздумывая над чем-то, — ведь так?
— Да… да, — с нарастающей уверенностью говорит Роджер. Он-то и на фортепиано играет так себе, не говоря уж о гитаре. Барретт же совсем другого сорта. Роджер слышал, как тот играл Революционный этюд(7) в рамках школьного конкурса на прошлую Пасху. Сам факт того, что он умудрился все их выучить, не выходит у Роджера из головы.
— Мы можем, — Роджер прочищает горло и лихорадочно пытается придумать, что же такого предложить, потому что оправдать свой приход чем-то, кроме «из-за моего длинного языка мы лишились одного игрока и освободились раньше», сейчас просто необходимо, — мы можем сыграть вместе. Я достану свою гитару.
Барретт живо кивает.
— У тебя?
— Нет, мать по воскресеньям отдыхает допоздна, нехорошо будет ее будить. Да и наши студентки, должно быть, еще спят.
— Ваши студентки, — дразнит его Барретт, — ваши, ваши, ваши. Почему они не уезжают домой на каникулы?
— Откуда мне знать, это не мое дело.
— Может, какая-нибудь из них запала на тебя?
— Закрой рот, Барретт, и избавь меня от своих догадок.
— О, значит, я угадал, — он посмеивается и встает с кровати — осторожно, чтобы та не заскрипела.
Роджер тоже поднимается на ноги и уже готовится лезть назад в окно, когда Барретт останавливает его.
— Перестань, выйдем вместе через входную дверь. Только душ сначала примем.
— Не понял, — Роджер останавливается как вкопанный.
— Я вспотел за ночь, а ты весь извалялся в земле, траве и своей глупой игре для дюжины огромных лбов. Или сколько вас там. Если твоя паранойя распространяется на мытье в чужих ванных, мой папа может пристроить тебя в местном желтом домике. Там, говорят, очень интеллигентные психи. По меркам психов, конечно.
— Хорошо, хорошо, только помолчи, — Роджер старается не шуметь, даже дыхание задерживает, пока они с Барреттом выбираются из спальни, и позволяет себе выдохнуть, только когда тот закрывает за ним дверь ванной.
— Ты первый или я? — кажется, Барретт говорит сам с собой, хотя определить к кому он обращается, всегда представляется сложной задачей — он ведь вечно бормочет себе что-то под нос, напевает, покачивается, рифмует и танцует твист языком. Кому еще тут пора в желтый домик.
Роджер стоит, пялясь на расчерченный на квадратики кафель ванной, льется вода, а Барретт продолжает свой односторонний диалог, и его голос сливается с журчанием. Звуки такие же шелестящие, переливающиеся от одного слова к другому, из холодной в горячую, и такие же нескончаемые.
Относительно нескончаемые, конечно же.
Баллон воды в какой-то момент опустеет, как пустеет все в мире, однажды создавшем такие слова, как «начало» и «конец». Голос Барретта в какой-то день тоже должен выцвести и опустеть — но Роджер надеется, что не застанет этот день. Что же будет смывать с него прилипшие травинки, грязь и глупые правила, какими полнится Земля, если не вода и не этот голос?
Роджер слышит шлепки мокрых ступней о кафельный пол, считает до пяти и только потом поворачивается к Барретту. Тот уже завернулся в полотенце и теперь мудрит над пробором сестринской расческой.
— Горячая в последнее время плохо идет, — предупреждает Барретт, когда Роджер залезает в скользкую ванную.
— Ничего, я привык.
— Спартанец.
— Что?
— Я говорю, ты закаленный, как спартанец.
— В детстве я вечно ходил больной. Однажды температура поднялась до сорока с половиной.
— Тогда в Спарте тебе бы не повезло. Всех болезненных детей они скидывали со скалы. Будь рад, что живешь в Англии.
— Никто не рад тому, что живет в Англии. Может быть, только ирландцы.
Они оба смеются. Роджер почему-то думает о том, что их смех сливается со звуками падающей сверху воды. Конечно же, он сам этим звукам совсем чужд, но Барретт попадает по нужным нотам.
Раз Роджер принадлежит текущей воде, как Барретт, значит, Роджер тоже никогда не опустеет; значит, и он не имеет ни начала, ни конца.
Какая же чушь. Ерунда все это, вот что он думает, закручивая кран, выключая звуки, и тоже заворачивается в полотенце. Оно влажное после того, как им вытирался Барретт, но ведь лучше такое полотенце, чем никакого, разве нет?
Когда они спускаются вниз по лестнице, изо всех сил стараясь не шуметь, ступени все равно безжалостно скрипят и ноют под их шагами. В прихожей Роджер едва не спотыкается о спящего в обувной коробке Феджина. Белый, оставляющий на всех поверхностях следы шерсти, он больше похож на огромный, мерно вздымающийся клубок пуха, чем на кота.
Феджин живет в семье Барреттов уже больше десяти лет. По словам миссис Барретт, черных котов в этом доме у никогда не было. Барретты вообще любят все белое. Чтобы подходило к цвету их высоких потолков или, может, оттеняло темные волосы всех членов семьи — хотя откуда ему знать, Роджер никогда не разбирался в подобных тонкостях. Еще в психолога, или социолога, или кто там копается в человеческих мозгах, играть не хватало.
— Может, поедем на реку? Там и поиграем? — предлагает Барретт, когда они наконец выходят из дома навстречу пустым дорогам и домам, облизанным широкими лучами солнца. В руках у Барретта гитара — дорогая, полированная, с длинным, удобным ремешком.
— Давай.
— И, говоря о реке…
— Черт, погоди, совсем забыл, мне же за гитарой сбегать нужно, — Роджер со злости поддевает ногой камешек и бьет по нему носком бутсы, так что тот взлетает и катится, пока не проваливается в сток у проезжей части.
— О, я с тобой. Заодно возьмешь мотоцикл, — загорается идеей Барретт и первым бежит в сторону дома Роджера.
Может быть, ему не стоит забывать, что Барретту только четырнадцать лет, проносится в голове Роджера, но он не фокусируется на этой мысли, вместо этого припуская следом. Барретт бежит быстро и легко, профессионально отклоняя корпус и прижимая руки к бокам, но Роджер все равно перегоняет его, легко толкнув в плечо, как когда они играли в догонялки в детстве.
— Кажется, кто-то сдал после золотой медали в лакроссе этой весной, — Роджер пытается взять свое за «идиота» и улыбается. Самодовольно и до ушей — опять так же, как в детстве. Лицо кривится, и Роджер, зная это, прикрывает рот рукой.
— Я не старался, — начинает оправдываться Барретт, но поняв, как глупо звучат его слова, смеется и садится на припаркованный у дома Роджера мотоцикл. Поддержанный, множество раз ломавшийся и чинившийся, зато тарахтящий на всю округу так, что соседи жалуются на шум.
Но Роджер плевать хотел на этих неженок. Это же сто двадцать пятая модель Francis Barnet тысяча девятьсот сорок шестого года. Барретту лет столько же, сколько ему.
— Постарайся не расколотить здесь ничего, я скоро, — сурово произносит Роджер, но на самом деле такое неподдельное восхищение чуть-чуть ржавым и чуть-чуть неисправным мотоциклом льстит ему, как ничто другое. Как будто это часть самого Роджера, и похвала ему — все равно что похвала быстрым ногам Роджера или его… Он не может придумать, что еще в нем достойно комплиментов.
Он уже подходит к крыльцу, когда дверь сама раскрывается, и на пороге он видит мать. Она уже одета, но по неубранным волосам и босым ступням он понимает, что она только проснулась.
— Джордж, — у нее рассерженный взгляд, она кивком зовет его в дом, но Роджер даже порог не успевает переступить, когда Барретт проскальзывает между ним и дверным косяком вслед за матерью.
— Доброе утро, миссис Уотерс.
Мать вздрагивает, не ожидав услышать чужой голос, но тут же оттаивает, узнавая сына подруги.
— А-а-а, это ты, и тебе доброго утра. Куда это вы с самого утра отправляетесь? — она спешно поправляет волосы и растягивает губы в вынужденной улыбке. В отличие от большинства друзей Роджера, которых она на дух не переносит, Барретт ей всегда был симпатичен — но сегодня ее, видимо, что-то действительно выбило из колеи.
— На Sheep's Green, — отвечает тот, и Роджер не понимает, планировал ли он поехать с ним на Sheep's Green с самого начала или же взял название с потолка.
— Хорошо, хорошо, —несколько раз повторяет мать, собираясь с мыслями. — Джордж, но ты никуда не поедешь, пока не разберешься с проблемой, — уже тверже говорит она.
— С какой проблемой?
— С нашей проблемой, — она акцентирует внимание на слове «нашей», и Роджер сразу же понимает, что она имеет в виду.
— И как мне это сделать?
— Я не знаю, как, но разберись с этим сегодня же. Фиби разбудила меня этим утром и сказала, что у нее опять что-то стащили. Ты что, хочешь, чтобы они от нас съехали? — понижает голос мать. — Ты представляешь, во сколько нам это обойдется? — сейчас она уже шепчет, видимо, смущаясь стоящего в дверях Барретта.
— Хорошо, хорошо, — Роджер устало трет глаза, не представляя, как он выполнит просьбу матери. — Ты не знаешь, когда именно это случилось?
— Я не интересовалась, знаешь ли, — раздраженно отвечает мать и подходит к плите, что-то ища глазами. — Роджер Кит, тебе заварить чаю?
— Если вам будет несложно, мэм, — отвечает тот, одаривая ее той улыбкой, какую обычно так любят матери хмурых и замкнутых сыновей.
— Поднимись и узнай у нее сам, в конце концов, — прикрикивает на Роджера мать, и тот, скорчив Барретту глупую гримасу, выходит из кухни.
Барретт догоняет его уже у лестницы.
— О чем она вообще?
— А какого черта ты вообще поплелся за мной?
— Да я как ее увидел, понял, что будут проблемы, и мы никуда не уедем, а твоя мать меня любит больше, чем тебя самого, так что я думал…
— Ты слишком много думаешь, и все неверно.
На этот раз Барретт принимает оскорбленный вид, косит глазами и подмигивает, как будто у него тик, пока Роджер наконец против воли не начинает улыбаться.
— Так о каких кражах она говорила?
Роджер замирает на мгновение и произносит на одном дыхании:
— Кто-то крадет нижнее белье наших квартиранток.
Сначала Барретт молчит, а потом со значением присвистывает.
— Он к ним что, в комнаты забирается?
— Нет, если бы. Ты же знаешь, у нас бельевые веревки за домом висят.
— Ага.
— Ну вот. С них он и крадет.
Барретт задумчиво покусывает губы и наконец спрашивает:
— А он только лифчики забирает или все остальное тоже?
— И это вся твоя реакция? — Роджер скорее растерян, чем зол. Да черт побери этого Барретта! Даже не удивился. Конечно, может быть, в мире его богемной семьи, где покупают антикварную мебель и подают датское печенье в промышленных масштабах, подобные занятные вещи случаются постоянно, но для семьи Роджера все это из ряда вон.
— Ну… у каждого свои хобби, — начинает Барретт, но Роджер его обрывает.
— Хобби? Хобби — это когда ты собираешь монеты, голубиные черепа на худой конец, но не крадешь чужие трусы.
— Каждый развлекается по-своему, — пытается парировать Барретт.
— Это воровство, а воры должны быть наказаны, — веско произносит Роджер.
— Ой, да ты сейчас поучаешь, как твоя мамочка. Просто учительница младших классов.
Роджер поджимает губы — вот сейчас точно как мамочка, — и демонстративно разворачивается, чтобы взбежать вверх по лестнице. Барретт остается внизу.
Да, видимо, ему не стоит забывать, насколько Барретт его младше — вот и порет подобную чепуху, не разбираясь в происходящем. У него, конечно, еще с детства были свои представления о том, чем можно и нельзя заниматься — но то, что происходит сейчас, еще и противозаконно, и у Роджера есть все основания хорошенько поколотить вора при поимке.
Мало того. То, что делает этот человек – грязное извращение. Крал бы он носки или рубашки, можно было бы подумать, что он бездомный или продавец поддержанных вещей, но он ворует девичье нижнее белье с известной целью, и, наверное, именно это приводит Роджера в гнев более всего.
Хотя, кроме озлобления, этот вор будит в Роджере что-то еще.
Роджер назвал бы это смущением, пусть никогда и никому не признался бы в этом. В его представлении этот вор настолько низко пал, что смирился с собственной природой и поддался искушению.
Возможно, еще Роджер испытывает это терпкое, зеленое чувство — зависть, но в этом он не признается даже себе.
По дороге к студенткам он позволяет себе заглянуть в щель между особенно часто всплывающими в его голове словами. Эти два слова — эти два чувства, страх и стыд, похожи на две дверные створки, которые он как-то приоткрыл, так что стала видна зияющая дыра, скрывающая в себе всех возможных демонов.
Роджер колотит по двери рукой и громко повторяет:
— Фиби? Фиби? Надо поговорить, — обычно он ведет совсем иначе, но сейчас злющая, как черт, мать и Барретт, которому лишь бы над ним посмеяться, да и все разобранное на невнятные куски утро дают о себе знать.
Никто не отвечает, и Роджер сам дергает ручку и влетает в комнату.
Злющий как черт. Как мать.
— Я… — начинает Роджер и деревенеет.
То, что он видит, напоминает мир его снов — мучительных, стыдных, за долю секунды вскипающих так, что Роджер едва не сваривается заживо в простыне.
Сейчас он как лист кровельного железа, накаленный добела под тем самым августовским солнцем за окном.
Единственное, что отличает открывшуюся Роджеру сцену от видений, приходящих в ночи —это то, что реальность оказывается лучше. У зеркала стоит Шарлотта, и кроме короткой юбки, не прикрывающей даже колен, на ней ничего нет.
Мокрые, потемневшие от воды волосы, чистое, еще не подправленное косметикой лицо, маленькие красные соски.
Загорелая шея и плечи, но совсем белая грудь.
О форме купальника можно догадаться хотя бы по этому переходу в тоне кожи.
Роджер видит в зеркале, как она смотрит на его отражение. В отличие от него она не выглядит ни испуганной, ни смущенной, как будто его появление на пороге их комнаты было вполне ожидаемо.
В ее правой руке зажата расческа, и Роджер вполне готов к тому, что сейчас Шарлотта закричит или швырнет ее в него.
Но она все стоит, не пытаясь прикрыться, и он тоже стоит, не оборачиваясь и не извиняясь, как будто воды в рот набрал. Такой одетый и совсем маленький — по сравнению с ней.
Когда она поворачивает к нему голову, Роджер вспыхивает. Он чувствует, что краснеет, и его взгляд мечется по всему периметру комнаты, но каждый раз наталкивается на ее грудь.
Небольшая. Гусиная кожа. Несколько светлых, заметных только на свету волосков вокруг сосков.
В нос Роджеру бьет сильный запах хозяйственного мыла и сладких духов.
— Ты — Джордж, да? — спрашивает она так, будто и не раздета вовсе, а Роджер не стоит так, словно его ноги прибили к полу гвоздями.
— Роджер… это мое среднее имя. Мне так больше нравится. Не знаю, почему, — говорить сложно, горло пересохло. Но если он сейчас облизнет губы или громко сглотнет, она может неправильно его понять.
— Тогда зови меня Чарли. Мне так тоже больше нравится.
— Чарли, — Роджер кивает. В голове пляшут догадки, не слишком поздно ли будет извиниться перед ней, но для начала нужно перестать смотреть на ее грудь и хотя бы поднять взгляд чуть выше.
Но ведь будь она против, разве она не высказала бы ему это сразу, когда Роджер только ворвался в комнату?
— У тебя красивые губы, — она и вправду бросает взгляд на его губы, и спрашивает как бы между делом, будто ей и неинтересно узнать ответ: — Я тебе нравлюсь, Роджер?
Его как будто ударяют по затылку, так что три стоящих в рядок постели, трюмо, кадки с бугенвилиями и сама Шарлотта начинают кружиться у него перед глазами.
Он понимает, что ответить нужно сейчас же — еще секунда и Шарлотта, возможно, просто посмеется над его тупым молчанием, а этого нельзя допустить, никак, никак, никак.
Тут она переводит взгляд с его застывшего лица ниже и улыбается.
Триумфально, как кажется Роджеру.
Смотрит на плод своих стараний.
— Иди сюда, — не дождавшись ответа, просит — нет, велит, — она. Так обычно говорят маленьким детям или животным, надеясь, что те понимают человеческий язык. Шарлотте не больше двадцати, но Роджеру она кажется намного, неизмеримо старше его.
Роджер ловит себя на том, что двигаться ему, как ни странно, легче, чем говорить. В спортивных бриджах жмет, ткань кажется очень шершавой, по коже уже идет неприятный зуд, так что хочется скинуть всю одежду как можно быстрее.
Они стоят друг напротив друга. Она кажется ненастоящей, нарисованной на куске фанеры, и убедиться можно лишь одним способом — дотронувшись до нее.
Роджер обращает внимание на родинку над ее верхней губой, ту же, что и у существа из его сегодняшнего сна. Коричневая точка на лице Шарлотты делает ее чуть более реальной. А потом Шарлотта, точно читая его мысли, берет своей маленькой, кое-где заляпанной чернилами ладонью его большую, жилистую руку и опускает ее себе на грудь.
Роджер слышит, как стучит ее сердце.
Бом-бом. Так спокойно. Словно ничего не происходит.
Хотя пока ничего и не происходит.
Сердце же Роджера качает кровь так быстро, что, кажется, сейчас оторвется и подскочит вверх, прямо к его горлу. Роджер закашляется и выплюнет свое сердце прямо в ладонь Шарлотты.
Прямо сейчас она смещает его руку чуть ниже и давит на нее, заставляя Роджера обхватить ее правую грудь крепче и веером распустить пальцы.
Он так и не может понять, почему она так легко делает это и зачем ей это вообще нужно. Он понимает только, что ее грудь — самое мягкое, к чему он когда-либо притрагивался.
А дальше мир, как в самом настоящем сне, вдруг запускается по новой, и слова бросаются быстро и необдуманно, конечности живут сами по себе, а разум отправляется в долгожданный отдых. В мире этом часы идут куда быстрее, чем в настоящем. Быстрее всего они идут перед самым пробуждением.
— Подними мне юбку, — велит она, пока он порывается поцеловать ее, но все не попадает губами в губы, а она почему-то не дается. Улыбается, как будто играя с Роджером, но он настойчиво тычется в ее губы. Да, черт возьми, он ведет себя так, как будто он ни с кем не целовался до Шарлотты, но все дело в том, что так невыносимо, как сейчас, еще не было.
Его руки неохотно сползают с ее груди ниже, обхватывают талию, притягивая к себе ближе, падают вниз по шву юбки, забираются под нее и наталкиваются на что-то теплое — то, к чему Роджер не прикасался еще никогда в своей жизни.
Он слышит свой тихий, со свистом выходящий сквозь зубы стон, будто бы из далекого тоннеля, слышит смех Шарлотты, слышит собственные мысли, сейчас состоящие из одних только восклицательных и вопросительных знаков, примерно: «У всех женщин там… так?», «Она часто не надевает белье, как сегодня?», «Она может дотронуться до меня так же, иначе я подорвусь, как чертова мина, прямо сейчас?»
— Моя кровать посередине, — шепчет она Роджеру на ухо, и он чуть не приподнимает ее подмышки, пятясь вглубь комнаты. Совсем теряет голову, прикасаясь — даже не целуя, а просто прикасаясь сухими губами к ее шее, ключицам и грудям.
Он придерживает ее за спину, присаживаясь на край кровати, вновь заводит руку под юбку, еще не догадавшись ее снять. Ладонь щекочут лобковые волосы, от этого Роджеру почему-то становится еще более неловко, и он отдергивает руку, будто его кто-то ударил.
Но Шарлотта, кажется, этого даже не замечает — напротив, она тянется к пуговице его бриджей, но перед тем, как расстегнуть, кладет ладонь прямо на его пах, и Роджер замирает, жмурясь до черноты под веками.
Все это действительно нестерпимо и больше напоминает пытку. Перед глазами начинают без всякого повода вертеться образы матери, заваривающей чай, Барретта с его новой гитарой и улыбкой, не изменившейся за шесть лет их дружбы, Сторма с его крупными, зоркими глазами и Олтена, красного, как свинья, потрусившего прочь с тренировки, потому что это он, Роджер Уотерс, его выгнал.
А теперь и образ Шарлотты с встревоженным взглядом.
Хотя последнее уже не образ — скорее, пробуждение ото сна, приходящего тогда, когда дрема уже была готова исполнить любое, самое дерзкое его желание.
Он видит замешательство на ее лице, и только проследив за ее взглядом, обращенным куда-то вниз, понимает, что только что произошло.
В бриджах больше не тесно — наоборот, там полный штиль. Одежда больше не кажется лишней, а кровь опять ровно распределилась по телу. Эрекция спала так же быстро, как и пришла, пригласив на замену грузное чувство вины.
— Боже… извини, извини меня, — Роджер поспешно поднимается, убирая ее руки от своего паха, почему-то оправляет на себе футболку, откидывает челку в сторону, словом, совершает тысячу глупых и бестолковых движений, видимо, восполняя недавнюю статичность.
— Что происходит?..
— Извини, мне нужно идти, прямо сейчас, — повторяет он, точно спасительное заклинание, и пятится к двери, зная, что теперь, наверное, не сможет сесть с Шарлоттой за один стол. Да, если бы они все-таки перепихнулись, и то было бы легче.
Это хотя бы значило бы, что он повел себя по-мужски, а не как хлюпик.
Да ни один из снов Роджера не заставлял его краснеть сильнее, чем один эпизод реальной жизни обычным августовским утром.
Уже закрывая за собой дверь, Роджер слышит недоуменное: «Придурок» у себя за спиной.
Когда он заходит на кухню, у него и сомнений нет, что мать с Барреттом обо всем знают. Смотрят на него так, точно все это время подглядывали в замочную скважину, и знают всю историю от начала до конца — с момента, когда он сжал соски Шарлотты между пальцев, до того, как напряжение в мыслях сбило напряжение в паху.
— Ну? — испытующе спрашивает мать. — Ты узнал?
Роджер понимает, что у него напрочь из головы вылетела Фиби, злосчастный вор, исчезнувшее белье, — словом, все вещи, не касающиеся Шарлотты — которая, должно быть, сейчас продолжает расчесывать волосы, точно ничего и не произошло.
Роджер уже собирается сказать, что не нашел Фиби, когда в дверь пару раз звонят и тут же нетерпеливо стучат, и даже выкрикивают что-то с порога.
— Открой, — говорит мать, — наверное, какой-нибудь твой дружок. Сказал бы им, что неприлично наведываться так рано в чужие дома воскресным утром.
Но когда Роджер отворяет дверь, перед ним оказывается вовсе не какой-то его «дружок», а подозрительного вида широкоплечий лоб, хмуро чавкающий резинкой:
— Мне нужен хозяин дома, — не здороваясь, говорит незнакомец. С виду ему не меньше двадцати пяти, сквозь щетину видна неприятная красная сыпь, а глаза перебегают с Роджера на ту часть дома, что видна у него за спиной.
— Вы кто такой?
— Еще раз: мне нужен хозяин этого дома. Надо с ним кое-что перетереть.
— Я хозяин этого дома, — жестко отвечает Роджер и прикрывает дверь. Если начнется ссора или, не дай бог, потасовка, матери это видеть точно не нужно.
— Ты? — незнакомец усмехается, даже челюсти на секунду останавливаются. — Да у тебя молоко еще на губах не обсохло. Зови сюда отца, малец.
— Мой отец, — Роджер яростно нажимает на слово «отец», — был убит при военных действиях в Анцио в тысяча девятьсот сорок четвертом году(8), а мой брат ненамного старше меня, поэтому ты, козел, либо говоришь, мне зачем пришел, либо сваливаешь с нашего порога.
Тот молчит, будто бы раздумывая, сломать Роджеру нос сейчас или сначала резинку выплюнуть, но взвесив все аргументы за и против, переступает с ноги на ногу и то ли кашляет, то ли усмехается.
— Я Арнольд О'Брайан, — наконец со значением произносит он.
— Это должно было мне что-то сказать?
— Я Арнольд О'Брайан, — повторяет он с еще большим гонором. — Я — жених Фиби Дайер. Она ведь именно здесь снимает комнату?
Уже предчувствуя дальнейшее развитие разговора, Роджер, заметно помрачнев, кивает.
— Значит, именно здесь у вас орудует какой-то извращенец, который ворует ее одежду. И не просто какую-то одежду, а белье, известно это тебе или нет?
Роджер кивает вновь.
О'Брайен резко подается вперед и, сграбастав Роджера за плечо, цедит в лицо, едва не сталкиваясь с ним носами.
— Этот говнюк таскает трусики моей невесты, а ты, видимо, только мастер права качать, так чтоб разобрался с этим дерьмом, иначе тебе не поздоровится, — он отодвигает от Роджера лицо и кривит губы в усмешке, — хозяин тоже мне нашелся.
— Я предприму все возможные меры, — сухо отвечает Роджер.
— Где, кстати, Фиби?
— Не знаю, — поспешно, даже слишком поспешно говорит Роджер. — Я не видел ее сегодня, вы можете подождать на кухне, если хотите.
Он знает, что хамить потенциальному мужу их квартирантки — по крайней мере, и дальше хамить, — было бы весьма недальновидно. Не хватало, чтобы она съехала от них, иначе всем им придется затянуть пояса потуже.
Когда О'Брайен проходит вслед за ним на кухню, матери, к счастью, уже нигде не видно, только Барретт сидит на табурете и, склонившись над гитарой, тренируется играть какой-то аккорд.
— У вас тут еще музыкант-педик живет? — не скупится на выражения О’Брайен. Но свой вопрос он задает с поразительным простодушием, так что у Роджера и сил грубить ему в ответ не остается. Он только едко выговаривает, показывая рукой на О'Брайена:
— Это Арнольд О'Брайен, жених Фиби.
Барретт, видимо нисколько не обидевшись, отрывается от инструмента и представляется:
— Я не музыкант-педик, я — Джеймс Джойс.
— Кажется, слышал об ирландском футболисте с такой фамилией, — челюсти О'Брайена вновь останавливаются, точно помогают мозгам вытащить из памяти знакомую фамилию «Джойс» и понять, откуда она.
— Вряд ли, — ухмыляется Барретт и, отложив гитару, подходит к Роджеру. Вопросительно смотрит на него, и Роджер знаком просит его выйти с ним из кухни. Роджер быстрым шагом направляется в гостиную, резко распахивает ящик комода и достает оттуда что-то завернутое в черную, плотную ткань.
Когда та слетает, под ней оказывается старая, но хорошенько начищенная двустволка.
— Ты собираешься застрелить его за то, что он не знает о Джойсе? — очень серьезно спрашивает Барретт.
— Нет, я собираюсь застрелить этого чертова вора, — отвечает Роджер, выуживая из недр комода картонную коробочку с пулями.
По Барретту не понять, согласен ли он с таким решением проблемы, — пока он не спрашивает, запальчиво и почему-то шепотом:
— А дашь мне потом пострелять?

***
Insanity is a perfectly rational adjustment to an insane world.

R. D. Laing

Они устравиваются у кухонного окна, из которого открывается вид на задний двор с бесконечными, точно телефонные провода, бельевыми веревками. Дула заряженной двустволки совсем не видно за темным тюлем, которым они с Барреттом для прикрытия завесили раму, так что даже самый осторожный посетитель никого бы в окне не увидел.
Поначалу время на их стороне — солнце освещает находящийся на западной стороне дворик, оставляя дом в тени. Но чем дольше они сидят под подоконником, тем сильнее солнце изменяет наклон, в итоге оставляя двор в прохладной тени.
На бельевых веревках Роджер предварительно развесил выданное матерью белье, посчитав, что охота «на живца» должна пройти плодотворно. Все это напоминает охоту и рыбалку в одном флаконе, ведь им с Барреттом нужно сидеть как можно тише, точно в лодке в ожидании того, как поплавок заскачет в воде. То же в охоте на диких уток, которой они порой баловались с одноклассниками — нужно сидеть в засаде, не отводя глаз от ружья, и терпеливо выжидать, когда птица появится поблизости.
Сидящий рядом с ним Барретт, безусловно, проявляет куда меньше заинтересованности и беспрестанно шумит: то вытягивает, то подбирает под себя ноги, едва ли на гитаре не бренчит — но, конечно же, жадно посматривает на нее, приставленную к стене. Такую новую и неопробованную.
Должно быть, он остался и не убежал на Sheep's Green один только потому, что действительно понадеялся, что Роджер даст ему тоже нажать на курок. С несвойственным в отношении Барретта злорадством Роджер смакует мысль о том, как тот все-таки наивен.
Да он не позволит ему заряженное ружье и в руки взять, не то что стрелять.
Впрочем, Роджер не обманывается и на свой счет — конечно же, кем бы ни был этот вор, стрелять по нему он ни за что не будет. Но припугнуть выстрелом, может быть даже холостым, не помешает. Любой нормальный человек не сунется больше на участок, где его чудом не продырявили.
Дальше Роджер просто догонит его и повалит на землю. Даст ему пинка, пригрозит, чтобы тот и на милю к их дому не приближался, иначе он напишет заявление в ближайший полицейский участок.
А белье пусть оставит себе. Так Роджер ему и скажет. И желательно еще обзовет как-нибудь смачно. Но с этим у Роджера никогда трудностей не возникает.
Должно выйти зрелищно, так он решает, — и уповает на то, что Барретт в конце концов останется доволен, что не свалил домой, а остался на поимку преступника. В стиле любимых детективов Роджера.
В принципе, если бы не Барретт, он бы не стал затевать всю эту суету с ружьем и ловлей на живца. Так, сидел бы у окна и смотрел на ряды бельевых веревок, пока не приметил бы шевеление в кустах или какую-нибудь незнакомую фигуру, приближающуюся к их двору.
Перед Барреттом хочется повыставляться.
Хотя теперь Роджеру приходится терпеть скучающее выражение на лице Барретта. Внутри черепа колотится подозрение: вдруг тот, опухнув от тоски, уйдет к себе домой, так и не дотерпев до представления.
Тогда Роджеру придется ждать весь вечер, долгую ночь и краткий ошметок утра, пока они смогут увидеться с Барреттом вновь. Хотя, возможно, их отложенная идея сыграть на гитарах будет иметь больший успех, чем сегодня…
Но сегодня Роджеру меньше всего хочется, чтобы он уходил. Когда он уйдет, в голову вернутся мысли о Шарлотте, о поисках нового стэнд-оффа вместо Олтена и еще черт знает о чем.
А пока он здесь, можно не думать вовсе. Только переводить взгляд от ружья к Барретту, от Барретта к ружью и так до бесконечности.
— Дай, — часа через три говорит Барретт и кивком указывает на левую руку Роджера, — я разомну. Она, наверное, затекла.
Роджер сначала медлит, но все-таки расцепляет пальцы на двустволке, крепко придерживая ее одной правой. Руку тяжело распрямить полностью, костяшки похрустывают, ладонь вся в белых и красных пятнах. Его громадная, уродливая ладонь.
Барретт берет его запястье и крутит его, так что расслабленная кисть мотается из стороны в сторону.
— Твоя рука похожа на флюгер, — с лица Барретта исчезает это осточертевшее Роджеру выражение зеленой тоски, и с почти исследовательским интересом он принимается водить ногтем по ладони Роджера.
— Куда дует ветер?
— Что?
— Ты флюгер, ты должен указывать туда, куда дует ветер.
Роджеру хочется выругаться — пусть представит, что сегодня жара и никакого ветра, — но с другой стороны, почему бы и не поддаться, раз уж все равно неизвестно, сколько еще ждать этого вора.
— Или нет, ты не флюгер. Ты магический шар, — знаешь, как у гадалок. Повернется направо — значит «да», налево — «нет».
— У тебя есть какие-то вопросы? — догадывается Роджер.
— Ага.
— Тогда задавай, пока я от усталости всю магию не просрал.
— У тебя есть планы на вечер?
Роджер несколько секунд разбирается со сторонами и разворачивает руку, так что кончики пальцев указывают куда-то левее его плеча.
— Здорово, — говорит Барретт, словно получил ответ не от Роджера, а от самого настоящего магического шара.
— И ты ведь мой друг?
Рука незамедлительно совершает разворот в девяносто градусов и указывает вправо.
— Еще лучше. Значит, ты сможешь заночевать сегодня в нашем лодочном домике на Sheep's Green? Вместе со мной.
Рука неопределенно указывает куда-то вверх.
— Что ты имеешь в виду? — заранее хмурясь, спрашивает Роджер.
— Магические шары не разговаривают, магические шары только отвечают «да» или «нет».
— Магических шаров не существует, — Роджер едва не вырывает руку из мягкого захвата Барретта, но сдерживает раздражение и спрашивает снова, — зачем нам вообще ночевать в этом домике?
Барретт выдерживает долгую паузу, то ли раздумывая о чем-то, то ли нагнетая, и, наклонившись совсем близко к Роджеру, шепчет ему с плохо скрываемым возбуждением:
— Я пару дней назад познакомился с двумя девушками. Они твоего возраста, думаю да. Такие летние девушки, для осени они уже не подойдут, но для августа в самый раз, у них летние платья, волосы и ноги…
— Ты о чем вообще? — перебивает его Роджер — чуть громче, чем нужно. Он никогда не разделял любви Барретта к этим его словесным игрищам, а тем более сейчас, когда тот несет эту чушь. Этот бред. Эту околесицу. Ведь Роджер совсем не дурак, он знает, куда Барретт клонит.
— Они сказали, что придут вдвоем. Сегодня вечером. Я сказал, как пройти до нашего лодочного домика — все равно им, кроме меня, у нас в семье никто не пользуется, — его улыбка становится еще более рассеянной, так что Роджер все-таки выдергивает руку. Только Барретт, кажется, на это не обращает внимания.
— А я тут при чем?
— Они сказали взять друга, — Барретт заглядывает Роджеру прямо в глаза. В глазах у него самого сейчас предвкушение большой увлекательной игры, участником, которой он предлагает Роджеру стать.
Вот только играть Роджеру не хочется совершенно.
— И я выбрал тебя.
Выбрал.
Роджер не хочет чувствовать себя польщенным — не в рыцари же его посвятили, — но все равно чувствует. Выбрал, выбрал, выбрал. В голове теперь звучит только это слово; тело откликается на него приятной дрожью, звереныш, живущий у него в животе, от удовольствия урчит, будто его сырым мясом накормили.
Роджеру нравится, как Барретт произносит «я выбрал тебя», и он ненавидит себя за это.
— Выбери, какую захочешь, они обе жутко хорошенькие, правда, правда… — он медлит, видимо выискивая очередной аргумент. — Ты же закончил старшую школу, Родж, время это отпраздновать.
— Я не буду спать с девушкой в твоем присутствии, Барретт, — качает головой Роджер и переводит взгляд на двустволку. Думать о сексе после инцидента с Шарлоттой еще более неудобно и стыдно, чем обычно, но неудовлетворенность, зреющая с самого утра, откликается в паху знакомым зудом.
Говорить об этом еще мучительней.
Тем более с Барреттом. Черт его раздери, он и не предполагает, что Роджер, его старший друг Роджер, еще никогда ни с кем не спал. И, честно говоря, у Роджера нет никакого желания его просвещать.
— Так что?
— Я спрошу у матери. Она не любит, когда я ночую вне дома.
— Я уже спрашивал у нее, сказал, что хочу попросить тебя научить меня рыбачить. Она разрешила.
— Значит, ты за этим зашел к нам на чай?
— А ты думал, мне печенья захотелось?.. О, ты смотри! — Барретт аж привстает с колен, указывая пальцем в открытое окно.
Роджер мгновенно поворачивается и видит, что кто-то, прячась в тени, семенит прямиком к материнским бельевым веревкам. Видимо, он проник через щель между двумя поломанными досками в заборе, а теперь тянется к белому лифчику, озорно держащемуся только на одной прищепке.
Роджер целится, уже готовясь стрельнуть вору куда-нибудь под ноги, но вдруг тот выходит на край двора, и его освещает солнце.
Роджер прекрасно знает, кто это: у вора даже с такого расстояния видна заячья губа, горб у правого плеча заставляет его прихрамывать. Говорят, Рэймонд Лэйн умственно отсталый не только потому, что у них вся семья точно из цирка уродов сбежала, но и потому, что его больной на всю голову, мотающий сейчас второй срок старший брат еще в детстве отрезал Рэймонду яйца и продал их проезжавшей мимо знахарке. Лет пятнадцать назад об этом пол-Кембриджа говорило. Возможно, это были не самые правдивые слухи, но соваться к семейке теперь побаивались.
— Кто бы мог подумать, — Барретт во все глаза смотрит на сдирающего с веревки лифчик Рэймонда и, кажется, поражен его появлением даже больше Роджера.
— И что ты будешь делать теперь? Стрельба отменяется?
— Вот гадство, — Роджер разряжает ружье и прячет пули обратно в коробочку. — Только день зря потратили.
— Что ты скажешь этому буйному кельту? Он, поди, еще заявится к тебе.
— Скажу, чтобы шел разбираться к Лэйнам сам. Мне моя шкура дорога.
Он сокрушенно выдыхает и от злости едва не пинает кухонный стол.
— Переоденешься?
— Ты о чем? — все еще не совладав с собой, грубо спрашивает он.
— Ну, — Барретт закатывает глаза, — ты, конечно, можешь остаться и в этом, но тебе вряд ли что-то перепадет от девочек.
Только тогда Роджер вспоминает, что он до сих пор одет в футболку со знаком дюжины на спине.

Продолжение в комментариях.

@музыка: Tracy Chapman - Fast Car

@настроение: ---

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

Название: "Роджер"
Фэндом: Pink Floyd
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  weirdweird
Размер: максимальный макси
Пейринг: Уотерс/Барретт, Уотерс/Джуди Трим, Уотерс/Гилмор, а также многочисленные ОЖП и ОМП.
Жанр: слэш, гет, драма
Рейтинг: NC-17
Саммари: "Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком."
(Даниил Хармс)
Дисклаймер: отказываюсь
Предупреждение: слэш, графичное описание употребления наркотиков, в эпиграфах к главам использованы неудачные стихи Роджера Уотерса
Размещение: только с моего разрешения
От автора: Таймлайн занимает 24 года, от 1954-ого до 1977-ого. И — в романе 270 тысяч слов, поэтому я буду очень благодарна, если, прочтя, вы черкнете в комментариях строчку.

Оглавление
"...at the man on the border"
Pimples dangerous and blessed
Of a nocturne, the blonde
Scribbly black
A very special
Ice-cream 'scuse me
Honey pots and mystic
My hairs on end
Carrot, ebony [...] copper, silk
On an eiderdown. Yippee!
Dan Dare, who's there?
The […] electricity eyes
Heavily spaced
Awful, awful, crawl
I live, I die
You and I and dominoes
The end of truth
The stone from your
And what exactly is...?
"The madcap laughed..."

Ловите плейлист!

В следующем посте выкладка первой главы.

@музыка: the playlist.

@настроение: i've been waiting for this moment an entire year.

@темы: Pink Floyd, fiction, "Роджер"

09.07.2015 в 14:22

Пишет  Gally:

я вообще никак не отношусь к Мураками, но мне так нравится этот совет:

URL записи

@музыка: Genesis - The Knife

@настроение: writing.

@темы: delicatessen, Ulysses, bookworm

Глядеть в зеркало и больше никогда не видеть в нем Тревора О’Флаэрти.
Когда доедаю плошку с грибным супом, вычерпываю из нее последние ложки да по сусекам да по сусекам, а его лицо глядит с белой эмали.
Время экзаменов прошло мимо меня; еще ни разу мне было не плевать на результаты больше, чем в этот раз. (В прошлое воскресенье была годовщина, серебренный кружочек с Кембриджа отпраздновал свое первое день рождения, а мои внутренние тараканы взялись за лапки друг друга и начали водить свой тараканий хоровод с их тараканьим тортом и тараканьими свистульками).
Бросает то в жар, то в холод, кажется, что болею и зазря пью лекарства, но в этот раз даже не в алкогольном эквиваленте, по идее я ведь должна праздновать конец экзаменов, конец очередного учебного года, конец моей жизни в Великобритании, по идее я должна качаться на тяни-толкай с моими таракашками на игровой площадке моей души, но нет, занимаюсь я совсем другим.
Группа под названием Red Samara Automobile Club заявляет, что «настоящие чувства это пятичасовая ебля под спидами», а я перечу и говорю, что даже пятичасовая ебля в этом новом девятнадцатилетнем мире не является гарантом.

I wish I was a mole in the ground
Yes, I wish I was a mole in the ground
If I's a mole in the ground I'd root that mountain down
And I wish I was a mole in the ground

Но все это глупости, ведь сейчас, пока этот читает юзер X, я уже лечу по маршруту Лондон-Эдинбург. Очень гордая собой я нашла супер-пупер-дешевые билеты и потому смогла побаловать себя очень бюджетной поездкой по Шотландии, с путешествием не только по столице, но и к озеру Лох Несс, где я планирую забраться на территорию дома Алистера Кроули Boleskine House и быть загрызенной собакой хозяев, а также на остров Скай, где собираюсь насмерть продуться морским ветром, и наконец к Озерному краю, где мне конечно же приспичит искупаться в ледяной воде, ведь, как говорил незабвенный Сэлинджер: «I've survived a lot of things, and I'll probably survive this», а Сэлинджер знал толк в жизни, учитывая его продолжительное лесное отшельничество.
Я вот тоже собираюсь отшельничествовать, не беру ни книг, ни планшета, а как ортодоксальный наивный творец, я собираюсь сидеть на лоне природы, поджав под себя ноги и скребать ручкой в блокноте и писать стишки для романа. Для более изящного аут-кастинга я решила удалить все коммуникационные штучки с телефона, типа вк, инстаграма, ссылки на блог, короче говоря, всего, что только можно, поэтому до 26-ого числа не пишите, не звоните.

Oh, I don't like a railroad man
No, I don't like a railroad man
If I's a railroad man they'll kill you when he can
Drink up your blood like wine

Заглянула вот пару дней назад в заметки, а там было написано: «Напиши пост и поимей уже совесть», я умылилась таким мылым отношением одной меня с меня другой и все никак не могла сообразить, относиться ли фраза «поимей совесть» к написанию поста или же это было риторическое восклицание о всей моей жизни? Я ведь такой мастер оправданий, и ох и ах, стоит свою школу лжи открыть, а пока я говорю себе, что я ведь пишу письма Офелии и пишу письма Иерофанту и пишу письма самой себе и чем еще я только не занимаюсь, хотя чувство собственной бесполезности, одолевшее меня в мае не отпускает до сих пор.
На пальцах распустились два новых кольца от Офелии; голову стоит потрясти, как сувенирный шарик с искусственным снегом, и оттуда посыпятся фильмы Фассбиндера, Бергмана, порно режиссеры Y, Z (…), «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» Берка, мысли о Д., от которых приходится заворачиваться в синий капюшон одиночества, приходится ставить очередную зарубку в памяти, отмечая важность чего-то, но в голове остается лишь зарубка, а причина ее появления забывается, и какой же все это —
Абсурд.

Oh, I wish I was a lizard in the spring
Yes, I wish I was a lizard in the spring
If I's a lizard in the spring I'd hear my darlin' sing
And I wish I was a lizard in the spring

@музыка: The Chancey Brothers – I Wish I Was a Mole in the Ground

@настроение: killed by time.

@темы: limelight, All I can do is be me, whoever that is, shoeshine, My Private Mulholland Drive, England, bound in with the triumphant sea... (c)

the trail blazer-Rael-electric razor!




the light dies down on Broadwayi'm the pitcher in the chain gang, we don't believe in pain



no time for romantic escape,
when your fluffy heart is ready for rape





and I'm hovering like a fly, waiting for the windshield on the freeway



compress
your blood to oil,
your flesh to coal,
enrich the soil





o boy! running man is out of death



held my heart, deep in hair
time to shave, shave it off, it off



***
That night he pictured the removal of his hairy heart and to the
accompaniment of very...







...romantic music he watched it being shaved smooth by an anonymous
stainless steel razor.

@музыка: Genesis - Lamb Lies Down On Broadway

@настроение: p-p-praisinnng.

@темы: musique, Красата.

Я начала этот текст в мексиканской забегаловке в Лас Вегасе, то был август 2014, я погибла то от жары на улицах, то от выкрученных на всю мощь кондиционеров внутри небоскребов. Под начос с гуакомоле я впервые нашла по-настоящему осмысленную первую фразу для текста. В тот вечер я также впервые случайно попала на женский стриптиз и умудрилась заблудится в простом, как детская игрушка, городе. Я продолжала писать его в заметках на телефоне, переслушивая Белый альбом Битлз в темноте нью-йоркского отеля. Даже через наушники был слышен гам с Times Square и родительские крики из соседней комнаты. После я поняла, что если бы не этот текст, я вышла из семейное поездки в Америку с куда большими потерями.
Я закончила этот текст на высоте десять километров во время рейса Москва-Лондон второго июня 2015 года, спустя десять месяцев с первого написанного слова. Меня так выкручивало эти дни, в ушах кипел «Outside» Боуи, а в глазах все белело, но самые последнии абзацы я писала в тишине, прерываемой лишь копошением моей соседки справа. Я написала слово «Конец», хотя никогда раньше не делала.
Точно не верила самой себе.
Текст вот взял и закончился, мой герой прошел весь этот путь, с одиннадцати до тридцати четырех лет, умирая, взрослея, вновь умирая, решая жить, жить, жить, освобождаясь от предрассудков, оков, девственности, спасаясь и спасая, убивая и убиваясь и все эти глаголы еще тысячу раз. И я делала все это вместе с ним и сделала бы вновь, доведись мне провести этот шматок жизни во второй раз. И как-то со словом «Конец» все закончилось, и герой все-таки смог сделать то, что должен был сделать, но я до последнего не верила, что он сможет.
А он смог.
Осталось повторить это за ним. И тоже найти хотя бы немного успокоения.

Как же я счастлива.



Вина и начос всем в этом баре!

@музыка: David Bowie - Outside

@настроение: tired but happy

@темы: Pink Floyd, Ulysses, All I can do is be me, whoever that is, Memory of a free festival